Текст книги "Русская поэзия начала ХХ века (Дооктябрьский период)"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Стародавней Ярославне тихий ропот струн:
Лик твой скорбный, лик твой бледный, как и прежде, юн.
Раным-рано ты проходишь по градской стене,
Ты заклятье шепчешь солнцу, ветру и волне,
 
 
Полететь зегзицей хочешь в даль, к реке Каял,
Где без сил, в траве кровавой, милый задремал.
Ах, о муже-господине вся твоя тоска!
И, крутясь, уносит слезы в степи Днепр-река.
 
 
Стародавней Ярославне тихий ропот струн.
Лик твой древний, лик твой светлый, как и прежде, юн.
Иль певец безвестный, мудрый, тот, кто «Слово» спел,
Все мечты веков грядущих тайно подсмотрел?
 
 
Или русских женщин лики все в тебе слиты?
Ты – Наташа, ты – и Лиза, и Татьяна – ты!
На стене ты плачешь утром… Как светла тоска!
И, крутясь, уносит слезы песнь певца – в века!
 

1912

 
Освобожденная Россия, —
Какие дивные слова!
В них пробужденная стихия
Народной гордости – жива!
Как много раз в былые годы
Мы различали властный зов:
Зов обновленья и свободы,
Стон-вызов будущих веков!
 
 
Они, пред нами стоя, грозно
Нас вопрошали: «Долго ль ждать?
Пройдут года, и будет поздно!
На сроках есть своя печать.
Пусть вам тяжелый жребий выпал:
Вы ль отречетесь от него?
По всем столетьям Рок рассыпал
Задачи, труд и торжество!»
 
 
Кто, кто был глух на эти зовы?
Кто, кто был слеп средь долгой тьмы?
С восторгом первый гул суровый, —
Обвала гул признали мы.
То, десять лет назад, надлома
Ужасный грохот пробежал…
И вот теперь, под голос грома,
Сорвался и летит обвал!
 
 
И тем, кто в том работал, – слава!
Не даром жертвы без числа
Россия, в дни борьбы кровавой
И в дни былого, принесла!
Не даром сгибли сотни жизней
На плахе, в тюрьмах и в снегах!
Их смертный стон был гимн отчизне,
Их подвиг оживет в веках!
 
 
Как те, и наше поколенье
Свой долг исполнило вполне.
Блажен, въявь видевший мгновенья,
Что прежде грезились во сне!
Воплощены сны вековые
Всех лучших, всех живых сердец:
Преображенная Россия
Свободной стала, – наконец!
 

1 марта 1917

КОНСТАНТИН БАЛЬМОНТ[57]57
  Бальмонт Константин Дмитриевич (1867–1942) родился в деревне Гумнищи Владимирской губ. После гимназии в 1886 году поступил на юридический факультет Московского университета. Был исключен за участие в студенческих беспорядках. После ссылки в Шую и учебы в Ярославском лицее много путешествовал за границей. Одно время увлекался революционными идеями и сотрудничал в большевистской печати. Из-за издания в Париже (1907 г.) бунтарского сборника стихов не мог вернуться в Россию до амнистии 1913 года.
  Один из ранних представителей русского символизма. Много переводил. Следует отметить его перевод «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели – первый на русском языке.
  С 1920 года жил в эмиграции, умер во Франции.
  Стихотворения К. Бальмонта печатаются по тексту издания: К. Д. Бальмонт. Стихотворения. Л., «Советский писатель» («Библиотека поэта». Большая серия), 1969.


[Закрыть]

Князю А. И. Урусову[58]58
  Урусов Александр Иванович (1843–1900) – московский адвокат, знаток литературы и театра. Поддерживал первые литературные шаги Бальмонта.


[Закрыть]

 
Вечер. Взморье. Вздохи ветра.
Величавый возглас волн.
Близко буря. В берег бьется
Чуждый чарам черный челн.
 
 
Чуждый чистым чарам счастья,
Челн томленья, челн тревог
Бросил берег, бьется с бурей,
Ищет светлых снов чертог.
 
