Текст книги "Фэнтези-2007"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)

– Привиделось! – передразнил он. – Дно тебе речное привиделось, рыбы да раки. Вытащили бы багром из затоки через три дня, черную и распухшую. С выеденными глазами.

Ноги у Жалены подкосились, он осторожно усадил ее на землю, переступил и пошел к мосткам, на ходу распуская пояс.

– Ты куда? – глупо спросила она, оборачиваясь ему вслед.

– Туда, – в лад ей ответил ведьмарь, стягивая рубашку.

– Там же… эта… – голос дрогнул, сорвался на протяжный всхлип.

– Ну да, – с непроницаемым лицом подтвердил он и, повернувшись к краю дощатого настила, без раздумий бросился в воду. Ни плеска, ни брызг – только узким клином вскипели под водой белые пузыри. Ведьмарь вынырнул саженей за пять, оглянулся и погреб на глубину. Странно плыл – руками вроде разводил в стороны, как положено, а вот ноги держал вместе, изгибая вверх-вниз. Словно не ноги у него были, а цельный хвост рыбий. Потом снова нырнул – и с концами. Только вильнула ко дну черная сомовья тень.

Она досчитала до седьмой сотни и сбилась. Страх холодной водой растекся внизу живота. Утоп? Утопили? Но тут прямо возле мостков из воды высунулась рука с растопыренными пальцами, ухватилась за край доски, и Ивор, отфыркиваясь, подтянулся на руках, вырываясь из цепких объятий озера. Выбравшись, встряхнулся, как зверь – всем телом, только черными горьчцами разбились о дощатый настил сброшенные капли. Начал одеваться, пристукивая зубами от холода, то и дело поглядывая в сторону озера.

– Ну что? – не вытерпела Жалена.

Он молча показал рукой. Совсем недалеко от мостков, саженях в десяти, медленно поднималось из омута обезображенное тленом и речной живностью тело утопленницы. Первой пробила воду голова, распущенные волосы заколыхались вокруг нее белым саваном, потом тело выровнялось, показалась спина в разорванном до пояса платье, ярким цветком распустилась вокруг бедер черно-красная клетчатая понева, мелькнули иссиня-черные ступни.

Стянутые веревкой чуть повыше косточек.

Все три седмицы труп Вальжины стоймя стоял в толще воды, притороченный к камню длинной веревкой.

* * *

Им пришлось повозиться, вытаскивая труп на берег. Сначала подтянули его к мосткам, зацепив подол выломанной в орешнике жердью, затем ведьмарь выловил конец веревки и поволок утопленницу вдоль мостков. Она то и дело задевала опорные столбы, норовила вильнуть под настил, и Жалена, уткнувшись носом в рукав, направляла ее все той же жердью. Когда ноги Вальжины уже заскребли по песку, голова неожиданно повернулась лицом вверх, и стало видно, что шея женщины сломана, а перед тем перерезана ножом до самого хребта. На безглазом лице застыла жуткая гримаса, распухший язык раздвинул челюсти, словно дразнясь.

Жалена, в глубине души честя себя во все корки, перебежала на подветренную сторону. Утопленница не имела ничего общего с девчушкой-девушкой, заманившей кметку к озеру. Она и на человека-то мало походила. Жалена заставила себя присмотреться. Нет, у Вальжины нос с приметной горбинкой, а у водяницы был прямой, ладненький.

А потом девушка увидела двойную красную нитку, выглянувшую из-под задранного до локтя рукава, и у Жалены защемило в груди, стало пусто и холодно на месте сердца; словно остановилось оно, потрясенное жестокостью убийцы. Вальжина повязала нить не простым узлом, как обычный оберег против сглаза, а мудрено заложила петельками. Женщине в тяжести нельзя вязать узлов – иначе, говорят, дитя во чреве расти перестанет.

Ведьмарь тоже это заметил. Но не побледнел, не отшатнулся – достал из-за спины меч.

Жалена зажала рот рукой, отвернулась. Как мысли прочь ни уводила, как ни твердила себе: «Не думай!», а все удержаться не смогла. Сначала только камыши шуршали, а потом захрустело мерзко, влажно, рванулся на волю гнилой дух из взрезанного чрева.

И глянуть жутко, и слушать мочи нет.

