Текст книги "Красота и мозг. Биологические аспекты эстетики"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

Приведем пример того, как эти всеобщие формы восприятия и мысли отражаются в метафорических символах. Вместе с Фолькером Хеешеном мы разговаривали с новогвинейцами из племени эйно и выяснили, что символику высокого и низкого они употребляют так же, как и мы с вами, высокая оценка противопоставляется у них низкой, как положительная отрицательной. Примерно так же используется и символика светлого/темного и правого/левого: «правое» всегда означает что-то положительное. В основе таких представлений лежит, по-видимому, то, что наши две руки неравноценны, и то, что мы дневные животные [77, 78]. Коль скоро слова, фразы и предложения вызывают определенные реакции, то художник слова, как и музыкант, получает возможность управлять переживаниями людей по своему усмотрению.

Речевое общение разностороннее музыкального или изобразительного. Язык позволяет не только передавать эмоции различной интенсивности, но и сообщать о фактах без всякой эмоциональной окраски. Возможность кодирования сообщений посредством косвенных упоминаний и метафор – это одно из оснований поэзии. Метафоры прямо сопоставимы с аллегорическими изображениями в живописи: и те и другие позволяют нам испытывать удовольствие от раскрытия тайного смысла послания. Словами и фразами можно возбуждать переживания непосредственно, используя речевые штампы (т. е. прямые эквиваленты социальных пусковых стимулов). Но языковые средства могут действовать и иначе: привозвращении к одним и тем же вечным темам человеческого общежития изобразительные фигуры речи закладывают и подкрепляют нормы альтруистического поведения и преданности семье, верности роду и тем, кто попал в беду. В ходе развития культуры и становления новых культурных норм возникают конфликты. Например, истребление врагов возводится в заслугу, хотя это явно противоречит биологически присущему нам воздержанию от умерщвления особи своего же собственного вида. По мере усложнения общества преданность группе (в лице, например, короля) становится преобладающей – она подчиняет себе даже природную приверженность семье и роду. Конфликты такого типа часто изображаются в сагах. Поэзия и тексты песен предназначаются для внушения групповых ценностей, и искусство тем самым превращается порой в орудие пропаганды и манипулирования поведением.

Это станет ясно, если мы вслушаемся в свои собственные патриотические песни. Они ловко используют общепринятые семейные ценности, но при этом подменяют их групповыми. Вот примерный перевод слов одной солдатской песни времен первой мировой войны – марша Берлинского гвардейского полка:

Отличьем гвардейским мундир наш украшен,

В сердцах наших – доблесть и честь.

За кайзера, веру и Родину нашу

Оружье готовы мы несть!

Семья здесь не упомянута, ибо преданность супруге и потомкам в особом подкреплении не нуждается. Что же до верности богу и родине, то ее приходится подкреплять постоянно.

В подобных текстах нередки слова, обозначающие ту или иную степень родства. Например, и «неродные» люди, входящие в состав своей группы, порою именуются «братьями». Такое словоупотребление – это попытка перенести правила поведения, принятые в семье, на всю группу. Примерно таким же образом стихи, песни и речи укрепляют привязанность человека к родной стране. В этом отношении не составляют исключения даже первобытные племена, добывающие пропитание охотой и собирательством. Скажем, нама-готтентоты, живущие находимыми на узкой прибрежной полоске дарами моря, в своих традиционных хвалебных песнопениях прославляют море. Точно так же готтентоты, живущие в пустыне, выказывают привязанность к родной земле особым обрядовым действом, которое описал Куно Будак [79]. Вернувшись в родные места после долгой отлучки, они набирают в рот воду, разбрызгивают ее по земле и восклицают:

/и/наоксан/ хутсе О пращуров моих земля!

/гайсе /кхои /ао те ре Я вижу наконец тебя,

/эйбе /мутси! Явись и встреть меня любя!

Хеешен перевел некоторые песни папуасов эйпо [77]. В этих песнях они восхваляют свои родные горы. Названия этих гор они выкликают во время битвы, взывая к обитавшим в них предкам. Таким образом, способы и средства, которыми жители современного Запада воспитывают любовь к своей стране и почтение к государству, видимо, уходят корнями в глубокое прошлое.

