Текст книги "Русская поэзия начала ХХ века (Дооктябрьский период)"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Радуйся – Сладим-река, Сладим-река течет,
Радуйся – в Сладим-реке, в Сладим-реке есть мед,
Радуйся – к Сладим-реке, к Сладим-реке прильнем,
Радуйся – с Сладим-рекой мы в рай, мы в рай войдем,
Радуйся – Сладим-река поит и кормит всех,
Радуйся – Сладим-река смывает всякий грех,
Радуйся – в Сладим-реке вещанье для души,
Радуйся – к Сладим-реке, к Сладим-реке спеши,
Радуйся – Сладим-река, Сладим-река есть рай,
Радуйся – в Сладим-реке Сладим-реку вбирай,
Радуйся – Сладим-река, Сладим-река есть мед,
Радуйся – Сладим-река, Сладим-река зовет.
 

 
Осень обещала: «Я озолочу».
А зима сказала: «Как я захочу».
А весна сказала: «Ну-ка, ну, зима».
И весна настала. Всюду кутерьма.
 
 
Солнце золотится. Лютик – золотой.
Речка серебрится и шалит водой.
Родилась на воле, залила луга,
Затопила поле, стерла берега.
 
 
Там, где не достала, – лютик золотой,
Желтый одуванчик – будет и седой.
Осень обещала. Помогла весна.
Ну, зима, пропала, хоть была сильна.
 

 
Она пестра, стройна и горяча.
Насытится – и на три дня дремота.
Проснется – и предчувствует. Охота
Ее зовет. Она встает, рыча.
 
 
Идет, лениво длинный хвост влача.
А мех ее – пятнистый. Позолота
Мерцает в нем. И говорил мне кто-то,
Что взор ее – волшебная свеча.
 
 
Дух от нее идет весьма приятный.
Ее воспел средь острых гор грузин,[64]64
  Ее воспел… грузин… – Шота Руставели в поэме «Витязь в тигровой шкуре».


[Закрыть]
Всех любящих призывный муэззин[65]65
  Муэззин – служитель при мечети, призывавший с минарета к молитве.


[Закрыть], —
 
 
Чей стих – алоэ густо-ароматный.
Как барс, ее он понял лишь один,
Горя зарей кроваво-беззакатной.
 

<Октябрь 1915 (?)>

 
«Дай сердце мне твое неразделенным», —
Сказала Тариэлю Нэстан-Джар.[66]66
  Тариэль, Нэстан-Джар (Дарэджан)…. герой и героиня поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре».


[Закрыть]
И столько было в ней глубоких чар,
Что только ею он пребыл зажженным.
 
 
Лишь ей он был растерзанным, взметенным,
Лишь к Нэстан-Дарэджан был весь пожар.
Лишь молния стремит такой удар,
Что ей нельзя не быть испепеленным.
 
 
О Нэстан-Джар! О Нэстан-Дарэджан!
Любовь твоя была – как вихрь безумий.
Твой милый был в огне, в жерле, в самуме.
 
 
Но высшей боли – блеск сильнейший дан.
Ее пропел, как никогда не пели,
Пронзенным сердцем Шота Руставели.
 

27 июня 1916

ФЕДОР СОЛОГУБ[67]67
  Сологуб Федор Кузьмич (Тетерников; 1863–1927) родился в Петербурге. Окончил Петербургский учительский институт (1882) и три года учительствовал в г. Крестцах Новгородской губернии, затем четыре сода в Великих Луках. Преподавал математику. В 1907 г. вышел в отставку и стал заниматься только литературой.
  Еще в 90-х годах получил известность как один из первых символистов. В 1905–1906 гг. сотрудничал в сатирических журналах, написал ряд стихотворений, обличавших царское самодержавие. Поражение революции 1905 г. привело к усилению упаднических настроений в творчестве поэта. Ф. Сологуба, как проповедника культа смерти, резко критиковал М. Горький, ценивший, однако, технику его стиха.
  Сологуб приветствовал свержение самодержавия, Октябрьскую революцию во многом не понял.
  Стихотворения Ф. Сологуба печатаются по тексту издания: Федор Сологуб. Стихотворения. Л., «Советский писатель» («Библиотека поэта», Большая серия), 1975.