Девушка обернулась. Ведьмарь, приспустив правое плечо, кончиком меча раздвигал в стороны мертвую плоть. Лицо у него было непроницаемое.

– Поди глянь, – позвал он.

Не страшно по полю бранному после сечи ходить, не впервой товарищей погибших обмывать, но такого видовища и врагу лютому не пожелаешь. Может, и пересилила бы себя Жалена, удержала ком в горле, да как пахнуло в нос лежалой мертвечиной, только в поясе перегнуться и поспела.

– Девочка, – словно бы не замечая, сказал Ивор. Пошел отполаскивать меч в воде, оттирать песком, пока Жалена, прижавшись к березке, переводила дыхание, попеременно терзаемая дурнотой и жгучим стыдом.

Ведьмарь легонько провел рукой по воде. Она ткнулась ему в ладонь, как живая. Признала, пошла рябью, чуть слышно всхлипнула-пожаловалась лизнувшей песок волной.

– Дай мне один день, – тихо сказал Ивор. Вода согласно вздрогнула и разгладилась.

Ведьмарь обернулся. Кметка стояла неподалеку, невидяще глядя в сторону леса.

– Людей надо бы позвать, – повысил он голос, поднимаясь. – Пусть захоронят как положено.

Помолчал и добавил:

– Не тронут водяницы. Да скажи: ночи не пройдет – узнаю, чьих рук дело.

– Хорошо, – безропотно согласилась она и быстро зашагала по тропе обратно в селение.

Кошка подбежала к ведьмарю и, виновато мяукнув, потерлась о его ноги.

– Бабье вы, бабье дурное… – беззлобно сказал Ивор, подхватывая ее на руки. – Одна на мавкин плач купилась, вторая в одиночку управиться решила… бестолочь…

* * *

Всем доподлинно известно: бортник кумится с Лешим, кузнец со Зничем, а мельник с Водяным. Как же иначе? Леший пчел в борти приводит, Знич огонь раздувает, Водяной колесо мельничное крутит без устали. Без эдаких помощников поди-ка собери медку, выкуй подкову да сдвинь каменные жернова! Волей-неволей приходится людям знаться и ладить с грозными покровителями своего ремесла, щедрыми подношениями благодарить за подмогу да опеку.

Любое озеро – как солнышко: отовсюду бегут-поспешают к нему ручьи-лучики, мутными бурунами скатываются с горок после дождя, тянутся хрустальными ниточками из любопытных глазков криниц. Один из таких лучиков и угодил в западню плотины, заметался в загодя отрытой ямине, ища отдушину. Отыскал – и натужно провернулось широкое колесо, хлопнуло по воде широкой лопастью, ожили, разогрелись друг о друга жернова и пошли молоть рожь да пшеницу, домовитым хозяйкам на радость.

Ведьмарь издалека углядел копошившегося у плотины человека, с приговором сыплющего вдоль мельничного колеса белые комочки из миски. При первых заморозках, когда вода у берега покроется тонкой корочкой льда, опытный мельник умасливает Водяного нутряным жиром, свиным или коровьим – «чтобы колеса не скрипели». Иначе смазки для колес не наберешься: Водяной за зиму слижет ее с буксов и осей, намертво заклинит хитроумное устройство, хоть ты перекладывай его по весне.

В прежние времена, говорят, в плотину живьем замуровывали сирот – чтобы умилостивить Водяного, чтобы не размыл, осерчав, плотину, не сорвал колесо – да паводком, насмехаясь, не забросил на крышу мельницы. Нынче же в залог Водяному оставляют курицу – а может, брешут мельники, что только курицу… Кто с духами знается, тому веры нету.

Через поле к плотине неспешно брели два коня – гнедой да белый с редким черным крапом. Гнедой гордо помахивал длинным черным хвостом, белый сиротливо поджимал голую репицу, без спросу обстриженную шкодливыми мальчишками на лески. Кони шли бок о бок, и Ивор не сразу углядел между ними маленькую девочку, беспечно сжимавшую в правом кулачке поводья обоих жеребцов. В левой руке девочка несла ветку калины, тронутую морозом: льдисто-прозрачными стали яркие ягоды в кистях, растеряв половину горечи. Могучие кони смирно трусили за малявкой, едва достигавшей их животов. Его тоже заметили.

