Текст книги "Здравствуй, племя младое, незнакомое!"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

Я шел и думал о том, как обрушится на меня непосильной ношей обратная дорога в Вахту, как все то, что могло бы принести волшебную радость, будет теперь только подчеркивать ужасающую пустоту вокруг меня. Я думал о том, как буду собираться на охоту, грузить свою «деревяшку», как поеду по Вахте и каково будет мне проезжать все эти ручьи, распадки, мыс, где мы с ней пили чай. И что будет дальше, когда я приеду в избушку, где еще верное время хранит ее присутствие, где она наверняка что-то забыла, какую-нибудь расческу, носки или еще что-нибудь, ждущее своего часа, чтобы на меня обрушиться. Почему всегда жизнь готовит то, чего в этот момент не ждешь и от чего становится так больно, что нет сил жить, и только опыт говорит: «Терпи, все пройдет»?

Я стал представлять себя в лодке, камни, ржавые лиственницы на берегах, облако с косой занавеской снега, ветер, волны, запах бензина и кружащих в вышине больших северных чаек, и стал во мне подыматься ветер, порывистый, отчаянный, подхватывающий душу, которая вот-вот уже сама, как чайка, закружит, распластав крылья и расширяя круги высоко над всем происходящим, над всем родным и навсегда любимым, и увижу я в снежной мгле широкую реку с лодкой и моей фигурой, и этот город, и цветочный ларек, и тебя, и клетки на твоей рубашке, и скажу: любимая, ты правильно поступила – нельзя вечно ждать таких, как я... Спасибо тебе за этот ветер.

ОХОТА

Осень выдалась затяжная с ранними морозами. Тимофей в шугу и снег пробивался на участок, опасаясь, что река станет в узких местах и он не успеет развести продукты. Вода была низкая, кругом торчали камни, мешала шуга, закрывая дно. Бензин нынче привезли плохой, смешанный с соляркой, и, чтобы утром завести мотор, приходилось выливать на цилиндры с полчайника кипятку. В мелкой и длинной шивёре возле Бедной речки несколько раз глох мотор. Груженую лодку тащило назад вместе со льдом, в окнах между льдинами мелькали рыжие камни, и Тимофей в десятый раздергал мотор и снова, стиснув зубы, пробирался вверх, не обращая внимания на пронизывающий ветер и снег, секущий лицо. Но едва он добрался до первой избушки, степлило, пошел дождь, а потом долго стояла весенняя солнечная погода и лезли от тепла в голову ненужные воспоминания. Соболь уже «вышел», то есть оделся в зимний мех, но Тимофей все не решался настораживать капканы, боясь спарить пушнину в такое тепло, и в ожидании мороза рубил кулемки, ловил рыбу и вместе с мужиками костерил по рации погоду, у которой «вечно все не вовремя». Жизнь как бы остановилась. Копаясь у берега с мотором, он тупо глядел на упавшую в воду отвертку. Она, серебрясь, лежала на каменистом дне, над ней плавали мальки, и казалось, что это все уже когда-то было. Однажды поздно вечером он вышел на улицу, не веря своим глазам – все было белым от снега. Взятый с чурки колун оставил черный силуэт. Тимофей заснул успокоенный и полный надежды, а утром снова шел дождь и снега как не бывало.

Он взялся строить баню, навалял леса, толстых мясистых кедрин, обрубил сучки, раскряжевал лес на бревна, стаскал их веревкой к избушке, а вершинник распилил на чурки, переколол половинками и сложил в поленницу. На другой день взялся за сруб и вечером курил у костра, глядя на подросшие стены, на яркие свеже протесанные бревна, на гору длинных смолистых щепок под ними, в который раз дивясь упрямой силе, с какой растет среди строительного беспорядка крепкий светло-желтый куб. Докончить его он не успел – пошел снег.

Осень пронеслась, как запой... Он шел по путику, собаки кого-то лаяли, он бросал капканы и, провоевав с ушедшим в корни соболем, пил чай, вдыхая едкий запах паленого лишайника и распекая за «лукавость» небольшую рыжую сучку. Горело лицо, сизыми иглами вытаивал снег вокруг костра, и, единственное, о чем он жалел в эти минуты, что не было рядом сына Вовки.