 
Мчится взморьем, мчится морем,
Отдаваясь воле волн.
Месяц матовый взирает,
Месяц горькой грусти полн.
 
 
Умер вечер. Ночь чернеет.
Ропщет море. Мрак растет.
Челн томленья тьмой охвачен.
Буря воет в бездне вод.
 

 
Ландыши, лютики. Ласки любовные.
Ласточки лепет. Лобзанье лучей.
Лес зеленеющий. Луг расцветающий.
Светлый свободный журчащий ручей.
 
 
День догорает. Закат загорается.
Шепотом, ропотом рощи полны.
Новый восторг воскресает для жителей
Сказочной светлой свободной страны.
 
 
Ветра вечернего вздох замирающий.
Полной луны переменчивый лик.
Радость безумная. Грусть непонятная.
Миг невозможного. Счастия миг.
 

 
Свежий запах душистого сена мне напомнил далекие дни,
Невозвратного светлого детства предо мной загорелись огни;
Предо мною воскресло то время, когда мир я безгрешно любил,
Когда не был еще человеком, но когда уже богом я был.
 
 
Мне снятся родные луга,
И звонкая песня косца,
Зеленого сена стога,
Веселье и смех без конца.
Июльского дня красота,
Зарница июльских ночей,
И детского сердца мечта
В сиянье нездешних лучей.
Протяжное пенье стрекоз,
Чуть слышные всплески реки,
Роптание лип и берез,
В полу́ночной тьме светляки.
И все, что в родной стороне
Меня озарило на миг,
Теперь пробудило во мне
Печали певучий родник.
 
 
И зачем истомленною грудью я вдыхаю живой аромат,
Вспоминая луга с их раздольем и забытый запущенный сад?
Свежий запах душистого сена только болью терзает меня:
Он мне душною ночью напомнил отлетевшие радости дня.
 

И. А. Бунину[59]59
  Бальмонт познакомился с Иваном Алексеевичем Буниным в 1895 г. и одно время был его близким знакомым. В конце 1901 г. Бунин с символистами «разошелся, не возымев никакой охоты играть с… новыми товарищами в аргонавтов, в демонов, в магов и нести высокопарный вздор» (И. А. Бунин. Автобиографические заметки. – Собр. соч., т. 9. М., 1967, с. 262 и 264).


[Закрыть]

 
Точно призрак умирающий,
На степи ковыль качается,
Смотрит месяц догорающий,
Белой тучкой омрачается.
 
 
И блуждают тени смутные
По пространству неоглядному,
И, непрочные, минутные,
Что-то шепчут ветру жадному.
 
 
И мерцание мелькнувшее
Исчезает за туманами;
Утонувшее минувшее
Возникает над курганами.
 
 
Месяц меркнет, омрачается,
Догорающий и тающий,
И, дрожа, ковыль качается,
Точно призрак умирающий.
 

 
В глухие дни Бориса Годунова,
Во мгле Российской пасмурной страны,
Толпы́ людей скиталися без крова
И по ночам всходило две луны.
 
 
Два солнца по утрам светило с неба,
С свирепостью на дольный мир смотря.
И вопль протяжный: «Хлеба! Хлеба! Хлеба!» —
Из тьмы лесов стремился до царя.
 
 
На улицах иссохшие скелеты
Щипали жадно чахлую траву,
Как скот, озверены и неодеты, —
И сны осуществлялись наяву.
 
 
Гроба, отяжелевшие от гнили,
Живым давали смрадный адский хлеб,
Во рту у мертвых сено находили,
И каждый дом был сумрачный вертеп.
 
 
От бурь и вихрей башни низвергались,
И небеса, таясь меж туч тройных,
Внезапно красным светом озарялись,
Являя битву воинств неземных.
 
 
Невиданные птицы прилетали,
Орлы парили с криком над Москвой,
На перекрестках, молча, старцы ждали,
Качая поседевшей головой.
 