– Ведьмарь идет! – вскрикнула-взвизгнула девчушка. Вздрогнул, обернулся мельник, любопытно выглянула из оконца светловолосая девушка, чернившая брови угольком. Выпустив поводья, девочка побежала навстречу пригнувшемуся ведьмарю и с радостным: «Ивор!» повисла у него на шее. Ведьмарь выпрямился, поудобнее перехватил девочку и пошел навстречу мельнику, торопливо спускавшемуся с плотины.

– Знатные нынче гости к нам пожаловали, как я погляжу! – подходя, добродушно заметил мельник. Вытер сальные руки о передник, протянул гостю правую ладонь.

– Нашел знать… – усмехнулся ведьмарь, спуская девочку на землю и отвечая на рукопожатие.

Рыжко и Сивко подумали-подумали, да и пошли себе в ворота конюшни, точно зная, что за время их прогулки в яслях появилось душистое клеверное сено.

– По чью головушку заявился, старый ворон? Ивор чуть крепче стиснул пальцы.

– По твою, Еловит…

– Врешь, не возьмешь! – уверенно сказал мельник, в свой черед выжимая руку.

Покряхтели и рассмеялись, расцепились, потряхивая занемевшими пальцами.

– Порыбачить, поди, надумал? Не поздновато ли спохватился?

– В самый раз. Вот только червей для наживки у тебя накопаю.

– Этого добра навалом. Что ж, заходи, гостем будешь. – Еловит гостеприимно показал на свою избу-мельницу, помаленьку пыхающую дымком сквозь закопченный душник в верхнем венце.

Чернобровая красавица распахнула дверь им навстречу, смущенно улыбнулась ведьмарю и попыталась было выскользнуть во двор, отгородившись гостем от мельника, да Еловит ловко цопнул ее за беличий ворот кожушка.

– Куда, негодница?!

– Ой, батюшка, пусти! – взмолилась девушка. – Я недалече, до Проськи и обратно!

– А кто отцу родному рукавицы на зиму связать собирался, да все откладывает?

– Свяжу, свяжу! – Она со смешком вывернулась из отцовской руки и яркой птахой порхнула на волю, только малиновая лента в косе мелькнула.

– А средняя где? – крикнул Еловит ей вслед.

– У Проськи! Мы ненадолго!

– Как же, ненадолго… – проворчал мельник. – Опять придется впотьмах хворостину выламывать, посиделки ихние разгонять. Беда с этими девками – корми их до поясной косы, а потом уйдут со двора и не оглянутся.

– Неправда, батюшка, я с тобой насовсем останусь! – пискнула малышка, путаясь под ногами.

Отец шутливо дернул за коротенькую встопорщенную косичку.

– Посмотрим, эк ты запоешь, когда косища до колен вытянется. Возьмет тебя за нее добрый молодец, как Жучку за сворку, и сведет со двора!

– А я возьму да обрежу!

– Попробуй только! – сурово пригрозил мельник. – Не режь косы, не позорь моих седин – девка без косы, что мужик без… носа.

Ивор усмехнулся, отлично понимая, какого носа недостает у мужика. Детей у Еловита, как нарочно, три девки, и женихи во двор не больно спешат. Старшая уже в перестарках значится, девятнадцатый годок пошел, средняя только-только в пору входит, а младшей на Семуху семь лет сравнялось. Красивые девки, все русоволосые, зеленоглазые, как водяницы, а уж языкатые – не приведи боги. Вестимо, отцовы баловницы. Женихи, поди, не столько кумовства с Водяным чураются, сколь шуток да насмешек красоток злоязыких. Только справного парня Водяным не отпугнешь, острым словцом не отвадишь – найдет-таки коса на камень, сыщутся смельчаки, перешутят-перебалагурят добрые молодцы обеих старшеньких. Глядишь – стыдливо опустятся зеленые глаза, замкнутся дерзкие уста, вспыхнут румянцем щечки, а вскорости рыжие кони примчат к мельнице изукрашенную повозку, и не уйдут сваты, как прежде бывало, с тыквой во весь обхват…

