Текст книги "Русская поэзия начала ХХ века (Дооктябрьский период)"

Автор книги: авторов Коллектив

 
Нет больше лета,
Не свистят зелены иволги,
Грибами пахнет…
Пришел к синей реке козленок,
Заиграл на тростинке,
И запечалились мавки-русалки:
«Тонкая сопелочка плачет над водой,
Спой осенним мавам ты, козлик золотой.
Падают с березы последние одежды,
Небо засинелось печалью безнадежной…
Лебеди срываются от затонных вод…
Скоро наш козленочек за море уйдет».
Поет на тростинке козленок:
«Я пойду не за́ море —
За́ море далеко:
Я пойду не за́ горы —
За́ горы высоко!
А пойду я в красный
Лес густой,
Набреду на ножик,
Острый, злой:
Упаду на травы,
закричу,
Обольюся кровью
По мечу».
Заплакали русалки-мавки:
«Горе нам, горе, осенние красавицы!
Хочет наш песельник до смерти кровавитъся!
Падайте, листья, стелитесь желто-алые,
Мы убаюкаем глазыньки усталые…
Спи, спи, усни…
Волна бежит
По берегу;
Трава лежит
Примятая…
Волна траве:
Ты слышала —
Она идет,
Осенняя,
Прекрасная,
Вся в золоте
И тлении,
Печальная,
Пурпурная…
Спи, спи, усни,
В листы склони
Головушку,
Рога златые
В травушку…
Она идет,
Тебе поет:
«Спи, спи, усни,
Козленочек».
 

<1911>

 
Загуляли по ниве серпы;
Желтым колосом мерно кивая,
Зашепталася рожь золотая, —
И уселись рядами снопы.
Низко свесили кудри горячие,
Словно солнцевы дети, в парче…
Обливает их солнце стоячее,
Разгорается сила в плече.
Медвяным молоком наливное
Проливается в горсти зерно…
Ох ты, солнце мое золотое!
Ох ты, высь, голубое вино!
 

<1911>

 
Перепелка припала в траве,
Зазвенела стрела в тетиве,
И впилась между крылышек медь,
А трава начинает шуметь.
Ты зачем зашумела, трава?
Напугала ль тебя тетива?
Перепелочья ль кровь горяча,
Что твоя закачалась парча?
Или ветром по полю умчалось без края
Неизносное горе мое?
Но не ты ли, трава, шелестя и кивая,
Роковое сокрыла копье?
И, как птица в тебе, золотая подруга
От татарина злого бегла.
Натянулась татарская, метко и туго,
И подругу догнала стрела,
И приникла змеею, и в девичью спину,
Закровавив, до перьев ушла.
Так не с этой ли крови колышешь равнину
И по ветру волной полегла?
 

<1909>

 
Все-то мавы танцевали
Кругом, около, у пня;
Заклинали, отогнали
Неуемного меня.
Всю-то ночку, одинокий,
Просидел я на бугре;
Затянулся поволокой
Бурый месяц на заре.
Встало солнце, и козлиный
Загудел в крови поток.
Я тропой пополз змеиной
На еще горячий ток.
Под сосной трава прибита,
Вянут желтые венки;
Опущу мои копыта
В золотые лепестки…
Берегись меня, прохожий!
Смеху тихому не верь.
Неуемный, непригожий,
Сын я Солнца – бог и зверь.
 

<1911>

 
Из болот да лесов мы идем,
Озираемся, песни поем;
Нехорошие песни – бирючьи,
Будто осенью мокрые сучья
Раскачала и плачется ель,
В гололедицу свищет метель,
Воет пес на забытом кургане,
Да чернеется яма в бурьяне,
Будто сына зарезала мать…
Мы на свадьбу идем пировать:
Пированье – браги нет,
Целованье – бабы нет,
И без песни пиво – квас,
Принимай, хозяин, нас.
Хозяину, хозяюшке – слава!
Невесте да молодцу – слава!
Всем бородам поклон да слава!
А нам, дуракам, у порога сидеть,
В бубенцы звенеть да песни петь,
Песни петь, на гуслях играть,
Под гуслярный звон весело́ плясать…
Разговаривай звончее, бубенцы!
Ходу, ходу, руки, ноги – лапотцы́…
Напоил, хозяин, допьяна вином,
Так покажь, где до рассвета отдохнем;
Да скажи-ка, где лежит твоя казна,
Чтоб ошибкою не взять ее со сна.
Да укажь-ка, где точило мы найдем, —
Поточить ножи булатные на нем;
Нож булатный скажет сказку веселей…
Наливай-ка брагу красную полней…
Скоморохи, скоморохи, удальцы!
Стоном стонут скоморошьи бубенцы!
 