С каждым снегопадом все глубже уходили в снег валежины и прочий хлам, наконец замерзала река, позволяя срезать по льду любой изгиб берега, и хорошо было первый раз прокатиться на «Буране», заехать прямо к избушке, наделать разворотов, навозить дров и сложить их у самых дверей.

Но осень давно прошла, давно стояла зима, близился Новый год и многие охотники уже выехали домой. Тимофей, настроясь на еще одну проверку капканов, чувствовал, что не выдержит и сорвется раньше. Перед глазами стояла праздничная вечерняя деревня с лучом снегоходной фары в конце улицы, кто-то, аппетитно скрипя валенками, торопился в клуб, чудился запах пельменей, но дело было даже не в пельменях, а просто в ощущении тепла, праздника и дома. Он представлял, как напарится в бане, отмоет руки, как будет сидеть в избе на лавке, накинув полотенце на голые плечи, пока Лида достает из подполья грибы, черемшу в банке, переложенную камушками, как привалится к нему повзрослевший Вовка.

Тимофей ждал, пока сдадут морозы, но время будто снова остановилось, как тогда осенью. Когда чуть потеплело, он поехал, сначала тайгой до избушки охотника-соседа, который был уже дома, потом рекой. Дул с юга встречный ветер, мутно глядело солнце. Возле порогов он влез в наледь и часа два вытаскивал «Буран», раскатывая взад-вперед траншею в зеленой дымящейся каше, потом наконец выгнал его на твердый снег, долго ворочал с бока на бок, выгребая мокрый снег из катков и дыша на красные руки. Темнело, несся снег, стыли мокрые ноги. Наконец он выколотил гусеницы и поехал дальше – километрах в семи была избушка, когда он в нее входил, пальцы на ногах почти не чувствовали.

Домой он добрался на другой день под вечер. Лиды не было, у телевизора клевал носом Вовка, а посреди комнаты стоял новый сервант с блестящими рядами рюмок. «Купила, не посоветовалась, – досадовал Тимофей, – все хочет, чтобы как в городе было, лучше б мотор новый взяли...» Тимофей любил живое дерево, все делал сам, ему нравились бревенчатые стены, струганные столы и лавки. Сервант шел всему этому, как корове седло. Значит, штукатурить придется, обои клеить... Хоть бы передала по рации через мужиков, я бы приготовился. Пришла Лида, Тимофей, как ни старался, не мог скрыть недовольства, встреча произошла совсем не так, как он мечтал. Он помылся в бане, выпил стопку, поел, лег к жене, обнял ее. Она сказала извиняющимся шепотом: «Тимош, нельзя сегодня...» Он поцеловал ее в щеку, лег на спину, закрыл глаза – навстречу побежала освещенная фарой бурановская дорога...

Утром, когда Лида ушла на работу, а Вовка в школу, он лежал вялый под мягким пухлым одеялом и курил сигарету с фильтром. Потом пошел в контору – не терпелось встретиться с мужиками. Те сидели по домам и разводили руками, косясь на супруг. Собрались через несколько дней, когда настрой уже прошел, и вместо веселой встречи охотников получилось напряженное застолье с наряженными женами, все до осоловелости наелись обильными закусками и разошлись по домам. На другой день под вечер Тимофей вез воду с Енисея и, завидев дымок над Витькиной мастерской, остановился и открыл низкую дверь. Витька с Серегой меняли гусеницу, глаза у них блестели. Тимофей отвез воду и сказал Лиде, что пойдет поможет Витьке с «гусянкой». В мастерской горела лампочка, стоял на боку красный измятый «Буран», пахло бензином, сидели дружные веселые мужики в засаленных фуфайках, вился папиросный дым, на ящике лежал хлеб, луковица и мерзлый омуль. Домой Тимофей пришел в третьем часу, дверь была заперта изнутри. Он постучал. Лида не спала и, казалось, все это время готовилась к скандалу: «Че колотишь! По голове себе колоти! Иди к своему Витьке! „Буран“ он делает, а сам нажрался, как свин. Три месяца ждала его, дел полно, не может дома побыть... Завез в дыру, а сам только и норовит удрать... То к Витьке, то к Митьке, то в тайгу свою... Да ты туда от работы бежишь! Небось придешь в свой лес и на нарах валяешься кверху брюхом, а тут горбаться, как проклятая, с водой да с дровами...» Тимофей уже хотел повиниться, но последние слова жены вывели его из себя, он хлопнул дверью и ушел ночевать к Витьке. Вернулся на другой день, Лида ходила надутая, продолжала ворчать на него при Вовке. Он завел «Буран», зацепил сани и уехал за сеном на ту сторону Енисея. Зарод[5]5
  Зарод – стог. (Прим. автора.)


