Текст книги "Славяне и скандинавы"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

¹⁵⁸ Ляпушкин И. И. Новое в изучении Гнездова. – Археологические открытия 1967 года. М., 1968, с. 43–44.

¹⁵⁹ Булкин В. А., Лебедев Г. С. Гнездово и Бирка..., с. 11–17; Добровольский И. Г., Дубов И. В. Комплекс памятников у деревни Большое Тимерево под Ярославлем. – Вестник ЛГУ, 1975, № 2, с. 65–70; Носов Е. Н. Поселения Приильменья и Поволховья в конце I тыс. н. э. Автореф. канд. дисс., Л., 1977; его же. Волховский водный путь..., с. 18–29; Петренко В. П. Топография Староладожского поселения. – В кн.: Древние города. Материалы к Всесоюзной конференции «Культура Средней Азии и Казахстана в эпоху раннего средневековья» (Пенджикент, октябрь 1977 г.). Л., 1977, с. 73–74; Кирпичников А. Н. Ладога и ладожская волость..., с. 92–106; Лебедев Г. С., Седых В. Н. Археологическая карта Старой Ладоги...; Белецкий С. В. Культурная стратиграфия Пскова..., с. 3–18.

¹⁶⁰ Седов В. В. Некоторые итоги раскопок в Изборске. – В кн.: Северная Русь и ее соседи..., с. 153–157; Довженок В. И. Сторожевые города на юге Киевской Руси. – В кн.: Славяне и Русь. М., 1968, с. 37–45; Янин В. JL, Колчин Б. А. Итоги и перспективы новгородской археологии. – В кн.: Археологическое изучение Новгорода. М., 1978, с. 5–56; Толочко П. П. Iсторична топогpaфiя стародавнього Киева. Киiв, 1970; Гупало К. Н. Подол в древнем Киеве. Киев, 1982.

¹⁶¹ Янин В. Л. Денежно-весовые системы русского средневековья. Домонгольский период. М., 1956; Кропоткин В. В. Экономические связи...; его же. Новые материалы по истории денежного обращения в Восточной Европе в конце VIII – первой половине IX в. – В кн.: Славяне и Русь. М., 1968, с. 72–79; его же. О топографии кладов куфических монет IX в. в Восточной Европе. – В кн.: Древняя Русь и славяне. М., 1978, с. 111–117; Потин В. М. Древняя Русь...; Даркевич В. П. Художественный металл Востока VIII–XIII вв. Произведения восточной торевтики на территории Европейской части СССР и Зауралья. М., 1976; Носов Е. Н. Нумизматические данные..., с. 95–110; Херрман Й. Полабские и ильменские славяне..., с. 191–196; Фомин А. В. Начало обращения куфических монет в районе Балтики. – КСИА, 1982, вып. 171, с. 16–21.

¹⁶² Фехнер М. В. Некоторые данные археологии по торговле Руси со странами Северной Европы в X–XI вв. – В кн.: Новое о прошлом нашей страны. М., 1967, с. 33–41; Дедюхина В. С. Фибулы скандинавского типа. – Труды ГИМ, М., 1967, вып. 43, с. 191–206; Львова 3. А. Стеклянные бусы Старой Ладоги, ч. I. Способы изготовления, ареал и время распространения. – АСГЭ, вып. 10, 1968, с. 64–94; ч. II. Происхождение бус. – АСГЭ, вып. 12, 1970, с. 89–111; Stalsberg A. Skandinaviske vikingetidsfunn fra det gammelrussiske riket. – Fv., 1979, årg. 74 s. 151–160; Седова M. В. Ювелирные изделия...

¹⁶³ Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие., вып. 1. Мечи и сабли IX–XIII вв. М.–Л., 1966, с. 18–48; вып. 2. Копья, сулицы, боевые топоры, булавы, кистени. М.–Л., 1966, с. 6–12, 27–41; вып. 3. Л., 1971, с. 24 и сл.; его же. Снаряжение всадника и верхового коня на Руси IX–XIII вв. Л., 1973, с. 25.

¹⁶⁴ Рыбаков Б. А. О двух культурах русского феодализма. – В кн.: Ленинские идеи в изучении истории первобытного общества, рабовладения и феодализма. М., 1970, с. 28.

