Текст книги "тема: "Псы любви""

Автор книги: авторов Коллектив

– Вам придется сыграть в одну игру. Старую как мир, но не утратившую своей новизны игру. Люди всего мира играют в нее, раз за разом. Вы будете играть, а я – смотреть. Окажите уж мне услугу, потешьте старика.

– Так что же мы должны делать? – неприятное чувство зашевелилось в персеновой груди.

– Ничего особенного, сущий пустяк! Вам предстоит навеки полюбить друг друга. Поцелуй истинной любви послужит ключом к освобождению от заклятия. А ваши настоящие тела послужат неплохими вешалками для шляп. Хоть раз в жизни займетесь полезной работой.

– Любить его? Этого вот?.. – Персена передернуло, – тело, конечно, завлекательное, но это ведь Трюмо!

– Вот именно! – подала голос принцесса, – а скажешь еще что-нибудь о моем теле, получишь в лоб.

– Извини. С другой стороны, твои вот эти вот… хм-м, груди… Ой!

– Я обещал.

– Ну что ж, друзья мои, полагаю, вы легко найдете общий язык. Прощайте! – хихиканье мага постепенно затихло вдали, и в зеркале отразились мрачная принцесса и задумчивый принц.

Персен пригнулся и нырнул за угол – и вовремя. Изящная скамеечка для ног со свистом и воспоследовавшим хрустом пронеслась в каком-нибудь футе от запыхавшегося Персена.

– А ну-ка иди сюда, недоносок! – нежный голосок, подобный звону серебряных колокольчиков, произносящий нечто подобное, введет в ступор кого угодно. Персен слега замешкался и едва не поплатился за это. Красавица в завлекательно разодранной ночной рубашке словно призрак выросла перед ним, размахивая весьма и весьма материальной кочергою.

– Э-э! Стой! – Персен едва увернулся, – да стой же, Трюмо!

– Да что тут стоять, во имя Люцифера и всех его присных! Сейчас я завяжу эту кочергу на твоей тощей шейке и тогда отдохну, – Трюмо кинулся на Персена.

– Да? Хорошо, приступай! И навсегда останешься в этом теле! – Персен зажмурился в ожидании удара, но тот так и не соизволил последовать. Осторожно приоткрыв глаз, Персен углядел принцессу, опустившую кочергу. Ее зеленые глаза были полны слез, и так она выглядела еще прекраснее.

– В этом теле? – принцесса всхлипнула и шумно высморкалась в бархатную портьеру, – по чьей вине я нахожусь в этом теле? Кто предложил ограбить замок? Кто кричал про сокровища? Про то, что старик давно мертв?

– Ну хорошо, я немного ошибся, но ты же понимаешь, все мы можем ошибаться, – Персен оказался в своей стихии, заговаривать зубы он умел превосходно, – к тому же идея была такой заманчивой! А если бы все получилось, кто бы первым сказал «Спасибо, Попрыгунчик, теперь я богат, я сыт и доволен жизнью!»? Кто, Трюмо?

– Я? – неуверенно предположила принцесса.

– Именно! Так что радуйся, не все еще потеряно. Твой предприимчивый и сообразительный друг найдет выход из положения. И, кстати, долго ты еще собираешься бегать в этой драной распашонке? Оденься поприличнее и спускайся вниз, устроим совет. Тем более что после всей этой беготни не мешало бы пообедать.

Персен вошел в злополучную пиршественную залу. Стол, до той поры удручающе пустой, мгновенно покрылся всевозможными кушаньями. Половину предложенных блюд Попрыгунчик никогда не видел, вторую видел, но редко и, преимущественно, издалека. Из столовых приборов знакомым оказался только нож, все остальное вызывало какие-то нездоровые ассоциации. Тем не менее, Персен был доволен – он действительно проголодался. Из блаженного состояния поглощения пищи его вывел грохот подкованных сапог и отборная солдатская брань, произносимая нежнейшим ангельским голоском. Персен поднял глаза и обомлел.

– Трюмо! Где ты раздобыл свою старую одежду?

– Она висела на стуле в спальне, представляешь! Вот только чертовы сапоги не держатся на ногах, и эти… эти холмы! – Трюмо раздосадованно потрогал свою новую грудь, чем вызвал у Персена легкий приступ удушья, – короче, куртку придется перекраивать. Да еще мои метательные ножи жутко потяжелели. И это все ты! – зеленые глаза угрожающе Трюмо вспыхнули.