[Закрыть] был в толстой коре прессованного снега. Тимофей откалывал его лопатой: «Все равно помиримся, деваться некуда». Пахло сеном и летом, ехал по снегу сухой цветок пижмы. «Ее тоже понять надо: не он – жила бы себе в Лесосибирске, баба красивая, вышла бы замуж за какого-нибудь начальника. А с Вовкой костьми лягу, а по-своему сделаю». Тимофей подцепил вилами пахучий пласт сена: «Придумала тоже – радиотехнический»...

Вечером они с Лидой собрались посмотреть фильм, но рано выключили свет, не хватало солярки – разгильдяй-тракторист по осени переехал шланг, и половина горючего утекла в землю.

Утром начальник собрал охотников в конторе. Речь шла об оплате пушнины, цена на которую падала. Все зависило от каких-то людей, организаций, надо было вникать, кого-то понимать – будто от этого что-то менялось.

Домой Тимофей пришел мрачный, все расползалось по швам. На кой хрен мчался, в воде сидел, технику гробил?...

По телевидению рекламировали электронную машину последнего поколения. Ее обладателей ждали новые удобства и независимость, а в итоге еще большая зависимость от фирм по обслуживанию и без конца устаревающих технологий. «Так и хотят тебя беспомощным сделать!» – раздражался Тимофей. Потом вокзального вида певица что-то спела на подозрительно знакомую мелодию. «Да пошла ты! – сказал Тимофей и выключил телевизор, – ладно, Новый год пережить, а там обратно на участок»...

Он отминал соболей и думал о тайге, где если что и случается, то только по собственной дури. Он думал о своих сиротливо-пустых избушках, о повороте реки с высоким берегом и парящей полыньей, о чем-нибудь еще неделю назад смертельно важном, а теперь вдруг отодвинутом куда-то на задворки души. Только бы Вовка побыстрей вырос...

И он представлял, как будет охотиться с Вовкой, как покажет ему дороги, через год-другой отдаст избушку, как обязательно по осени заночует с ним в тайге – там, где мир сведен до размеров, когда в нем еще можно навести порядок своими руками.

Владимир Новиков

НОВИКОВ Владимир Георгиевич родился в д. Концы Смоленской обл. Окончил Витебский ветеринарный институт. Работал ветврачом, секретарем парторганизации, заворготделом райкома партии, председателем поссовета в Хиславичском районе Смоленской обл. В настоящее время начальник Краснинской районной станции по борьбе с болезнями животных. В 1998 году в областном издательстве «Смядынь» вышла его первая книга стихов и прозы «Два тополя». В 1999 году там же издана вторая книга повестей и рассказов «Я не хочу тебя терять», в 2000 году появилась третья книга прозы «Начать из далека».

Член Союза писателей России.

ВИТЯНЯ-НЯНЯ

Из Чечни Витюня вернулся без руки. Осколок от гранаты отхватил локтевой сустав, срезал его, как ножом, навсегда отделил от руки и тела и отшвырнул окровавленным, безобразным куском плоти на чужую и ненавистную чеченскую землю.

В первые секунды после ранения Витька даже не почувствовал боли и страха. Он скорее увидел, что ранен, и в следующие мгновения потерял сознание. Боль, обида и отчаяние появились потом, когда слегка подвыпивший сухопарый хирург устало посмотрел на развороченный Витюнин локоть и хрипло произнес:

– Извини, друг, я не Елизаров.