Еще один круг культурных ценностей, передаваемых средствами языка, – это то, что называют героизмом. Такая традиция тоже встречается у первобытных народов. В Каоколенде (Намибия) живут скотоводы племени химба (группа банту); во время своих сборищ они превозносят героические деяния предков, и делают это примерно так же, как в наших песнях и сагах это делаем мы. У многих народов соблюдение общественных норм поведения поддерживается еще и речами, песенными порицаниями и метафорами.

Прибегая в речи к косвенным упоминаниям, можно не переходить на личности и тем самым предотвращать возникновение неприязни. Искусство смягчать выражения позволяет, например, вести очень деликатное ухаживание. В любовной песне можно обратиться к партнеру, не связывая себя никакими обязательствами. Если он (или она) не внемлет зову, то это никак не отражается на уже сложившихся социальных связях: прямого отказа не было. Среди обычных в любовных песнях обращений есть такие, которыми, по-видимому, пользуются едва ли не все народы. Люди племени медлпа в своих песнях называют возлюбленных «пташками» или «птенчиками»: так же, как и мы, они возбуждают этим покровительственное, заботливое отношение к своему предмету. На одном из наших семинаров Кеннет Гуд познакомил нас с брачными песнями индейцев яномами-«химу» и «уайяму» (см. неопубликованную работу К. Гуда «Уайяму и химу – ритуальные брачные песнопения индейцев яномами», 1980). Песни эти замечательны обилием метафор и разного рода непрямых упоминаний. Кроме того, словесная информация сообщается в них коротенькими трехсложными строчками, где каждая очередная строчка начинается с последнего слога предыдущей. От этого текст становится практически непонятен для непосвященных.

В рамках всякой культуры существуют свои «украшения» такого рода. С их помощью своих отделяют от чужаков: можешь уловить смысл – значит, ты свой, не можешь – чужак. Общий код создает и общую тайну, а она сплачивает. К такой стратегии часто прибегают дети: они посвящают в свои тайны близких людей. Излишества и метафоры «наводят тень» – чтобы добиться понимания сказанного, слушателю приходится восстанавливать текст, и это ему нравится. Мерило красоты в поэзии – это, по-видимому, искусство употребления метафор и ритмов, а также правильная повторяемость формы (не допускающая, впрочем, однообразия). Все это позволяет создавать «сверхзнаки», которые облегчают запоминание и узнавание.

Обсуждение и заключение

В замечательной книжке Кизинга «Антропология культуры» [80] я недавно вычитал следующее: «Мир воспринимаемых вещей и событий мы творим с помощью внутренних заготовок, и антропологам открылась тайна, что заготовки-то эти – в основном культурного происхождения. То, что мы видим – это то, что научил нас видеть наш культурный опыт».

Это верно, но лишь отчасти. Наше восприятие изначально искажено существующими на различных уровнях филогенетическими адаптациями. Они действуют на глубинном уровне физиологии сенсорных систем. Есть они и на том уровне, который можно назвать этологиче-ским: на этом уровне включаются врожденные пусковые механизмы, приспособленные к переработке специфических ключевых и пусковых стимулов. К подобным представлениям близка высказанная когда-то Юнгом идея «архетипов». Согласно Юнгу, существует врожденная склонность мыслить образными категориями («архетипами») и создавать соответствующие символы. Взгляды Юнга, правда, лишены точности и определенности соответствующих этологических теорий.

Искусство воздействует на нас самыми разнообразными путями через наше эстетическое восприятие, используя рассмотренные выше механизмы. Воздействие его отчасти зависит от того, какая именно роль отведена тому или иному произведению. Способность к эстетическому восприятию мы разделяем с другими высшими животными, но искусство – явление сугубо человеческое, оно обслуживает формы общения, свойственные исключительно людям. Важнейшая из этих форм – утверждение общих идеологических норм и ценностей. Едва ли не столь же важно и идеологическое внушение. Вот эта-то особенность и ставит человека в особое положение по отношению ко всем остальным животным; она обусловила возможность образования «культурных подвидов человека» [81]. И поэзия, и песни, и изобразительное искусство – все они используются для достижения названных целей. Стоит поразмыслить о внушающей силе песни, как становится ясно, что перед нами не какое-то недавнее изобретение, а очень и очень древнее.