[Закрыть]

 
Грудь ли томится от зною,
Страшно ль смятение вьюг, —
Только бы ты был со мною,
Сладкий и радостный друг.
 
 
Ангел благого молчанья,
Тихий смиритель страстей,
Нет ни венца, ни сиянья
Над головою твоей.
 
 
Кротко потуплены очи,
Стан твой окутала мгла,
Тонкою влагою ночи
Веют два легких крыла.
 
 
Реешь над дольным пределом
Ты без меча, без луча, —
Только на поясе белом
Два золотые ключа.
 
 
Друг неизменный и нежный,
Тенью прохладною крыл
Век мой безумно-мятежный
Ты от толпы заслонил.
 
 
В тяжкие дни утомленья,
В ночи бессильных тревог
Ты отклонил помышленья
От недоступных дорог.
 

2–3 декабря 1900

 
Я ухо приложил к земле,
Чтобы услышать конский топот, —
Но только ропот, только шепот
Ко мне доходит по земле.
 
 
Нет громких стуков, нет покоя,
Но кто же шепчет, и о чем?
Кто под моим лежит плечом
И уху не дает покоя?
 
 
Ползет червяк? Растет трава?
Вода ли капает до глины?
Молчат окрестные долины,
Земля суха, тиха трава.
 
 
Пророчит что-то тихий шепот?
Иль, может быть, зовет меня,
К покою вечному клоня,
Печальный ропот, темный шепот?
 

31 декабря 1900

Миракс

 
Моя усталость выше гор,
Во рву лежит моя любовь,
И потускневший ищет взор,
Где слезы катятся и кровь.
 
 
Моя усталость выше гор,
Не для земли ее труды…
О, темный взор, о, скучный взор,
О, злые, страшные плоды!
 

10 мая 1902

 
Когда звенят согласные напевы
Ойлейских дев
И в пляске медленной кружатся девы
Под свой напев, —
 
 
Преодолев несносные преграды
И смерти рад,
Вперяю я внимательные взгляды
В их светлый град.
 
 
Отрад святых насытясь дуновеньем,
С тебя, Ойле,
Стремлюсь опять, окованный забвеньем,
К моей земле.
 
 
Во мгле земли свершаю превращенья,
Покорен я, —
И дней медлительных влачатся звенья,
О, жизнь моя!
 

16 июня 1902

 
Я живу в темной пещере,
Я не вижу белых ночей.
В моей надежде, в моей вере
Нет сиянья, нет лучей.
 
 
Ход к пещере никем не иден,
И не то ль защита от меча!
Вход в пещеру чуть виден,
И предо мною горит свеча.
 
 
В моей пещере тесно и сыро,
И нечем ее согреть.
Далекий от земного мира,
Я должен здесь умереть.
 

16 июня 1902

 
Оргийное безумие в вине,
Оно весь мир, смеясь, колышет.
Но в трезвости и в мирной тишине
Порою то ж безумье дышит.
 
 
Оно молчит в нависнувших ветвях,
И стережет в пещере жадной,
И, затаясь в медлительных струях,
Оно зовет в покой прохладный.
 
 
Порою, в воду мирно погрузясь,
Вдруг власть безумия признает тело,
И чуешь ты таинственную связь
С твоей душой губительного дела.
 

18 июня 1902

 
В тихий вечер на распутье двух дорог
Я колдунью молодую подстерег,
И во имя всех проклятых вражьих сил
У колдуньи талисмана я просил.
Предо мной она стояла чуть жива,
И шептала чародейные слова,
И искала талисмана в тихой мгле,
И нашла багряный камень на земле,
И сказала: «Этот камень ты возьмешь, —
С ним не бойся, – не захочешь, не умрешь.
Этот камень всё на шее ты носи
И другого талисмана не проси.
Не для счастья, иль удачи, иль венца, —
Только жить, все жить ты будешь без конца.
Станет скучно – ты веревку оборвешь,
Бросишь камень, станешь волен, и умрешь».
 