Витек не знал, кто такой Елизаров, никогда не слышал этой фамилии, никто ему о нем не говорил. Но паренек сразу понял, что врач упомянул какого-то серьезного мужика, смышленого и толкового, который все умеет и наверняка бы ему, раненому солдату, помог. Но на его беду Елизарова рядом не было, а значит, Витькины дела плохи, и он совсем не чувствовал руки. Она не то омертвела, не то вся горела огнем. Витька тревожно и тоскливо смотрел на неподвижную руку, касался ее пальцами здоровой руки, словно подбадривая, надеясь мякишами пальцев уловить и ощутить чувствительность кожи, движение крови по жилам, наконец просто признаки жизни, тепло жизни. Но все Витькины надежды распадались на осколки, они падали в пропасть разочарования и там, на дне этого темного ущелья, окончательно разбивались, превращаясь в пыль, которую на все стороны раздувал и разносил холодный ветер отчаяния.

«Ё-моё! – переживал сам не свой Витюня. – Какая невезуха! Это же правая рука. Правая! Та самая, которой я ем, пишу письма домой, здороваюсь с пацанами. Теперь руки у меня не будет. Ее отрежут и выбросят, как хлам, мусор, как ненужные отходы. Я стану калекой. Инвалидом. За спиной меня будут называть куцепалым и одноруким. Вон Витька однорукий пошел. Так и будет. А Танька от меня, конечно, отвернется. Зачем я ей – калека. Ей стыдно будет рядом со мной, с одноруким. Она такая красивая».

Кошки скребли на солдатской душе. Витьке хотелось закричать, не стесняясь, обложить отборным матом и пьяного хирурга, и белоснежных медсестер. У него вдруг возникло желание вскочить на ноги, сжать кулак оставшейся руки и трясти им у всех под носом и приказывать, чтобы они спасли ему руку.

«Неужели ничего нельзя сделать?! Сволочи! Оставьте мне руку! Оставьте!»

Но сдержался Витек, понял, что криком не поможешь, да и врачи-то не виноваты. Остыл и притих солдат. Не закричал, не стал материться. Закусил губы, а здоровой рукой потер серые глаза, плененные грустью, чтобы не расплакаться от тоски, не распустить нюни перед озабоченными сестричками, кое-кто из которых были не намного старше его самого.

Они между тем готовились к операции. Светились, гремели шприцами, скальпелями и прочей хирургической утварью. Медсестры сочувственно, с нескрываемым переживанием поглядывали на невысокого коренастого и симпатичного солдатика и о чем-то тихо переговаривались. Потом ему сделали укол.

Витек как будто смирился и уже не пугался предстоящей ампутации. Грусть и тоска в глазах сменились покорностью и даже безразличием. И все же где-то в глубине их неярко светилась искорка надежды.

Витька подозвал хирурга. Тот наклонился к нему, обдав спиртовым перегаром.

– Кто такой Елизаров? – тихо спросил солдат.

Врач даже отшатнулся, услышав такой неожиданный вопрос. Он был готов услышать просьбу не ампутировать руку или о дополнительной дозе обезболивающего, может быть, просто покурить. А этот такую любознательность проявляет. Надо же!

– Ну ты, парень, даешь! – восторженно воскликнул врач. – Молодец! – И тут же ответил на Витькин вопрос. – Елизаров – знаменитнй хирург. Он Брумеля – нашего прыгуна в высоту – на ноги поставил, когда тот в автомобильную аварию попал и от ноги ничего не осталось.

– Совсем ничего? – округлились глаза у Витюни.

– Груда костей, – многозначительно продолжал хирург, – а Елизаров их собрал снова, восстановил ногу, и Брумель еще прыгал.

– Где живет Елизаров? – спросил Витька, ощущая действие укола. Перед глазами появилась пелена, укутывающая хирурга, и делая его невидимым.

– Умер он, – услышал его голос Витюня сквозь пелену.

– Жалко, хороший мужик, – прошептал солдат, стараясь в последний миг рассмотреть лицо хирурга и погружаясь в мягкую сонную ауру, еле слышно произнес, – и руки жалко.