<1907>

 
По Волхову струги бегут,
Расписаны, червленые…
Валы плеснут, щиты блеснут,
Звенят мечи каленые.
Варяжий князь идет на рать
На Новгород из-за моря…
И алая, на горе, знать,
Над Волховом горит заря.
Темны леса, в водах струясь.
Пустынны побережия…
И держит речь дружине князь:
«Сожгу леса медвежие.
Мой лук на Новгород согну,
И кровью город вспенится…»
… А темная по мху, по дну
Бежит за стругом ве́дьмица.
Над лесом туча – черный змей —
Зарею вдоль распорота.
Река кружит, и вот над ней
Семь башен Нова-Города.
И турий рог хватает князь
Железной рукавицею…
Но дрогнул струг, вода взвилась
Под ведьмой, девой птицею.
Взлетела ведьмица на щегл,
И пестрая и ясная:
«Жених мой, здравствуй, князь и сокол…
Тебя ль ждала напрасно я?
Люби меня!..» – в глаза глядясь,
Поет она, как пьяная…
И мертвый пал варяжий князь
В струи реки багряные.
 

<1909>

 
Пусть покойник мирно спит;
Есть монаху тихий скит;
Птице нужен сок плода,
Древу – ветер да вода.
Я ж гляжу на дно ручья,
Я пою – и я ничья.
Что мне ветер! Я быстрей!
Рот мой ягоды алей!
День уйдет, а ночь глуха,
Жду я песни пастуха!
Ты, пастух, играй в трубу,
Ты найди свою судьбу,
В сизых травах у ручья,
Я лежу – и я ничья.
 

<1909>

БОРИС ПАСТЕРНАК[359]359
  Пастернак Борис Леонидович (1890–1960) родился в Москве в семье известного художника Л. О. Пастернака. Окончил гимназию, затем философское отделение историко-филологического факультета Московского университета (1913). Изучал философию в Марбургском университете в Германии (лето 1912 г.). С первыми стихами выступил в 1913–1914 годах.
  Избранные стихотворения послеоктябрьского периода творчества Б. Пастернака см. в томе БВЛ «Советская поэзия» (т. 1).
  Стихотворения Б. Пастернака печатаются по тексту издания: Борис Пастернак. Стихотворения и поэмы. М. – Л., «Советский писатель» («Библиотека поэта». Большая серия), 1965.


[Закрыть]

 
Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.
 
 
Достать пролетку. За шесть гривен,
Чрез благовест, чрез клик колес,
Перенестись туда, где ливень
Еще шумней чернил и слез.
 
 
Где, как обугленные груши,
С деревьев тысячи грачей
Сорвутся в лужи и обрушат
Сухую грусть на дно очей.
 
 
Под ней проталины чернеют,
И ветер криками изрыт,
И чем случайней, тем вернее
Слагаются стихи навзрыд.
 

<1912>

 
Как бронзовой золой жаровевь,
Жуками сыплет сонный сад.
Со мной, с моей свечою вровень
Миры расцветшие висят.
 
 
И, как в неслыханную веру,
Я в эту ночь перехожу,
Где тополь обветшало-серый
Завесил лунную межу,
 
 
Где пруд, как явленная тайна,
Где шепчет яблони прибой,
Где сад висит постройкой свайной
И держит небо пред собой.
 

<1912>

 
Как в пулю сажают вторую пулю
Или бьют на пари по свечке,
Так этот раскат берегов и улиц
Петром разряжен без осечки.
 
 
О, как он велик был! Как сеткой конвульсий
Покрылись железные щеки,
Когда на Петровы глаза навернулись,
Слезя их, заливы в осоке!
 
 
И к горлу балтийские волны, как комья
Тоски, подкатали: когда им
Забвенье владело; когда он знакомил
С империей царство, край – с краем.
 
 
Нет времени у вдохновенья. Болото,
Земля ли, иль море, иль лужа, —
Мне здесь сновиденье явилось, и счеты
Сведу с ним сейчас же и тут же.
 
 
Он тучами был, как делами, завален.
В ненастья натянутый парус
Чертежной щетиною ста готовален
Врезалася царская ярость.
 
 
В дверях, над Невой, на часах, гайдуками,
Века пожирая, стояли
Шпалеры бессонниц в горячечном гаме
Рубанков, снастей и пищалей.
 
 
И знали: не будет приема. Ни мамок,
Ни дядек, ни бар, ни холопей,
Пока у него на чертежный подрамок
Надеты таежные топи.
 

____

 
Волны толкутся. Мостки для ходьбы.
Облачно. Небо над буем, залитым
Мутью, мешает с толченым графитом
Узких свистков паровые клубы.
 
 
Пасмурный день растерял катера.
Снасти крепки, как раскуренный кнастер[360]360
  Кнастер – сорт трубочного табака.


[Закрыть].
Дегтем и доками пахнет ненастье
И огурцами – баркасов кора.
 
 
С мартовской тучи летят паруса
Наоткось, мокрыми хлопьями в слякоть,
Тают в каналах балтийского шлака,
Тлеют по черным следам колеса.
 
 
Облачко. Щелкает лодочный блок.
Пристани бьют в ледяные ладоши.
Гулко булыжник обрушивши, лошадь
Глухо въезжает на мокрый песок.
 

____

 
Чертежный рейсфедер
Всадника медного
От всадника – ветер
Морей унаследовал.
 
 
Каналы на прибыли,
Нева прибывает.
Он северным грифелем
Наносит трамваи.
 
 
Попробуйте лягте-ка
Под тучею серой,
Здесь скачут на практике
Поверх барьеров.
 
 
И видят окраинцы:
За Нарвской, на Охте,
Туман продирается
Отодранным ногтем.
 
 
Петр машет им шляпою,
И плещет, как прапор[361]361
  Прапор – знамя.


[Закрыть],
Пурги расцарапанный,
Надорванный рапорт.
 
 
Сограждане, кто это
И нем на терзанье
Распущены по́ ветру
Полотнища зданий?
 
 
Как план, как ландкарту
На плотном папирусе,
Он город над мартом
Раскинул и выбросил.
 

____

 
Тучи, как волосы, встали дыбом
Над дымной, бледной Невой.
Кто ты? О, кто ты? Кто бы ты ни был,
Город – вымысел твой.
 
 
Улицы рвутся, как мысли, к гавани
Черной рекой манифестов.
Нет, и в могиле глухой и в саване
Ты не нашел себе места.
 
 
Волн наводненья не сдержишь сваями.
Речь их, как кисти слепых повитух.
Это ведь бредишь ты, невменяемый,
Быстро бормочешь вслух.
 

<1915>

 
Оттепелями из магазинов
Веяло ватным теплом.
Вдоль по панелям зимним
Ездил звездистый лом.
 
 
Лед, перед тем как дрогнуть,
Соками пух, трещал.
Как потемневший ноготь,
Ныла вода в клещах.
 
 
Капала медь с деревьев.
Прячась под карниз,
К окнам с галантереей
Жался букинист.
 
 
Клейма резиновой фирмы
Сеткою подошв
Липли к икринкам фирна[362]362
  Фирн – слежавшийся крупинками снег.


[Закрыть]
Или влекли под дождь.
 
 
Вот как бывало в будни.
В праздники ж рос буран
И нависал с полудня
Вестью полярных стран.
 
 
Небу под снег хотелось,
Улицу бил озноб,
Ветер дрожал за целость
Вывесок, блях и скоб.
 

<1915>

Рерих Н. К.

Три радости

Кисть. 1916

Государственная Третьяковская галерея

 
Не как люди, не еженедельно.
Не всегда, в столетье раза два
Я молил тебя: членораздельно
Повтори творящие слова!
 
 
И тебе ж невыносимы смеси
Откровений и людских неволь.
Как же хочешь ты, чтоб я был весел,
С чем бы стал ты есть земную соль?!
 

<1915>

 
Был утренник. Сводило челюсти,
И шелест листьев был как бред.
Синее оперенья селезня
Сверкал за Камою рассвет.
 
 
Гремели блюда у буфетчика.
Лакей зевал, сочтя судки.
В реке, на высоте подсвечника,
Кишмя кишели светляки.
 
 
Они свисали ниткой искристой
С прибрежных улиц. Било три.
Лакей салфеткой тщился выскрести
На бронзу всплывший стеарин.
 
 
Седой молвой, ползущей исстари,
Ночной былиной камыша
Под Пермь, на бризе, в быстром бисере
Фонарной ряби Кама шла.
 
 
Волной захлебываясь, на волос
От затопленья, за суда
Ныряла и светильней плавала
В лампаде камских вод звезда.
 
 
На пароходе пахло кушаньем
И лаком цинковых белил.
По Каме сумрак плыл с подслушанным,
Не пророня ни всплеска, плыл.
 
 
Держа в руне бокал, вы суженным
Зрачком следили за игрой
Обмолвок, вившихся за ужином,
Но вас не привлекал их рой.
 
 
Вы к былям звали собеседника,
К волне до вас прошедших дней,
Чтобы последнюю отцединкой
Последней капли кануть в ней.
 
 
Был утренник. Сводило челюсти,
И шелест листьев был как бред.
Синее оперенья селезня
Сверкал за Камою рассвет.
 
 
И утро шло кровавой банею,
Как нефть разлившейся зари,
Гасить рожки в кают-компании
И городские фонари.
 

<1915>

 
Приходил по ночам
В синеве ледника от Тамары.
Парой крыл намечал,
Где гудеть, где кончаться кошмару.
 
 
Не рыдал, не сплетал
Оголенных, исхлестанных, в шрамах.
Уцелела плита
За оградой грузинского храма.
 
 
Как горбунья дурна,
Под решеткою тень не кривлялась.
У лампады зурна,
Чуть дыша, о княжне не справлялась.
 
 
Но сверканье рвалось
В волосах, и, как фосфор, трещали.
И не слышал колосс,
Как седеет Кавказ за печалью.
 
 
От окна на аршин,
Пробирая шерстинки бурнуса,
Клялся льдами вершин:
Спи, подруга, – лавиной вернуся.
 

 
Сестра моя – жизнь и сегодня в разливе
Расшиблась весенним дождем обо всех,
Но люди в брелоках высоко брюзгливы
И вежливо жалят, как змеи в овсе.
 
 
У старших на это свои есть резоны.
Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,
Что в гро́зу лиловы глаза и газоны
И пахнет сырой резедой горизонт.
 
 
Что в мае, когда поездов расписанье
Камышинской веткой читаешь в пути,
Оно грандиозней Святого писанья,
Хотя его сызнова все перечти.
 
 
Что только закат озарит хуторянок,
Толпою теснящихся на полотне,
Я слышу, что это не тот полустанок,
И солнце, садясь, соболезнует мне.
 
 
И, в третий плеснув, уплывает звоночек
Сплошным извиненьем: жалею, не здесь.
Под шторку несет обгорающей ночью,
И рушится степь со ступенек к звезде.
 
 
Мигая, моргая, но спят где-то сладко,
И фата-морганой любимая спит
Тем часом, как сердце, плеща по площадкам,
Вагонными дверцами сыплет в степи.
 

 
Ужасный! – Капнет и вслушается:
Все он ли один на свете
Мнет ветку в окне, как кружевце,
Или есть свидетель.
 
 
Но давится внятно от тягости
Отеков – земля ноздревая,
И слышно: далеко, как в августе,
Полуночь в полях назревает.
 
 
Ни звука. И нет соглядатаев.
В пустынности удостоверясь,
Берется за старое – скатывается
По кровле, за желоб и через.
 
 
К губам поднесу и прислушаюсь:
Все я ли один на свете,
Готовый навзрыд при случае,
Или есть свидетель.
 
 
Но тишь. И листок не шелохнется.
Ни признака зги, кроме жутких
Глотков и плескания в шлепанцах,
И вздохов, и слез в промежутке.
 

 
В трюмо испаряется чашка какао,
Качается тюль, и – прямой
Дорожкою в сад, в бурелом и хаос
К качелям бежит трюмо.
 
 
Там сосны враскачку воздух саднят
Смолой; там по маете
Очки по траве растерял палисадник,
Там книгу читает Тень.
 
 
И к заднему плану, во мрак, за калитку
В степь, в запах сонных лекарств
Струится дорожкой, в сучках и в улитках
Мерцающий жаркий кварц.
 
 
Огромный сад тормошится в зале
В трюмо – и не бьет стекла!
Казалось бы, всё коллодий залил,
С комода до шума в стволах.
 
 
Зеркальная все б, казалось, на́хлынь
Непотным льдом облила,
Чтоб сук не горчил и сирень не пахла, —
Гипноза залить не могла.
 
 
Несметный мир семенит в месмеризме[364]364
  Месмеризм – способность человека воздействовать на людей или предметы посредством внутреннего психического внушения.


[Закрыть],
И только ветру связать,
Что ломится в жизнь и ломается в призме,
И радо играть в слезах.
 
 
Души не взорвать, как селитрой залежь,
Не вырыть, как заступом клад.
Огромный сад тормошится в зале
В трюмо – и не бьет стекла.
 
 
И вот, в гипнотической этой отчизне
Ничем мне очей не задуть.
Так после дождя проползают слизни
Глазами статуй в саду.
 
 
Шуршит вода по ушам, и, чирикнув,
На цыпочках скачет чиж.
Ты можешь им выпачкать губы черникой,
Их шалостью не опоишь.
 
 
Огромный сад тормошится в зале,
Подносит к трюмо кулак,
Бежит на качели, ловит, садит,
Трясет – и не бьет стекла!
 

 
Ты в ветре, веткой пробующем,
Не время ль птицам петь,
Намокшая воробышком
Сиреневая ветвь!
 
 
У капель – тяжесть запонок,
И сад слепит, как плес,
Обрызганный, закапанный
Мильоном синих слез.
 
 
Моей тоскою вынянчен
И от тебя в шипах,
Он ожил ночью нынешней,
Забормотал, запах.
 
 
Всю ночь в окошко торкался,
И ставень дребезжал.
Вдруг дух сырой прогорклости
По платью пробежал.
 
 
Разбужен чудным перечнем
Тех прозвищ и времен,
Обводит день теперешний
Глазами анемон.
 

 
Это – круто налившийся свист,
Это – щёлканье сдавленных льдинок,
Это – ночь, леденящая лист,
Это – двух соловьев поединок.
 
 
Это – сладкий заглохший горох,
Это – слезы вселенной в лопатках[365]365
  В данном случае слово «лопатки» означает стручки гороха.


[Закрыть],
Это – с пультов и флейт – Фигаро́
Низвергается градом на грядку.
 
 
Все, что ночи так важно сыскать
На глубоких купаленных доньях,
И звезду донести до садка
На трепещущих мокрых ладонях.
 
 
Площе досок в воде – духота.
Небосвод завалился ольхою,
Этим звездам к лицу б хохотать,
Ан вселенная – место глухое.
 

 
Разметав отвороты рубашки,
Волосато, как торс у Бетховена,
Накрывает ладонью, как шашки,
Сон, и совесть, и ночь, и любовь оно.
 
 
B какую-то черную доведь[366]366
  Доведь – шашка, проведенная в край поля, в дамы.


[Закрыть],
И – с тоскою какою-то бешеной —
К преставлению света готовит,
Конноборцем над пешками пешими.
 
 
А в саду, где из погреба, со льду,
Звезды благоуханно разахались,
Соловьем над лозою Изольды
Захлебнулась Тристанова захолодь.
 
 
B сады, и пруды, и ограды,
И кипящее белыми воплями
Мирозданье – лишь страсти разряды,
Человеческим сердцем накопленной.
 

 
Все утро голубь ворковал
У вас в окне.
На желобах,
Как рукава сырых рубах,
Мертвели ветки.
Накрапывало. Налегке
Шли пыльным рынком тучи,
Тоску на рыночном лотке,
Боюсь, мою
Баюча.
Я умолял их перестать.
Казалось – перестанут.
Рассвет был сер, как спор в кустах,
Как говор арестантов.
 
 
Я умолял приблизить час,
Когда за окнами у вас
Нагорным ледником
Бушует умывальный таз
И песни колотой куски,
Жар наспанной щеки и лоб
В стекло горячее, как лед,
На подзеркальник льет.
Но высь за говором под стяг
Идущих туч
Не слышала мольбы
В запорошенной тишине,
Намокшей, как шинель,
Как пыльный отзвук молотьбы,
Как громкий спор в кустах.
Я их просил —
Не мучьте!
Не спится.
Но – моросило, и, топчась,
Шли пыльным рынком тучи,
Как рекруты, за хутор, поутру,
Брели не час, не век,
Как пленные австрийцы,
Как тихий хрип,
Как хрип:
«Испить,
Сестрица».
 

Мой друг, ты спросишь, кто велит,

Чтоб жглась юродивого речь?[367]367
  Эпиграф взят из стихотворения Б. Пастернака «Балашов».


[Закрыть]

 
Давай ронять слова,
Как сад – янтарь и цедру,
Рассеянно и щедро,
Едва, едва, едва.
 
 
Не надо толковать,
Зачем так церемонно
Мареной[368]368
  Марена – растение, из корней которого добывается красная краска.


[Закрыть] и лимоном
Обрызнута листва.
 
 
Кто иглы заслезил
И хлынул через жерди
На ноты, к этажерке
Сквозь шлюзы жалюзи.
 
 
Кто коврик за дверьми
Рябиной иссурьмил,
Рядном сквозных, красивых
Трепещущих курсивов.
 
 
Ты спросишь, кто велит,
Чтоб август был велик,
Кому ничто не мелко,
Кто погружен в отделку
 
 
Кленового листа
И с дней Экклезиаста
Не покидал поста
За теской алебастра?
 
 
Ты спросишь, кто велит,
Чтоб губы астр и далий
Сентябрьские страдали?
Чтоб мелкий лист ракит
С седых кариатид
Слетал на сырость плит
Осенних госпита́лей?
 
 
Ты спросишь, кто велит?
– Всесильный бог деталей,
Всесильный бог любви,
Ягайлов и Ядвиг.[369]369
  Ягайло и Ядвига – литовский князь и польская королева, брак которых положил начало польско-литовской унии (1386).


[Закрыть]
 
 
Не знаю, решена ль
Загадка зги загробной,
Но жизнь, как тишина
Осенняя, – подробна.
 

 
Нет, не я вам печаль причинил.
Я не стоил забвения родины.
Это солнце горело на каплях чернил,
Как в кистях запыленной смородины.
 
 
И в крови моих мыслей и писем
Завелась кошениль[370]370
  Кошениль (червец) – насекомое, садовый вредитель; из кошенили изготовляли красную краску – пурпур.


[Закрыть].
Этот пурпур червца от меня независим.
Нет, не я вам печаль причинил.
 
 
Это вечер из пыли лепился и, пышучи,
Целовал вас, задохшися в охре, пыльцой.
Это тени вам щупали пульс. Это, вышедши
За плетень, вы полям подставляли лицо
И пылали, плывя, по олифе калиток,
Полумраком, золою и маком залитых.
 
 
Это – круглое лето, горев в ярлыках
По прудам, как багаж солнцепеком заляпанных,
Сургучом опечатало грудь бурлака
И сожгло ваши платья и шляпы.
 
 
Это ваши ресницы слипалась от яркости,
Это диск одичалый, рога истесав
Об ограды, бодаясь, крушил палисад.
Это – запад, карбункулом вам в волоса
Залетев и гудя, угасал в полчаса,
Осыпая багрянец с малины и бархатцев.
Нет, не я, это – вы, это ваша краса.
 

МАРИНА ЦВЕТАЕВА[371]371
  Цветаева Марина Ивановна (1892–1941) родилась в Москве в семье известного профессора-искусствоведа И. В. Цветаева. Окончила гимназию в 1908 году. Слушала историю литературы в Сорбонне. Стихи печатала с шестнадцати лет. В 1922 году эмигрировала в Берлин, затем жила в Праге и в Париже. В 1939 году вернулась на родину.
  Резко отличаясь от Ахматовой темпераментом и экспрессивным стилем, она сближается с ней в речевых истоках, уходящих в глубь русской народной песенной лирики.
  Стихотворение М. Цветаевой «Посадила яблоньку…» печатается по изданию: Марина Цветаева. Избранное. М., ГИХЛ, 1961; остальные стихотворения печатаются по тексту издания: Марина Цветаева. Избранные произведения. М. – Л., «Советский писатель» («Библиотека поэта». Большая серия), 1965.