Младшая дочь, Радушка, о своих женихах еще не помышляла, помогала только гонять сестриных – то «нечаянно» щи им на праздничную рубашку вывернет, то кошку царапучую в руки сунет: «Подержи Мурку, дяденька!», а то, сестрой подученная, торчит рядом с ней в горнице, как приклеенная – не дает горе-жениху к устам сахарным прильнуть, слово главное молвить, да еще грозится «батюшке сказать». Не скажешь по ней, проказнице, что родилась Радушка слабенькой, писклявой, а после смерти матери и вовсе зачахла, как веточка надломленная. Носил ее отец по ведуньям-шептухам, те что только не делали: и осинку молодую клиньями надвое разнимали, дитя через раскол проносили, приговаривали: «Подите, сухоты, в чистое поле, грызите горькую осинку, самую вершинку», и водой сквозь решето на темечко прыскали, и к печке пяточками прикладывали, и дымом орешниковым дышать давали – ничего не помогало.

А в черную ночь на изломе зимы Радушка умолкла и засобиралась на тот свет.

Говорили про ведьмаря – будто берет он себе душу человеческую и черпает из нее силу, пока не исчезнет она бесследно, а в тело больного поселяет злого духа. Тот дух, как освоится, сей же час людям вредить начинает: порчу на скот наводит, родичей промеж собой ссорит, воду в колодцах мутит, бури да засухи засылает.

Только меньше всего думал о злых духах ослепленный горем отец, холодной зимней ночью нахлестывающий спотыкающегося в темноте коня! Конь таки повалился, подвернул ногу – версты не добежал. Полетел мельник головой в сугроб, да не шею берег – ребенка, на груди под тулупом спрятанного. Подхватился с колен, даже шапку оброненную подбирать не стал, так и побежал дальше, простоволосый, обжигая горло морозом. Закричал страшно, заколотил ногами в дверь избушки, словно волки за ним гнались – поди не открой! Повалился в ноги заспанному ведьмарю и, пока тот с трудом соображал, что к чему, взмолился о помощи, прообещав свою душу – ничего другого у него не оставалось, все деньги по шептухам разошлись. Долго еще мельник плакал и ломал руки, нес ерунду, пока ведьмарь в сердцах не вышвырнул его за воротник в сенцы, вдогонку обругав по-черному, чтобы не мешал смотреть ребенка. Иной раз крепкое словцо оказывается действеннее уговоров и увещеваний. Так оно и вышло – опомнился мельник, притих в углу, ожидая исхода.

Довольно скоро ведьмарь вынес ему ревущую, брыкающуюся девчонку, брезгливо сунул в руки вместе с мокрой пеленкой, молвил: «Забирай свою криксу… да смотри не проговорись в деревне, что ко мне носил… еще насудачат чего, подменышем окрестят – житья девчонке не будет».

Заикнулся было мельник об оплате, но ведьмарь только рукой махнул. Что, мол, с тебя возьмешь? Проку мне с твоей души, как с козла молока…

Так бы и закончилась эта история, не наберись мельник смелости, не заседлай по осени только-только переставшего хромать коня, не вернись к затерянной в лесу избушке. Принес денег, сколько успел скопить, привез показать крепенькую годовалую дочку.

Ивор, и думать забывший о полубезумном ночном просителе, не сразу признал его в чисто одетом, смущенном мужике, комкающем в руках кошель с припозднившейся оплатой, а признав, удивился еще больше. Люди, которым он помогал, потом сторонились его пуще прежнего – словно боялись, что вместе с ведьмарем вернется отступившая было болезнь.

От денег он снова отказался. Годовушка нещадно тягала за хвост молча упиравшуюся кошку, а ведьмарь с мельником ночь напролет просидели за столом, разговорившись за жизнь. Не сказать, чтобы они сдружились; вернее будет – приняли друг друга какими есть…

– Хорошо хоть рыбы нажарить сподобилась, – одобрительно хмыкнул Еловит, заглядывая в устье печи, – ты уж не обессудь, мелочь одна, на Крыле-то не ловим, а в ручьи крупняк не заходит.

– Ничего, слаще будет. – Ивор, не кочевряжась, подсел за стол. Уютно было у мельника в избе, хоть и тесно, да чисто. Под сводом печи дотлевали заботливо собранные горкой угли, что еще долго будут давать ровное бездымное тепло. Радушка пристроила калиновую ветвь сбоку от печки, чтобы обдувало, сушило ягодки живым теплом, присела на корточки у ног ведьмаря, любопытно заглядывая в свесившуюся до пола, изредка шевелящуюся котомку.

– Ой, киса, кисонька…

– Поиграй с ней, – попросил Ивор то ли девочку, то ли кошку, выглянувшую на запах рыбы.

– Поди, зайчонок, посиди пока в горнице, нам поговорить надобно, – поддержал ведьмаря мельник.

Радушка переглянулась с кошкой, кивнула, прихватила несколько рыбок и вышла. Кошка без зова выскочила из котомки и побежала за ней.

– А все-таки подменил ты мне дочь, ведьмарь, – полушутя-полусерьезно посетовал мельник. – Ты только глянь на нее – какая махонькая, а иной раз диву даешься, откуда что берется. Все травки наперечет знает. С конями говорить умеет, стоят перед ней – не шелохнутся. Не от меня же научилась, не от сестер тем паче…

– Может, и подменил, – не стал отнекиваться Ивор. – Что-то по своей воле отдал, что-то, не спросясь, сама взяла… Вот выйдет из твоей Радушки знахарка, будешь знать, как ведьмарей посередь ночи будить.

– А что, оно и к лучшему, – неожиданно согласился мельник. – Будет в округе хоть одна стоящая шептуха… Эх, бабы с возу – коням легче, давай-кось мы с тобой с медовухи летошней пробу снимем!

И, не мешкая, сбегал в сенцы. Долго возился, двигая тяжелые пяты кадушек по глинобитному полу. Вернулся с кувшином, плескавшим через край смолисто-рыжей медовухой, веющей сладостью и летом. Прежде чем разливать, снял со стены ложку с длинным резным череном, что хозяйки варенье мешают, пошарил им в и без того пенной бражке, виновато объясняясь под недоуменным взглядом гостя:

– В прошлый раз недоглядел я – мыш в кувшине утоп, а сыскался только на дне в порожнем. Хорошо, я же и разливал, отставил да припрятал потихоньку, а то надавали бы мне гости тумаков, как пить дать!

– Найдешь – клади на закусь, – пошутил Ивор, окидывая взглядом избу, больше смахивающую на знахарскую кладовую – свисали с матицы пучки ромашки, зверобоя, череды, сморщенные корни одуванчика, которые несведущие люди принимают за крысиные хвосты, полотняные мешочки с мелко истолченными травками – ведьмарь признал по духу девясил, аир, шалфей и многие другие, не имеющие названий на человеческом языке.

– В горнице еще больше, – сообщил Еловит, наблюдая за гостем. – Зайдешь – расчихаешься. Ты скажи прежде – счеты сводить надумал? Знавал того купца?

– Да нет вроде. Водяницы растревожились, вот и заглянул проведать.

– Наглядел чего? – Мельник выжидательно замер с кувшином, занесенным над кружкой. – Говори уж, не томи!

Ивор помолчал, подбирая слова.

– Кто-то забрал жизнь, которая ему не принадлежала. Водяницы пытаются вернуть украденное, но выходит еще хуже. Равновесие нарушено, Еловит. Я должен его восстановить, пока не слишком поздно.

– А ежели не сумеешь?

– Должен. И как можно скорее.

Медовуха наконец потекла в кружку, остановившись вровень с краями.

– Ты, бают, давеча у старосты гостил? Выведал что хотел?

– Я с ним не разговаривал, – пожал плечами ведьмарь, за хрусткий рыжий хвостик вытягивая с тарелки белоглазую плотку. – Посидел, поглядел, что за он, да и пошел прочь…

– Ну, дурень! – вырвалось у Еловита. – С самим старостой заелся?! Ох, припомнит он тебе это!

И, неожиданно понизив голос, добавил:

– А ведь правильно. Что этот староста знает, по двору своему князем выхаживая? Ему-от скажут, что он слышать хочет, а в кармане шиш сложат.

– Ну, скажи ты лучше, – добродушно предложил Ивор, отделяя рыбий бочок от костистой нитки хребта.

Гулко стукнулись кружками, отхлебнули.

– Слухи передавать – последнее дело, – смочив горло, начал Еловит. – Я с тем купцом дружбы не водил, пару раз издали приметил, да после ходил со всеми на тело глядеть. Дрались они там, по земле видать, мурава клоками выворочена. А топором сзади ударили, темя рассеченное до сих пор перед глазами стоит. И стволы высоко кровью забрызганы – выходит, стоячего убивали. Двое их было, как пить дать. С одним схватился, второй сзади подошел неслышно да по затылку и тюкнул.