Люди каменного века (древние европейцы и африканцы, в том числе предки южноафриканских бушменов) оставили множество наскальных изображений. Изображения эти, вероятно, тоже предназначались для внушения членам группы чувства принадлежности к чему-то общему. Современные австралийские аборигены расписывают скалы в своих капищах, куда допускаются только мужчины. Каждое такое капище – это символический центр групповой территории. Всякий раз, устраивая обряд инициации мужчин, наскальные росписи подновляют. Они изображают тотемных животных местного племени и служат знаками общности. Таково же и назначение священных табличек, которые получают все посвященные мужчины. На табличках – примерно тот же наборотличительных знаков, включающий отвлеченно-символическое повествование о похождениях тотемических предков. Во время происходящего в святилище посвящения юношам рассказывают об истории их племени, и они приносят ему клятву верности.

Я часто задавался вопросом, почему такую важную роль в человеческих сообществах играет именно обряд посвящения в мужчины. Теперь я прихожу к мысли, что путем запечатления в мозгу групповой символики достигается отождествление себя и «своих» с соответствующими символами, а заодно и готовность придавать первостепенное значение общему благу всей группы (она-то ведь за символами и стоит). По-видимому, преданность группе внушается мужчинам с большим успехом, нежели преданность семье и роду. Применительно к мужчинам это очень существенно: на них возложена защита группы, и в случае чего они должны быть готовы сложить головы. Чтобы добиться такой готовности, в обряд посвящения вводятся какие-нибудь суровые испытания и унижения. Это создает между наставниками и учениками отношения господства и подчинения, облегчающие обучение. Такие приемы и по сей день используются для выработки нерассуждающего конформизма.

Искусство – мощное орудие для отделения своих от чужих и для сплочения «своих» с помощью групповых символов, будь то католический храм, тотемный столб из Куакиутля или святилище с изображениями тотемных животных у аборигенов Центральной Австралии. Символы, каким бы ни было их происхождение, соединяют людей, позволяя каждому ощутить свою принадлежность к определенной группе. Внушение же порою заходит так далеко, что внутри группы воцаряются свои правила поведения, и это существенно влияет на ход культурной эволюции [54].

В искусстве воплощается еще одно отличительное свойство человека – его способность произвольно включать механизмы наслаждения.

Человек как «искатель удовольствий» [48] творит искусство для искусства, единственно ради той радости, какую доставляет ему приятное-переживание красоты и гармонии (впрочем, еще и для того, чтобы пощекотать себя печалью и страхом).

Восприятие произведений искусства может дать нам очень многое. Оно служит источником сенсорной стимуляции и возбуждения, может утолить любопытство, вызвать благоговение и удивление, сбить с толку и озадачить, а также удовлетворить наше стремление к открытию нового и к поиску упорядоченности. Тяга человека к расширению своего психического опыта доходит до того, что он старается изменить состояние своего сознания. Вдобавок искусство, как мы видели, обслуживает и такие эволюционно древние функции, как борьба за положение в обществе и ухаживание. Самая чистая разновидность искусства

– это, пожалуй, музыка. В песнях содержательное послание облекается в приятную слушателю форму, и музыкальное искусство становится средством общения и связи. Восприятие прекрасного привлекает и удерживает внимание, поощряет сенсорное исследование, приводящее к расшифровке закодированного послания, а это само по себе тоже радует. Раскрытое сообщение тем самым подкрепляется. Есть и еще один прием, используемый в искусстве для передачи сообщений, – это предъявление преувеличенных стимулов.

