Текст книги "Мальчики Из Бразилии"

Автор книги: Айра Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

– Дайте мне хотя бы общее представление о сути дела, – сказал Либерман.

– Нет. На самом деле, вы должны получить объяснение только от того, кто по-настоящему разбирается в нем. Ведь вы же из-за этого дела летите в Вашингтон?

– Да.

– Тогда вам, конечно же, надо получить как можно больше информации, верно? И я обещаю вам, вы не потеряете времени даром.

– Хорошо, я вам верю. Я дам вам знать, в какое время буду на месте. А вы переговорите с профессором и позаботьтесь, чтобы у него нашлось время для меня.

– Я это сделаю, но не сомневаюсь, что время у него будет. Лена говорит, что он полон желания встретиться с вами и оказать помощь. Как и она сама. Она шведка, так что и она искренне заинтересована. Из-за Гетеборга...

– Что он преподает, ее профессор – политологию?

– Биологию.

– Биологию?

– Совершенно верно. Сейчас я должен бежать, но завтра мы встретимся.

– Я позвоню. Благодарю вас, Клаус. Пока.

Он повесил трубку.

Слишком много. Симметричный рисунок событий начинает менять очертания.

Профессор биологии?

***

Зейберт испытал облегчение при известии, что ему не придется преподносить новости Менгеле, и в то же время он чувствовал, что слишком легко соскочил с крючка: его долгая связь с Менгеле и его искреннее восхищение его поистине незаурядным талантом требовали, чтобы он предложил ему хоть какое-то объяснение отзыва людей, которое успокоило бы его и, кроме того, чтобы представить себя в наилучшем свете. Он хотел гораздо полнее, в деталях и красках, описать ту жаркую битву с Руделем, Шварцкопфом и прочими, о которой Острейхер только упомянул. Весь уик-энд он пытался засечь Менгеле по рации, но потерпел неудачу; рано утром в понедельник он сам вылетел в его лагерь, прихватив с собой в полет шестилетнего внука Ферди и взяв с собой новые записи «Валькирии» и «Гибели богов».

Посадочная полоса была пуста. Зейберт сомневался, чтобы Менгеле решил остаться в Флорианополисе, но, возможно, он решил провести день в Асунсьоне или Куритибе. Или же он просто мог послать своего пилота в Асунсьон за припасами.

Они прошли по тропинке к дому: Зейберт, прыгающий вокруг него Ферди, и второй пилот, который решил принять ванну в доме.

Вокруг не было никого – ни слуг, ни охраны. Барак, дверь которого дернул второй пилот, был закрыт, как и строения для прислуги, но на их окнах были опущены жалюзи. Зейберт ощутил растущее беспокойство.

Задняя дверь основного строения была закрыта, как и парадная. Постучав, Зейберт замер в ожидании. На крыльце лежал игрушечный танк; Ферди нагнулся поднять его, но Зейберт резко остановил его: «Не трогай!», словно от игрушки могла передаться какая-то инфекция.

Второй пилот выбил одно из окон, локтем выставил острые остатки стекла и осторожно пролез внутрь. Через несколько секунд он открыл и распахнул двери.

Дом был пуст, но остался в полном порядке, ничто не свидетельствовало о том, что его покидали в спешке.

В кабинете стол, покрытый стеклом, оставался точно в таком же виде, каким Зейберт видел его в последний раз; разложенные на полотенце в углу его лежали рисовальные принадлежности. Он повернулся к разлинованному графику на стене.

Она была заляпана красной краской. Пятна, напоминавшие подтеки крови, усеяли аккуратные ряды квадратиков во второй и третьей колонках. Первая колонка до половины состояла из аккуратно закрашенных пурпуром квадратиков, все остальные были решительно перечеркнуты.

Ферди, расстроенно глядя на график, сказал:

– Он вылезал за линеечки.

Зейберт не сводил глаз с изуродованного графика.

– Да, – сказал он. – За линеечки. Да.

Он кивнул.

– Что это такое? – спросил Ферди.

– Список имен, – повернувшись, Зейберт положил пластинки на стол. В центре его лежал браслет из звериных когтей. – Хехт! – позвал он и еще раз, погромче: – Хехт!