После операции Витька отправили в Ростов на лечение и реабилитацию. Здесь в чистоте и тишине госпитальной палаты он пришел понемногу в себя. Успокоился, огляделся. А когда увидел, какие тяжелые лежат тут пацаны, ему стало как-то не по себе, стыдно, что отдавал свою душу на глумление отчаянию и тоске. Он содрал с глаз завесу уныния и ясным взглядом, но переполненным состраданием и сочувствием, смотрел на безногих, слепых, неподвижных, упакованных в бинты и гипс сверстников. По сравнению с ними Витька считал себя самым здоровым и самым счастливым. Поэтому стал ухаживать за тяжелыми пацанами. Прикуривал им сигареты, кормил, поил, относил «утки», читал газеты и письма из дома. Всегда старался улыбаться, шутил, беззлобно матерился, рассказывал анекдоты, был первым помощником у медсестер.

В шутку и ласково его звали Витяня-няня.

«Витяня, подай. Витяня, принеси. Витяня, подержи». Витек всегда был на подхвате и по первому зову вскакивал и спешил помочь любому, кто его об этом просил.

И все-таки он еще никак не мог привыкнуть, смириться с мыслью, что у него нет руки. Когда наступала ночная тишина и его подопечные засыпали, Витек неслышно уходил в туалет, закрывался там, задумчиво курил и беззвучно плакал.

Он хорошо понимал, что десятки парней в этом госпитале в таком отчаянном положении и горе, что и жить им не хочется.

Разве есть на земле такие слова, которые бы утешили водителя БМП девятнадцатилетнего Саньку из соседней палаты, у которого обеих ног нет и выжжены глаза? Как же ему Саньке-то жить дальше? А родителям каково? До конца дней своих смотреть на увечного сына и думать, чтобы он только не сделал что-нибудь с собой. Это же какое сердце может выдержать, а?

Все понимал Витек, через сердце пропускал свои мысли и думы. Переживал, но все равно не мог согласиться, отторгала душа эту мысль, что он теперь калека. Однорукий инвалид. Да, на месте ноги и целы глаза. А руки-то нет! Нет ее! И не будет! Никогда! Кому он нужен калека?

Все чаще и чаще Витюня вспоминал Таню, девушку, которая провожала его в армию, писала письма, обещала ждать. Он отвечал ей скупо и скромно, рассказывая в нескольких строчках о солдатском житье-бытье, не жалуясь на службу и не расхваливая ее. Но всегда интересовался Танькиными студенческими успехами, потому что собирался после армии обязательно поступить в тот же институт и вместе учиться. Но в этом ей пока не признавался.

Ах, мечты, мечты. Они враз лопнули, как мыльные пузыри, не оставив даже запаха, превратившись в глупые, бессмысленные замыслы, в которые кого-либо посвящать, а тем более Таньку, выглядело бы сумасшествием.

Вот и ходил он по ночам, как одинокий призрак, размахивая пустым рукавом больничного халата, прятался в туалете и выплакивался, и выговаривался самому себе, думая о Татьяне, но не связывая свое будущее с ее именем.

Утром как ни в чем не бывало Витек бодрый и веселый уже ворковал возле тяжелораненых пацанов, утешая их и помогая в утренних делах. Витяня-няня погружался в работу с головой, чтобы из нее выветрились тяжелые ночные мысли. То тут, то там слышалось: «Витяня, подай воды, Витяня, подставь „утку“. Витяня, прикури сигаретку». Он всюду успевал, выполнял любую просьбу ребят, старался все делать аккуратно, заботливо, никого не забывая.

Как-то раз Витьку удержал за руку Санька, слепой, безногий водитель БМП.

– Хороший ты пацан, Витек, – неожиданно сказал он, – добрый. – Он улыбнулся сухими, потрескавшимися губами, которые на забинтованной голове вместе с облупленным маленьким носом подтверждали, что под слоем вонючей мази и бинтов скрыто лицо молодого парня. – Вот у тебя руки нет. – Санька как будто спрашивал и рассуждал одновременно.

– Ага, – кивнул Витька.

– Даже правой, – со знанием дела подтвердил он. – А сам веселишься, с нами возишься. Неужели не переживаешь? Или рад, что живой остался?