Искусство и науку часто ассоциируют с истиной, добром и красотой. Об этой связи стоит сказать несколько слов, прежде чем мы закончим наше биологическое вторжение в область эстетики. И в науке, и в искусстве человек переживает открытие как ощущение прекрасного. В природе есть особая прелесть, которую нужно уметь видеть: ее ощущаешь, когда обнаруживаешь упорядоченность и гармонию. Сопутствующее научному открытию просветление сравнимо с радостью обнаружения сверхзнаков; оно-то, как мы говорили, и создает эстетическое переживание. Целостное восприятие (Gestalt perception) – очень важный источник научных открытий [82]. Постижение того изящества, с каким разрешаются проблемы, внушает благоговейный трепет. В связи со сказанным стоит вспомнить исследования Маргули-са [83], посвященные законам красоты в шахматной игре (законы эти Маргулис выводил, опираясь на суждения профессиональных шахматистов). И наука, и искусство притязают на стремление к познанию истины. Если имеется в виду «истина в последней инстанции», то такое притязание, конечно, нелепо и смехотворно. На самом деле наука и искусство пытаются дать лишь современную, достаточно обоснованную на данный момент картину мира. Они стремятся поощрить поиски новых взглядов и новых подходов к действительности. И здесь у науки и искусства обнаруживается еще одна общая особенность – их тесная связь с этикой.

Литература и примечания

1. Tinbergen N. (1963). The study of instinct. Oxford University Press, London.

2. Gregory R.L. (1966). Eye and brain. Weidenfeld and Nicolson, London.

3. Hochberg J.E. (1964). Perception. Prentice Hall. Englewood Cliffs, N.J.

4. Gombrich Е.Н. (1979). The sense of order. A study of the psychology of decorative art. Phaidon, Oxford.

5. Schuster M., Beisl H. (1978). Kunst-Psychologie «Wodurch Kunstwerke wirken». Du Mont, Koln.

6. Lawlor R. (1982). Sacred geometry. Thames and Hudson, New York.

7. Ertel S. (1981). Wahrnehmung und Gesellschaft. Pragnanz in Wahrnehmung und Bewusstsein. Semiotik, 3: 107, 41.

8. Werlheimer M. (1927). Gestaltpsychologie. In: Saupe E. (ed.). Einfuhrung in die neuere Psychologie. A.W. Zickfeldt, Osterwieck am Harz.

9. Sander F. (1931). Gestaltpsychologie und Kunsttheorie. Ein Beitrag zur Psychologieder Architektur. Neue Psychol. Studien, 8: 311–333.

10. Frank H. (1960). Uber grundlegende Satze der Informationsasthetik. Grundlagen-studien aus Kybernetik und Geisteswissenschaft, 1: 25–32.

11. Metzger W. (1936). Gesetze des Sehens. Suhrkamp, Frankfurt/Main.

12. Dorner D., Vehrs W. (1975). Asthetische Befriedigung und Unbestimmtheitsreduction, Psychol. Rev., 37: 321–334.

13. Hospers J. (1969). Introductory readings in aesthetics. The Free Press, New York.

14. Forrest D. W. (1974). Francis Gallon, the life and work of a Victorian genius, PaulEiek, London.

15. Nguyen-Glausen A. (1987). Ausdruck und Beeinflussbarkeit der kindlichen Bildnerei. In: von Hohenzollern J.Prinz, Liedtke M. (eds.) Vom Kritzein zur Kunst, JuliusKlinghardt, Bad Heilbrunn.

16. Rensch B. (1957). Asthetische Faktoren bei Farbund Formbevorzugungen von Affen. Z.Tierpsychol.,14:71–99.

17. Rensch В. (1958). Die Wirksarnkeit asthetischer Faktoren bei Wirbeltieren. Z.Tierpsychol., 15: 447–461.

18. Morris D. (1962). The biology of art. Methuen, London.

19. Ethology-objective research of human and animal behavior from a biologicalstandpoint, especially considering species-specific adaption and the evolution of behavior.