 
Среди людей блуждали смерть и злоба,
Узрев комету, дрогнула земля,
И в эти дни Димитрий встал из гроба,
В Отрепьева свой дух переселя.
 

 
Я горько вас люблю, о бедные уроды,
Слепорожденные, хромые, горбуны,
Убогие рабы, не знавшие свободы,
Ладьи, разбитые веселостью волны.
 
 
И вы мне дороги, мучительные сны
Жестокой матери, безжалостной Природы, —
Кривые кактусы, побеги белены
И змей и ящериц отверженные роды.
 
 
Чума, проказа, тьма, убийство и беда,
Гоморра и Содом, слепые города,
Надежды хищные с раскрытыми губами, —
 
 
О, есть же и для вас в молитве череда!
Во имя господа, блаженного всегда,
Благословляю вас, да будет счастье с вами!
 

1

 
Огонь очистительный,
Огонь роковой,
Красивый, властительный,
Блестящий, живой!
 

2

 
Бесшумный в мерцанье церковной свечи,
Многошумный в пожаре,
Глухой для мольбы, многоликий,
Многоцветный при гибели зданий,
Проворный, веселый и страстный,
Так победно-прекрасный,
Что, когда он сжигает мое,
Не могу я не видеть его красоты, —
О красивый Огонь, я тебе посвятил все мечты!
 

3

 
Ты меняешься вечно,
Ты – повсюду другой.
Ты красный и дымный
В клокотанье костра.
Ты – как страшный цветок с лепестками из пламени,
Ты – как вставшие дыбом блестящие волосы.
Ты трепещешь, как желтое пламя свечи
С его голубым основаньем.
Ты являешься в быстром сиянье зарниц.
Ты, застывши, горишь в грозовых облаках —
Фиолетовых, аспидно-синих.
Ты средь шума громов и напева дождей
Возникаешь неверностью молний,
То изломом сверкнешь,
То сплошной полосой,
То как шар, окруженный сияющим воздухом,
Золотой, огневой,
С переменными красными пятнами.
Ты – в хрустальности звезд и в порыве комет.
Ты от солнца идешь и, как солнечный свет,
Согревательно входишь в растенья
И, будя и меняя в них тайную влагу,
То засветишься алой гвоздикой,
То зашепчешь, как колос пушистый,
То протянешься пьяной лозой.
Ты как искра встаешь
Из глухой темноты,
Долго ждешь, стережешь.
Кто пришел? Это ты!
Через миг ты умрешь,
Но пока ты живешь,
Нет сильней, нет страшней, нет светлей красоты!
 

4

 
Не устану тебя восхвалять,
О внезапный, о страшный, о вкрадчивый!
На тебе расплавляют металлы.
Близ тебя создают и куют
Много тяжких подков,
Много кос легкозвонных,
Чтоб косить, чтоб косить,
Много колец для пальцев лилейных,
Много колец, чтоб жизни сковать,
Чтобы в них, как в цепях, годы долгие быть
И устами остывшими слово «любить»
Повторять.
Много можешь ты странных вещей создавать:
Полносложность орудий, чтоб горы дробить,
Чтобы ценное золото в безднах добыть,
И отточенный нож, чтоб убить!
 

5

 
Вездесущий Огонь, я тебе посвятил все мечты,
Я такой же, как ты.
О, ты светишь, ты греешь, ты жжешь,
Ты живешь, ты живешь!
В старину ты, как Змей, прилетал без конца
И невест похищал от венца.
И, как огненный гость, много раз, в старину,
Ты утешил чужую жену.
О блестящий, о жгучий, о яростный!
В ярком пламени несколько разных слоев.
Ты горишь, как багряный, как темный, как желтый,
Весь согретый изменчивым золотом, праздник осенних листов.
Ты блестишь – как двенадцатицветный алмаз,
Как кошачья ласкательность женских влюбляющих глаз,
Как восторг изумрудный волны океана,
В тот миг как она преломляется,
Как весенний листок, на котором росинка дрожит и качается,
Как дрожанье зеленой мечты светляков,
Как мерцанье бродячих огней,
Как зажженные светом вечерним края облаков,
Распростерших свой траур над ликом сожженных и гаснущих дней!
 