– Какая тут радость, – грустно произнес Витек, – инвалид я теперь, калека. По левой бы так не переживал. Правая – есть правая. И пацанам помогаю, чтоб не думать про это, и они чтоб не думали. И вообще, друг другу надо помогать.

– Да, – тихо согласился Санька, – только из меня плохой помощник получится. Я бы рад, – пальцы рук его дрогнули, и Витька понял, что собеседник огорчился и расстроился.

Они помолчали.

– У тебя девушка есть? – вдруг спросил Санька.

– Есть, – невесело ответил Витюня, ему не хотелось говорить на эту тему, потому что воспоминание о Таньке, мысли о ней выводили его из равновесия, вносили сумятицу в душу и лишали его работоспособности.

Санька, кажется, это понял, может быть, даже интуитивно догадался и больше с расспросами на эту щепетильную тему не лез.

Снова немного помолчали.

– Витек, – опять начал разговор Санька, – можешь мне честно ответить на один вопрос?

– Давай, – заинтересовался Витька, – спрашивай.

– Только честно, – повторил он и тут же спросил: – Отдал бы ты мне один глаз и ногу?

Витька думал какое-то мгновение, но быстро и искренне ответил:

– Конечно, отдал бы.

– Правда? – воскликнул Санька.

– Слово даю, – решительно подтвердил Витек.

– Вот это дело! – обрадовался Санька-водитель. – А я тебе, Витька, за это руку отдам. Правую!

Он так и сказал – «отдам», как будто сделка по обмену руками и ногами была заключена и это уже свершившийся факт.

– Представляешь, – воодушевленно и радостно говорил Санька, – никакой ты не калека – у тебя будет две руки, а у меня глаз, рука и нога. Вот это да! – воспрял духом Санька. – Я смогу все увидеть, рукой научусь делать все что надо, а к ноге найду классный протез.

– Мы поедем с тобой к Елизарову, – подхватил Витька эмоциональный Санькин настрой. Ему тоже вдруг захотелось пофантазировать, помечтать, окунуться в сказочные грезы, где осуществляются мечты и желания, где можно встретиться с доктором Елизаровым, который внимательно их выслушает и, конечно, поможет.

– А кто это такой? – спросил Санька.

– Мировой хирург, – невозмутимо отвечал Витек, – из костей ногу лепит только так.

– Где он живет? – поинтересовался друг.

Витька на секунду-другую замялся. Поддатый хирург тогда дал убийственный ответ, и Витек его помнил. Не станет же он говорить то же самое Саньке. И тогда Витька быстро соврал, правдоподобно и убедительно.

– В Москве. Где он еще может жить?

Потом ребята покурили, думая каждый о своем, но еще оставаясь со своими обнадеживающими мечтами.

– Спасибо, Витек, за ногу и глаз, – сказал Санька, когда сигареты были докурены, – ты настоящий друг. – Он вздохнул, облизнул губы и тихо произнес, – буду спать, хочу, чтоб все это приснилось. Давно хороших снов не видел. Все темнота и темнота.

Этот разговор заставил Витьку задуматься о многом и по-другому к себе отнестись. Он нацарапал левой рукой письмо домой. Написал правду, но не жаловался и не лил слез. Убедительно просил пока к нему не приезжать. «Нечего людей смешить и меня позорить. Я тут самый здоровый. Когда выпишут – сообщу. – Выводил Витек неуклюжие слова левой рукой. – Таньке чтоб ни слова. Я сам ей напишу».

Слово он сдержал и сообщил родителям про выписку, но срок ее назвал неделей позже. Не хотел Витюня, чтоб за ним приезжали, как за маленьким каким-то и беспомощным. Голова на месте, ноги целы, а с одной рукой даже удобней – много сумок тащить не придется. Поэтому явился он домой на целую неделю раньше, как снег на голову.

Слух о том, что Витька вернулся из Чечни без руки, облетел поселок в одночасье. Но это не удручало, не пугало и не унижало, Витек сделал вид, что все происходящее вокруг его не касается, как будто разговор вообще идет не о нем. О ком-то другом, незнакомом ему человеке.