– Сэр? – слабо донесся до них голос второго пилота.

– Кончайте свои дела и возвращайтесь к самолету,

– Зейберт держал в руках браслет. – И принесите сюда канистру с бензином!

– Есть, сэр!

– Приведите с собой Шумана!

– Есть, сэр!

Рассмотрев браслет, Зейберт бросил его обратно на стол и вздохнул.

– Что ты собирается делать? – спросил Ферди.

Зейберт кивком головы показал на график.

– Сжечь это.

– Зачем?

– Чтобы никто его не увидел.

– И дом тоже сгорит?

– Да, но его хозяин больше не вернется сюда.

– Откуда ты знаешь? Он рассердится, когда увидит.

– Иди поиграй с той безделушкой снаружи.

– Я хочу смотреть.

– Делай, как тебе сказано!

– Есть, сэр! – и Ферди выскочил из комнаты.

– Оставайся на крыльце! – крикнул ему вслед Зейберт.

Длинный стол со стопками журналов он отодвинул к стене. Затем подошел к стойке с ящичками, в которых хранились досье; нагнувшись, он открыл один из них и вытащил набор объемистых папок, вслед за которыми последовало еще несколько листов. Бросив на стол, он разместил их среди стопок журналов. Грустно посмотрев на испятнанную красным стенку, он лишь покачал головой.

На столе появилось еще несколько стопок бумаг, и когда на нем больше не оказалось места, он стал открывать оставшиеся ящички и оставлять их в таком положении. Он открыл и распахнул окна.

Остановившись у памятного набора изображений Гитлера над софой, он снял со стены три из четырех снимков, внимательно рассмотрев большой портрет в центре.

Вернулся второй пилот с красной канистрой, полной бензина, и остановился в дверях.

Зейберт засунул снимки в пакет с пластинками.

– Снимите портрет, – приказал он второму пилоту.

Затем послал его осмотреть дом, дабы убедиться, что в нем никого нет и открыть все остальные окна.

– Могу я встать с ногами на диван? – спросил второй пилот.

– Мой Бог, да почему же нет? – хмыкнул Зейберт.

Стоя в почтительном отдалении, он облил бензином папки и журналы и плеснул основательную порцию и на стенку с графиком. Влажно блеснули фамилии: Хескетт, Эйзенбад, Арлен, Луфт...

Пилот снял портрет.

Зейберт вынес канистру за двери и пошел открывать остальные ящички стеллажа. Взяв лист бумаги, он скомкал его в кулаке. Вытащив черный плоский прямоугольничек зажигалки, он несколько раз чиркнул ею для надежности.

Летчик сообщил, что в доме никого нет и все окна открыты. Зейберт поручил ему прихватить с собой пластинки и все прочее, вместе с канистрой.

– Проверьте, где мой внук, – сказал он ему.

Держа зажигалку в одной руке, а комок бумаги в другой, он крикнул:

– Он с вами, Шуман?

– Да, сэр!

Он поджег кончик скомканной бумаги и отвел зажигалку за спину; помахав скомканной бумагой, чтобы пламя разгорелось, он сделал шаг вперед и, швырнув бумагу на стол, поджег стопы бумаги на нем, сразу же схватившиеся пламенем. Огонь тут же лизнул стену.

Отступив, Зейберт смотрел, как багровеет и темнеет залитый красным график. Имена, даты, линии, охваченные пламенем, исчезли в огне и копоти.

Он торопливо вышел.

Оказавшись вне пределов дома, подальше от палящего жара и треска, он остановился и обернулся; на руке Зейберга висел Ферди, второй пилот держал под мышкой раму портрета Гитлера, и у другого пилота, у ног которого стояла канистра, были полны руки.

Эстер, надев пальто и шляпку, одной ногой уже была на пороге – в буквальном смысле слова – как зазвонил телефон. Да доберется ли она когда-нибудь до дома? Вздохнув, она убрала ногу с порога, прикрыла двери и поспешила к телефону.

Оператор сказал, что звонят из Сан-Пауло и просят к телефону Якова. Эстер сказала, что герра Либермана нет в городе. Звонивший на хорошем немецком языке сказал, что мог бы поговорить и с ней.