6

 
Я помню, Огонь,
Как сжигал ты меня
Меж колдуний и ведьм, трепетавших от ласки Огня.
Нас терзали за то, что мы видели тайное,
Сожигали за радость полночного шабаша, —
Но увидевшим то, что мы видели,
Был не страшен Огонь.
Я помню еще,
О, я помню другое: горящие здания,
Где сжигали себя добровольно, средь тьмы,
Меж неверных, невидящих, верные – мы.
И при звуках молитв, с исступленными воплями
Мы слагали хваленья Даятелю сил.
Я помню, Огонь, я тебя полюбил!
 

7

 
Я знаю, Огонь,
И еще есть иное сиянье для нас,
Что горит перед взором навеки потухнувших глаз.
В нем внезапное знанье, в нем ужас, восторг
Пред безмерностью новых глубоких пространств.
Для чего, из чего, кто их взял, кто исторг,
Кто облек их в лучи многозвездных убранств?
Я уйду за ответом!
О душа восходящей стихии, стремящейся в твердь,
Я хочу, чтобы белым немеркнущим светом
Засветилась мне – смерть!
 

29 декабря 1900

Добужинский М. В.

Окно парикмахерской

Акварель, гуашь, уголь. 1906

Государственная Третьяковская галерея

 
Мы унижаемся и спорим
С своею собственной душой.
Я на год надышался морем,
И на год я для всех чужой.
 
 
Своих я бросил в чуждых странах,
Ушел туда, где гул волны,
Тонул в серебряных туманах
И видел царственные сны.
 
 
В прозрачном взоре отражая
Всю безграничность бледных вод,
Моя душа, для всех чужая,
Непостижимостью живет.
 
 
Поняв подвижность легкой пены,
Я создаю дрожащий стих
И так люблю свои измены,
Как неизменность всех своих.
 
 
Недели странствий миновали, —
Я к ним вернусь для тишины,
Для нерассказанной печали
И для сверкания струны.
 
 
В тот час, когда погаснет солнце,
Она забьется, запоет —
Светлее звонкого червонца
И полнозвучней синих вод.
 

<1902>

 
Я вижу Толедо,
Я вижу Мадрид.
О белая Леда! Твой блеск и победа
Различным сияньем горит.
 
 
Крылатым и смелым
Был тот, кто влюблен.
И белый на белом, ликующим телом,
Он бросил в столетья свой сон.
 
 
Иные есть птицы,
Иные есть сны;
Я вижу бойницы: в них гордость орлицы,
В них пышность седой старины.
 
 
Застыли громады
Оконченных снов.
И сумрачно рады руины Гранады
Губительной силе веков.
 
 
Здесь дерзость желанья
Не гаснет ни в чем.
Везде изваянья былого влиянья,
Крещенья огнем и мечом.
 
 
О строгие лики
Умевших любить!
Вы смутно-велики, красивы и дики,
Вы поняли слово: убить.
 
 
Я вас не забуду,
Я с вами везде.
Жестокому чуду я верным пребуду.
Я предан испанской звезде!
 

<1901>

 
Я – изысканность русской медлительной речи,
Предо мною другие поэты – предтечи,
Я впервые открыл в этой речи уклоны,
Перепевные, гневные, нежные звоны.
 
 
Я – внезапный излом,
Я – играющий гром,
Я – прозрачный ручей,
Я – для всех и ничей.
 
 
Переплеск многопевный, разорванно-слитный,
Самоцветные камни земли самобытной,
Переклички лесные зеленого мая —
Все пойму, все возьму, у других отнимая.
 
 
Вечно юный, как сон,
Сильный тем, что влюблен
И в себя и в других,
Я – изысканный стих.
 

<1901>

 
Слова – хамелеоны,
Они живут спеша.
У них свои законы,
Особая душа.
 