– Эй! Успокойся, мы же договорились! Лучше садись и поешь – это должно пойти тебе на пользу.

Совместная трапеза протекала в тягостном молчании. Тишину нарушало лишь сосредоточенное чавканье да редкие испуганные крики, когда некоторые блюда неожиданно подавали признаки жизни.

Они лежали бок о бок на покатой крыше донжона. Полуденное солнце ощутимо припекало, но устойчивый ветер с моря небезуспешно боролся с жарой.

– Эх, ну я и объелся, – Персен осторожно прикоснулся к надувшемуся животу.

– Угу. Я тоже, – принцесса смачно рыгнула и повернулась на другой бок.

– Не объедался так с самого белтайна, – продолжал Персен, – помнишь, мы тогда выиграли у бондаря половину быка.

– Да, старинный трюк с утяжеленными костями еще работает. Ох, и ругался же он тогда! – принцесса извлекла из ножен кинжал и принялась ковыряться в зубах.

– А ведь мы неплохо устроились. Нет, ну согласись, Трюмо. Даже епископ не смог бы себе позволить такой роскоши!

– Облака, – тихо произнес Трюмо, – облака такие, ну такие… и этот лес вдали он, он просто как это… и вообще. Так бывает, когда с вечера нажрешься как свинья, а утром совсем нет похмелья.

– Ты знаешь, Трюмо, – задумчиво протянул Персен, – такой ты мне нравишься гораздо больше.

БАМ!

Мы частенько говорим то, о чем лучше промолчать.

Солнце садилось за лес. Конечно, какой-нибудь менестрель смог бы описать этот процесс гораздо красочней, но для Трюмо было вполне достаточно и того, что недавно желтый, а теперь уже оранжевый шар исчезал за верхушками деревьев. Кошмарный день шел к концу. Кожаный доспех, еще не так давно родной и привычный, успел натереть весьма приличные мозоли в самых интересных местах, любимые сапоги при каждом шаге норовили слететь с ноги, а стянутая ремнями грудь сильно болела. Трюмо тяжело вздохнул. Получилось еще больнее.

– Скучаешь? – на стену опасливо поднялся Персен. Перед собой он нес большой покрытый вмятинами щит. Трюмо удовлетворенно усмехнулся – метать ножи он не разучился.

– Слушай, я решил, что надо как-то выходить из положения. То есть тебе, конечно, гораздо сложней, однако надо что-то делать.

– Сгинь, – Трюмо угрожающе развернулся к Персену, поигрывая кинжалом.

– Я понимаю, это тяжело, но, метая в меня ножи, ты…

ДЗИНЬ!

– Ты ничего не добьешься!

Трюмо было чрезвычайно паршиво, хоть плачь. Он заплакал.

Огромная зеленоватая луна взгромоздилась на небосклон, посеребрила верхушки дальних елей и будто бы с некоторой опаской осветила две стоящие на стене фигуры. Расстояние между фигурами было довольно приличным, и, на взгляд Персена, безопасным.

– Эй, Трюмо! Ты все еще злишься на меня?

– Не знаю, – райские колокольчики звучали надтреснуто.

– Нам нужно серьезно поговорить.

– О чем?

– Может, попробуем не мешать друг другу? Станем даже есть раздельно, если хочешь. Ведь должен же быть какой-то выход. Я пока собираюсь исследовать местность, а ты – ты можешь составить мне компанию.

– Я буду тренироваться, – голосок принцессы обрел некоторую твердость.

– В смысле?

– Тренироваться! С мечом и кинжалами. Пускай это и не мое тело, но я постараюсь, чтобы оно действовало, как мое, – теперь в нежном девичьем голосе звучало так знакомое Персену упрямство его старого друга. Или все же незнакомое?

– Хорошо, так тому и быть! Слушай, а ты придешь завтра на стену? Может быть мы…

– Даже и не думай об этом.

Остричь длинные локоны не составило большого труда, но ситуацию это нисколько не улучшило. Кукольное личико, с тоскою взиравшее на Трюмо из зеркала, теперь казалось еще невиннее и свежее. После пары неудачных попыток железные тренировочные мечи и секиры пришлось заменить на деревянные. Однако, несмотря на неудобства, Трюмо упражнялся ежедневно.