7 июля 1902

 
О Русь! в тоске изнемогая,
Тебе слагаю гимны я.
Милее нет на свете края,
О родина моя!
 
 
Твоих равнин немые дали
Полны томительной печали,
Тоскою дышат небеса,
Среди болот, в бессилье хилом,
Цветком поникшим и унылым,
Восходит бледная краса.
 
 
Твои суровые просторы
Томят тоскующие взоры
И души полные тоской.
Но и в отчаянье есть сладость.
Тебе, отчизна, стон и радость,
И безнадежность, и покой.
 
 
Милее нет на свете края,
О Русь, о родина моя.
Тебе, в тоске изнемогая,
Слагаю гимны я.
 

6 апреля 1903

 
Я один в безбрежном мире, я обман личин отверг.
Змий в пылающей порфире пред моим огнем померк,
 
 
Разделенья захотел я и воздвиг широкий круг,
Вольный мир огня, веселья, сочетаний и разлук.
 
 
Но наскучила мне радость переменчивых лучей,
Я зову иную сладость, слитность верную ночей.
 
 
Темнота ночная пала, скрылась бледная луна,
И под сенью покрывала ты опять со мной одна.
 
 
Ты оставила одежды у порога моего.
Исполнение надежды – радость тела твоего.
 
 
Предо мною ты нагая, как в творящий первый час.
Содрогаясь и вздыхая, ты нагая. Свет погас.
 
 
Ласки пламенные чую, вся в огне жестоком кровь.
Весть приемлю роковую: «Ты один со мною вновь».
 

17 июня 1904

 
Сел Иван-Царевич
На коня лихого.
Молвил нам Царевич
Ласковое слово:
 
 
«Грозный меч подъемлю,
В бой пойду я рано,
Заберу всю землю
Вплоть до океана».
 
 
Год проходит. Мчится
Вестник, воин бледный.
Он поспешно мчится,
Шлем иссечен медный.
 
 
«Сгибли наши рати
Силой вражьей злобы.
Кстати иль некстати,
Запасайте гробы.
 
 
Наш Иван-Царевич
Бился с многой славой».
«Где ж Иван-Царевич?»
«В битве пал кровавой».
 

3 декабря 1904

 
Мы – плененные звери,
Голосим, как умеем.
Глухо заперты двери,
Мы открыть их не смеем.
 
 
Если сердце преданиям верно,
Утешаясь лаем, мы лаем.
Что в зверинце зловонно и скверно,
Мы забыли давно, мы не знаем.
 
 
К повторениям сердце привычно, —
Однозвучно и скучно кукуем.
Все в зверинце безлично, обычно,
Мы о воле давно не тоскуем.
 
 
Мы – плененные звери,
Голосим, как умеем.
Глухо заперты двери,
Мы открыть их не смеем.
 

<24 февраля 1905>

 
Нынче праздник. За стеною
Разговор веселый смолк.
Я одна с моей иглою,
Вышиваю красный шелк.
 
 
Все ушли мои подруги
На веселый свет взглянуть,
Скоротать свои досуги,
Забавляясь как-нибудь.
 
 
Мне веселости не надо.
Что мне шум и что мне свет!
В праздник вся моя отрада,
Чтоб исполнить мой обет.
 
 
Все, что юность мне сулила,
Все, чем жизнь меня влекла,
Все судьба моя разбила,
Все коварно отняла.
 
 
«Шей нарядные одежды
Для изнеженных госпож!
Отвергай свои надежды!
Проклинай их злую ложь!»
 
 
И в покорности я никла,
Трепетала, словно лань,
Но зато шептать привыкла
Слово гордое: восстань!
 
 
Белым шелком красный мечу,
И сама я в грозный бой
Знамя вынесу навстречу
Рати вражеской и злой.
 

5 августа 1905

 
В блаженном пламени восстанья
Моей тоски не утоля,
Спешу сказать мои желанья
Тебе, моя земля.
 
 
Производительница хлеба,
Разбей оковы древних меж
И нас, детей святого Феба,
Простором вольности утешь.
 
 
Дыханьем бури беспощадной,
Пожаром ярым уничтожь
Заклятья собственности жадной,
Заветов хитрых злую ложь.
 