 
Они спешат меняться,
Являя все цвета;
Поблекнут – обновятся,
И в том их красота.
 
 
Все радужные краски,
Все, что чарует взгляд,
Желая вечной сказки,
Они в себе таят.
 
 
И сказка длится, длится
И нарушает плен.
Как сладко измениться, —
Живите для измен!
 

6 ноября 1901

 
Все равно мне, человек плох или хорош,
Вое равно мне, говорит правду или ложь.
 
 
Только б вольно он всегда да сказал на да,
Только б он, как вольный свет, нет сказал на нет.
 
 
Если в небе свет погас, значит – поздний час,
Значит – в первый мы с тобой и в последний раз.
 
 
Если в небе света нет, значит – умер свет,
Значит – ночь бежит, бежит, заметая след.
 
 
Если ключ поет всегда: «Да, – да, да, – да, да», —
Значит, в нем молчанья нет – больше никогда.
 
 
Но опять зажжется свет в бездне новых туч,
И, быть может, замолчит на мгновенье ключ.
 
 
Красен солнцем вольный мир, черной тьмой хорош.
Я не знаю, день и ночь – правда или ложь.
 
 
Будем солнцем, будем тьмой, бурей и судьбой,
Будем счастливы с тобой в бездне голубой.
 
 
Если ж в сердце свет погас, значит – поздний час,
Значит – в первый мы с тобой и в последний раз.
 

 
Когда художник пережил мечту,
В его душе слагаются картины,
И за чертой он создает черту.
 
 
Исчерпав жизнь свою до половины,[60]60
  Исчерпав жизнь свою до половины… – Перифраз стиха, которым Данте начал свою «Божественную комедию»: «Nel mezzo del cammin di nostra vita» («До середины пройдя нашу жизнь»).


[Закрыть]
Поэт, скорбя о том, чего уж нет,
Невольно пишет стройные терцины.
 
 
В них чувствуешь непогасимый свет
Страстей перекипевших и отживших,
В них слышен ровный шаг прошедших лет.
 
 
Виденья дней, как будто бы не бывших,
Встают, как сказка, в зеркале мечты,
И слышен гул приливов отступивших.
 
 
А в небесах, в провалах пустоты,
Светло горят закатным блеском тучи —
Светлее, чем осенние листы.
 
 
Сознаньем смерти глянувшей могучи,
Звучат напевы пышных панихид,
Величественны, скорбны и певучи.
 
 
Все образы, что память нам хранит,
В одежде холодеющих весталок
Идут, идут, спокойные на вид.
 
 
Но, боже мой, как тот безумно жалок,
Кто не узнает прежний аромат
В забытой сказке выцветших фиалок.
 
 
Последний стон. Дороги нет назад.
Кругом, везде, густеют властно тени.
Но тучи торжествующе горят.
 
 
Горят огнем переддремотной лени
И, завладев всем царством высоты,
Роняют свет на дольние ступени.
 
 
Я вас люблю, предсмертные цветы!
 

<1900>

 
Веласкес, Веласкес, единственный гений.
Сумевший таинственным сделать простое,
Как властно над сонмом твоих сновидений
Безумствует солнце, всегда молодое!
С каким унижевьем, и с болью, и в страхе,
Тобою – бессмертные, смотрят шуты,
Как странно белеют согбенные пряхи
В величье рабочей своей красоты!
 
 
И этот Распятый, над всеми Христами
Вознесшийся телом утонченно-бледным,
И длинные копья, что встали рядами
Над бранным героем, смиренно-победным!
И эти инфанты с Филиппом Четвертым,
Так чувственно-ярким поэтом-царем, —
Во всем этом блеске, для нас распростертом,
Мы пыль золотую, как пчелы, берем!
 
 
Мы черпаем силу для наших созданий
В живом роднике, не иссякшем доныне,
И в силе рожденных тобой очертаний
Приветствуем пышный оазис в пустыне.
Мы так и не знаем, какою же властью
Ты был – и оазис и вместе мираж, —
Судьбой ли, мечтой ли, умом или страстью
Ты вечно – прошедший, грядущий и наш!
 