Персен лазил по замку и окрестностям, его подтянутая ладная фигура мелькала повсюду. Они встречались лишь вечерами в каминной или на стене.

Этой ночью луна взяла выходной; если бы ей довелось выйти на сверхурочную работу, она обнаружила бы, что дистанция меж неподвижными фигурками существенно сократилась.

– Слушай, Трюмо. А каково это?

– Что?

– Ну, чувствовать себя женщиной?

– Я не чувствую себя женщиной.

– Однако ж, ты не можешь помочиться со стены.

– Еще одно слово, и со стены полетишь ты!

– Да ладно тебе. Лучше посмотри, какое сегодня небо красивое.

Огонь в камине полыхал вовсю. Шаловливые языки пламени пытались вырваться из тесной каменной клетки, бросались искрами. Кресло, которое едва ли могло вместить прежнего Трюмо, сейчас казалось необъятным. Неслышно подошел Персен, снял с полки тяжелый канделябр, зажег свечи. За последние дни он сильно похудел и вроде бы даже стал ниже ростом, однако выглядел по-прежнему блистательно.

– Вина? – неуверенно предложил Попрыгунчик.

– Отыскал бы лучше где-нибудь пива или браги.

– Думаешь, я не искал? Но в подвалах только вино. Одно только чертово вино!

– Подвалы? – оживился Трюмо.

– Вот здесь, похоже, он держит самое старое, – возвестил Персен, небрежным взмахом руки уничтожая труд многих поколений трудолюбивых пауков. Ряды здоровенных бочек уходили вдаль; свет факела не позволял увидеть конца этой внушительной шеренги.

– Неплохо! – Трюмо осторожно провел пальцами по гладкой дубовой поверхности. От непрестанных упражнений с мечом нежные девичьи руки несколько загрубели, но не настолько, чтобы не ощутить холод старых досок и покой хмельной влаги под ними.

– Представляешь, сколько можно было бы выручить золота за все это хозяйство? – мечтательно протянул Персен. – Мы купили бы таверну. Дюжину таверн! Да что там – сотню!

– Зачем тебе таверны? – удивился Трюмо. – Здесь есть все, что надо – и никто не вышвырнет тебя за то, что ты орешь непристойные песни, крушишь мебель или пристаешь к ба… – дисквалифицированный специалист по пьяным дебошам замолк на полуслове.

– Понимаешь, Трюмо, это все – для благородных. А мы с тобой… – Персен задумался, – мы с тобой… М-да, мы с тобой. Впрочем, не сбегать ли мне за посудой?

– Я т-тебя люблю! Как эту, как там ее… не подумай чего плохого. Как сестру, люблю! И ув-важаю! Тоже как сестру. Хоть ты, конечно, и гад, – неожиданно завершил Попрыгунчик, испытывающий серьезные проблемы с изложением разбушевавшихся мыслей. Те норовили вырваться на волю одновременно, и на обуздание их у Персена уходили почти все наличные силы. Голова его покоилась на коленях Трюмо; пить было несподручно, но в целом – ничего себе.

– А вот я тебя не люблю, но тоже у-ва-жа-ю. Ты хороший, честный негодяй. Я рада, то есть рад… – хрупкая конституция Трюмо не способствовала потреблению алкоголя в таких количествах. – Заберите меня отсюда! – неожиданно завопила принцесса. – Домой хочу! Ты донесешь меня до моих покоев? – доверчиво поинтересовалась она у Персена.

– А то!

Ночь – время темное, таинственное. Ночью случаются такие вещи, о которых потом помнишь всю жизнь. Днем они тоже случаются, но день, согласитесь, время не слишком таинственное и уж никак не темное. Настрой не тот.

Персен дорого бы дал, чтобы забыть о той ночи.

Попрыгунчик несся по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Он обыскал уже весь замок, но Трюмо пропал. А что, если она?.. Если он?.. Что тогда? Персен на бегу отмахивался от мерзопакостных мыслей. Только бы найти. Только бы успеть! Не дать свершиться… Персен был уверен – что-то в подобных случаях должно свершаться. Проклятье? К чертям проклятье!

Попрыгунчик вихрем взлетел на крышу донжона и увидел хрупкую фигурку Трюмо в свете зарождающегося утра.

Персен неуверенно приблизился, снял куртку и, помедлив, набросил ее на нежные девичьи плечи.

– Трюмо, я ведь не хотел, – опасливо начал маленький вор. – Мы напились и ты, то есть, я, то есть…

– Никогда не думала, что это так больно, – прошептала принцесса.

– Это инкстинкт! Или инстинкт? Ч-черт, какая разница? – Попрыгунчик бормотал какую-то чушь, первый раз в жизни не находя нужных слов.

– Какая разница?.. – эхом отозвался Трюмо.

– Да, так вот я собирался… Эй! Ты что делаешь?! – руки принцессы крепко обвили шею Персена. Лицо принцессы приблизилось, от него пахло сегодняшней ночью. Попрыгунчик закрыл глаза и…

… пребольно ударился носом о край золотого кубка.

– Великолепно! – мерзкое хихиканье раскатилось по зале, пронеслось над пыльным столом и заглохло в истлевших гобеленах. – Уже разобрались! Шустрые какие, а!

– Эй! Это что такое? – Трюмо удивленно разглядывал баранью ногу, которую сжимал в руке. – Ага! Персен! Ты тоже здесь?

– Ну а куда я денусь? – вместо вина в кубке обнаружилась лишь пыль, так что маленькому воришке пришлось чихать, кашлять и тереть глаза одновременно. Присутствующие смотрели на него с неподдельным интересом.

– Потешили старика, потешили, – продолжал меж тем маг. – Использовать алкоголь для преодоления естественных барьеров – двойных, заметим, барьеров, идея весьма интересная. Я как-то и не думал о такой возможности. А сейчас вы можете получить обещанную награду. Сокровищница в полном вашем распоряжении.

– Мы еще и круче можем! – радостно ляпнул Персен, – правда, Трюмо?

Насупленное чело великана отражало мучительную работу мысли. Пришла его очередь оказаться в центре внимания – зрелище было величественным.

– Так ты что, гад, подглядывал за нами? – взревел Трюмо.

Персен пошатнулся, уронил глухо брякнувший мешок, попытался его поднять и в изнеможении опустился на землю. Закон всемирного тяготения одерживал победу над алчностью; мешочек на шее, два кошеля на поясе и парадный шлем безвестного императора стремились к земле, невзирая на персеново сопротивление. Золото стремилось на родину, в недра.

– Я больше не могу, – прохрипел Персен, сдергивая драконоподобное чудище с головы.

– Приехали, – пыхтящий Трюмо обрушился неподалеку. Устрашающих размеров телега, скрипнув, остановилась. – Вот вредный старик, а? Не мог лошадей наколдовать?

– Лошадок ему! – Персен, наконец, справился с ремнями золотого (ну, или очень похожего на золотой) доспеха и принялся стягивать поножи, – в любом случае, на подходах к деревне добро надо будет прикопать.

– Да. Надо. – Голос Трюмо звучал как-то потерянно.

– Теперь все изменится!

– Изменится, – эхом отозвался Трюмо. Взгляд великана был устремлен куда-то за горизонт.

Воспоминания – страшная сила. Большую часть времени они лениво ползают на задворках сознания, словно жирные мыши в богатом погребе, но стоит ненадолго отвлечься от дел насущных, расслабиться – и тишайшая мышь превращается в опаснейшую тварь, норовящую исподтишка пронзить ваше сердце острым клинком ностальгии.

– Мы богаты и можем позволить себе все, что угодно! Можем, Трюмо? – Добытое богатство отчего-то не грело душу Персена так, как грели мечты о нем.

– Конечно, сможем. – Трюмо предавался воспоминаниям, внимательно разглядывая безрадостный пейзаж.

– Мы купим таверну, или нет – замок, – неуверенно предложил Попрыгунчик, – ну не такой, конечно, здоровый, как Бринн, а небольшой, уютный, и там обязательно

будет стена и донжон с плоской крышей и… Трюмо! Да что с тобой?

– Прекрати.

– Что прекратить?

– Да прекрати же!

– Что?

– Перестань разговаривать о деньгах! Лучше скажи, что нам делать? – таким мрачным Трюмо не выглядел даже с похмелья.

– А, ты об этом, – Персен помрачнел, – ну так мы никому не скажем. К тому же, у нас есть деньги, и мы сможем превосходно развеяться, забыть обо всем…

– Нет.

– Может быть. – Персен пристально разглядывал полированный доспех. Отражению явно было тоскливо.

– Я знаю, что нужно делать, – Трюмо на удивление легко вскочил.

– Ты же не хочешь сказать, что?..

– Мы возвращаемся.

Магу снились кошмары. Сильный ливень барабанил по крыше башни, и старику казалось, будто демоны преисподней явились по его душу. Демоны вопили дурным голосом, звали мага по имени и по матушке, до самого рассвета. А утром ворота содрогнулись от мощного удара. Ругаясь, маг выбрался из постели и, с трудом нашарив под кроватью шляпу-невидимку, нахлобучил ее на морщинистую лысину. Влез в тапочки, накинул мантию поверх ночной рубашки и, прихватив любимый зонтик, вышел на стену. Накрапывал дождь, и края раскрытого зонтика слегка выдавались за пределы поля невидимости, но в таком тумане это было незаметно.

– Кто посмел нарушить мой покой? – начал было маг, но закашлялся, – кого там принесло в такую рань?

Из плотного, хоть на хлеб мажь, тумана показались две мокрые фигуры.

– Господин маг! Не могли бы вы проявиться ненадолго? – Персен неуверенно переминался с ноги на ногу. – У нас к вам небольшое деловое предложение.

– Верни все как было, – бухнул Трюмо.

– И что дальше? – спросила жена трактирщика.

– И все. – Ламме поднял со стола опустевшую кружку и выразительно посмотрел на Эльзу.

– Ну нет! Или ты рассказываешь, что было дальше, или ноги твоей больше здесь не будет!

– Прекрасно. – Ламме хитро глянул на слушателей и продолжил медовым голосом: – И жили они долго и счастливо, и умерли своевременно. Говорят, что их дети и внуки основали поселение, на месте которого затем возник город, прекрасный, гостеприимный город, таверны которого весьма щедры на пиво и закуску для бедных путников. Этот вот самый город, – уточнил он.

Публика потрясение молчала.

– Я всегда подозревал, Эльза, что на самом деле ты – мужик, – пробормотал трактирщик.

Увесистая дубовая табуретка с грохотом врезалась в стену.

Макс Олин
ГРИФОН ИЗ ЗОЛОТА И СНЕГА

Не так давно я заметил, что жизнь умеет меняться быстро и необратимо, как снежный ком. Все происходит в то время, пока ты безуспешно силишься прийти в сознание, образно говоря, конечно, и поверить в реальность происходящего. А затем… Пустота, ветер, и ты – понимающий, что все сдвинулось, сорвалось со своих мест. И тебе уже нравится новый расклад (а может не нравится – иногда ты не успеваешь этого понять). Но одно остается незыблемым. Ощущение, что ты никогда, ни при каких обстоятельствах не поверил бы раньше, что все случится именно так. Моя жизнь уже порядком облипла снежными комьями «радикальных перемен», и я был рад большинству из них, в самом финале, когда разум уже мог включиться и сообщить, что все закончилось как нельзя лучше. Но, со свойственным всей человеческой породе упорством, я продолжал искать в этих комьях крупицы золота. Искать – и не находить…

Воспоминания отрывочны. Я еду в метро, на коленях – свежекупленный «Арабский кошмар» Ирвина. Гвалт, шум, соседка рассказывает кому-то безумную историю своего зятя. Сюжет уже стал классическим. Справа – мужичок с сонным лицом. Пялится в мою книжку. Я перебираю буквы, пока не начнется знакомый приступ тошноты – не могу читать в транспорте, а хочется… Убираю книжицу в сумку, закрываю глаза и жду, когда голос свыше произнесет название моей станции. Привычка, отработанная временем.

…Скорость…

…Полет в темноте. Дикий, стремительный…

…Мимо проносятся тени…

…Огни, похожие на звезды…

…Темные небеса, и…

Легкое белое перышко, плавно опускающееся вниз…

Тишина…

…Двигаться на четырех лапах…

…Лететь в высоте, и петь песни ветру…

…Смотреть на мир золотыми глазами…

…Знать то, чего никто никогда не узнает…

…Верить в то, чего никогда не случится…

…Бежать, чтобы остаться…

Моя станция. Наваждение в глубине закрытых глаз не желает меня оставлять. Оно притягательно-сказочное. Именно так. Я стряхиваю его с ресниц, возвращаясь в реальный мир. Затем поднимаюсь и выхожу. Нельзя опаздывать на лекции в родной архитектурный институт. Иначе (в том случае, если пустят в аудиторию) придется вышагивать под аккомпанемент ехидных смешков однокурсников и однокурсниц. А косой взгляд преподавательницы – то еще счастье. Не люблю быть в центре внимания – датчик вредного излучения просто зашкаливает. Душой компании меня не назовешь…

Ее звали Ольгой. Маленькая, большеглазая, с тонким птичьим носом, переломанным в трех местах. Она была под завязку переполнена веселыми шуточками и дурацкими старыми песенками, времен дружной пионерии. И в то же время производила впечатление человека, которого очень легко обидеть. Помню, когда я первый раз увидел ее, в короткой кожаной куртке и кроссовках, шустро перебирающую ножками по талому снегу, мне показалось, что для полноты образа ей не хватает двуручного меча в руке.

Маленькая девушка и двуручный меч… Странно, да?

Я списал все на свое чувство «подавленной романтики». Помните этот термин Де Кампа?

Оля умела появляться из-за поворота, внезапно и неожиданно, сверкая глазками и очаровательной улыбкой, а затем так же внезапно исчезать. Этому тоже можно было найти объяснение: одевалась она всегда не по сезону, а весенняя мартовская погода не располагала к неспешным романтическим прогулкам. «Я – привыкший к морозу северный олень!» – сообщила она мне как-то сквозь смех, в ответ на справедливую обеспокоенность ее здоровьем. Девушка из странной старой сказки…

Я влюблялся не сразу, а постепенно, шаг за шагом. Может, это было своеобразной данью привычке – вусмерть «запасть» на кого-нибудь из однокурсниц.

Она нравилась мне. Я долго пытался понять, нравлюсь ли я ей. Так обычно и бывает. Беззаботная ежедневная студенческая толкотня.

Мы ходили обедать в столовую, неподалеку от родного «коробка». Самую настоящую столовую, в которой я вел себя, словно пришелец. Поверьте, отличить по виду пирожок с морковкой от пирожка с картошкой в таких заведениях бывает не так просто. Никогда не понимал людей, выстраивающихся в огромную очередь, чтобы всего лишь пожрать. До этого мои познания в общепите ограничивались засохшей пиццей и стаканом кофе в каком-нибудь «фаст-фуде».

Впрочем, я до сих пор придерживаюсь компромисса и обедаю в уютных кафе, где нибудь на берегу речки, с чудесным видом из окна.

Я понял, что влюбился, после того, как нарисовал ее портрет. Это был действительно хороший портрет. Я выписал каждую черточку, каждый изгиб ее тонкого носика, иронический прищур глаз и загадочную улыбку. Наверное, это стоило сделать. Хотя бы для того, чтобы разобраться в собственных чувствах…

В тот год лето было дождливым, а осень быстро перешла в зиму, как сейчас, когда я пишу эти строчки. В начале октября яркий листопад вдруг сменился холодной снежной завесой, и город стал белым, словно старый седой медведь. А когда ветер унес пелену тусклых облаков, яркое ослепляющее солнце отразилось в сугробах миллионами маленьких алмазных звездочек.

В один из таких чудесных дней мы стояли на остановке и медленно замерзали.

– Хочу трамвай! Хочу трамвай! – приговаривала Ольга, ритмично притаптывая снег кроссовками.

– Мне больно на тебя смотреть, – процедил я сквозь зубы, уже отстукивающие мотивчик из «Лебединого озера».

– Сам не лучше. Хотя, если так пойдет дальше, я залезу к тебе в пальто! – при этих словах она стала похожа на хитрую рыжую лисичку.

– Ищешь, где можно комфортно перезимовать?

– Нашла. Срочно подвинься!

Я не стал возражать. Наверное, со стороны мы выглядели просто потрясающе – четвероногое двухголовое создание в рыжем пальто. Пожалуй, в цирк такого приняли бы без разговоров. Мы посмеялись немного, а потом я уткнулся носом в ее пушистую русую шевелюру и закрыл глаза…

…Белый ветер и бездонная ночь. Мягкие хлопья снега.

Холод лучше, чем одиночество, но и он бывает невыносим.

Снежинки падают монотонно, завораживающе, словно в сказке, и тают на моем лице, превращаясь в ледяные слезы. Я поднимаю взгляд, пытаясь стать, хотя бы мысленно, одной из этих маленьких волшебных снежинок, но ветер усиливается, воздух становится густым и колючим, меняются краски, и в лицо мне падает поток перьев, больших и маленьких, белых как мел, твердых как кусочки мрамора. И я лечу вместе с ветром, распевая песню на незнакомом языке, мне страшно, но полет этот доставляет мне удовольствие, потому что позволяет забыть все. И тогда, в двух минутах от вечности…

– Не спи! Замерзнешь! – бодрый голосок Оли выводит меня из странного оцепенения. – Похоже, трамвая нам сегодня не дождаться.

– Ну и ладно. Мне и так хорошо, – соврал я. Видение было неприятным. Будто я только что провалился в бездну, и мог остаться там навсегда.

– Угу. Только в больнице, куда нас непременно увезут, мое синее чучелко придется от твоего синего чучелка отрезать паяльной лампой. Пора шевелиться! Начинаем дурить!

– Отлично. Где будем дурить?

– По дороге с облаками. До метро пешком. Через парк, где Пушкин в ночной рубашке вышел на мороз и превратился в статую, – Ольга захихикала. – Побежали?

И она проворно выскочила из моего пальто. Парк с Пушкиным был в двух кварталах от остановки. Спустя пару минут она уже задорно смеялась, и целилась в меня огромным снежком. Я увернулся, вражеский выстрел достался великому поэту. Когда тебе без малого двадцать, приятный идиотизм всегда поднимает настроение.

Снег был липким, качественным, звонко похрустывал в ладошках, и на смену огромным снежкам пришли гигантские, а затем…

– Посмотри, я вылепила грифона!

Я как раз приделывал снеговику внушительный бюст, намереваясь довести девушку до истерики. Моему творению было далеко до успеха силиконовй Памелы, боюсь, что даже дедушка Мороз не стал бы принимать виагру ради такого сомнительного удовольствия, но бабка получалась славная. А вот грифон… Никогда бы не подумал, что такое можно просто взять и вылепить.

– Я сделала грифона из снега… и золота, – прошептала она удивленно, словно все это получилось у нее ненарочно.

Я не чувствовал в ее голосе ни радости, ни восторга, как будто она хотела превратить эти комья снега в большого белого слона или еще одного добродушного снеговика, на худой конец. И нечаянно, сам собой, у нее получился грифон – крылатый лев с гордой орлиной головой.

Кажется, я даже дышать перестал, и было слышно, как тени перешептываются за бронзовой статуей поэта. А потом я сделал первый шаг, и грифон стал меняться прямо у меня на глазах. Неровные комья превращались в гладкий прозрачный лед, и я видел золотые глаза этого сказочного создания. Драгоценные блики скользили по волнующимся от порывов холодного ветра крыльям, когти царапали снежный наст, и шерсть лоснилась от золотой пыли. Он медленно опустил веки, слегка прищелкнув клювом. А маленькая принцесса за его широкой спиной, сияющая, красивая, в расшитом жемчугом серебристо-голубом платье, пыталась улыбнуться мне сквозь слезы.

Мир стал другим, или я сумел увидеть что-то тайное, сокрытое до поры, до времени?

Слеза замерзала на ее губах. Еще шаг…

Снег ударил мне в лицо, боль ледяным дыханием обожгла кожу, небо перевернулось. Ольга сидела у меня на груди, и хлестала рукой по лицу, наотмашь.

– Не вздумай! Жив?

– Кажется, – прохрипел я. Вокруг валялись комья того, что было грифоном. Из носа текла кровь – красные крапинки на белом насте. – Что со мной было?

Оля прикусила губы, и отвела взгляд. Испуг на ее лице сменился задумчивостью.

– Мне показалось, я видел… – продолжил я, но она меня оборвала.

– Ничего не было. Ничего ты не видел, – с непонятной злостью процедила она. – Просто бухнулся в снег и стал играть в дурацкого эпилептика, а заодно напугал меня до смерти.

Я растерянно моргнул. Затем набрал ладонь снега, и приложил к носу, чтобы остановить кровь. Голова разболелась не на шутку. Никогда ничем подобным не страдал.

– Можешь идти? – спросила Оля. – Не хочешь показаться врачу, победитель снежных чудовищ?

Я покачал головой. Яркое солнце по-прежнему слепило глаза, но теперь оно было не желтое, а золотое.

 
Сердце мое с тобой, прислушайся – это так.
Слова как пчелиный рой, в ожидании клевер и мак.
Последнее не назову, оно – затаившийся зверь,
ведь все что произнесу будет жить.
Открывается дверь кладовой,
в глубинах стекла копит силу рубиновый сок
– это будущие слова, это пальцы, горло, висок,
и молчание – смешная цена
за безмерную магию снов.
Сила их разбудит тебя.
Можешь это назвать Любовь.
 

Всегда любил стихи, написанные на партах в аудитории чьим-то неуверенным корявым почерком. Студенческое творчество на партах – это целый фольклор. Тут и матерные четверостишия, и рисунки, чаще всего перекачанных монстров или голых девушек, или тех и других в забавных позах. Иногда я натыкался на искренние, пронзительные стихи. Их авторство не подлежало идентификации, но они всегда появлялись к месту и ко времени.

В конце октября снег превратился в липкую черную жижу, которая с одинаковой легкостью затопила и небольшие уютные улочки с рядами близнецов-пятиэтажек, и оживленные проспекты. Свой двадцатый день рожденья мне пришлось отмечать с пятидневным опозданием. Так было удобнее собрать всех друзей и подружек в теплой институтской аудитории. Оля поздравила меня еще утром, по телефону, и обещала явиться как раз к сладкому. На лекцию она не пришла, были какие-то срочные дела с участием родителей.

Когда стемнело и часы на башенке за окном пробили шесть, на сердце у меня стало неспокойно.

– Кто-нибудь видел Олю?

– Час назад, около библиотеки, – отозвалась полненькая Иринка. – Она обещала появиться в полшестого.

– Опаздывает, – я постучал по часам на левой руке. – Библиотека закрывается в шесть. Пожалуй, сбегаю за ней.

– Только быстро, а то мы тут с голоду помрем!

– Не помрете, – я натянуто улыбнулся. – Можете без меня чего-нибудь сожрать и выпить, если успеете. Не обижусь.

– Без тебя не начнем. Ты самое подходящее украшение к Хэллоуину.

– Спасибо за комплимент. Пока я бегаю, следите, чтобы темные силы не похитили торт.

– Ура! Будет на кого свалить!

– Конечно-конечно, – проворчал я уже на полдороге. В другое время я с удовольствием поддержал бы их шуточки, но не сейчас. Сердце колотилось уже не в такт, на душе было нехорошо, гнусно. Я старался не думать ни о чем, но возле закрытой библиотечной двери мне стало еще хуже.

Где она может быть?

…Ищи…

…Ты можешь…

… Слушай. Вдыхай воздух… Ищи…

Я не помню, как оказался в парке. Возможно, просто очень быстро бежал, не замечая ничего вокруг. А может просто появился там, как призрак.

Позже я убедил себя в том, что никуда и не уходил. Просто какая-то часть меня с клекотом и воем вылетела в ночь через распахнутое окно и понеслась к цели, а я вернулся в аудиторию, по дороге встретив Ольгу, и произнес парочку дурацких тостов под веселый хохот друзей.

Реальности больше не было, и вымысел перепутался с правдой.

Ничего не могу утверждать.

Я вылетел в ночь и возник в злополучном парке, в том самом, где моя кровь смешалась со снегом и золотой грифон пытался перекричать ветер. Сейчас там было темно, только одинокий фонарь освещал статую великого поэта, но мне больше не нужен был свет.

Ольга стояла в центре небольшой площадки, в своей потрепанной кожаной курточке, а в ее руке сверкал длинный и узкий клинок. То, что было мной, не удивилось – с самого начала все должно было случиться именно так.

Они окружили ее, ухмыляясь, осторожно пытаясь подобраться поближе: пять карликов с темными лицами, практически невидимые на фоне грязной жижи.