20. Tinbergen N. (1951). The study of instinct. Oxford University Press, London.

21. Lorenz K. (1943). Die angeborenen Formen moglicher Erfahrung. Z. Tierpsychol., 5:

22. Simner M. L. (1971). Newbom’s response to the cry of another infant. Developmental Psychology, 5:136–150.

23. Koenig 0. (1975). Urmotiv Auge. Neuentdeckte Grundzuge menschlichen Verbaltens. Piper, Miinchen.

24. Elbi-Eibesfeldt 1. (1975). Ethology – The Biology of Behavior, 2nd edn. Holt, Rinehart and Winston, New York.

25. Eibl-Eibesfeldt 1. (1975). Krieg und Frieden aus der Sicht der Verhaltensforschung.Piper, Munchen.

26. Eibl-Eibesteldt 1. (1976). Menschenforschung auf neuen Wegen. Molder, Wien.

27. Coss R. G. (1970). The perceptual aspects of eye – spot patterns and their relevance togaze behavior. In: Hutt C., Hutt S. J. (eds.). Behavior studies in psychiatry. Pergamon Press, Oxford, 121–147.

28. Bolk L. (1926). Das Problem der Menschwerdung. Gustav Fischer, Jena.

29. Schiefenhovel W. (1984). Der Witz als transkulturelles asthetisches Problem-Versuch einer biologischen Deutung. Mitteil. d. Anthrop. Ges. Wien (MAGW), 114:

30. Rensch В. (1963). Versuche uber menschliche «Auslosermerkmale» beider Geschlechter. Z.Morph. Anthrop., 53: 139–164.

31. Eibl-Eibesfeldt 1. (1970). Liebe und Hass. Zur Naturgeschichte elementarer Verhaltensweisen. Piper, Munchen.

32. Eibl-Eibesfeldt 1. (1984). Die Biologic des menschlichen Verhaltens. Piper, Munchen.

33. Cunningham M. R. (1986). Measuring the physical in physical attractiveness: Quasi-72 Глава 2experiments on the sociology of female facial beauty. J. of Personality and Social Psychology, 50:925–935.

34. Fauss R. (1988). Zur Bedeutung des Gesichts fur die Partnerwahl. Homo, 37: 188–201.

35. Langlois J. H., Roggman L. A., Casey R. L., Ritter J. M., Rieser-Danner L. A., Jenkins V. Y. (1987). Infant preferences for attractive faces: Rudiments of a stereotype? Developmental Psychology, 23(3): 363–369.

36. Eibl-Eibesfeldt 1. (1979). Ritual and ritualization from a biological perspective. In: Cranach M. von, Foppa K., Lepenies W., Ploog D. (eds.) Human ethology: Claims ans limits of a new discipline. Cambridge University Press, Cambridge.

37. Ball W., Tronick?.(1971). Infant responses to impending collision: Optical and real. Science, 171: 818–621.

38. Ploog 0., Blitz J.. Ploog F. (1963). Studies on social and sexual behavior of the squirrel monkey (Saimiri sciureus). Folia primat., 1: 29–66.

39. Wickler W. (1966). Ursprung und biologische Deutung des Genitalprasentierens manniicher Primaten. Z. Tierpsychol., 23: 422–437.

40. Wickler W. (1967). Socio-sexual signals and their intraspecific imitation among primates. In: Morris D. (ed.) Primate ethology. Weiderfeld and Nicolson, London, pp. 69-147.

41. Eibl-Eibesfeldt 1. (1970). Manniiche und weibliche Schutzamulette im modernen Japan. Homo, 21:178–188.

42. Eibl-Eibesfeldt /., Wickler W. (1968). Die ethologische Deutung einiger Wachterfiguren auf Bali. Z. Tierpsychol., 2S: 719–726.

43. Basedow H. (1906). Anthropological notes on the western coastal tribes of the northern territory of South Australia. Trans Roy. Soc. South Australia, 31: I-62.

44. Eibl-Eibesfeldt 1., Sutterlin С. (1985). Das Bartweisen als apotropaischer Gestus. Homo, 36:241–250.

45. Hansmann L., Kriss-Rettenbeck L. (1966). Amulett und Talismann. Erscheinungsform und Geschichte. W. Callwey, Munchen.