<1901>

 
Есть в русской природе усталая нежность,
Безмолвная боль затаенной печали,
Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,
Холодная высь, уходящие дали.
 
 
Приди на рассвете на склон косогора, —
Над зябкой рекою дымится прохлада,
Чернеет громада застывшего бора,
И сердцу так больно, и сердце не радо.
 
 
Недвижный камыш. Не трепещет осока.
Глубокая тишь. Безглагольность покоя.
Луга убегают далёко-далёко.
Во всем утомленье – глухое, немое.
 
 
Войди на закате, как в свежие волны,
В прохладную глушь деревенского сада, —
Деревья так сумрачно-странно-безмолвны,
И сердцу так грустно, и сердце не радо.
 
 
Как будто душа о желанном просила,
И сделали ей незаслуженно больно.
И сердце простило, но сердце застыло,
И плачет, и плачет, и плачет невольно.
 

<1900>

Памяти Владимира Сергеевича Соловьева[61]61
  Соловьев Владимир Сергеевич (1853–1900) – поэт, философ-мистик и идеалист, оказавший глубокое влияние на часть символистов – так называемых младших символистов (А. Белого, А. Блока, Вяч. Иванова и др.).


[Закрыть]

 
Недалека воздушная дорога[62]62
  Недалека воздушная дорога… – Цитата из стихотворения В. Соловьева «Зачем слова? В безбрежности лазурной…».


[Закрыть], —
Как нам сказал единый из певцов,
Отшельник скромный, обожатель бога,
Поэт-монах Владимир Соловьев.
 
 
Везде идут незримые теченья,
Они вкруг нас, они в тебе, во мне.
Все в мире полно скрытого значенья,
Мы на земле – как бы в чужой стране.
 
 
Мы говорим. Но мы не понимаем
Всех пропастей людского языка.
Морей мечты, дворцов души не знаем,
Но в нас проходит звездная река.
 
 
Ты подарил мне свой привет когда-то,
Поэт-отшельник с кроткою душой.
И ты ушел отсюда без возврата,
Но мир земли – для неба не чужой.
 
 
Ты шествуешь теперь в долинах бога,
О дух, приявший светлую печать.
Но так близка воздушная дорога,
Вот вижу взор твой – я с тобой – опять.
 

 
Береза родная со стволом серебристым,
О тебе я в тропических чащах скучал.
Я скучал о сирени в цвету и о нем, соловье голосистом,
Обо всем, что я в детстве с мечтой обвенчал.
Я был там далёко —
В многокрасочной пряности пышных ликующих стран.
Там зловещая пума враждебно так щурила око
И пред быстрой грозой оглушал меня рев обезьян.
Но, тихонько качаясь
На тяжелом, чужом, мексиканском седле,
Я душою дремал – и, воздушно во мне расцвечаясь,
Восставали родимые тени в серебряной мгле.
О весенние грозы!
Детство с веткой сирени, в вечерней тиши – соловей,
Зыбь и шепот листвы этой милой плакучей березы,
Зачарованность снов – только раз расцветающих дней!
 

 
Рабочий, только на тебя
Надежда всей России.
Тяжелый молот пал, дробя
Оплоты крепостные.
Тот молот – твой. Пою тебя
Во имя всей России!
 
 
Ты знал нужду, ты знаешь труд,
Ты слишком знаешь голод.
Но ты восстал. С тобой идут
Все те, кто сердцем молод.
Будь тверд, яви еще свой суд, —
Острог не весь расколот.
 
 
Тебя желают обмануть
Опять, опять и снова.
Но ты нам всем наметил путь,
Дал всем свободу слова.
Так в бой со тьмой, и грудь – на грудь, —
То – зов сторожевого.
 
 
Сторожевой средь темноты,
Сторожевой средь ночи —
Лишь ты, бесстрашно-смелый, ты!
Твои нам светят очи.
Осуществятся все мечты,
Ты победишь, рабочий!
 

<Октябрь 1905>

 
Корнями гнездится глубоко,
Вершиной восходит высоко,
Зеленые ветви уводит в лазурно-широкую даль.
Корнями гнездится глубоко в земле,
Вершиной восходит к высокой скале,
Зеленые ветви уводит широко в безмерную синюю даль.
Корнями гнездится глубоко в земле и в бессмертном подземном огне,
Вершиной восходит высоко-высоко, теряясь светло в вышине,
Изумрудные ветви в расцвете уводит в бирюзовую вольную даль.
И знает веселье,
И знает печаль.
И, от моря до моря раскинув свои ожерелья,
Колыбельно поет над умом и уводит мечтание в даль.
 
 
Девически вспыхнет красивой калиной,
На кладбище горькой зажжется рябиной,
Взнесется упорно, как дуб вековой.
Качаясь и радуясь свисту метели,
Растянется лапчатой зеленью ели,
Сосной перемолвится с желтой совой.
Осиною тонкой, как дух, затрепещет,
Березой засветит, березой заблещет,
Серебряной ивой заплачет листвой.
Как тополь, как факел пахучий, восстанет,
Как липа июльская, ум затуманит,
Шепнет звездоцветно в ночах, как сирень.
И яблонью цвет свой рассыплет по саду,
И вишеньем ластится к детскому взгляду,
Черемухой нежит душистую тень.
Раскинет резьбу изумрудного клена
И долгою песней зеленого звона
Чарует дремотную лень.
 
 
В вешней роще, вдоль дорожки,
Ходит легкий ветерок.
На березе есть сережки,
На беляне – сладкий сок.
 
 
На березе белоствольной
Бьются липкие листки.
Над рекой весенней, вольной
Зыбко пляшут огонька.
 
 
Над рекою в час разлива
Дух узывчивый бежит.
Ива, ива так красива,
Тонким кружевом дрожит.
 
 
Слышен голос ивы гибкой,
Как русалочий напев,
Как протяжность сказки зыбкой,
Как улыбка водных дев:
 
 
Срежь одну из веток стройных,
Освяти мечтой апрель
И, как Лель, для беспокойных,
Заиграй, запой в свирель.
 
 
Не забудь, что возле Древа
Есть кусты и есть цветки,
В зыбь свирельного напева
Все запутай огоньки,
 
 
Все запутай, перепутай,
Наш славянский цвет воспой,
Будь певучею минутой,
Будь веснянкой голубой.
 
 
И все растет зеленый звон,
И сон в душе поет:
у нас в полях есть нежный лен
И люб-трава цветет.
у нас есть папороть-цветок
И перелет-трава.
Небесно-радостный намек,
У нас есть синий василек —
Вся нива им жива.
Есть подорожник, есть дрема́,
Есть ландыш-первоцвет.
И нет цветов, где злость и тьма,
И мандрагоры нет.
Нет тяжких кактусов, агав,
Цветов, глядящих, как удав,
Кошмаров естества.
Но есть ромашек нежный свет,
И сладких кашек есть расцвет,
И есть плакун-трава.
 
 
А наш пленительник долин,
Светящий, нежный наш жасмин —
Не это ль красота?
А сну подобные цветы,
Что безымянны, как мечты,
И странны, как мечта?
А наших лилий водяных —
Какой восторг заменит их?
Не нужно ничего.
И самых пышных орхидей
Я не возьму за сеть стеблей
Близ Древа моего.
 
 
Не все еще вымолвил голос свирели,
Но лишь не забудем, что круглый нам год
От ивы к березе, от вишенья к ели
Зеленое Древо цветет.
 
 
И туча протянется с молнией, с громом,
Как дьявольский омут, как ведьмовский сглаз,
Но Древо есть терем – и этим хоромам
Нет гибели, вечен их час.
 
 
Свежительны бури, рожденье в них чуда,
Колодец, криница, ковер-самолет.
И вечно нам, вечно, как сон изумруда,
Славянское Древо цветет.