[Закрыть]

 
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я – поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ранет,
 
 
Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти,
– Нечитанным стихам! —
 
 
Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет!),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
 

Май 1913

Коктебель

 
Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала – тоже!
Прохожий, остановись!
 
 
Прочти – слепоты куриной
И маков набрав букет, —
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.
 
 
Не думай, что здесь – могила,
Что я появлюсь, грозя…
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!
 
 
И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились…
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись!
 
 
Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед, —
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.
 
 
Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь.
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь.
 
 
Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли…
– И пусть тебя не смущает
Мой голос из-под земли.
 

3 мая 1913

Коктебель

 
Посадила яблоньку:
Малым – забавоньку,
Старому – младость,
Садовнику – радость.
 
 
Приманила в горницу
Белую горлицу:
Вору – досада,
Хозяйке – услада.
 
 
Породила доченьку —
Синие оченьки,
Гординку – голосом,
Солнышко – волосом.
 
 
На горе – де́вицам,
На горе – мо́лодцам.
 

23 января 1916

 
Ты запрокидываешь голову —
Затем, что ты гордец и враль.
Какого спутника веселого
Привел мне нынешний февраль!
 
 
Позвякивая карбованцами
И медленно пуская дым,
Торжественными чужестранцами
Проходим городом родным.
 
 
Чьи руки бережные трогали
Твои ресницы, красота,
Когда, и как, и кем, и много ли
Целованы твои уста —
 
 
Не спрашиваю. Дух мой алчущий
Переборол сию мечту.
В тебе божественного мальчика, —
Десятилетнего я чту.
 
 
Помедлим у реки, полощущей
Цветные бусы фонарей.
Я доведу тебя до площади,
Видавшей отроков-царей…
 
 
Мальчишескую боль высвистывай
И сердце зажимай в горсти…
– Мой хладнокровный, мой неистовый
Вольноотпущенник – прости!
 

18 февраля 1916

 
За девками доглядывать, не скис
ли в жбане квас, оладьи не остыли ль,
Да перстни пересчитывать, анис
Ссыпая в узкогорлые бутыли,
 
 
Кудельную расправить бабке нить,
Да ладаном курить по дому росным,
Да под руку торжественно проплыть
Соборной площадью, гремя шелками, с крёстным.
 
 
Кормилица с крикливым петухом
В переднике – как ночь ее повойник! —
Докладывает древним шепотком,
Что молодой – в часовенке – покойник.
 
 
И ладанное облако углы
Унылой обволакивает ризой,
И яблони – что ангелы – белы,
И голуби на них – что ладан – сизы.
 
 
И странница, прихлебывая квас
Из ковшика, на краешке лежанки,
О Разине досказывает сказ
И о его прекрасной персиянке.
 

26 марта 1916

 
Настанет день – печальный, говорят! —
Отцарствуют, отплачут, отгорят, —
Осто́жены чужими пятаками —
Мои глаза, подвижные, как пламя,
И – двойника нащупавший двойник —
Сквозь легкое лицо проступит – лик,
 
 
О, наконец тебя я удостоюсь,
Благообразия прекрасный пояс!
 
 
А издали – завижу ли и вас? —
Потянется, растерянно крестясь,
Паломничество по дорожке черной
К моей руке, которой не отдерну,
К моей руке, с которой снят запрет,
К моей руке, которой больше нет.
 
 
На ваши поцелуи, о живые,
Я ничего не возражу – впервые.
Меня окутал с головы до пят
Благообразия прекрасный плат.
Ничто меня уже не вгонит в краску.
Святая у меня сегодня пасха.
 
 
По улицам оставленной Москвы
Поеду – я, и побредете – вы.
И не один дорогою отстанет,
И первый ком о крышку гроба грянет, —
И наконец-то будет разрешен
Себялюбивый, одинокий сон.
 
 
И ничего не надобно отныне
Новопреставленной болярыне Марине.
 

11 апреля 1916