46. Sutterlin C. (1987). Mittelalterliche Kirchenskulptur als Beispiel universaler Abwehrsymbolik. In: Hohenzollern J.Prinz v., Liedtke M. (eds.). Vom Kritzein zur Kunst. Stammes-/und individual-geschichtliche Komponenten der kunstlerischen Fahigkeiten. J.Klinkhardt, Bad.Heilbrunn, pp. 82-100.

47. Fehling D. (1974). Ethologische Uberlegungen aufdem Gebiet der Altertumskunde. Monogr. z. Klass. Alterturnswissenschaft 61, C.H. Beck, Munchen.

48. Hass H. (1968). Wir Menschen. Das Geheimnis unseres Verhaltens. Molden, Wien.

49. Pawlik J. (1973). Theorie der Farbe. 3rd edn. M.DuMont Schauberg, Koln.

50. Kreitler H., Kreitler S. (1980). Psychologie der Kunst. W.Kohlhammer, Stuttgart.

51. ltten J. (1961). Kunst der Farbe. Subjektives Erieben und objectives Erkennen der Wege zur Kunst. Maier, Ravensburg.

52. Birren F. (1950). Color psychology and therapy. McGraw-Hill, New York.

53. Orians G. H. (1980). Habitat selection: General theory and applications to human behavior. In: Lockard J. S. (ed.). The evolution of human social behavior. Elsevier, New York, pp. 40–66.

54. Eibl-Eibesfeldt 1. (1982). Warfare, man’s indoctrinability and group selection. Zeitschrift f. Tierpsychol., 60: 177–198.

55. Wobst H. M. (1977). Stylistic behavior and information exchange. In: Cleland C. E. (ed.). Papers for the director: Research, essays in honor of James B. Griffin. Anthropology Papers. Museum of Anthropology, University of Michigan, 61: 317–342.

56. Wiessner P. (1983). Style and social information in Kalahari San projectile points. American Antiquity, 48: 253–276.

57. Koenig 0. (1968). Biologic der Uniform. Naturwiss u. Med. (5) 22: 3

19, 23: 40–50, Boehringer, Mannheim.

58. Koenig 0. (1970). Kultur und verhaltensforschung. dtv, Munchen.

59. Biocca E. (1970). Yanoama. The narrative of a white girl kidnapped by Amazonian Indians. E.P. Dutton, New York.

60. Lommel А. (1962). Motiv und Variation in der Kunst des zirkumpazifischen Raumes. Publikationen des Staati. Museums fur Volkerkunde, Munchen.

61. Wickler W., Seibt U. (1982). Alt-Ekuadorianische Spinnwirtel und ihre Bildmotive. Beitrage zur allgemeinen und vergleichenden Archaologie, 4: 315–419.

62. Kneutgen J. (1964). Beobachtungen uber die Anpassung von Verhaltensweisen an gleichformige akustische Reise. Z.f.Tierpsychol.. 21:

763-779.

63. Hoist E. von (1935). Uber den Prozess der zentralen Koordination. Pflug. Arch., 236:149–158.

64. Hoist E. (1936). Versuche zur Theorie der relativen Koordination. Pflug. Arch., 237

65. Kneutgen J. (1970). Eine Musikform und ihre biologische Function. Uber die Wirkungsweise der Wiegenlieder. Zeitschr. exp. angew. Psychologie, 17: 245–265.

66. Bolinger D. (1978). Intonation across languages. In: Greenberg J.H., Ferguson C.A., Maravcsik E.A. (eds.). Universals of human language, 2. Phonology. Stanford University Press, Stanford, pp. 471–524.

67. Sedlacek К., Sychra A. (1963). Die Melodie als Faktor des emotionellen Ausdrucks. Folia phoniatrica, 15: 89–98.

68. Eggebrecht R. (1983). Sprachmelodische und musikalische Forschungen im Kulturvergleich. Dissertation, University of Munich.

69. Schroder M. (1977). Untersuchungen zur Identifikation von Klageliedern aus verschiedenen Kulturen-Analyse der rhytmischen Struktur der Testlieder. Diplomarbeit Universitat Munchen.