Уже в первый день по приезде домой, когда мать не успела наплакаться от горя и счастья и отец накуриться до синевы от переживаний за искалеченного сына, Витек, побродив по дому и вокруг него, переоделся и собрался пойти погулять.

Удивленная мать спросила:

– Куда ты, сынок?

– Пройдусь, с ребятами повидаюсь, – спокойно ответил Витька.

– Как, прямо сейчас? – опешила она.

– А что тут такого? – не понял сын.

– Как же... – растерялась женщина, не находя подходящих и правильных слов, – ведь ты без руки. Стыдно как-то сразу... – Она опустила глаза и прикрыла их ладонью. – Может, подождал бы.

Слова матери ошарашили, ошпарили Витьку, как кипятком. Он словно окаменел. Лицо стало серым, злым, в глазах вспыхнул гнев. Витек почувствовал, что может выйти из себя, накричать на родителей, наговорить под горячую руку им много обидных и нехороших слов. Вообще, получится не возвращение домой, а трам-тара-рам. Черт знает что!

Витька собрался с духом и как можно спокойнее сказал:

– Мама, мне некого стесняться и бояться. И прятаться по подполью не собираюсь. Конечно, я не герой, но воевал честно. А то, что случилось со мной, то от этого никто не застрахован. Это – война. На войне даже убивают, думаешь, мне легко? Одному Богу известно, что я пережил. Но когда увидел своих сверстников с перебитыми позвоночниками, без рук, без ног, слепых, то я понял, что моя рука – это такой пустяк, что о нем не стоит даже думать. Поэтому никакой я не инвалид. Я здоровый полноценный человек. И вы это тоже должны для себя уяснить. Ваш сын не калека. Не ка-ле-ка, – по слогам повторил он. – Поймите это наконец и расскажите всем.

Но мать, кажется, уже не слушала и разрыдалась в полный голос. Отец отвернулся и трясущимися пальцами пытался достать очередную сигарету из пачки. Витька, раздосадованный, махнул рукой и выскочил из дома.

На следующий день позвонила Танькина мама.

– Здравствуй, Витенька. Как мы рады, что ты вернулся живым. Слышали, какая тебя постигла неудача. Печально. Очень печально. Танечка тоже огорчится и будет переживать. – Вкрадчивый голос женщины на противоположном конце телефонного провода был почему-то Витьке неприятен. Что-то в нем слышалось ложное, неискреннее и противоречивое. Он не ошибся. – Витенька, пойми меня только правильно. Мне кажется, что вам не стоит сейчас встречаться с Танечкой. У нее сессия, затем – экзамены. Зачем ее травмировать и огорчать? Это скажется на ее учебе. Ты не хочешь, чтобы она оставила институт? Правда, не хочешь? Скажи, что же ты молчишь? Нет, ты не подумай, что запрещаю вам встречаться. Вовсе нет. Но сейчас в ответственный для нее период желательно ее не тревожить. Я надеюсь, что ты меня правильно понял. До свидания, Витенька.

«Что ж тут не понять», – в сердцах подумал Витек и положил телефонную трубку на место. И вдруг вспомнил, что в этом разговоре не произнес ни единого слова. Говорила только женщина, он слушал.

Нет, она не говорила, она обрабатывала его, выкладывая перед носом высокую кирпичную стену с табличкой: «Посторонним вход воспрещен».

Интересно, что сказала бы ему Танька, Танечка. Танюша.

А ведь он ей так и не написал ни единого слова из госпиталя. И пока она, кажется, ничего не знала.

Витька с нетерпением ждал субботы, когда на выходные приезжали домой студенты и встречались все на дискотеке, где узнавали самые свежие и самые главные новости.

Витек был уверен, что Танька обязательно придет на танцы, не смотря на мамины запреты и подготовку к экзаменам. Он ждал этой встречи с тревогой и надеждой, но на душе оставалось какое-то зыбкое, неуравновешенное чувство, щемящее и тревожное, похожее на предостережение.

Чтобы не томиться ожиданием, Витек коротал дни с однокашниками и сверстниками. Он приходил к ним в гости, на работу, навестил школу.

Бывшая классная руководительница, Светлана Александровна, пригласила на последний звонок:

– Приходи, Виктор, обязательно и перед ребятами выступи. Это для них очень важно.