 
Идущего за тяжким плугом
Спаси от долга и от клятв
И озари его досугом
За торжествами братских жатв.
 
 
И засияют светлой волей
Труда и сил твои поля
Во всей безгранности раздолий
Твоих, моя земля.
 

20 ноября 1905

 
Печаль в груди была остра,
Безумна ночь, —
И мы блуждали до утра,
Искали дочь.
 
 
Нам запомнилась навеки
Жутких улиц тишина,
Хрупкий снег, немые реки,
Дым костров, штыки, луна.
 
 
Чернели тени на огне
Ночных костров.
Звучали в мертвой тишине
Шаги врагов.
 
 
Там, где били и рубили,
У застав и у палат,
Что-то чутко сторожили
Цепи хмурые солдат.
 
 
Всю ночь мерещилась нам дочь,
Еще жива,
И нам нашептывала ночь
Ее слова.
 
 
По участкам, по больницам
(Где пускали, где и нет)
Мы склоняли к многим лицам
Тусклых свеч неровный свет.
 
 
Бросали груды страшных тел
В подвал сырой.
Туда пустить нас не хотел
Городовой.
 
 
Скорби пламенной язык ли,
Деньги ль дверь открыли нам, —
Рано утром мы проникли
В тьму, к поверженным телам.
 
 
Ступени скользкие вели
В сырую мглу, —
Под грудой тел мы дочь нашли
Там, на полу…
 

25 ноября 1905

 
Что вы, старцы, захудали,
Таковы невеселы,
Головы повесили?
«Отошшали!»
 
 
Что вы, старые старухи,
Таковы невеселы,
Головы повесили?
«C голодухи!»
 
 
Что вы, парни, тихи стали,
Не играете, не скачете,
Всё ревете, плачете?
«Тятьку угнали!»
 
 
Что вы, детки, приуныли,
Не играете, не скачете,
Всё ревете, плачете?
«Мамку убили!»
 

4 декабря 1905

 
Кто знает, сколько скуки
В искусстве палача!
Не брать бы вовсе в руки
Тяжелого меча.
 
 
И я учился в школе
В стенах монастыря,
От мудрости и боли
Томительно горя.
 
 
Но путь науки строгой
Я в юности отверг,
И вольною дорогой
Пришел я в Нюренберг.
 
 
На площади казнили:
У чьих-то смуглых плеч
В багряно-мглистой пыли
Сверкнул широкий меч.
 
 
Меня прельстила алость
Казнящего меча
И томная усталость
Седого палача.
 
 
Пришел к нему, учился
Владеть его мечом,
И в дочь его влюбился,
И стал я палачом.
 
 
Народною боязнью
Лишенный вольных встреч,
Один пред каждой казнью
Точу мой темный меч.
 
 
Один взойду на помост
Росистым утром я,
Пока спокоен дома
Строгий судия.
 
 
Свяжу веревкой руки
У жертвы палача.
О, сколько тусклой скуки
В сверкании меча!
 
 
Удар меча обрушу,
И хрустнут позвонки,
И кто-то бросит душу
В размах моей руки.
 
 
И хлынет ток багряный,
И, тяжкий труп влача,
Возникнет кто-то рдяный
И темный у меча.
 
 
Не опуская взора,
Пойду неспешно прочь
От скучного позора
В мою дневную ночь.
 
 
Сурово хмуря брови,
В окошко постучу,
И дома жажда крови
Приникнет к палачу.
 
 
Мой сын покорно ляжет
На узкую скамью,
Опять веревка свяжет
Тоску мою.
 
 
Стенания и слезы, —
Палач – везде палач.
О, скучный плеск березы!
О, скучный детский плач!
 
 
Кто знает, сколько скуки
В искусстве палача!
Не брать бы вовсе в руки
Тяжелого меча!
 

22 февраля, 1907

 
В тени косматой ели
Над шумною рекой
Качает черт качели
Мохнатою рукой.
 
 
Качает и смеется,
Вперед, назад,
Вперед, назад.
Доска скрипит и гнется,
О сук тяжелый трется
Натянутый канат.
 
 
Снует с протяжным скрипом
Шатучая доска,
И черт хохочет с хрипом,
Хватаясь за бока.
 
 
Держусь, томлюсь, качаюсь,
Вперед, назад,
Вперед, назад,
Хватаюсь и мотаюсь,
И отвести стараюсь
От черта томный взгляд.
 
 
Над верхом темной ели
Хохочет голубой:
«Попался на качели,
Качайся, черт с тобой».
 
 
В тени косматой ели
Визжат, кружась гурьбой:
«Попался на качели,
Качайся, черт с тобой».
 
 
Я знаю, черт не бросит
Стремительной доски,
Пока меня не скосит
Грозящий взмах руки,
 
 
Пока не перетрется,
Крутяся, конопля,
Пока не подвернется
Ко мне моя земля.
 
 
Взлечу я выше ели,
И лбом о землю трах.
Качай же, черт, качели,
Всё выше, выше… ах!
 

14 июня 1907

 
Плыву вдоль волжских берегов,
Гляжу в мечтаньях простодушных
На бронзу яркую лесов,
Осенней прихоти послушных.
 
 
И тихо шепчет мне мечта:
«Кончая век, уже недолгий,
Приди в родимые места
И догорай над милой Волгой».
 
 
И улыбаюсь я, поэт,
Мечтам сложивший много песен,
Поэт, которому весь свет
Для песнопения стал тесен.
 
 
Скиталец вечный, ныне здесь,
А завтра там, опять бездомный,
Найду ли кров себе и весь,
Где положу мой посох скромный?
 

21 сентября 1915

Волга. Кострома – Нагорево

ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВ[72]72
  Иванов Вячеслав Иванович (1866–1949) родился в Москве. Учился в частной школе, организованной семьей известного экономиста М. И. Туган-Барановского. Учился на филологическом факультете Московского университета. После двух курсов едет в Германию, слушает лекции немецких профессоров. Изучает историю, увлекается учением В. Соловьева о мистической соборности. С 1891 года занимается в Национальной библиотеке Парижа, затем переезжает в Италию. В 1896 году получает степень доктора истории. С 1905 года перебирается в Петербург, становится одним из столпов символизма, его теоретиком и практиком. Для поэзии Вяч. Иванова характерен мистически-религиозный культ изысканной архаической красоты, религиозные искания.
  В 1917–1924 годах вел преимущественно научную и культурно-педагогическую деятельность. С 1924 года жил в эмиграции, умер в Италии.
  Стихотворения Вяч. Иванова из книги стихов «Кормчие звезды» печатаются по тексту издания: Вячеслав Иванов. Кормчие звезды. Книга лирики. СПб., 1903; из книги стихов «Прозрачность» – по тексту издания: Вячеслав Иванов. Прозрачность. Вторая книга лирики. М., 1904; из сборника «Cor ardens» – по тексту издания: Вячеслав Иванов. Cor ardens, части 1–2. СПб., 1911–1912.


[Закрыть]

И сердце вновь горит и любит – оттого,

Что не любить оно не может.[73]73
  Первый эпиграф – из стихотворения А. Пушкина «На холмах Грузии лежит ночная мгла»; второй эпиграф – слова Старика из поэмы А. Пушкина «Цыганы».


[Закрыть]

Пушкин

Ты любишь горестно и трудно.

Пушкин

 
Иду в вечерней мгле под сводами древес.
Звезда, как перл слезы, на бледный лик небес
Явилась и дрожит… Иду, как верный воин, —
Устал – и мужествен. Унылый дух спокоен…
 
 
Эоны[74]74
  Эон (Айон) – сын Хроноса, олицетворение вечного времени (греч. миф.).


[Закрыть] долгие, светило, ты плывешь;
Ты мой летучий век, как день, переживешь;
Мы – братья чуждые: но мой привет печальный
Тебе сопутствует в твоей дороге дальной!
 
 
Светило братское, во мне зажгло ты вновь
Неутолимую, напрасную любовь!
Детей творения, нас, в разлученной доле,
Покорность единит единой вечной Воле.
 
 
Как осенью листы, сменяясь без конца,
Несутся смертные дыханием Отца;
Простертые, на миг соединяют руки —
И вновь гонимы в даль забывчивой разлуки…
 
 
Сосредоточив жар, объемлющий весь мир,
Мы любим в Женщине его живой кумир:
Но в грани существа безвыходно стесненный,
Наш тайный, лучший пыл умрет неизъясненный…
 
 
Иду. В лазури ночь и веет, и парит;
Светило вечное торжественней горит:
А долу дышит мгла, влажней густые тени,
И тленьем пахнет лес, подобный смертной сени.
 
 
Покорностъ! нам испить три чаши суждено:
Дано нам умереть, как нам любить дано;
Гонясь за призраком – и близким, и далеким, —
Дано нам быть в любви и в смерти одиноким.
 

Голос музыки

 
Мой отец —
Оный алчущий бог, что нести восхотел
Воплощений слепых цветно-тканый удел,
Многострадную, страстную долю.
И поит он, и пенит сосуд бытия,
И лиют, не вместив, золотые края
Неисчерпно-кипящую волю.
Но, как облак златой,
Я рождаюсь из пены, в громах пролитой,
И несусь, и несу
Неизбытых пыланий глухую грозу,
И рыдаю в пустынях эфира…
 

Человеческий голос

 
И меня, и меня,
Ненасытного семя и светоч огня,
На шумящие бурно возьми ты крыла!
Как тебя,
Несказанная воля мне сердце зажгла;
Нерожденную Землю объемлю, любя, —
И колеблю узилище мира!
 

 
В чаще багряной
Мраморный Пан[75]75
  Пан – в греческой мифологии сын бога Гермеса, божество, олицетворяющее всю природу. Пан, сопровождаемый нимфами, бродил по горам, звуками свирели и песнями собирая стада.


[Закрыть]
С праздной свирелью
Дремлет у влаги:
«Дуй, Аквилон[76]76
  Аквилон – северный ветер.


[Закрыть],
В мою свирель,
Мой сон лелея!
Ярче алейте,
Хладные зори,
Пред долгой ночью!
Дольше кружитесь,
Желтые листья,
Над влагой черной!
Ждет терпеливо
Судьбы неизбежной
Темное лоно…»
 
 
Желтые листья
Ветр гонит к поблекшему брегу;
Царственный лебедь скользит между них,
А важная Муза героев,
С мраморным свитком,
Вперила на волны
Незрящие зрящие очи —
И думает думу:
 
 
«Над темным лоном судеб,
Обагренным жатвой падучей
Мгновенной жизни,
Как царственный лебедь,
Скользит ваш смертный соперник,
Титаноубийцы, —
Среди поколений летучих —
Муж Рока! —
И мерит бестрепетным оком
 
 
Бездонные тайны;
И, в омут времен недвижимых
Глядясь, узнаёт
Лелеемый влагой дремучей —
Свой образ…»
 

 
Зимой, порою тризн вакхальных,
Когда менад безумный хор
Смятеньем воплей погребальных
Тревожит сон пустынных гор, —
 
 
На высотах, где Мельпомены[78]78
  Мельпомена – муза трагедии (греч. миф.).


[Закрыть]
Давно умолкнул страшный глас
И меж развалин древней сцены
Алтарь вакхический угас, —
 
 
В благоговенье и печали
Воззвав к тому, чей был сей дом,
Менаду[79]79
  Менады – спутницы Диониса (греч. миф.).


[Закрыть] новую венчали
Мы Дионисовым венцом:
 
 
Сплетались пламенные розы
С плющом, отрадой дерзких нег,
И на листах, как чьи-то слезы,
Дрожа, сверкал алмазный снег…
 
 
Тогда пленительно-мятежной
Ты песнью огласила вдруг
Покрытый пеленою снежной
Священный Вакхов полукруг.
 
 
Ты пела, вдохновеньем оргий
И опьяняясь, и пьяня,
И беспощадные восторги,
И темный гроб земного дня:
 
 
«Увейте гроздьем тирсы, чаши!
Властней богов, сильней Судьбы,
Несите упоенья ваши!
Восстаньте – боги, не рабы!
 
 
Земных обетов и законов
Дерзните преступить порог, —
И в муке нег, и в пире стонов
Воскреснет исступленный бог!..»
 
 
Дул ветер; осыпались розы;
Склонялся скорбный кипарис…
Обнажены, роптали лозы:
«Почил великий Дионис!»
 
 
И с тризны мертвенно-вакхальной
Мы шли, туманны и грустны;
И был далек земле печальной
Возврат языческой весны.
 

<1898>

 
Не Судьба – незрячий пастырь – властным посохом, Орфей! —
Боги путь твой указали промыслительной рукой,
И склонили путь рыданий к безнадежным глубинам,
И живым увидеть оком дали тихой Смерти дол.
И томительной неволи, умолительный певец,
Вечны створы бледноликий пред тобой разверз Аид!
 
 
Даровали мудро боги невредиму быть певцу
В преисподней, скрытой милой цветоносною землей.
В сумрак бездны, над которой наш беспечный хор скользит,
Он доверчиво нисходит к рою зыблемых теней.
Видит ловчий лет Эриний[81]81
  Эринии – богини мщения, обитательницы Аида (греч. миф.).


[Закрыть] на пахучий крови след,
Видит пленных вечный ужас в медяных тюрьмах Горгон[82]82
  Горгона – чудовище в виде женщины; все, смотревшие на нее, превращались в камень (греч. миф.).


[Закрыть].
И, с Харитой[83]83
  Харита – божество-олицетворение женской прелести (греч. миф.).


[Закрыть] неразлучен, уклонясь от многих рук,
К нам восходит и заводит победительный пеан[84]84
  Пеан – песня-молитва, обращенная к Пеану (божеству – отвратителю зла; греч. миф.).


[Закрыть].
 

Сомов К. А.

Фронтиспис книги стихов Вяч. Иванова «Cor ardens»

(Москва, изд-во «Скорпион», 1911)

Акварель, гуашь, тушь, кисть, перо

Государственная Третьяковская галерея

 
Играет луч, на гранях гор алея;
Лучится дум крылатая беспечность…
Не кровью ль истекает сердце, млея?..
 
 
Мгновенью ль улыбнулась, рдея, Вечность?
Лобзаньем ли прильнуло к ней Мгновенье?..
Но всходит выше роковая млечность.
 
 
Пугливый дух приник в благоговенье:
Гость бледный входит в льдистый дом к Бессмертью,
И синей мглой в снегах легло Забвенье…
 
 
Молчанье! Вечность там, одна со Смертью!
 

 
С маской трагической мы заедино мыслить привыкли
Бурю страстных речей, кровь на железе мечей.
Древний фиас[85]85
  Фиас (тиас) – торжественное шествие в честь Диониса.


[Закрыть] Мельпомены, ступень у фимелы[86]86
  Фимела – жертвенник, около которого в праздники Диониса дифирамбические хоры совершали свои пляски и песни.


[Закрыть] прищельцам
Дай! Герои встают; проникновенно глядят;
Красноречивые губы, безмолвно-страдальные, сжаты;
Тайный свершается рок в запечатленных сердцах.
Бремя груди тесной – тяжелую силу – Титаны[87]87
  Титаны – бессмертные существа, дети Земли и Неба. Вели борьбу с Зевсом, но были побеждены и низвергнуты в Тартар (преисподнюю; греч. миф.).


[Закрыть]
Вылили в ярой борьбе: внуки выносят в себе.
 

 
Ваши на сводах небес бремена престольные, боги!
Твой, их превыше, висит трон своевластный, Судьба!
Все вы, что вне человека, одержите, вечные силы!
Дух же таинственно вы предали в чуждую власть.
В духе людском недвижно царит обитатель незримый,
Чьим послушный толчкам слепо бредет человек.
К лучшему знает он путь, и путь он знает в погибель;
Но не противься ему: он седмерицею мстит.
 

 
Прозрачность! купелью кристальной
Ты твердь улегчила – и тонет
Луна в среброзарности сизой.
Прозрачность! Ты лунною ризой
Скользнула на влажные лона;
Пленила дыхания мая,
И звук отдаленного лая,
И призраки тихого звона.
Что полночь в твой сумрак уронит,
В бездонности тонет зеркальной.
 
 
Прозрачность! колдуешь ты с солнцем,
Сквозной раскаленностью тонкой
Лелея пожар летучий;
Колыша под влагой зыбучей,
Во мгле голубых отдалений,
По мхам малахитным узоры;
Граня снеговерхие горы
Над смутностью дольних селений;
Простор раздражая звонкий
Под дальним осенним солнцем.
 
 
Прозрачность! воздушною лаской
Ты спишь на челе Джоконды[88]88
  …челе Джоконды. – Имеется в виду так называемая «Джоконда» – знаменитый портрет Моны Лизы великого итальянского художника Леонардо да Винчи (1452–1519).


[Закрыть],
Дыша покрывалом стыдливым.
Прильнула к устам молчаливым —
И вечностью веешь случайной;
Таящейся таешь улыбкой,
Порхаешь крылатостью зыбкой,
Бессмертною, двойственной тайной.
Прозрачность! божественной маской
Ты реешь в улыбке Джоконды.
 
 
Прозрачность! улыбчивой сказкой
Соделай видения жизни,
Сквозным – покрывало Майи![89]89
  …покрывало Майи… – Майя – богиня, символизирующая призрачность и таинственность мира (инд. миф.).


[Закрыть]
Яви нам бледные раи
За листвою кущ осенних;
За радугой легкой – обеты;
Вечерние скорбные светы
За цветом садов весенних!
Прозрачность! божественной маской
Утишь изволения жизни.
 

 
О Солнце! вожатый ангел божий
С расплавленным сердцем в разверстой груди!
Куда нас влечешь ты, на нас непохожий,
Пути не видящий пред собой впереди?
 
 
Предвечный солнца сотворил и планеты.
Ты – средь ангелов-солнц! Мы – средь темных планет…
Первозданным светом вы, как схимой, одеты:
Вам не светят светы, – вам солнца нет!
 
 
Слепцы Любви, вы однажды воззрели,
И влечет вас, приливом напухая в груди,
Притяженный пламень к первоизбранной цели, —
И пути вам незримы в небесах впереди.
 
 
И в расплавленном лоне пока не иссякла
Вихревой пучины круговратная печь, —
Нас, зрящих и темных, к созвездью Геракла,
Вожатый слепец, ты будешь влечь!
 
 
Любовью ты будешь истекать неисчерпной
К созвездью родному, – и влечь, – и влечь!
В веках ты поволил венец страстотерпный
Христа-Геракла[91]91
  …Венец страстотерпный. // Христа-Геракла… – Характерное для Вяч. Иванова соединение античной и евангельской символики: страждущий бог выступает в облике то Христа, то Диониса, то Геракла, героя античных мифов.


[Закрыть] своим наречь!
 

 
Солнце ясное восходит,
Солнце красное заходит,
Солнце белое горит
Во свершительном притине —
И о жертвенной судьбине
Солнцу-сердцу говорит:
 
 
«Ты, сжимаясь, разжимаясь,
Замирая, занимаясь
Пылом пламенным, горишь,
Сердце, брат мой неутомный,
И в своей неволе темной
Светлый подвиг мой творишь!
 
 
Истекаешь неисчерпно,
Поникаешь страстотерпно
Во притине роковом;
Весь ты – радость, ранним-рано,
Брат мой, – весь ты кровь и рана
На краю вечеровом!
 
 
Будь же мне во всем подобен:
Бескорыстен и незлобен,
И целительно-могуч,
Сердце, – милостный губитель,
Расточитель, воскреситель,
Из себя воскресший луч!
 
 
От себя я возгораюсь,
Из себя я простираюсь,
Отдаюсь во все концы,
И собою твердь и землю,
Пышно-распятый, объемлю:
Раздели мои венцы, —
 
 
Острия и лалы терна,
Как венчаемый покорно,
Помазуемый в цари!
Уподобься мне в распятье,
Распростри свое объятье —
И гори, гори, гори!»