Текст книги "Здравствуй, племя младое, незнакомое!"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

«Разнокалиберный мусорок, – как выразилась однажды моя жена, – за который, в случае чего, и ломанного гроша не дадут. Сама она из всего стихотворного спектра признавала лишь эротичного Видьяпати да кое-что из Бернса, подчеркивая тем самым некоторую близость к поэтическому миру и собственные пристрастия. Для меня же весь этот „неходовой книжный отстой“ был моим миром, в котором я знал место каждой книги не только на полке, но и в своей душе, и сообразно этим знаниям открывал тот или иной том и исцелялся от мерзостей и несовершенства нашей окаянной жизни.

Это были мои самые верные и самые мудрые друзья. И они одни провожали меня в дорогу. С ними одними я прощался, сидя на стуле возле письменного стола, с тяжелым сердцем, переполненным горькими мыслями о крушении утлого семейного ковчега.

В суетном и неугомонном муравейнике аэропорта «Внуково» наша малочисленная казачья группа собралась возле места упаковки багажа. Большой хвост тянуть за собой не было смысла. Основные «силы поддержки» должны были прибыть автобусами и на личных автомобилях из Краснодарского края, Ростовской области, Ставрополья, Калмыкии, Осетии, Дагестана, Кабардино-Балкарии. Из «мозгового центра» я прихватил с собой только тех, кто мог реально пригодиться для переговоров и анализа обстановки: походного атамана – военного переводчика, работавшего за границей, могучего, под метр девяносто ростом, потомка донских казаков подполковника Владимира Наумова; потомственного терца из Грозного, первого кошевого атамана Союза казаков Владимира Овчарова; для прикрытия со спины – мастера рукопашного боя Сергея Сосновского.

Володя Овчаров, смуглокожий стройный красавец, ростом тоже Бог не обидел, с тонкими чертами лица, очень напоминающими кавказский тип, с темными, слегка вьющимися волосами, стоял в центре нашего небольшого полукруга и инструктировал впервые летевших на Северный Кавказ собратьев: «Им (нац. властям) сразу и твердо нужно заявить нашу позицию – в Чечено-Ингушетии начался геноцид русских. Мы требуем немедленных мер и будем информировать Кремль! Иную, более дипломатическую постановку проблемы они сочтут за нашу слабость... Поверьте мне...»

Несколько недель назад, побывав в Грозном и Карабулаке у Подколзина, он «загрузился под самую крышу» информацией о беспределе, творимом против русского населения, и теперь, пользуясь свободным временем ожидания регистрации на рейс, «перекачивал» услышанное и увиденное в нас: «В клуб русским путь заказан – в лучшем случае изобьют, а могут и подрезать. Женщин и девчонок на улице хватают и – в машину... Менты свои, все покрывают. В школах постоянные оскорбления, драки. Информация или не доходит в Москву, или ее в корзину выбрасывают...»

– Перестроились до полной импотенции, – вставил Наумов. – Театр абсурда: и хотели бы что-то сделать, да не могут. Старую систему управления и контроля ослабили, народ законопослушный бросили без поводырей. А укрепились только те, кто и раньше был организован, – бандиты, шпана. Они и ментуру под себя подминают. Попробуй покомандуй из Москвы таким гибридом.

– Казакам бы дали оружие и полномочия, как раньше, – горячится Овчаров, – быстро бы навели порядок. На Кавказе только с силой считаются. Если не уважают, то боятся.

– Наверное, и кремлевские мудрецы тоже боятся гнева народа, а вооруженного народа тем более, – вставил Сергей Сосновский – высоколобый, сухой, жилистый, с интеллигентской щеточкой усов над верхней губой, больше похожий на интеллектуала, нежели на рукопашника. Но, как говорится, внешность бывает обманчива...

Я тоже вставил «свое лыко в строку»:

– Сегодня вызывали на беседу в КГБ к помощнику Крючкова и в МВД к Громову...

– А чего же молчал, партизан? – оживился Наумов. – Инструктировали поди, как раньше перед выездом за «бугор».

– Инструктировали: «уточните... разберитесь... не возбуждайте народ... продемонстрируйте организованность, а не истерию... положение серьезное, не нужно усложнять...»

– Сплошные сопли, – резюмировал Наумов. – Сами ушами прохлопали, а нам – «разберитесь». Молодцы...

– Чужими руками жар загребать... – буркнул Сосновский.

– Когда корабль терпит бедствие, дыры чем попало затыкают. В данном случае – нами.

– Ну спасибо, Антольевич, успокоил, – невесело усмехнулся Овчаров. – Мы, значит, и спасатели, и пожарники, и стражи порядка, и затычки во все дыры...

Я слушал разговор рассеянно, то улавливая его суть, то вновь погружаясь в свои проблемы, машинально поддакивая, чтобы не показаться безразличным к общей беседе. Но как бы не был далеко «в себе» – все же почувствовал направленный на меня взгляд из кишащей толпы пассажиров. Поднял голову и увидел медленно идущую прямо на меня Наташу – мою юную коллегу из Воениздата.

Мы были знакомы почти два года. Встречались на общих презентациях, фуршетах. Наташа была среди моих восьми помощников во время выборов в Верховный Совет России. Успела хлебнуть неприятностей от политических оппонентов. Разухабистые юноши с демократическими патлами выводили ее из перехода станции метро «Сокол», где она распространяла листовки с моей предвыборной программой, советовали поберечь высокие стройные ножки, которые «придется переломать», если она вернется.

Чем помогли девятнадцатилетней студентке журфака МГУ окончательно избавиться от демократических иллюзий. И когда я в составе оргкомитета готовил проведение съезда казаков, она привела для работы с регистрационными документами еще двух подруг. Удивительно сознательный человечек, мудрый не по возрасту. Я относился к ней с покровительственной нежностью.

И вот вижу ее глаза. Ничего другого в тот момент не разглядел, не запомнил. Даже – во что была одета. Только глаза... большие, темно-карие, немного восточные, блестящие, мученические... И столько в них всего, что слова самые выразительные и теплые поблекнут и стушуются.

Мои попутчики, увидев Наталью, заулыбались – успели познакомиться на учредительном круге (многие казаки тогда усы распушали вокруг симпатичных регистраторш). Здороваются, удивляются: «Ты как здесь оказалась?»

Она в ответ улыбнулась. На приветствия ответила. А сама так смотрит на меня, что все невольно замолчали и расступились. Подошла вплотную, что-то ищет пальцами в нагрудном кармашке. А глаза блестят, переливаются влажно, трепещут огоньками и калейдоскопом чувств, о которых она ни словом, ни намеком не обмолвилась до этого дня. Достает иконку малюсенькую, складную молитву – «Божьи помочи». Протягивает: «Возьми. Она всегда со мной... Вернешься. Отдашь. Только пожалуйста, позвони сразу... как только оттуда... Я буду очень волноваться...»

И все. И пошла назад, поспешно растворяясь в толпе, будто застеснялась своего поступка. А я с дурацким, обалдевшим видом стоял под смешливыми софитами взглядов друзей и держал в ладони маленький клочок цветной бумаги, обдавший меня невиданным теплом. «Господи, какую силу ты дал женщине? Какую власть над нами – мужчинами! В один день, – да что день? – час, в одно мгновенье может заморозить душу, превратить в бесчувственный лед и вновь разжечь огнем жизни!»

Грозный встретил весной. Если в Подмосковье только разгулялась межсезонная распутица, в лесах и оврагах еще напоминал о зиме свалявшийся, серый от копоти снежный наст, то здесь солнце уже потрудилось на славу – прогнало ознобную мокрядь, подсушило землю на равнине и в предгорьях. И на поднявшейся опаре отмерзшей земли, среди жухлых и свалявшихся косм и будыльев прошлогодней травы уже настырно пробивалась к свету и теплу молодая зеленая поросль. Пахло степью, с ее горько-медвяными ароматами, настоянными на сотнях видов полыни.

Внизу у трапа стояли несколько человек в гражданской одежде с явной военной выправкой. Мы с Наумовым сразу признали в них собратьев по службе Отечеству.

– Полковник Кочубей, – представился старший из встречавших.

– По фамилии и породе видно, что казак, – не спросил, а больше резюмировал я, протягивая руку для приветствия и называя себя.

– Дед был казак. Отец – сын казачий. А я – хвост собачий.

Все дружно заулыбались. И знакомство произошло без долгого «обнюхивания».

За несколько лет работы по возрождению казачества я сделал для себя отрадное открытие. В каждом министерстве и ведомстве среди руководителей обязательно сыщется «свой» – казачьего роду-племени, не забывший зова крови и духа предков, несмотря на поголовную «стрижку» казачества «под корень», а в силовых ведомствах таких – каждый четвертый, если – не третий. И здесь нам тоже повезло... Игорь Кочубей, руководитель республиканского комитета государственной безопасности, оказался из казаков. Это облегчало нашу миссию, но не его... Он и такие, как он, по сути, были сданы Москвой в заложники вместе с русским населением на всех национальных окраинах еще формально существовавшего СССР.

– Есть ли какие-то выводы у следствия по делу об убийстве Подколзина? – спросил я Кочубея, как только сели в машину и направились в город.

– Официальная версия, распространенная в газетах, бытовая драка. Об этом вам сегодня и в Доме правительства скажут, прежде всего глава МВД. Но у нас иное мнение – убийство на национальной почве, достаточно хорошо подготовленное. Убийца – бывший студент, отчисленный из института из-за психических расстройств. Исключительно удобное орудие для преступления... Какой спрос с психа?!.

– