Текст книги "Фэнтези-2007"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 41 страниц)

– В бок, – ответил Фернан.

Они говорили так, словно Джеймс уже лежал на полу.

Желтый месяц сунулся между штор. Синяя ночь спустилась на кабинет, гася свечи. Руинами возвышалась мебель, вспоминая лучшие времена. Еле слышно пел клавикорд, играя сонату пустыни. Стены превратились в барханы, и у барханов были человеческие профили.

Шуршал песок, оживляя мертвые черты.

Звенел, вибрируя, Лысый Гений.

Лица – одно женское и два мужских – начали искажаться. Волосы на висках отступили назад, открывая блестящие залысины. Сзади волосы образовали длинные хвосты. Хвосты шевелились невпопад, лоснясь в свете месяца – густом, липком, как взбитый желток. Рябины испятнали щеки. Больше всего изменения коснулись юного Фернана, в котором Джеймс лишь сейчас, окончательно и бесповоротно, узнал цель своих поисков – наглеца с улицы Малых Чеканщиков.

У Вучи Эстевен и второго подмастерья дело не зашло так далеко – сквозь проказу Лысого Гения смутно виднелись прежние лица, то выходя на первый план, то вновь отступая в глубину.

Это было еще страшнее.

Самое страшное – то, что никак и ничем не объясняется.

Я – глупец, понял Джеймс. Я – безнадежный глупец, возомнивший себя спасителем Бадандена. Что сделано, то оплачено. Сейчас меня убьют, закопают под тутовником, а потом скажут, что со вчерашнего дня больше не видели. Приезжий забияка после неудачной дуэли бродил по фехтовальным залам, зашел в зал покойного маэстро Бернарда, сунулся учить чужих учеников (Муса подтвердит!) – и, с треском провалившись в качестве наставника, убрел восвояси.

Да, ваша честь.

И больше никогда здесь не появлялся.

Все дни, начиная с дурацкого конфликта в лавке Мустафы и заканчивая сегодняшним визитом на ночь глядя, встали перед ним, как строй воинов. И воины эти тыкали в Джеймса Ривердейла не копьями, но пальцами:

«Глупец!»

Презрение к себе плавилось в горне души, мало-помалу превращаясь в обоюдоострый клинок. Так, должно быть, взрослеют. Бросают примерять чужие маски, воображая себя то идеалистом, то циником, то героем – и начинают делать дело, которое знаешь.

Что знал и умел Джеймс Ривердейл?

Джеймс Ривердейл умел драться.

Но если раньше, подобно ребенку, не ведающему о последствиях своих шалостей, он играл в войну, выигрывая и проигрывая, то сейчас он впервые увидел жизнь и смерть, как они есть.

Рябое лицо смерти.

И жизнь, танцующую с поднятыми к небу руками.

Держа дагу в левой, для правой он выбрал танцовщицу.

CAPUT VII,

в котором рассказываются удивительные истории о битвах и сражениях, путешествиях и приключениях, чудесах и диковинах, а расстояние от первых до вторых – несколько часов бега верблюдицы

Кабинет наполнился лязгом, звоном, вскриками и рычанием, не свойственным для человеческого горла. Это рычал Джеймс. В тесноте, равнодушной и смертоносной, как топор палача, не осталось места рипостам и парадам, ремизам и уколам с оппозицией; «четверо пьяных идут сквозь лес», «дракон в небе», «разрушение крепости» и «рыбак Гаджа поймал карпа» – исчезло все, что наполняло жизнь Джеймса Ривердейла. пока эта жизнь не свернула в синюю ночь под желтым месяцем.

Изменившись – и не обязательно к лучшему.

Однажды ты перестаешь отличать изученное вчера от изученного год назад, забываешь правила, не разбираешься в тонкостях, путаешь мягкое с кислым – и больше не интересуешься, глупо или умно ты выглядишь со стороны и что скажут зрители.

Все исчезает с поверхности, уходя на глубину.

Во время шторма на глубине тихо.

Кристобальд Скуна, основатель храма Шестирукого Кри, очень любил театр. Однажды, в редкую минуту откровенности, он сказал Джеймсу, что глубже всех в сущность боя проник Томас Биннори, бард и драматург, когда писал трагедию «Заря». «Почему?» – удивился Джеймс. Будучи в восторге от «Зари», он тем не менее не заметил там каких-то боевых тонкостей.

«Ты читал ремарки?» – спросил Шестирукий Кри.

«Читал. Ничего особенного. «Дерутся. Один падает». И все».

«Вот-вот, – усмехнулся гипнот-конверрер. – Дерутся. Один падает. Я же говорю: этот бард понимает лучше всех…»

В кабинете на втором этаже дома Вучи Эстевен дрались. Некоторое время. Потом все вернулось к исходной позиции: Джеймс – у клавикорда, маэстро и Фернан – у дверей, блокируя выход, второй подмастерье – у стенной ниши.

Никто не упал.

Но и стояли, надо признаться, с трудом.

Лысый Гений с удивлением смотрел на упрямую жертву четырьмя парами глаз: три – влажные и блестящие, словно вишни, одна – тусклая, из шершавой бронзы. Песня клавикорда сделалась громче, ритмичней, побуждая к немедленному завершению. Желтый свет месяца смешался с синей ночью, пятная людей трупной зеленью. В раздражении шуршал песок. А Джеймс понимал, что тяжело ранен и долго не выдержит.

Человек в Джеймсе – понимал.

Но сейчас Джеймс Ривердейл был не вполне человеком.

Кристобальд Скуна, знатный театрал, говорил: «Зверь есть в каждом из нас. Просто в китоврасе или Леониде это сразу заметно». Посвятив жизнь изучению агрессивных навыков хомобестий, фиксируя инстант-образ сражающегося минотавра или сатира, со всем спектром характерных приемов и ухваток, маг позже накладывал этот образ на психику человека-добровольца, совмещая несовместимое.

Слухи, будто бы у добровольцев начинались от этого телесные изменения, – ложь. Рогов, копыт или клыков ни у кого не вырастало. Но наличие рогов – не главное. Большие рыбы плавают на глубине, где тихо.

Тремя боевыми ипостасями Джеймса, выпускника храма Шестирукого Кри, были гнолль, стоким и гарпия. Гнолль-псоглавец первым сорвался с цепи. Рыча и брызжа слюной, он ничегошеньки не понимал.

Но жить хотел так, как людям и не снилось.

Со второго раза Джеймсу удалось прорваться к окну. Проломив раму телом, он вывалился наружу, чудом избежав удара в спину. Падение длилось вечность. Впору было поверить, что у молодого человека и впрямь прорезались крылья – или что-то случилось со временем, что безусловно куда обыденней, нежели крылатые виконты.

Он падал, и рычание превращалось в пронзительный визг.

Собаки так не визжат.

Так визжат гарпии, пикируя на добычу.

Внизу, на пустыре, привязана к крюку, торчащему из стены, ждала верблюдица. Беговая верблюдица, совсем молодая – на ней, вероятно, приехал второй подмастерье. Почему верблюдицу оставили здесь, а не завели во двор, оставалось загадкой. Когда ей на горб упала визжащая бестия, верблюдица не на шутку испугалась, оборвала повод и понесла.

В синюю ночь.

Под желтым месяцем.

Человек, тем более раненый, истекающий кровью, свалился бы со спины животного в первую же секунду. Но гарпия в Джеймсе Ривердейле хотела жить не меньше гнолля. Вцепившись в верблюдицу так, словно страшные когти гарпии на самом деле выросли у него взамен обычных ногтей, закостенев в мертвой хватке, хрипя и захлебываясь гортанным клекотом, Джеймс несся прочь, оставляя Баданден за спиной.

Он лишился чувств, но это ничего не значило.

Гарпия очень хотела жить.

* * *

Пламя свечей бьется в истерике.

Оно рвется прочь из кабинета, по которому, словно взбесившись, мечутся четверо людей. Их тени пляшут на стенах; одна из них кажется не вполне человеческой. Впрочем, в подобной круговерти легко ошибиться, приняв иллюзию за истину. Пламя хочет оборвать привязь фитиля, взлететь огненным мотыльком и сгинуть в синей ночи. Яростный рык гнолля, лязг стали, хриплые выдохи. Брызжет кровь – раз, другой, третий. Бойцы движутся быстро, нечеловечески быстро – глаз не успевает уследить за ними, клинки размазываются мерцающими полукружьями, безумный танец длится…

Миг неподвижности.

Огонь свечей – в глазах бойцов. Тяжело дыша, они сжигают друг друга взглядами. Человек-гнолль знает: танец не бывает вечным! – в следующий миг он меняется, взлетает, пронизывая собой сумрак кабинета, кишащий смертью. Отчаянный треск оконной рамы, победный звон стекла…

Полет.

Полет сквозь безвидную мглу – долгий, тягучий.

Это сон.

Это конец.

Он открыл глаза.

«Скорее, надо бежать! Где-то рядом – верблюдица…»

Подняться не получилось – ни с. первого раза, ни со второго. Ноги отказывали – так кредитор отказывает несостоятельному, растратившемуся в пух и прах должнику. Тело пронзали молнии боли, короткие и ветвящиеся. Шипя и бранясь, он снова повалился на песок.

«Скорее! Они уже опомнились!., сейчас будут здесь…»

С третьего раза ему чудом удалось встать. Непослушные пальцы вцепились в полуобвалившуюся стену. В стену. В разрушенную стену…

Медленно, словно боясь лишиться чувств от резкого движения, он огляделся по сторонам. Ночь. Огромный месяц сияет ядовитой желтизной – золотой серп в фиолетовом брюхе неба. В неестественно ярком свете меркнет и тускнеет россыпь колючих крупинок – звезд.

Да ты поэт, насмешливо свистнул ветер в руинах.

Остатки строений наполовину занесены песком. Чудом сохранилась горбатая арка. Дальше – упавшие колонны, выщербленные ступени ведут в прошлое. Древняя кладка: камень иссушен временем и ветром, крошится под руками.

Песок под лучами месяца искрился, отливая синевой. Ночной воздух дрожал, тек прозрачными струями. Так бывает только в жаркий полдень. Барханы оплывали человеческими профилями, чтобы сложиться в иную маску. Меж развалинами бродили – тени? призраки? – или просто глаза видят то, чего нет?

Так бывает, когда человек умирает.

Кто-то рассказывал.

Кто? Когда?

Неважно.

Грань между жизнью и смертью. В такие мгновения возможно все. Недаром пейзаж кажется знакомым, хотя он точно знает, что никогда не бывал в этом месте. Словно вернулся домой. На родину, которой прежде не видел, но, тем не менее, узнал с первого взгляда.

На Джеймса снизошел покой. Он сделал все, что мог. Вырвался из западни, ушел – и теперь умрет здесь.

Дома.

Надо лечь и уснуть. Чтобы больше не проснуться. Это очень просто. Не надо ничего делать, доказывать, спешить, сражаться, убегать или догонять, идти по следу…

Лечь и уснуть.

Но что-то еще оставалось в нем. Воля к жизни, которую не смогли до конца поглотить призрачные тени, древние руины, ядовито-острый серп в небе и синие искры песка под ногами. С трудом оторвавшись от стены, оставив на камне бурые пятна, Джеймс, шатаясь, побрел наугад, в глубь мертвого города. Казалось, развалины возникают из ниоткуда и исчезают в никуда, растворяясь в ночи. Земля качалась под ногами, будто палуба утлого суденышка, руины сменялись низкими барханами, чьи профили были когда человеческие, а когда и не вполне.

Ветер шуршал песчаной поземкой.

Приляг, отдохни…

Он шел, пока не упал. С облегчением смертника, поднявшегося на эшафот, привалился к шершавой стене, хранившей остатки дневного тепла. Веки отяжелели, глаза слипались, тело налилось свинцом. Боль в многочисленных ранах притупилась, сделавшись умиротворяющей.

Ты еще жив, говорила боль.

Это ненадолго, говорила боль.

Уже в плену забытья почудилось: рядом кто-то есть. Кто-то или что-то, чему нет названия. Одинокое, неприкаянное существо. Оно умирает, подумал Джеймс. Нет, это я умираю, мне тоскливо уходить во тьму одному, вот я и сочиняю себе бестелесного спутника. Товарища по несчастью. Гибнущего бок о бок от голода, безразличия или давних увечий. Бред? Ну и пусть. Умирать рядом с кем-то, пусть трижды призраком или галлюцинацией, не так скверно.

Эй, спутник, пойдем вместе?

Не хочешь?

А чего ты хочешь?

Джеймс с трудом открыл глаза. Вгляделся в мерцание синей ночи. Рядом никого не было – как и следовало ожидать. «Ему нужен я. Пускай на самом деле никого нет, пусть это галлюцинации умирающего – я ему нужен. Так в злые холода жмутся к незнакомцу, к лошади, к корове, лишь бы не замерзнуть…»

По телу пробежал легкий озноб, напоминая, что тело еще живет. На краткий миг к Джеймсу вернулась осторожность. Он слышал о веспертилах, бестелесных вампирах, которые питаются не кровью, а жизненными силами жертвы, за ночь превращая человека в мумию. Но веспертил не может получить доступ к жертве без ее согласия. Подобно измученному путнику, стучащемуся в дверь в поисках ночлега, веспертил умоляет человека пустить его к себе, пожалеть; согреть своим теплом…

Если глупец проникается чувством сострадания и разрешает веспертилу «войти» – он погиб.

Запекшиеся губы Джеймса Ривердейла исказила улыбка. Осторожность с позором отступила, поджав хвост. Чего можно опасаться на пороге смерти? Он умрет в этих развалинах: хоть с веспертилом, хоть без. Что сделано, то оплачено. Сейчас он платит за гордыню и безрассудство.

Он заслужил.

Пустив иллюзорное создание согреться, он хотя бы не будет одинок в последние минуты жизни. Его смерть спасет чью-то жизнь, даст возможность продлить существование безымянной тайне, остывающей в руинах. Пусть адепты Высокой Науки и утверждают, что у подобных существ нет жизни – какое это имеет значение? Никогда не поздно учиться милосердию.

Никогда не поздно дарить милосердие просто так, ничего не ожидая взамен.

Иди ко мне, подумал Джеймс.

Иди ко мне.

Ничто не изменилось, ничего не произошло. Изменится ли окружающий мир от мыслей умирающего? Конечно, нет. Разве что ты сам наконец убедишься: рядом – никого.

Ты один.

Вдоль позвоночника пробежала стая ледяных мурашек. «Это все? – улыбнулся Джеймс. – Эй, захребетник, это все? Знаешь, уходить совсем не страшно…»

И провалился в небытие.

* * *

… Дрожь сотрясала Мироздание: от чертогов Нижней Мамы, где, радуясь, плясали демоны, до Вышних Эмпиреев, где в страхе рыдали ангелы. Вздрагивала земная твердь – словно вернулись в мир древние исполины и во главе с могучим Прессикаэлем уверенно двигались к пели, известной только им.

Дрожь сотрясала тело. От пяток, где копошились стаи ледышек, до темени, где копился жар. Морозный озноб пробежался по хребту – и Джеймс, не понимая, что делает, вскочил на ноги, будто его ударили бичом.

Он едва не упал, наступив на полу длинного плаща из овечьей шерсти.

Руины сочились грязно-серой, неприятно мерцающей сукровицей. Она размывала, скрадывала очертания, сплавляя воедино развалины, барханы, мутное небо и зыбкую землю. Я умер, вспомнил Джеймс. Это Межмирье, Область Разделяющей Мглы. Здесь будет решаться, куда отправится моя душа, по какому из шести неисповедимых путей.

К сожалению, душе Джеймса по наследству от бренного тела достались раны, которые ныли и саднили, корка запекшейся крови на руках и отвратительное головокружение. Но в целом покойник чувствовал себя вполне сносно. Неудивительно: ведь он попал туда, где прекращаются земные страдания. «Память тела» мало-помалу растворится в свободном астрале, душа очистится от земной пагубы – и тогда… Топот.

Топот копыт. Все ближе…

Вот что пробудило его от мертвого сна! Забыв о ранах, спотыкаясь и увязая в песке, Джеймс поспешил навстречу невидимому во мгле всаднику, прячась за развалинами. Неужели правду говорили суровые моряки-северяне с острова Нордлунг? Он прижался к огромной стеле, испещренной загадочными письменами, похожими на танцующих человечков, и осторожно выглянул наружу.

Несмотря на вечные сумерки, царившие в Межмирье, неохотно, по частям расстающиеся с добычей, он сразу узнал всадника, едва тот приблизился. Угадал, почувствовал, ощутил… Фернан!

Есть на свете справедливость!

Правы были нордлунги: лучшим воинам, угодившим в засаду, убитым подло, в спину, или в неравном бою Одноглазый Ворон, покровитель северян, дарует право отомстить. На один предрассветный час Область Разделяющей Мглы соединяется с миром живых, и павший герой обретает шанс.

По хребту снизу вверх, словно леопард по дереву, взлетел знакомый озноб: тысячи ледяных иголочек. Плащ, согревавший блудную душу Джеймса, осыпался прахом под ноги, сливаясь с голубовато-серой мутью песка. Ощутив тяжесть за спиной, мститель протянул руку назад над плечом – и, словно ладонь друга, нащупал костяную рукоять меча.

Что сделано, то оплачено.

Сейчас счет будет закрыт.

Всадник был уже близко. Ведя в поводу верблюдицу, явно встреченную им по дороге, он медленно ехал на лошади – оглядываясь по сторонам, высматривая следы на песке, желая найти жертву и добить. Вот он поравнялся с фрагментом стены высотой в рост человека, частично скрытой барханом. На склоне бархана ветер и природа, два вечных скульптора, создали некий профиль: орлиный нос, рябая щека, на скуле – звездообразный шрам…

Мигом позже ноги Джеймса взрыли песок, топча ненавистное лицо.

Нелепая, изломанная, жуткая в своей целеустремленности тень, скрежеща боевым воплем гарпии, взвилась в воздух – и обрушилась на Фернана. Оба слетели с лошади, которая чудом удержалась на ногах, и покатились по обломкам камней. Удар, песчаный вихрь, еще удар, и еще, кулаком, локтем, рукоятью меча, прямо в оскаленный, разбитый в кровь лик Лысого Гения. Нет, рябой не успевал, со всей его хваленой скоростью! – он опоздал, и когда меч, дарованный Одноглазым Вороном, покровителем нордлунгов, стальной струей влился Фернану в живот, Джеймс Ривердейл с внезапностью удара молнии понял главное, единственное, что должно волновать человека в такие минуты.

Живой.

Я – живой.

А враг – нет.

* * *

– Пить…

К седлу лошади – к счастью, она никуда не убежала – оказалась приторочена тыква-долбленка с водой. Джеймс принес ее раненому, приподнял тому голову – и только тут спохватился.

– Тебе нельзя! У тебя рана в живот. Тебя к хабибу надо…

– Не надо к хабибу. Ни к чему.

Джеймс понимал, что умирающий прав. Но вдруг найдется опытный медикус-маг, местная ведьма-чудотворица… Странно: сейчас он не испытывал к Фернану ненависти. Ненависть умерла раньше, чем подмастерье дамы со шпагой.

– Дай воды.

– Где мы? До города далеко?

– Это… Жженый Покляпец. Бывший. Часов пять… до Бадандена.

Зубами вытащив пробку, Джеймс приложил горлышко долбленки к губам человека, которого только что убил. Черты Фернана менялись с каждым глотком. Сквозь личину Лысого Гения проступало настоящее лицо парня. А рядом, шурша кублом змей, оплывал струйками песка бархан с тем же рябым ликом.

Напившись, Фернан долго молчал. Его лицо кривилось от боли, но он не отрывал взгляда от Джеймса. Словно силился что-то высмотреть, узнать и умереть спокойно.

– Добей, – прохрипел он наконец.

– Нет.

– Хочешь, чтоб я помучился?

– Нет. Я не палач. Извини.

И не удержался – спросил:

– Зачем? Зачем вы это делаете?

– Зачем?.. – сухо вздохнул песок.

* * *

Рассказ Фернана Бошени, правдивый, как большинство рассказов умирающих; но почему близость к смерти – это близость к правде, не ответит самый искушенный философ «Таланту есть предел, лишь гений беспределен», – писал аль-Самеди. Фернан Бошени не читал этих строк и даже не слышал их от уличных певцов, но в случае чего согласился бы с автором. Он четко знал пределы своего невеликого таланта.

И мучился, заключен в них, словно узник зиндана.

Его отец, Диего Бошени, обнищавший дворянин из Эль-Манчи, позднее – наемник всех господ, кто платил за чужие шпаги, еще позднее – хмурый и замкнутый калека-вдовец, живущий на мизерный пенсион, который был положен Салимом ибн-Салимом XXVII, отцом нынешнего тирана, всем, сражавшимся под знаменами тирании, говорил:

– Люди, сынок, по-разному одолевают трудности. Петухи кидаются на заботу не глядя, громко кукарекая и хлопая крыльями. Безудержным натиском они или втаптывают заботу в грязь, или остаются без головы. Волы пашут заботу, как поле: участок за участком, размеренно и трудолюбиво, забывая есть и пить. В конце сотого поля они подыхают от усталости в канаве. Дракон мудрей петуха и ленивей вола – он обязательно найдет кратчайший и самый неожиданный путь к победе. Мы с тобой волы, сынок, и с этим ничего не поделать…

Отец цитировал кого-то из старых боевых товарищей, кто бросил войну, ушел в горы и принял обет в храме Добряка Сусуна. Имени этого человека Фернан не знал. Как правило, он старался удрать прежде, чем отец дойдет до финала:

– А обезьяна ворует плоды побед дракона, прячась у него за спиной.

Первые уроки владения оружием юноша получил от родителя. Отец полагал, что сын тоже подастся в наемники – всю жизнь сражаясь за деньги, он не видел для отпрыска иного пути. Но Фернан не желал окончить дни в полуразрушенной хибаре, каждый день считая, хватит ли грошей пенсиона до конца месяца.

В маршальский жезл, лежащий в ранце солдата, он не верил.

В замок с белокурой красавицей, что станет наградой герою, – тоже.

Фернан хотел быть фехтмейстером. Здесь не крылось ни грана честолюбия, или какой-то особой страсти к изысканному звону клинков. Маэстро с собственным залом и толикой учеников, которые обеспечивают тебе безбедное существование – вот предел мечтаний. Непыльная, спокойная работенка. Не надо лезть вон из кожи, пробиваясь в лучшие. Достаточно выгрызть у судьбы диплом, заверенный Гильдией баши-бузуков – и ты на коне до конца своих дней.

Опытные маэстро могли бы поспорить с юношей, разрушив его представления о сладкой жизни фехтмейстеров, но Фернан не интересовался их мнением на сей счет.

Ему хватало своего мнения.

Оставшись сиротой, он несколько лет подряд нанимался к фехтмейстерам родного города – уборщиком, слугой, кем угодно, – беря оплату натурой, то есть уроками. Трудолюбивый и старательный юноша многим приходился по душе. Он пахал избранное поле участок за участком, приобретая строгую академичность движений; художники, иллюстрировавшие книги по теории и практике фехтования, любили приглашать Фернана в качестве модели.

Покойный отец был прав: Фернан родился волом.

Скромный талант в тесных рамках.

Время шло, а ни один из маэстро не предлагал Фернану даже шаткого статуса помощника. Должно быть, маэстро хорошо знали, что шедевр – это выпускная работа подмастерья, сдающего экзамен цеху на звание мастера. В Фернане Бошени грядущий шедевр не прозревался даже самыми зоркими учителями.

Учиться – сколько угодно.

Учить – вряд ли.

Ряд выступлений на турнирных помостах – когда с успехом, когда не очень – закончился крахом. Фернан дошел до предела возможностей, а ожидаемых рекомендаций от Совета Гильдии баши-бузуков не воспоследовало.

Когда Вуча Эстевен, вернувшись из загадочных странствий, возобновила преподавание – Фернан вцепился в этот шанс, как тонущий матрос – в пустой бочонок. Буквально через год дама со шпагой назначила его вторым подмастерьем. Ей пришелся по нраву преданный и работящий юноша; как утверждают злые языки, Фернан нравился ей больше, чем ученики должны нравиться своим маэстро, и индивидуальные занятия порой затягивались до рассвета.

Природная ограниченность подмастерья – академичность без блеска – тоже вызвала у дамы со шпагой живейший интерес. Тогда еще никто не догадывался – почему.

Еще год – и Вуча посвятила его в тайну Лысого Гения.

Маэстро не сказала, каким образом ей открылась необычная сущность статуэтки. Заметила лишь, что нашла Лысого Гения в пустыне, в руинах Жженого Покляпца, где скиталась, подумывая о самоубийстве. И долго колебалась, прежде чем опробовать страшный рецепт на практике. Сомнения развеял некий кочевник – он увидел в песках одинокую женщину и решил снизойти до Вучи с высот своего верблюда.

Ожидая райского блаженства, кочевник в конце концов достиг цели – если, конечно, гнусные насильники попадают в рай. Опасно ранив его кинжалом, «черная вдова» поддерживала в неудачнике жизнь ровно сутки, после чего добила – тем же кинжалом, в то же место.

И убедилась, что Лысый Гений не лжет.

Что сделано, то оплачено.

Выслушав рассказ Вучи до конца, Фернан долго не мог принять его на веру. Все это напоминало историю о чудесах и диковинах, какую хорошо слушать от сказителя на бульваре Джудж-ан-Маджудж, хрустя фисташками. Да, «черная вдова» была быстра в защитах и стремительна в атаках. Да, это ее достоинство, что называется, «шло волнами», идя то на подъем, то на спад. Вуча объясняла это вниманием Лысого Гения – оно усиливалось сразу после очередной «оплаты» и остывало со временем. Но мало ли на свете людей, кто быстрее Фернана Бошени? Милость Вечного Странника непредсказуема, и он раздает дары не равной мерой.

А подъемы и спады – у всех бывают дни удач и разочарований.

Так устроен мир.

Не помогло даже свидетельство первого подмастерья, Абдуллы Шерфеддина – Абдуллу посвятили в тайну раньше Фернана, и он успел не раз проверить действие рецепта на себе.

Фернан дал клятву молчать и обещал подумать.

Покойный отец не ошибся насчет вола. Поле запахивалось без спешки, без озарений и поступков, совершаемых очертя голову, но участок за участком, шаг за шагом… Дело решил случай. Заезжий сорвиголова, будучи пьян, толкнул Фернана на улице и затеял ссору. Фернан, не выдержав, дал забияке оплеуху, тот попытался нырнуть под бьющую руку, но опоздал – и ладонь хлопнула его не по щеке, а в висок.

Друзья растащили драчунов, но сорвиголова настаивал на дуэли. Завтра, на этом самом месте! Драться он предложил без ограничений – но и без оружия, раз уж «бычок», как он назвал Фернана, первым прибег к рукоприкладству. На дуэль забияка явился еще пьянее, чем вчера, долго куражился, попытался неуклюжим нырком – видимо, любимый прием! – уйти противнику в ноги и сбить на землю…

Фернан поймал его за волосы и основанием ладони ударил в висок.

Он не знал, отчего ударил так точно и так сильно. Сработал навык? Вспомнились наставления отца, который завещал не пренебрегать никаким соперником, если хочешь жить? Лысый Гений толкнул под руку? Так или иначе, но свидетели подтвердили: Фернан действовал в рамках правил.

Фернана Бошени оправдали.

Очень быстрого с этой минуты Фернана Бошени.

Очень сильного Фернана Бошени.

Очень несчастного Фернана Бошени, когда через некоторое время новообретенные качества начали его покидать, оставляя дикое похмелье и сосущую пустоту, требующую, чтоб ее наполнили вновь.

Ты глупец, смеялся Абдулла. Сопляк и рохля. Сидеть у ручья, полного сладкой воды, и умирать от жажды? Смотри, как это делается. Достаточно затесаться в толпу и оцарапать спину метельщика Хакима кончиком ножа – а потом, в течение недели, в той же толпе, воткнуть нож Хакиму в почки и, не задерживаясь, пройти мимо.

Одним метельщиком на земле стало меньше.

Велика ли потеря?

Особенно учитывая покровительство Лысого Гения: портрет у мушерифата ни в малейшей степени не был похож на даму со шпагой, Абдуллу Шерфеддина или Фернана Бошени. А статуэтка… Ну кто, разыскивая маниака, начнет проверять физиономии статуэток, имеющихся у жителей славного города Бадандена?

Метод Абдуллы пришелся не по сердцу Фернану. «Дважды убивать» метельщиков и разносчиков халвы, а позднее, отказавшись от покушений на баданденцев – подстерегать несчастных бедняков, приехавших на заработки? В спину? Нет, это скверно… Томимый жаждой, поселившейся в его сердце, юноша стал выбирать жертвы, способные дать достойный отпор. Для второго, смертельного раза он провоцировал схватку – честную, один на один, и тем успокаивал мятущуюся совесть.

С каждым новым случаем совесть становилась покладистей.

Джеймс Ривердейл был у Фернана Бошени пятым.

* * *

– Ты похоронишь меня?

– Нет, – ответил Джеймс.

Пожалуй, вчерашний Джеймс дал бы клятву соорудить для погибшего врага склеп из здешних обломков, и потратил бы на это все оставшееся здоровье – но Джеймс сегодняшний был честен.

– У меня нет сил рыть могилу в песке. Если хочешь, я оттащу твое тело к стене. Это хорошая стена. Возле нее я умирал этой ночью.

– Ладно, – Фернан попытался кивнуть и застонал. – Оттащи. Я думаю, так будет правильно. Мне понравится там лежать. Скажи, у того бархана действительно мой профиль?

– Нет. Тебе кажется.

– Хвала Вечному Стра…

Пока тело остывало, Джеймс Ривердейл сидел рядом и смотрел, как профиль Фернана Бошени слой за слоем осыпается с бархана, чтобы исчезнуть навсегда. Потом оттащил труп к стене, попросил Вечного Странника быть не очень строгим к умершему, взобрался на лошадь и поехал в Баданден. Он не думал, каким способом находит дорогу в пустыне. Просто, едва лошадь сворачивала в сторону с верного пути, по спине Джеймса бежали холодные мурашки. Он сбрасывал дрему, брался за поводья, напоминал лошади, кто тут главный – и продолжал двигаться в Баданден, а не в злые пески Шох-Дар.

На востоке, по правую руку от него, вставало солнце.