– Да? – сказала Эстер.

– Мое имя Курт Кохлер. Мой сын Барри был...

– О, да, я знаю, герр Кохлер! Я секретарша мистера Либермана, Эстер Циммер. Есть ли какие-нибудь новости?

– Да, есть, но, увы, плохие. Тело Барри было найдено на прошлой неделе.

Эстер издала стон.

– Что ж, мы этого ждали... и никакие слова тут не помогут. Я возвращаюсь домой. С... ним.

– О! Мне так жаль, герр Кохлер...

– Благодарю вас. Он был зарезан, а потом его тело бросили в болото в джунглях. Скорее всего, с самолета.

– О, Боже...

– Я подумал, что герр Либерман хотел бы узнать...

– Конечно, конечно! Я скажу ему.

– ... и кроме того, у меня есть для него кое-какая информация. Они взяли паспорт и бумажник Барри – эти паршивые нацистские свиньи – но не обратили внимания на клочок бумаги, который остался в его джинсах. Мне кажется, что он набрасывал кое-какие заметки, прослушивая диктофонную запись, и не сомневаюсь, что они очень пригодились бы герру Либерману. Не можете ли вы сказать мне, как мне с ним связаться?

– Да, сегодня вечером он будет в Гейдельберге, – Эстер включила лампу и стала листать телефонный справочник. – Точнее, в Маннгейме. Я могу дать вам номер, по которому он там будет.

– Он вернется завтра в Вену?

– Нет, прямо оттуда он направляется в Вашингтон.

– Ах, вот как? Может, я смогу созвониться с ним в Вашингтоне. Я несколько... несколько не в себе, как вы можете себе представить, но завтра я уже буду дома и постараюсь оправиться. Где он собирается остановиться?

– В отеле «Бенджамин Франклин», – она перевернула страницу. – У меня есть и его номер тоже. – Она прочитала его, медленно и четко.

– Благодарю вас. И он там будет?..

– С Божьего благословения, его самолет приземлится в шесть тридцать, так что в отеле он будет к семи, к половине восьмого. Завтра вечером.

– Я предполагаю, что его поездка связана с тем делом, которое расследовал Барри.

– Поэтому он и там, – сказала Эстер. – Барри был прав, герр Кохлер. Масса людей уже погибла, но Яков постарается остановить эти убийства. И вы можете быть уверены, что смерть вашего сына была не напрасной.

– Я рад слышать это, фрейлен Циммер. Благодарю вас.

– О, не благодарите меня. Всего вам хорошего.

Повесив трубку, она вздохнула и грустно покачала головой.

Менгеле тоже повесил трубку и, взяв свою легкую коричневую полотняную сумку, пристроился к одной из очередей, что тянулись к билетной стойке компании «Пан-Ам». Теперь его шатеновые волосы были зачесаны на одну сторону, у него были густые каштановые усы и под пиджаком – высокий свитер, закрывавший горло. Во всяком случае, теперь его облик не должен был привлекать внимания.

Как гласил его парагвайский паспорт, теперь он был Рамоном Ашхеймом-и-Негрин, comerciante еn antiguedadas, маклером по антиквариату, что объясняло, почему у него с собой в сумке был пистолет, девятимиллиметровый «Браунинг-Автоматик». У него с собой было разрешение на него, а также водительские права и полный набор документов, подтверждающих его положение в обществе и в деловом мире, а страницы паспорта были сплошь заполнены визами. Сеньору Ашхейму-и-Негрину придется много путешествовать по миру с целью закупки антикварных вещей: Штаты, Канада, Англия, Голландия, Норвегия, Швеция, Дания, Германия и Австрия. У него был с собой солидный запас денег (и драгоценных камней). И визы, и паспорт появились на свет в декабре, но не вызывали сомнений.

Он купил билет на первый же рейс в Нью-Йорк, отлетающий в 7.45, после которого он успеет пересесть на рейс местных линий, и прибудет в Вашингтон в 10.45 следующего утра.

Времени у него будет более чем достаточно, чтобы расположиться в отеле «Бенджамин Франклин».

Глава шестая

Профессор биологии, которого звали Нюренбергер, и кто, несмотря на могучую каштановую бороду и очки в золотой оправе, выглядел не старше тридцати двух или тридцати трех лет, откинулся на спинку стула и загнул мизинец.

– Полное сходство, – сказал он и загнул следующий палец. – Сходство интересов и занятий, может быть, даже в большей степени, чем вы подозреваете. – Он загнул третий палец. – Воспитание в сходных семьях: вот в этом-то и кроется секрет. Сопоставьте все воедино и придете к единственному возможному объяснению. – Он обхватил руками колено ноги и доверительно наклонился к слушателю. – Однояйцевое репродуцирование, – сказал он Либерману. – И в этой области исследований доктор Менгеле обогнал всех лет на десять.

– Чему я не удивляюсь, – сказала Лена, появляясь с маленькой бутылочкой в руках из дверей кухни, – поскольку он занимался своими исследованиями в Освенциме еще в сороковых годах.

– Да, – согласился Нюренбергер (пока Либерман старался прийти в себя от потрясения, услышав слова «исследования» и «Освенцим» в одном предложении; впрочем, простим ее, она молодая и она шведка, что она может знать?).

– Другие же, – продолжил Нюренбергер, – главным образом, англичане и американцы, не приступали к этим работам до пятидесятых годов и еще не брались за человеческую яйцеклетку. Во всяком случае, так они говорят; но можно ручаться, что сделано ими больше, чем они признают во всеуслышание. Вот почему я и считаю, что Менгеле обогнал их лет на десять, а не на пятнадцать или двадцать.

Либерман посмотрел на Клауса, сидящего слева от него, чтобы увидеть, понимает ли он, о чем говорит Нюренбергер. Клаус старательно прожевывал морковку. Поймав взгляд Либермана, он ответил ему тем же самым выражением – а вы понимаете? Либерман покачал головой.

– И, конечно же, русские, – продолжал Нюренбергер, раскачиваясь на стуле, со сплетенными на колене пальцами, – скорее всего, зашли дальше всех, потому что им не мешали ни церковь, ни общественное мнение. Готов допустить, что где-то в Сибири у них есть целая школа с первостатейными маленькими Ванями; может, они даже и постарше, чем ребята Менгеле.

– Прошу прощения, – сказал Либерман, – но я как-то не понимаю, о чем вы ведете речь.

Нюренбергер удивленно посмотрел на него. И терпеливо повторил:

– Однояйцевое репродуцирование. Создание генетически совершенно идентичных копий одного и того же организма. Вы вообще изучали биологию?

– Немного, – признался Либерман. – Лет сорок пять назад.

Нюренбергер расплылся в мальчишеской улыбке.

– Как раз в то время впервые была признана такая теоретическая возможность, – сказал он. – Ее выдвинул Талдейн, английский биолог. Он назвал ее «клонинг», от греческого корня. Но «однояйцевое репродуцирование» гораздо более точный термин. Зачем изобретать новые слова, когда то же самое можно выразить и старыми?

– Клонинг короче, – сказал Клаус.

– Да, – согласился Нюренбергер, – но не лучше ли потратить несколько лишних слогов и точно выразить свою мысль?

Либерман прервал его.

– Расскажите мне об однояйцевом репродуцировании, Но учитывайте про себя, что я изучал биологию лишь в силу необходимости; по-настоящему я интересовался только музыкой.

– Попробуйте пропеть, – предложил Клаус.

– Песни не получится, если бы даже я и смог, – сказал Нюренбергер. – Тут ничего общего с прекрасной песней любви, которая сопровождает обыкновенное воспроизведение себе подобных. Итак, у нас имеется яйцеклетка и сперматозоид; в ядре той и другого содержится набор из двадцати трех хромосом, в которых сотни тысяч генов, как бусинки на ниточках. Когда эти два ядра сливаются, происходит оплодотворение яйцеклетки, возникает полный набор в сорок шесть хромосом. Я говорю сейчас, как это происходит у человеческих особей, ибо у разных живых созданий их количество различно. Хромосомы дублируют сами себя и каждый из их генов тоже удваивается, – что, в сущности, представляет собой подлинное чудо, не так ли? – в результате чего при делении яйцеклеток в каждой из них оказывается полный набор идентичных хромосом. Такое дублирование и деление повторяются снова и снова...

– Митозис, – сказал Либерман.

– Да.

– Чего только не остается в голове!

– И через девять месяцев миллиарды клеток составляют законченный организм. Каждый из них несет в себе определенные функции – они становятся костной структурой, мышцами, кровью или волосами и так далее – но каждая из этих клеток, каждая из тех миллиардов, что составляют тело, несет в своем ядре оригинальный набор из сорока шести хромосом, половина которых досталась от матери, а половина от отца; их сочетание, исключая случаи однояйцевых близнецов, носит совершенно уникальный характер – каждый организм создается по своим чертежам, Единственным исключением из правила сорока шести хромосом, являются яйцеклетка и сперматозоиды, содержащие по двадцать три хромосомы, чтобы они могли, объединившись, положить начало новому организму.

– Пока все ясно, – сказал Либерман.

Нюренбергер наклонился вперед.

– Таким образом, – сказал он, – в природе происходит обыкновенное репродуцирование. Теперь заглянем в лабораторию. При однояйцевом репродуцировании само яйцо изымается или уничтожается, оставляя нетронутой оболочку. Этого можно достичь с помощью облучения, приемами микрохирургии или каким-то еще, более сложным способом. В такую оболочку, лишившуюся своего содержимого, вводится оплодотворенное яйцо организма, который предстоит воспроизвести. В таком случае мы получаем все, что соответствует естественному воспроизведению: оболочку с яйцом, в котором содержится сорок шесть хромосом, оплодотворенное яйцо, в котором начинается процесс дублирования и деления. Когда число делений достигает шестнадцати или тридцати двух – что занимает от четырех или пяти дней – его можно имплантировать в матку той женщины, которая с биологической точки зрения отнюдь не является матерью в полном смысле слова. Она принимает в себя оплодотворенное яйцо, она предоставляет ему соответствующую среду, в которой предстоит развиваться и расти зародышу, но не передает ему ни одного из своих генов. Ребенок, появившийся на свет, не имеет ни отца, ни матери, а только донора, точной генетической копией которого он является. Его хромосомы и гены точно соответствуют тому набору, что был у донора. И вместо появления на свет новой уникальной личности мы получаем точную копию уже существующего.

Либерман спросил:

– И это... может быть сделано?

Нюренбергер кивнул.

– Это делается, – бросил Клаус.

– С лягушками, – уточнил Нюренбергер. – Достаточно несложная процедура. По крайней мере, об этом было известно, а потом словно опустилась крышка – в Оксфорде в шестидесятых – и о последующих исследованиях в этой области ничего больше не слышно. До меня доходило, как и до других биологов, что проводились эксперименты с кроликами, собаками и обезьянами; они шли в Англии, Америке, здесь, в Германии, словом, повсюду. И как я уже говорил, не сомневаюсь, что в России вышли уже на эксперименты с людьми. Или, по крайней мере, пытаются. Каким образом планируемое общество может сопротивляться этой идее? Увеличение числа выдающихся личностей и пресечение размножения неполноценных! А какая экономия затрат на медицину и выхаживание! Через два или три поколения качество общества заметно улучшится!

– Мог ли Менгеле, – спросил Либерман, – в начале шестидесятых приступить к экспериментам с людьми?

Нюренбергер пожал плечами.

– Теория уже разработана достаточно хорошо, – сказал он. – Ему было нужно всего лишь соответствующее оборудование, несколько здоровых и послушных молодых женщин и высокий уровень мастерства микрохирурга. Кое-кто этим уже обладал: Гурдон, Шеттлес, Стиптоу, Чанг... и, конечно, место, где он может работать, не привлекая к себе внимание общества.

– В то время он был в джунглях, – сказал Либерман. – Я загнал его туда в 59-м...

– Может, и не вы, – сказал Клаус. – Может, он сам решил отправиться туда.

Либерман растерянно посмотрел на него.

– Совершенно бессмысленно, – сказал Нюренбергер, – говорить о том, мог ли он сделать это или нет. Если то, что мне передала Лена, правда, значит, он, конечно же, добился успеха. И тот факт, что мальчики были размещены в семьях совершенно сходного характера, подтверждает это. – Он улыбнулся. – Видите ли, гены не единственный фактор, влияющий на конечное развитие и становление личности; не сомневаюсь, вы с этим согласны. Ребенок, появившийся на свет подобным образом, вырастая, будет похож на своего донора, унаследовав от него определенные черты личности и склонности, но если он будет расти в совершенно ином окружении, будет подвергаться другим домашним и культурным влияниям – чего в общем-то не избежать, учитывая время, в которое он появился на свет, значительно позже своего донора – ну, он будет в психологическом смысле сильно отличаться от него, несмотря на их полное генетическое сходство, Менгеле же был, вне сомнения, заинтересован не только в том, чтобы произвести на свет некое свое биологическое подобие, что, как я думаю, делают русские, а репродуцировать самого себя, со всей индивидуальностью. Подбор сходных семей – это попытка максимально увеличить шансы на то, чтобы ребенок рос в соответствующей домашней обстановке.

За спиной Нюренбергера из двери кухни появилась Лена,

– И эти мальчики, – спросил Либерман, – они... дубликаты Менгеле?

– Генетически один к одному, – сказал Нюренбергер. – Удастся ли им в целом, вырастая, стать его полными двойниками, это, как я говорил, другой вопрос.

– Прошу прощения, – вмешалась Лена. – Мы можем пойти перекурить. – Она смущенно улыбнулась; ее хорошенькое личико продолжало оставаться спокойным и безмятежным. – Идемте, а то все остынет.

Встав, они перешли из маленькой комнаты, заставленной старой мебелью, с изображениями зверюшек на стенах, с грудами книг в бумажных обложках, в такую же крохотную кухоньку, тоже увешанную изображениями животных, с окнами, забранными металлическими решетками, со столом, на красной скатерти которого уже стояли салат, нарезанный хлеб, графин красного вина и разнокалиберные стаканы.

Либерман, которому с трудом удалось уместиться в маленьком плетеном кресле, посмотрел через стол на Нюренбергера, который с аппетитом намазывал хлеб маслом.

– Что вы имеете в виду, – спросил он, – говоря, что ребенок должен расти «в соответствующей домашней обстановке»?

– Чтобы она как можно больше напоминала ту, в которой вырос сам Менгеле, – подняв глаза, ответил Нюренбергер. Он усмехнулся в густую бороду. – Видите ли, – сказал он, – если бы я хотел создать другого Эдуарда Нюренбергера, было бы достаточно отщипнуть кусочек кожи, скажем, с мизинца, вышелушить одну клетку и подвергнуть ее той самой процедуре, которую я только что описал – при условии, конечно, что я обладаю такими способностями и соответствующим оборудованием...

– И женщиной, – добавил Клаус, ставя перед ним тарелку.

– Благодарю, – улыбнулся Нюренбергер. – В женщинах недостатка нет.

– Даже для такого вида репродуцирования?

– Можно предположить. Потребуются лишь два незначительных надреза: один, чтобы извлечь яйцеклетку, а второй – чтобы имплантировать эмбриона. – Нюренбергер посмотрел на Либермана, – Но это будет только часть работы, – сказал он. – Потом мне пришлось бы искать соответствующий дом для Малыша Эдуарда. Ему предстояло бы обзавестись очень религиозной матерью – едва ли не фанатичкой, строго говоря – и отцом, который так много пил, что между ними происходили бы постоянные драки. Кроме того, в доме должен был бы быть чудесный дядя, учитель математики, который при первой же возможности забирал мальчишку с собой то в музеи, то на прогулки на природе... Эта публика должна будет относиться к мальчику точно, как и его родные, а дальше «дядя» должен умереть, когда ребенку будет девять лет, а «родители» развестись через два года. И всю свою юность мальчику вместе с младшей сестрой придется провести, мотаясь между двумя родителями.