Ивор кивнул. Медовуха была хорошая, крепкая и душистая, на травах. Рыба тоже удалась на славу.

– Про соседей своих что скажешь?

– А ничего не скажу. Ни с кем он не бранился, покладистый мужик был, зацепи – и то не сразу осерчает. Третий год к нам ездил, женился вот по весне. Красивую девку взял, веселую. Кметка твоя тоже спрашивала, я ее потехи ради на Старостиных сынков науськал, главных разгильдяев на селе; теперь не разговаривают с ней, разобиделись. Пристала, поди, как банный лист: отчего да почему первыми с озера ушли, на труп долго глядеть не стали, да притом пересматривались хмуро? Было бы на что глядеть…

– Она-то сама что за птица?

– Жалена? Кто ее знает, вроде и бойкая девка, а скрытная. Посиделки давеча были – не пошла, цельный день на лавке у забора просидела, все оружие свое перебирала да вострила. Парни мимо шли, шутку обронили, так она, худого слова не говоря, нож метнула, одному вихор напрочь снесла.

– Хорошо наточила, – заметил Ивор. – А на селе что говорят, на кого кивают?

Мельник задорно прищурился:

– Как заведено, у каждого свой враг в запасе! Кметку грозную, как ту свинью, друг другу подкладывают, а толку чуть. Перебранились только всем селом.

– Что, и староста не утерпел, к народной забаве руку приложил?

– Этот как раз от чистой души старался, да много ль проку на пустом месте догадки строить? – махнул рукой Еловит. – Знаю я, кого он ей сосватал. Меня да Курю Златоуста. Есть тут у нас один мужичонка пропащий, своей скотины не держит, в огороде лебеда пуще репы вымахала, изба не крышей – решетом ледащим покрыта. Приворовывает по малости, в работники по весне нанимается, тем и живет.

– Тебя-то за что? – усмехнулся Ивор, заранее зная ответ.

– Как это за что?! – нарочито поразился Еловит. – А кто водянику за помол платить будет? Всенепременно надобно в озеро пару мертвяков по осени спихнуть, дабы жернова не скрипели!

– Скажешь тоже. – Ведьмарь с удовольствием допил бражку.

– Я-то шучу, а у другого за правду выдать язык не отсохнет. – Мельник с сожалением поглядел в опустевшую кружку. – Эх, наполнить бы вдругорядь, да перед работой много пить не след. Луна растет, мороз крепчает – встанет скоро моя мельница. Последний помол на сегодня взял.

– Не скрипят жернова-то?

– Кум не попускает, – улыбнулся Еловит, кивая на побитую рябью воду у плотины. – Подлить тебе?

– Плесни до середины. А кто купца с женой на постой брал?

– Да Веслава, вдова Авдеева. Ну, ты знаешь, запуганная такая баба, худющая, как жердь. От петуха убежит без оглядки, ежели тот косо глянет. С убийства сама не своя ходит, разговаривать ни с кем не желает, ну да она и раньше не шибко болтливая была. Завертывала ко мне давеча, зерно привозила – лошадь-то купцова с возком ей досталась, навряд ли иные наследники объявятся. Веславин старшенький Радушки моей ровня, играли вместе, дочка мне потом открылась – мол, сказывал ей Ставко, вроде кричал в ту ночь на дворе кто-то, да мать спала, а он выйти поглядеть не отважился. Пару раз крикнуло и затихло.

– Вроде ж две лошади было?

– Одну, постарше, она сразу кузнецу продала, а с тех денег зерном на зиму запаслась да сена для второй лошадки прикупила. Вот уж точно люди сказывают: не было счастья, да несчастье помогло. Совсем вдова худо жила, второй год без мужика, куда ей одной поле поднять – самой едва на прокорм хватало, а тут еще малышни полная хата, помощники пока никакие, а всех одеть-накормить надобно.

– Добро… – Ивор отставил кружку, поднялся из-за стола. – Что ж, спасибо за хлеб-соль, пора и мне за свой помол браться.