70. Eibl-Eibesfeldt 1. (1979). Human ethology: concepts for the sciences of man. The behavioral and brain sciences, 2: I-57.

71. Pitcairn Т. R., Schleidt M. (1976). Dance and decision: An analysis of a courtship dance of the Medlpa, New Guinea. Behavior, 58: 298–316.

72. Eibl-Eibesfeldt 1. (1972). Die!Ko-Buschmanngesellscheft.

Gruppenbindung und Aggressionskontrolle. Monographien zur Humanethologie 1. Piper, Munchen.

73. Sbrzesny H. (1976). Die Spiele der!K.o-Buschleute unter besonderer Berucksichtigung ihrer sozialisierenden und gruppenbindenden Funktionen. Monographien zur Humanethologie 2. Piper, Munchen.

74. Eibl-Eibesfeldt 1. (1980). G/wi-Buschleute (Kalahari)-

Krankenheilung und Trance. Homo, 31:67–78.

75. Eibl-Eibesfeldt 1. (1980). Strategies of social interaction. In: Plutschik R. (ed.) Emotion: Theory, research and experience. Theories of emotion, vol. I, Academic, New York, pp. 57–80.

76. Heeschen V., Schiefenhovel W., Eibl-Eibesfeldt 1. (1980). Requesting, giving, and taking: The relationship between verbal and nonverbal behavior in the speech community of the Eipo, Irian Jaya (West New Guinea). In: Key M. R. (ed.) The relationship of verbal and nonverbal communication. Contributions to the sociology of language. Mounton, The Hague, pp. 139–166.

77. Heeschen V. (1985). Probleme der rituellen Kommunikation. In: Rehbein J. (ed.). lnterkulturelle Kommunikation. G.Narr, Tubingen, pp. 150–165.

78. Eibl-Eibesfeldt /.(1981). Ethologische Kommunikationsforschung: Ausdrucksbewegungen, Interactionsstrategien und Rituale des Menschen aus biologischer Sicht. Medias res., Burda Verlag, Offenburg, pp. 159–193.

79. Budack К. F. R. (1983). A harvesting people on the south Altantic coast. South African J.of Ethnology, 6: 1–7.

80. Keesing R.M. (1981). Cultural anthropology. A contemporary perspective. Holt, Rinehart and Wilson, New York, p. 82

81. Erikson E.H. (1966). Ontogeny ofritualization in man. Philos. Trans. Roy. Soc. London B, 251: 337–349.

82. Lorenz К. (1959). Die Gestaltwahrnehmung als Quelle wissenschaftlicher Erkenntis. Z. angew u. exp. Psychol., 6: 118–165.

83. Margulies S. (1977). Principles of beauty. Psychological Reports, 41: 3—11.

1

Тенденция к сохранению у взрослого организма черт, свойственных раннему этапу

развития. – Прим. ред.

Глава 3 Поэзия, мозг и время Ф. Тернер ', Э. Пёппель

Речь в настоящем очерке пойдет об одном старом предмете, о новой области знания и об одной научной парадигме: мы сводим их воедино, чего раньше никто не делал. Старый предмет – это стихотворный размер. Сочинением стихов занимались во всех человеческих сообществах, и в большинстве культур оно явно занимает очень важное место. Однако гуманитарии уделяли ему очень мало внимания, если не считать работ немногих литературоведов по теории стихосложения; естественные же науки этой темы практически не касались. Новая область знаний возникла в результате интенсивного исследования человеческого мозга в последние десятилетия. Новая научная парадигма разработана Международным обществом по изучению времени. Вот ее важнейшие постулаты.

1. Понимание действительности в самой своей основе невозможно без понимания времени. 2. Время не является неделимым-оно составное. 3. Время представляет собой иерархию все более и более сложных временных протяженностей (temporalities). 4. Становление наиболее сложных временных протяженностей – это часть общей эволюции Вселенной; в каком-то смысле эта эволюция и состоит в эволюции времени. 5. Иерархичность времени, каким мы его знаем, отражает и воплощает различные фазы его эволюции [1].

Объединив все три названные области исследований, мы предприняли сравнительное изучение стихотворных размеров, в которых выявляется всеобщее временное подобие поэтической речи различных эпох и народов. Это подобие распространяется даже на такие географически и социально различные культуры, как древнегреческая и японская. В основе стихотворного размера всегда лежит некое временное единство, и оно свидетельствует о присущей всем людям предрасположенности к созданию и поддержанию определенных ритмов. Это творческий, упорядочивающий нервно-психический процесс, способный устанавливать гармоничное взаимодействие между различными функциональными областями нашего мозга. Таким образом (а также иными путями, см. ниже) стихотворный размер очень тонко подстраивается к работе самого мозга и потому может служить возбудителем и усилителем определенных психических функций. Имеются в виду те функции, которые вместе составляют и обслуживают то, что мы называем пониманием (в самом широком смысле этого слова). В первой части настоящего очерка мы даем анализ основных особенностей нервной системы человека. Затем мы подытоживаем свои результаты, касающиеся стихотворного размера и стихотворной строки в поэзии всех изучавшихся нами культур. Третья часть очерка содержит описание человеческого слуха и обсуждение его временной организации. Заключение очерка будет посвящено субъективному восприятию поэзии при прослушивании и при чтении, а также объединению всех трех затронутых направлений исследовательской работы. Это объединение приведет к рабочему описанию тех функциональных выгод, которые поэзия дает мозгу и всей человеческой культуре.

Настоящий очерк носит принципиально междисциплинарный характер: дело здесь не просто в том, что объяснения нужно искать за пределами любой отдельной области знания, а еще и в том, что очерк отражает взгляды и убеждения его авторов. А мы убеждены, что именно междисциплинарное исследование прольет свет на избранный предмет (стихотворный размер). Мы считаем также, что научные материалы, накопленные различными дисциплинами, при таком подходе взаимообогатятся и приобретут большую ценность, так как будут включены в систему, повышающую ихпредсказательную силу. Мы верим, далее, что само «понимание» как раз и состоит в таком союзе знаний, объединенных общим смыслом.

Исследования по психологии восприятия, биохимии мозга, психологии, эволюции мозга, его онтогенезу, этологии и культурной антропологии [2] позволили установить главные особенности переработки информации в коре мозга у человека. Теперь полезно будет сделать их краткий обзор. Взятые по отдельности, эти особенности тривиальны, общеизвестны и большей частью бесспорны; взятые вместе, они составляют сложную и непривычную картину человеческого сознания.

На исходном уровне отдельных нейронов информация перерабатывается по-прокрустовски (1). Это означает, что человек сводит сигналы из окружающего мира к своим собственным категориям и воспринимает лишь то, что прямо отвечает на вопросы, которые он сам способен задать. Человеческое восприятие электромагнитных излучений таково, что оно отсекает все области спектра, кроме тепловой и видимой. Это относится к восприятию в целом– «макрокосму»; в «микрокосме» отдельный нейрон зрительной коры срабатывает только тогда, когда на сетчатке создается вполне определенная конфигурация стимулов-например, движущаяся" вертикальная граница света и темноты. На поступление любой «неподходящей» информации нейрон попросту не отзывается. По отношению к сенсорной информации мы проявляем, если можно так выразиться, некоторое высокомерие и стремление к господству; наш мозг не внемлет ничему, кроме ответов на его собственные расспросы. «Из чего состоит свет – из волн или из частиц?» «В какой плоскости поляризован этот световой луч-в вертикальной или горизонтальной?» Эти знакомые прокрустовские вопросы из области квантовой физики навязывают действительности определенность и достоверность, которыми она исходно не обладает. Такая настоятельная потребность в однозначности укоренена в наших нейронах. Поэтому можно сказать, что переработка информации в нашем мозгу детерминативна (2). Человеческий мозг требует определенности и тем самым «пересиливает» вероятностную, чуждую детерминизму природу большинства первичных, элементарных архаических составляющих Вселенной.