Клаус со своей тарелкой расположился справа от Либермана. На тарелке перед гостем лежал ломтик копченого мяса и несколько вареных морковок, от которых шел ароматный парок.

– И даже в таком случае, – продолжал рассказчик, – он может очень сильно отличаться от этого Эдуарда Нюренбергера. Его учитель биологии может не взять его под свое покровительство, как случилось со мной. Он может очутится в постели с девочкой значительно раньше, чем это было со мной. Он будет читать другие книги, смотреть телевизор, а я слушал радио; в результате тысяч случайных встреч он может обрести большую или меньшую агрессивность, чем это было свойственно мне, способность привязываться к людям, уровень интеллекта – эт цетера, эт цетера.

Лена присела слева от Либермана, глядя через стол на Клауса.

Нюренбергер, кромсая вилкой свой кусок мяса, сказал:

– Менгеле хотел увеличить шансы на успех своего замысла, поэтому он и создал столько мальчиков и нашел для всех из них соответствующие дома. И я прикидываю, он может считать себя счастливчиком, если добьется желаемого лишь в нескольких случаях, если вообще не в одном.

– Вы теперь понимаете, – Клаус спросил у Либермана, – почему убивали всех этих людей?

Либерман кивнул.

– Чтобы... я даже не знаю, какое слово тут годится... чтобы подогнать всех мальчиков под один образец.

– Совершенно верно, – согласился Нюренбергер. – Именно подравнять всех, попытаться создать из них Менгеле и в психологическом плане, как и в генетическом.

– В определенном возрасте он потерял отца, – сказал Клаус, – так что ребята должны пережить то же самое. То есть потерять людей, которых они считают своими отцами.

– Огромное значение, – сказал Нюренбергер, – имеет формирование их психики.

– Словно сейф открываешь, – сказала Лена, – Если наберешь соответствующие наборы цифр и будешь правильно поворачивать ручки, двери откроются.

– Пока не произойдет сбой в наборе номеров, – сказал Клаус, – и ручка не повернется, Морковка просто прекрасна.

– Спасибо.

– Да, – согласился Нюренбергер. – Все очень вкусно.

– У Менгеле карие глаза.

Нюренбергер посмотрел на Либермана.

– Вы уверены?

– Я держал в руках его аргентинское удостоверение личности, – ответил Либерман. – Глаза карие. И его отец был богатым производственником, а не гражданским служащим. Сельскохозяйственное машиностроение.

– Он имел отношение к этим Менгеле? – спросил Клаус.

Либерман кивнул.

Нюренбергер, положив себе на тарелку еще порцию салата, сказал:

– В таком случае нет ничего удивительного, что он смог обзавестись оборудованием. Но в таком случае он не может быть донором, если у детей другой цвет глаз.

– А вы знаете, кто глава Объединения Друзей? – Лена спросила у Либермана.

– Полковник по фамилии Рудель. Ганс Ульрих Рудель.

– С голубыми глазами? – спросил Клаус.

– Не знаю. Придется проверить. И данные о его семье, – Либерман смотрел на вилку, аккуратно подбирая с тарелки кусочки моркови.

– Во всяком случае, – сказал Нюренбергер, – сейчас вы знаете, по какой причине были убиты все эти люди. Что вы теперь предполагаете делать?

Несколько мгновений Либерман сидел молча. Положив вилку, он снял салфетку с коленей и расстелил ее на столе.

– Прошу прощения, – сказал он и, встав, вышел из кухни.

– Лена посмотрела ему вслед, перевела взгляд на его тарелку, а потом на Клауса.

– Дело не в этом, – сказал он.

– Надеюсь, что нет, – сказала она, стараясь разделать ребром вилки свой кусок мяса.

Клаус не смотрел на нее, наблюдая за Либерманом, который подошел к книжной полке в другой комнате.

– Это мясо, конечно, тоже великолепно, – заметил Нюренбергер. – И когда-нибудь нам станет доступно мясо гораздо более лучшего качества и более дешевое, благодаря однояйцевому репродуцированию. Оно революционизирует животноводство. И, кроме того, сохранит вымирающие виды, как, например, леопарда.

– То есть вы защищаете эти исследования? – спросил Клаус.

– Они не нуждаются в защите, – ответил профессор биологии, – Они представляют собой всего лишь технику, и, как любая другая техника, она может пойти на пользу и на вред,

– Пока я придумал только два толковых способа ее использования, – сказал Клаус, – которые вы только что упоминали. Дайте мне лист бумаги и ручку, и через пять минут я представлю пятьдесят доводов против.

– Почему ты вечно споришь? – вмешалась Лена. – Если бы профессор сказал, что это ужасно, ты тут же стал бы говорить о животноводстве.

– И совсем не так, – пробормотал Клаус.

– А вот и так. Ты будешь спорить против своих же доводов.

Но Клаус уже не смотрел на Лену, наблюдая за Либерманом, стоящим к нему в профиль, склонив голову к открытой книге, он слегка раскачивался: ну, чисто еврей за молитвой. Хотя не Библия: тут таких книг не держат. Собственная книга Либермана? Где-то там она должна быть. Проверяет, какой цвет глаз у полковника?

– Клаус? – Лена предложила ему еще салата.

Он взял его.

Посмотрев на Либермана, Лена опять вернулась к столу,

– Мне с трудом удастся держать язык за зубами, – сказал Нюренбергер, – относительно того, что я узнал.

– Вы должны, – сказал Клаус.

– Знаю, знаю, но это будет нелегко. Двое из моих знакомых биологов пытались проводить такие эксперименты, но только с кроликами.

На пороге кухни появился Либерман; лицо у него было осунувшимся и пепельного цвета, в руке болтались очки, которые он придерживал за дужку.

– В чем дело? – спросил Клаус, ставя тарелку с салатом.

Либерман обратился к Нюренбергеру

– Разрешите задать мне дурацкий вопрос.

Нюренбергер кивнул.

– Тот, кто дает свои клетки, – сказал Либерман. – Донор. Он обязательно должен быть живым?

– Нет, не обязательно, – ответил Нюренбергер. – К отдельным клеткам не относится понятие «живая» или «неживая», о них можно говорить только «вскрытая» или «невскрытая». Из пряди волос Моцарта – хотя даже не пряди, хватит одного волоска с головы Моцарта – некто, обладающий мастерством и оборудованием, – он улыбнулся Клаусу, – и, конечно, женщиной, – он повернулся к Либерману, – может создать несколько сот малышей-Моцартов. Поместите их в хорошие дома, дайте им соответствующее воспитание и обращение – и в конце концов появятся пять или шесть взрослых Моцартов, которые подарят миру прекраснейшую музыку.

Прикрыв глаза, Либерман сделал неверный шаг вперед и покачал головой.

– Не музыку, – сказал он. – И не Моцарты.

Он вынул из-за спины книгу и показал им ее название: «ГИТЛЕР»: на белой обложке тремя броскими штрихами были изображены лишь усики, острый нос и клок волос.

– Его отец был гражданским служащим, – сказал Либерман, – таможенником. Ему было пятьдесят два года, когда... на свет появился мальчик. Матери было двадцать девять. – Он огляделся в поисках места, куда бы положить книгу и, не найдя такового, пристроил том на одну из горелок газовой плиты. Затем он снова перевел взгляд на присутствующих. – И умер в шестьдесят пять лет, – сказал он, – когда мальчику было тринадцать лет, почти четырнадцать.

Оставив стол неубранным, они расселись в другой комнате. Либерман и Клаус на неубранной постели, Нюренбергер на стуле, Лена на полу.

Они молча смотрели на стоящие перед ними пустые стаканы, на кусочки морковки на тарелках и орешки миндаля. Они смотрели друг на друга.

Взяв несколько миндалинок, Клаус стал подбрасывать их на ладони.

– Девяносто четыре Гитлера, – сказал Либерман, покачав головой. – Нет, – сказал он. – Нет. Это невозможно.

– Конечно, это не так, – пробурчал Нюренбергер. – Просто есть девяносто четыре мальчика, с той же генетической наследственностью, что у Гитлера. Но развитие их может пойти совершенно разными путями. Во всяком случае, большинства из них.