– К Куре-то сходи, – сказал напоследок Еловит. – Завелась у него денежка, заезжал давеча мешок муки прикупить. Я девке твоей не говорил, она на расправу скорая: мужичонка-то вороватый, да трусоватый, кишка тонка топором махать. Вот за молчание мзду брать – по нем. А и проговорился бы – веры ему особой нет, против меня и то засудят, потому юлить будет до последнего. Ежели кметка его и пытала, с носом осталась. А ты его по-душевному спроси, как умеешь… Припугни там сглазом каким, что ли…

Подошла невесть как проведавшая об уходе гостя Радушка, со вздохом передала из рук в руки обвисшую, возмущенно дергающую хвостом кошку. Мерила, поди, лялькины одежки, ишь, взъерошилась.

– Ну, рад, ежели помог. – Мельник встал из-за стола вместе с гостем, пошел проводить до двери. – Заходи, буде что.

– Зайду, – пообещал Ивор, не оборачиваясь.

Он знал, что в этом доме на него не обидятся ни за невысказанные слова, ни за видимое небрежение. И вовсе не было нужды лишний раз прощаться и многажды заверять хозяев в своей благодарности.

Они и так знали – угрюмая волчья дружба стоит куда больше брехливой собачьей лести.

Где живет Куря Златоуст, Ивор спросить забыл. Однако возвращаться не стал. Огляделся, выбрал самую плохонькую крышу с проросшим возле трубы репьем и уверенно направился туда.

Куря тем временем не находил места ни себе, ни завязанной узлом тряпицы, в которой то и дело глухо и весомо бряцали кусочки металла. Мужик приподнял половицу, пошарил рукой в открывшейся щели и раздумал класть: как бы мыши, во множестве шнырявшие меж досок, не растянули содержимое заветного узла по всему подполу. Умостил было за печной вьюшкой, но тоже остался недоволен. Влез на лавку, потыкал пальцем в щель между потолком и верхним венцом, откуда неряшливо топорщился сухой блеклый мох…

Резкий стук в дверь сдернул Курю с лавки, мужик выронил узел, и тот, распотрошившись от удара, усеял пол золотыми монетами. Пав на колени, Куря начал торопливо набивать карманы деньгами, одновременно пытаясь сотворить трясущейся рукой отвращающий беду знак.

– Не открою… – едва слышно бормотал мужик. – Нет меня… А хоть бы и сам князь, постучит-постучит, да уйдет…

Затаив дыхание, он прислушивался к подозрительно скоро затихшей двери и не заметил, как из-под свода печи неслышно вылетела черная ушастая неясыть и пристроилась на краю лавки. Посидела, покрутила во все стороны поворотливой глазастой головой, щелкнула клювом.

Куря так и подскочил, обернулся. На лавке, нога за ногу, сидел треклятый ведьмарь, равнодушно оглядывая убогую горенку.

– Добрый день всем добрым людям, – безо всякого выражения произнес незваный гость. – Не помешал?

– Что ты, батюшка! – колотясь всем телом, с трудом выдавил застигнутый врасплох мужик. – Ты уж извини, что с дверью припозднился – иголку вот обронил, никак сыскать не могу, как бы ненароком с сором не вымести…

Ивор без спешки наклонился, подобрал закатившуюся под лавку монету, повертел в пальцах:

– Такой сор и впрямь из избы выносить негоже…

– Ей-ей, ни сном ни духом… – запричитал незадачливый мужичонка, и тут же нашелся, льстиво искривил губы: – А может, это ты, батюшка, обронил?

Ведьмарь неопределенно хмыкнул, подбросил на ладони таинственную монетку и, к великой радости хозяина избы, вышел вон, а Куря еще долго трясся от страха, наново перепрятывая кошель.

У кузнеца Ивор тоже не задержался. Мимоходом оглядел покорную лохматую лошадку, привычную к неспешной ходьбе в оглоблях. Под седлом она то и дело вздрагивала, недоуменно косилась на всадницу, бойкую девку – Кузнецову дочь, но взбрыкивать не пыталась, давно смирившись с человеческими причудами. Ивор потрепал добродушную старушку по широкой холке, вызнал уплаченную за нее цену и улизнул прежде, чем словоохотливая девчонка успела рассказать ему, что купца, верно, убил кривой бобыль Купрей, положивший единственный завидущий глаз на купцову казну…

Как Еловит и говорил, вдову Ивор вспомнил сразу. Она и не изменилась за прошедший год – все тот же лихорадочный блеск в черных нездешних глазах, впалые щеки, тонкие пальцы безостановочно сплетаются и нещадно мнут друг друга при разговоре с тревожащим ее человеком. Из-за длинной, мешковатой домашней юбки настороженно выглядывал худенький светловолосый мальчик, не старше Радушки. Для него она когда-то просила зелье от глотошнои или другое дитя прихворнуло?