Потом она взяла гостя под локоть и, как бы отводя в сторону для разговора, сказала:

– Никого, Витя, не слушай. Ты правильно делаешь, что всегда на виду, не прячешься, не аскетничаешь, всегда с ребятами. Замечательно, что пришел в школу. Могу честно тебе признаться, что не всем учителям это по душе. Но ты не о них думай, а про мальчишек, которые могут завтра оказаться там. Поэтому ты придешь и выступишь. Это мой приказ. – Она улыбнулась.

И вдруг снова стала серьезной:

– Нам надо вытравливать из наших душ чувство ущербности. Как оно унижает человеческое достоинство! Я представляю, как тяжело тебе противостоять этой аморальной махине. Но им нужен страдалец, мученик не для того, чтобы сострадать и сочувствовать, а чтобы показывать свое превосходство над тобой. Подчеркнуть всякий раз твою ненормальность, бесполезность и незначительность. Они ведь тешат себя надеждой, что рано или поздно ты сопьешься, станешь наркоманом и сгинешь. А ведь это конечная их цель. Человек самого себя уничтожает, а они как будто в стороне и ни при чем. К сожалению, наше общество такое. Все кричат и ратуют о помощи, поддержке и льготах, а на самом деле человек, попавший в беду, остается одиноким, его отторгают, отвергают и не воспринимают как равного, достойного и уважаемого. Он не нужен им – безрукий, безногий, прикованный к постели. Это балласт. От него избавляются, чтобы самим всплыть, взлететь и воспарить. Но никто из них почему-то не задумывается, что нечто подобное может случиться с каждым.

Светлана Александровна умолкла. Она еще держала за локоть своего ученика и, чуть погодя, добавила:

– Извини, Витя, но я обязана была обо всем этом сказать, чтобы ты никогда, ни при каких невзгодах не посмел смалодушничать, отступить и сдаться, потому что ты – человек, исполненный величия и красоты.

Слова Светланы Александровны встряхнули Витьку, заставили поверить в собственные силы, убедили, что он может и обязан вернуться к своим мечтам о Таньке, институте и обо всем остальном.

В этом приподнятом расположении духа он дождался субботы и вечером с ребятами отправился на дискотеку.

Как всегда, там было шумно, многолюдно и весело. Бессменный диск-жокей Леха радовал и заводил толпу музыкальными новинками. Полумрак и цветомузыка – неотъемлемые атрибуты дискотеки – создавали настрой, уют и комфорт. Молодежь суетилась, сновала и танцевала, девчонки и парни громко подпевали, хлопали в ладоши, кричали что-то веселое и озорное, выбрасывая вверх руки с выставленными вперед двумя пальцами.

Весь этот шум и гвалт был Витюне знаком, он просто его давно не слышал и не видел. И теперь, когда очутился в этом круговороте, все переживания и волнения рассеялись и улетучились, его душу заполнила музыка, смех и радость.

Одноклассники и знакомые, девчонки и пацаны, приехавшие на выходные, бросались к Витьке, обнимали его восторженно и поздравляли искренне с возвращением, предлагали выпить за встречу, увлекали в круг.

Появление Витюни на дискотеке стало целым событием. Диск-жокей Леха в микрофон на весь зал объявил о возвращении из Чечни земляка Витьки.

– В честь доблестного и смелого солдата, – кричал Леха, – я врубаю новинку сезона – группу «Хай-фай».

Дискотека одобрительно и восторженно взревела десятками зычных голосов и тут же, с первыми аккордами Лехиной новинки, пришла в движение, заколыхалась, встрепенулась и запрыгала.

Витек танцевал вместе со всеми, улыбался, кричал, выбрасывал свою левую руку и наслаждался добродушной и светлой атмосферой дискотеки. Все было хорошо, но не хватало Таньки. Очень хотелось ее увидеть, и чтобы она его увидела – веселым, жизнерадостным и задорным. Но с каждым танцем настроение падало, и уже не было той радости, которая светилась и создавала настрой в начале вечера. И вдруг где-то за полночь к Витьке подбежал какой-то малолетка из местных и сказал, что его на улице ждут.