¹⁶⁵ Кирпичников А. Н. Шлем XI в. из юго-западной Руси. – Советская археология, 1962, 2, с. 31–234; его же: Древнейший русский подписной меч. – Советская археология, 1965, 3, с. 196–201. Корзухина Г. Ф. Находка на Рюриковом городище..., с. 45–47; ее же. Ладожский топорик. – В кн.: Культура Древней Руси. М., 1966, с. 89–96; ее же. Некоторые находки бронзолитейного дела в Ладоге. – КСИА, 1973, вып. 135, с. 35—40; ее же. Об Одине и кресалах Прикамья. – В кн.: Средневековая Русь. М., 1976, с. 135–140; Давидан О. И. Бронзолитейное дело в Ладоге. – АСГЭ, вып. 21, 1980, с. 59–67.

¹⁶⁶ Рыбаков Б. А. – В кн.: Живопись домонгольской Руси. М., 1974, с. 7.

¹⁶⁷ Удальцова 3. В. Своеобразие общественного развития Византийской империи. Место Византии во всемирной истории-В кн.: История Византии, т. 3. М., 1967, с. 339.

¹⁶⁸ Кирпичников А. Н. Так называемая сабля Карла Великого. – Советская археология, 1965, т. 2, с. 268–276; его же. Снаряжение всадника...

¹⁶⁹ Arbman Н. Skandinavisches Handwerk in Russland zur Wikingerzeit. – Meddelanden från Lunds Universitets Historiska Museum, 1959, Lund, 1960; Рыдзевская E. A. Rossica в древнесеверных сагах. – Архив ЛОИА АН СССР, ф. 2, оп. 2, № 1135, л. 43.

¹⁷⁰ Корзухина Г. Ф. Русские клады IX–XIII вв. М.–Л., 1954, с. 92; ПВЛ, ч. I, с. 39–40; ср. Рыдзевская Е. А. Древняя Русь и Скандинавия..., с. 92. с. 92.

¹⁷¹ Рыбаков Б. А. Обзор общих явлений русской истории IX – середины XIII века. – Вопросы истории, 1962, № 4, с. 37.

¹⁷² Клейбер Б. А. Два древнерусских местных названия. – Scando-Slavica, 1959, t. 5, с. 139–143.

¹⁷³ Более подробно см.: Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие, вып. 3, с. 55 сл.; его же: Вооружение воинов Киевской державы в свете русско-скандинавских контактов. – В кн.: Скандинавский сборник, вып. 22. Таллин, 1977, с. 159–173.; его же: Вооружение. – В кн.: Археология СССР. Древняя Русь. Город, замок, село. М., 1985.

¹⁷⁴ Paulsen Р. Schwertortbänder der Wikingerzeit. Stuttgart, 1953, S. 141; Abb. II, 49–50.

¹⁷⁵ Żak J. Eine skandinavische frühmittelalterliche Eisenlanzenspitze aus Grosspolen. – Meddelanden från Lunds Universitets historiska Museum. Lund, 1959, S. 132; Кирпичников А. H. Древнерусское оружие, вып. 2, с. 13 и 15; табл. VI, 1 и 2.

¹⁷⁶ Там же, табл. XIV, 1 и 3.

¹⁷⁷ Там же, табл. XV, 1–3.

¹⁷⁸ Paulsen Р. Axt und Kreuz in Nord– und Osteuropa. Bonn, 1956, S. 38–49.

¹⁷⁹ Ibid., S. 145.

¹⁸⁰ Корзухина Г. Ф. Ладожский топорик. – В кн.: Культура Древней Руси. М., 1966, рис. 2, 3–4; ср. рис. 2, 2.

¹⁸¹ Paulsen Р. Feldzeichen der Normannen. – Аrchiv für Kulturgeschichte, 1957, Bd. 39, H. 1, S. 1–5.

¹⁸² Кирпичников А. H. Русские шлемы X–XIII вв. – Советская археология, 1958, т. 4, 53, рис. 31, 1.

¹⁸³ Wilson D. М. and Кlindt-Jеnsеn О. Viking Art. New York, 1966, p. 127, fig. 56.

¹⁸⁴ Arne T. J. Das Bootgräberfeld von Tuna in Alsike. Stockholm, 1934, S. 65, Taf. IV, 15.

¹⁸⁵ Сизов В. И. Гнездовский могильник близ Смоленска. – Материалы по археологии России, вып. 28, СПб., 1902, с. 41, табл. XII, 1.

¹⁸⁶ Кирпичников А. Н. Снаряжение всадника..., табл. X, I (Каменка, быв. Екатеринославской губ., из погребения).

¹⁸⁷ Arbman Н. Birka. I. Die Gräber. Text. Stockholm, 1943, S. 256–259; Лебедев Г. С. Монеты Бирки как исторический источник. – В кн.: Скандинавский сборник, вып. 27. Таллин, 1982, с. 156–157.

¹⁸⁸ Кirрičniкоv А. N. Connections between Russia and Scandinavia in the 9th and 10th Centuries, as Illustrated by Weapon Finds. – In: Varangian Problems, p. 50–76; Кирпичников A. H. Надписи и знаки на клинках восточноевропейских мечей IX–XIII вв. – В кн.: Скандинавский сборник, вып. 11. Таллин, 1966, с. 249–256.

¹⁸⁹ Validi Togan A. Z. Die Schwerter der Germanen nach arabischen Berichten des 9.–11. Jahrhunderts. – Zeitschrift der deutschen morgenländischen Gesellschaft. Bd. 20. H. 1936, S. 25.

¹⁹⁰ Бируни. Минералогия. M., 1963, с. 238.

¹⁹¹ Более подробно см.: Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие, вып. 1, с. 37, 40–42.

¹⁹² Рыбаков Б. А. Ремесло Древней Руси. М., 1948, с. 223.

¹⁹³ Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие, вып. 1, рис. 5; 4, 3 и табл. III, 2, табл. IV, 1.

¹⁹⁴ Wilson D. М., Klindt-Jensen О. Op. cit., р. 116–117, tab. XLVI, XLVIIa.

¹⁹⁵ Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие, вып. 1, табл. III, 1.

¹⁹⁶ Цитируется высказывание X. Арбмана во время его доклада в Ленинградском отделении Института археологии в 1959 г. «Бирка и ее связи с Востоком».

¹⁹⁷ Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие, вып. I, табл. XIV.

¹⁹⁸ Там же, с. 34–37.

¹⁹⁹ Лебедев Г. С. Эпоха викингов..., с. 125–127.

²⁰⁰ Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие, вып. 1, с. 34–37.

²⁰¹ Мельникова Е. А. Скандинавские рунические надписи.

²⁰² Лебедев Г. С. Эпоха викингов..., с. 63–65.

²⁰³ Мельникова Е. А. Скандинавские рунические надписи, с. 193; Воронин Н. Н., Раппопорт П. А. Зодчество Смоленска XII–XIII вв. Л., 1979, с. 140–150.

²⁰⁴ Мельникова Е. А. Экспедиция Ингвара Путешественника на восток и поход русских на Византию в 1043 г. – В кн.: Скандинавский сборник, выл. 21, 1976, с. 74–88; Лебедев Г. С. Монеты Бирки..., с. 160–161.

²⁰⁵ Мельникова Е. А. Древняя Русь в исландских географических сочинениях, с. 141–156; ее же. Этнонимика Севера Европейской части СССР по древнескандинавской письменности и «Повести временных лет». – В кн.: Северная Русь и ее соседи..., с. 124–127; Джаксон Т. Н. «Восточный путь» исландских королевских саг. – История СССР, 1976, № 5, с. 164–170.

²⁰⁶ Мельникова Е. А., Петрухин В. Я., Пушкина Т. А. Древнерусские влияния в культуре Скандинавии раннего средневековья (к постановке проблемы). – История СССР, 1984, № 3, с. 64.

²⁰⁷ Мельникова Е. А. Скандинавские рунические надписи, с. 158–162.

²⁰⁸ Петренко В. П., Кузьменко Ю. К. № 144. Старая Ладога II. – В кн.: Мельникова Е. А. Скандинавские рунические надписи, с. 162–169.

²⁰⁹ Находка из раскопок Е. Н. Носова подготавливается к публикации Е. А. Мельниковой, любезно сообщившей о ней авторам с разрешения первооткрывателя.

²¹⁰ Мельникова Е. А., Седова М. В., Штыхов Г. В. Новые находки скандинавских рунических надписей на территории СССР. – В кн.: Древнейшие государства на территории СССР. 1981 год. М., 1983, с. 182–188.

²¹¹ Дучиц Л. В., Мельникова Е. А. Надписи и знаки на костях с городища Масковичи (Северо-Западная Белоруссия). – В кн.: Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования. 1980 год. М., 1981, с. 185–215.

²¹² Добровольский И. Г., Дубов И. В., Кузьменко Ю. К. Рунические граффити на восточных монетах. – В кн.: Мельникова Е. А. Скандинавские рунические надписи, с. 142–152.

²¹³ Добровольский И. Г., Дубов И. В., Кузьменко Ю. К. Рунические надписи и скандинавская символика на куфических монетах. – В кн.: Тез. докл. VII Всесоюзн. конф. по истории, экономике, литературе и языку скандинавских стран и Финляндии, ч. 2. Л. –М., 1976, с. 155–156; их же. Классификация и интерпретация граффити на восточных монетах (коллекция Эрмитажа). – Тр. Гос. Эрмитажа, 1981, т. 21, с. 53–67; Мельникова Е. А., Никитин А. Б., Фомин А. В. Граффити на куфических монетах Петергофского клада начала IX в. – В кн.: Древнейшие государства на территории СССР. 1982 год. М., 1984, с. 26–47.

²¹⁴ Lebedev G. S. On the Early Date ..., p. 90–101.

²¹⁵ Мельникова E. А., Никитин А. Б., Фомин А. В. Указ. соч., с. 26.

²¹⁶ Добровольский И. Г., Дубов И. В., Рождественская Т. В. Новая находка граффити на куфической монете. – Вестник ЛГУ, 1982, № 2, с. 29–32.

²¹⁷ Мельникова Е. А., Никитин А. Б., Фомин А. В. Указ. соч., с. 35–38

Уровни и этапы развития славяно-скандинавских отношений IX—XI вв.

Итоги междисциплинарных исследований русско-варяжских связей, основанных на комплексном анализе археологических, нумизматических, письменных и языковых данных, нашли выражение в появившихся к началу 1980-х гг. вариантах периодизации славяно-скандинавских отношений, соотнесенной как с основными этапами образования Древнерусского государства, так и с внутренней динамикой «эпохи викингов» в Северной Европе²¹⁸. Показательно при этом, что расхождения в оценке некоторых частных хронологических рубежей, равно как соотношения тех или иных конкретных факторов на каждом из выделенных этапов, не заслонили главных, определяющих результатов, достигнутых при современном состоянии изучения проблемы, а именно: во-первых, определяющей роли для развития русско-скандинавских отношений (и шире, международных отношений в системе всего Балтийского культурно-экономического региона IX-XI вв.) социально-экономических, политических и культурных процессов, разворачивавшихся в восточнославянском раннефеодальном обществе Древней Руси; во-вторых, основанного на структурной сложности этих процессов многопланового и многостороннего характера славяно-скандинавских отношений, охвативших различные структурные уровни исторической действительности: экономики, общественно-политической структуры, культуры и идеологии раннефеодальных обществ Древней Руси, Скандинавии и других стран Балтики. В соответствии с этими уровнями русско-скандинавские отношения принимали многообразные, лишь постепенно раскрывающиеся во всем своем богатстве формы; взаимодействие было плодотворным для всех участвовавших в нем сторон, определив качественные характеристики раннесредневековой культуры стран Балтики²¹⁹.

Систематизация данных о формах этого взаимодействия, несомненно, определяет дальние и интересные перспективы исследований, организация которых должна стать не только междисциплинарным, но и международным научным предприятием. Однако могут быть выделены, с определенной долей обобщенности, основные уровни или аспекты славяно-скандинавских контактов²²⁰.

I. Материально-ценностный уровень. Наиболее доступный для археологического изучения, он представлен артефактами и материальными ценностями, включая драгоценные металлы. С начала IX в. это прежде всего серебро: восточное, поступавшее с территории Древней Руси и обеспечивавшее жизнеспособность балтийской экономической системы, а на определенном этапе – западное, с последних десятилетий X в. Роль Древней Руси в экспорте серебра определялась ее господствующим положением на водных путях, связывавших Север Европы с исламским миром; основная часть поступивших ценностей (не менее 60%) нашла применение во внутреннем древнерусском денежном обращении, обеспечивая развитие экономики древнерусских городов на этапе формирования, а главным образом стимулируя становление феодальных отношений (в арабском серебре реализовывалось первоначально собранное в виде пушнины «полюдье», видимо уже в первой трети IX в. осуществлявшееся в общегосударственном масштабе и до середины X в. сохранявшее значение основной формы раннефеодального отчуждения избыточного общественного продукта в пользу господствующего класса)²²¹. Значительная часть серебра (свыше 40% или, ориентировочно, от 3 до 5 млн. марок) поступила во внешнее, балтийское обращение, составив в нем более половины валютного фонда. При этом ничтожная доля (0,25%) приходится на военные субсидии 882-1054 гг.-«варяжскую дань» в сумме 300 гривен (75 марок серебра), ежегодно взимавшихся с Новгорода и шедших, очевидно, на оплату сторожевого варяжского отряда, вероятнее всего обеспечивавшего безопасность в акватории Финского залива. Некоторая часть восточного серебра была получена викингами в виде военной добычи во время закаспийских походов «русов» в 860-х, 910-х, 940-х и 1040-х гг., которые были организованы киевскими князьями в соответствии с условиями заключавшихся в эти годы русско-византийских договоров²²²; участие варяжских контингентов в этих походах отразилось не только в русских, арабских, грузинских источниках, а также скандинавских рунических надписях, но и в распределении арабского серебра в погребальных комплексах могильника Бирки (особенно показательна концентрация монет в богатых камерных погребениях X в., связанных с феодализирующейся военно-дружинной свейской знатью)²²³. Несомненно, однако, что основная часть монетного серебра, особенно представленного в кладах длительного накопления, была результатом интенсивных и многоступенчатых торговых операций. Они же во многом способствовали распространению в скандинавских, древнерусских и прибалтийских памятниках различных видов артефактов, связанных с торговлей или же функционированием приморских и речных торгово-ремесленных поселений с полиэтничным населением.

Торговый и торгово-ремесленный обмен зафиксирован практически всеми доступными видами археологических материалов, начиная с керамики: славянской, распространяющейся в шведских и датских памятниках начиная с IX в. (первоначально, вероятно, в качестве тары), равно как фризской, и, видимо, даже отдельных форм скандинавских лепных сосудов, появившихся в некоторых древнерусских ОТРП²²⁴. Показательно при этом активное воздействие славянского («западнославянским» оно может быть названо с определенной долей условности, учитывая нарастающее количество аналогичных развитых гончарных форм не только в городских, но и сельских поселениях Северной Руси; вместе с другими особенностями «северославянской культурно-исторической зоны» эти формы гончарных сосудов, видимо, являются одной из характеристик «верхнерусской археологической культуры» VIII-X вв.)²²⁵ профессионального гончарного ремесла на керамическое производство в Скандинавии.

Общебалтийский характер наряду с некоторыми пахотными земледельческими орудиями и распространившейся при посредничестве славян конской упряжью приобрели наборы железных ремесленных инструментов. Обнаруженный при раскопках Е. А. Рябинина в Старой Ладоге комплекс ремесленных орудий²²⁶ свидетельствует о налаженных контактах в этой сфере уже в середине VIII в. То же относится к распространению, а затем и местному производству стеклянных бус, которые в период до широкого распространения монетного серебра, видимо, играли роль средства денежного обращения; в некоторых областях эта их роль в меновой торговле пушниной прослеживается и в X XI вв.²²⁷

Дружинное вооружение, в первую очередь каролингские мечи, также вовлечено в обращение уже с IX в.; показательны находки в ранних слоях Ладоги деревянных детских игрушечных мечей, копирующих ранние формы типов Н, В²²⁸. В течение всего IX-X вв. идет интенсивный обмен в этой области, приведший к распространению в арсенале викингов ряда восточных форм и к началу собственного производства мечей в Киевской Руси, второй после Франкской державы стране Европы, где был выпущен собственный подписной меч.

Весьма интенсивными были взаимодействия в области украшений, парадного убора (мужского, отчасти и женского), костюма. Наряду с распространением на Руси (видимо, в варяжских, может быть и в смешанных семьях) скандинавского женского наряда с парами фибул в Скандинавии распространяются дружинные наборные пояса, сумки-ташки, восточного покроя шаровары, запашная одежда типа кафтана с бронзовыми пуговицами и тесьмой по краю, меховые «русские шапки», женские плиссированные льняные и шелковые рубахи, бусы и другие виды украшений²²⁹. В русских погребениях и кладах достаточно широко представлены скандинавские фибулы, браслеты, гривны, подвески (в том числе поздние формы «молоточков Тора», весьма близкие находкам из Хиддензе в западнославянской Прибалтике²³⁰). Обмен на материально-ценностном уровне, судя по материалам Ладоги, устанавливается уже в середине VIII в. и достигает максимума к середине X в.

II. Семантически-знаковый уровень. Выявление его связано с внимательным анализом артефактов, обнаружившим ранние проявления обмена или по крайней мере взаимного знакомства со знаковыми системами и последующего их, иногда совместного (в орнаментике), развития. Казавшиеся ранее случайными находки вроде стихотворной ладожской рунической надписи первой половины IX в. оказываются звеньями единой системы. Открытие граффити на монетах позволяет проследить, во-первых, различные уровни применения рунической письменности (возникновением своим, кстати, обязанной германо-римским контактам германцев с позднеантичным миром, прежде всего па восточноевропейской почве; старшие руны были варварской переработкой итало-греческих форм алфавита): в варяжской среде на Руси руны применяли в сакральной, бытовой и, видимо, даже хозяйственно-административной сфере. Во-вторых, уже в ранних кладах граффити демонстрируют сосуществование в одной среде нескольких знаковых систем: арабской, греческой, тюркской, скандинавской и пр.; в-третьих, интеграция некоторых из этих систем выразилась, видимо, в создании качественно новой графической символики, выражавшей круг военно-дружинных, а затем и государственно-административных понятий (оружие, ладьи, стяги, «знаки Рюриковичей»),

В семантически-знаковых отношениях весьма важное значение имело распространение во второй половине IX в. славянского кириллического письма. Примечательно, что уже к концу X в. оно утвердилось в «клинковой эпиграфике» (если учесть, что северные мастера нередко пользовались рунами для подписи своих произведений, то отсутствие рунических клейм на мечах объективно может свидетельствовать о том, что в Скандинавии широкий импорт мечей не способствовал развитию местного клинкового производства).

«Соприкоснование» двух алфавитных систем, славянской и скандинавской, проявляется уже в начале X в.: Е. А. Мельникова обнаружила, что на знаменитой причерноморской амфоре из варяжского погребения в Гнездовском кургане № 13 (910-925 гг.), кроме известной кириллической надписи «гороухша» была нанесена руна sol, семантически не противоречащая русскому тексту²³¹. Таким образом, в первой четверти X в. славянскую надпись могли если не «перевести», то, во всяком случае, дополнить древнесеверной.

Наиболее интенсивно семантически-знаковый обмен реализовался в развитии орнаментики; при этом Русь была не только источником, но и посредником в передаче на север венгерских, тюркских, арабских, среднеазиатских и византийских мотивов, образов и технических приемов²³². Высшим проявлением взаимодействия стало производство «вещей-гибридов» в X в., характеризующих процесс синтеза различных по происхождению этнокультурных традиций в раннефеодальной дружинной культуре. Скандинавское происхождение некоторых мотивов – Один с вещими птицами, герой, пожираемый змеем, хищная птица (сокол) в полете (на наконечниках ножен мечей), борющиеся звери – соответственно уравновешивается распространением в северном искусстве пальметки, растительных восточных мотивов, форм поясных бляшек и наконечников, ажурных кресал, бубенчиков, техники и декора плетеных браслетов и гривен (в ювелирном ремесле Готланда), рукоятей мечей с опущенным перекрестьем (типы L, Р, X, Z, JE, с IX до середины XI в.).

Появлением семантических контактов следует считать и распространение скандинавских имен в древнерусском ономастиконе: славянизированные формы, такие, как Олъг, Ольга, Игорь, указывают на активное взаимодействие славянской и скандинавской ономастики в дружинно-княжеской среде. Датское «Вальдимар» – более поздний пример обратного заимствования, связанный с эпическим образом Вальдамара Старого, Владимира Красное Солнышко киевских былин. Распространение варяжских имен в среде киевской знати первых десятилетий X в. (договоры 907, 912, отчасти 944 гг.) позволяет предположить наряду со скандинавским происхождением билингвизм какой-то части варяжских дружинников; он зафиксирован и сообщением Константина Багрянородного, записавшего, очевидно, со слов какого-то киевского варяга, двойной ряд наименований Днепровских порогов: скандинавских и славянских. В той же лингвистической сфере лежит и формирование древнесеверной географической номенклатуры Восточной Европы, образовавшейся в ходе поездок скандинавов на Русь, и независимой от западноевропейской хорографической традиции²³³. Дискуссионным остается предположение, выдвинутое еще в конце прошлого века В. Томсеном, о существовании на Руси своеобразной «варяжской» языковой стихии, смешанного славяно-скандинавского «эсперанто» портовых городов и военных дружин²³⁴. Однако установление обмена на семантически-знаковом уровне со всей определенностью можно констатировать в начале IX в., и он достигает наибольшей полноты в течение X в., когда формируется общий для русской и скандинавской культур фонд духовных ценностей, нашедших как материальное выражение (погребальные ритуалы), так и, видимо, воздействовших на устные формы словесности (дружинный эпос)²³⁵.

III. Социально-политический уровень. Во многом общие знаковые формы или обмен ими зафиксировали совместную или взаимосвязанную деятельность по развитию социальных институтов и норм. Синкретическая дружинная мода раннефеодальных обществ Балтики именно в результате сотрудничества и обмена славян и скандинавов объединила столь далекие по происхождению существенные знаковые элементы, как восходящий к римской спате каролингский рыцарский меч и заимствованный евразийскими кочевниками у китайской цивилизации ранговый воинский пояс; то и другое стало символом воинского дружинного социального статуса, в принципе близкого у славян и норманнов. Эта же дружинная среда конституировала себя путем своеобразной погребальной обрядности: захоронения с оружием у славян, сожжения в ладье у викингов, погребальные камеры или срубные гробницы для высшего слоя феодализирующейся знати (илл. 98), «большие курганы», где переплетались скандинавские и древнерусские ритуалы,– вот проявления тесной взаимосвязи развития этих общественных институтов в протофеодальном и раннефеодальном обществах Древней Руси и Скандинавии. В сходных условиях и формах развивается и процесс урбанизации при переходе от доклассовых обществ к раннеклассовым (в данном случае раннефеодальным), обозначаемый обычно как «городская революция»²³⁶; помимо синхростадиальных черт сходства, здесь, несомненно, существовали и общие культурные и социальные нормы, касавшиеся «гостебного права», организации торгово-ремесленной деятельности, системы денежного обращения; общебалтийские атрибуты – весы и весовые гирьки, серебро, торгово-ремесленная утварь и тара, выявляются в более широком контексте, единые во множестве своих проявлений: от покроя обуви и одежды до фортификации, домостроительства, планировочных решений городского пространства, городской культуры Балтики, сконцентрированной в поддерживавших взаимные связи центрах от Верхнего Поволжья до побережья Северного моря²³⁷.

98. Бирка, камерное погребение (реконструкция)

Взаимодействие на уровне социальных институтов оставило отчетливые следы в древнерусском и древнесеверных языках. Критический анализ, осуществленный лингвистами в течение нескольких десятилетий, и в этой сфере выявил определенное равновесие; сейчас не вызывают споров примерно два десятка заимствований, приблизительно поровну распределившихся, – около десятка скандинавских слов, укоренившихся в древнерусской лексике, не менее 12 славянских-в скандинавской²³⁸. Показательно при этом, что скандинавские заимствования – «варяг», «гридь», «тиун», «стяг» – охватывают военно-организационную дружинную, а отчасти также («скот» в значении «деньги» – из третьего, общего для северного и славянского языка источника, и «шъляг» – для денежной единицы)²³⁹, видимо, государственно-фискальную сферу деятельности; славянские слова в скандинавском охватывают область бытовой дружинной культуры (sọđull – «седло», katse – «кошъ», «сума», может быть lavi – «лава», «скамья», «лавка», humlе – «хмель»), отчасти – государственной практики (græns – «граница»), а наиболее полно и представительно-торговую (включая и транспортную) сферу культуры: torg – «търгъ», tolk – «тълкъ» (переводчик, «толковин»), besman – «6eзмънъ», «весы», lodje – «ладья», 1оka – «лука», «хомут», sobel – «соболь», silki – «шелк»²⁴⁰. Как в военно-дружинной, так и в городской, торгово-ремесленной сфере славяно-скандинавское взаимодействие, судя по распространению археологически документированных атрибутов, начинается во второй половине IX в., достигает максимума во второй половине X в., а с конца Х – первой половины XI в. прослеживается уже самостоятельное для каждой культуры дальнейшее развитие совместно выработанных инноваций, равно как создание качественно специфических, принципиально новых социокультурных норм, в частности ярко представленных «русскими формами» мечей, неизвестными в Скандинавии, или мемориальными руническими камнями, именно с этогo времени широко распространившимися в северных странах и не получившими применения даже в погребальных ритуалах обрусевших варягов на Руси.

IV. Идеологический уровень: обмен духовными ценностями. Он, естественно, связан с обменом знаковыми системами, хотя, видимо не сразу, ведет к взаимопроникновению идеологических представлений и совместному творчеству в этой сфере. Своего рода «записью» языческих религиозных норм являются сформировавшиеся в X в. «гибридные» погребальные ритуалы²⁴¹; мелкая культовая пластика, вроде идолов из Черной Могилы (X в.) или Старой Ладоги (IX в., цв. илл. 19), свидетельствует об освоении, иногда даже включении в безусловно местный культурный контекст заимствованных языческих мифологем. Еще более обширным полем взаимодействия был, как указывалось, дружинно-эпический фонд, общий круг сюжетов в котором фиксируется не позднее, чем с середины X в., а в дальнейшем широко используется как древнесеверной, так и древнерусской литературами в XII-XIII вв. Интересные наблюдения сделаны недавно относительно возможных, не только содержательных, но и формальных соответствий между древнерусской и скандинавской дружинной поэзией (в частности, парного исполнения певцами хвалебных песен)²⁴². Однако с наибольшей интенсивностью обмен на этом уровне (подкрепленный феодально-госу дарственной практикой династических связей) проявился в распространении с Востока, через Русь, культурных ценностей и норм феодально-христианской государственности, своим происхождением связанных с наиболее авторитетным из государств этой эпохи, Византийской империей, но именно на Руси принявших более доступную, приспособленную к социальным традициям как славянских, так и скандинавских племен форму, и в этой форме усвоенных скандинавами. Ярослав Мудрый, великий князь киевский, к концу правления претендовавший на равнозначный византийскому титул «царь»²⁴³, в королевских сагах свода «Хеймскринглы» выступает не только родственником и союзником северных конунгов, но и эталонным воплощением феодального государя; при его дворе, «в Гардах» проходят важные жизненные этапы каждого из норвежских «королей-миссионеров», Олава Святого, Магнуса, Харальда Хардрада, утверждавших па Севере феодальную государственность, освящаемую христианской церковью. Центр тяжести новых идеологических ценностей в XI в., безусловно, находится на Руси. И если киевских варягов-мучеников здесь чтили как своих, православных святых, то церковь Олава в Новгороде, один из первых зарубежных храмов в честь христианского патрона Норвегии, словно освящала для христианизированных норманнов пространство «на Востоке в Гардах».

Уровень обмена в идеологической сфере намечается не позднее середины X в., достигает максимума в XI в., а художественное выражение обретает в древнерусской литературе XII в. (включение окончательной редакции «Сказания о призвании варягов» в текст «Повести временных лет» 1118 г.) и древнесеверной – XIII в. (монументальное эпическое полотно «Хеймскринглы»), Следует отметить, что оба памятника лежат в основании национальных литератур и оба разительно отличаются от общеевропейской средневековой традиции, сформированной латинской церковной книжностью; это обстоятельство, во многом определившее дальнейшие пути развития как русской, так и скандинавской культуры, не в последнюю очередь определяет значение русско-скандинавских связей IX-XI вв.²⁴⁴