– Об убиенном поговорить хотел, милостивец? – заискивающе предположила женщина, пряча глаза.

– Нет, – улыбнулся Ивор. – О возке, что тебе в наследство достался…

Он сознательно не помянул лошадь, хоть та и представляла куда большую ценность для селянина. Без лошади в хозяйстве никак: на ней и поле вспашешь, и за дровами съездишь, и к свояченице в дальнюю деревню выберешься, а там, глядишь, и жеребенка на продажу по весне принесет. А возок… что возок! За седмицу смастерить можно, за год износится. Попал в точку: вдова омертвела лицом.

– Батюшка ведьмарь… – пролепетала она, судорожно стискивая руки у груди. Мальчик смотрел волчонком. Ведьмарь не ведьмарь, а мать свою он обижать никому не позволит. – Я ведь только ради деток, пятеро их у меня, мал мала меньше… С одной лошади жив не будешь, я ее и продала-то, чтобы деньги нежданные объяснить… Не губи!

– Нашла? – только и спросил он.

Женщина беззвучно кивнула, до крови прикусив губу.

– Добро, – неожиданно сказал ведьмарь и, развернувшись, вышел вон, сам притворив за собой калитку.

Вдова бессильно осела на лавку и заплакала, пряча лицо в ладонях от обступивших ее детей.

Она была уверена, что ведьмарь никому ничего не скажет, и от этого было еще горше. Так уж заведено – ежели сам чуешь за собой вину, чужое прощение только бередит душу…

В воздухе закружились первые в этом году снежинки, редкая и мелкая крупка, еще не успевшая отрастить мохнатые лучики. Далеко впереди черным столбом поднимался над лесом дым погребального костра. Его грозный запах то ли и впрямь долетал до Жалены, то ли просто мерещился, пропитав одежду еще на берегу. Она не вытерпела, ушла раньше срока, не дожидаясь, пока огненный ворох рассыплется быстро остывающими на ветру углями. Не могла глядеть, как пламя обволакивает алым переливчатым саваном изуродованное тело, отпуская на волю две души разом.

Мало кто из селян пошел к озеру – десяток мужчин, хмурых и настороженных. Некому было причитать над усопшей, нечем одарить напоследок. Поскорее уложили тело на ворох смолистых веток и подожгли сразу с нескольких сторон. Одно небо плакало по Вальжине сухими колючими слезами, мешая снег с дорожной пылью.

Жалена перевела взгляд на мельницу. Не глянулся ей этот мельник. Ты ему слово, он тебе десять, на вопрос отшутится, прежде чем дурь какую сказать, важный вид напустит, вроде и почет гостье оказывает, да все с ухмылочкой, будто занятное что про нее проведал. Правду баял староста – этого ужа без рогатины не возьмешь, вывернется.

Охоты идти к Еловиту вдругорядь у Жалены не было. Она искала ведьмаря, а того видали идущим к плотине. Пока кметка раздумывала, обождать или постучать-таки в дверь, та распахнулась сама собой. За порогом сидела на полу очень серьезная маленькая девочка с распущенными, как у водяницы, волосами и вычерненными сажей кругами вокруг глаз, казавшихся оттого особенно пронзительными.

– Всемила, – неожиданно сказала девочка. – Ей понравится, я знаю.

– Что?! – опешила кметка.

– Ивор уже ушел. А я в ведьму играю. Правда, похоже?

– Правда… – ошеломленно пролепетала Жалена. Не успела она опомниться, как дверь лязгнула у нее перед носом. Девочка же, успела заметить кметка, не шевельнула и пальцем. Жалена нащупала рукой привешенный к поясу оберег, сжала. Немного полегчало. Вот уж точно – с кузнецами, бортниками, мельниками, а уж с ведьмарями тем паче связываться не след.

Однако приходилось.

* * *

Жалена изловила Ивора только ввечеру, на полянке перед костром, и с ходу забросала вопросами: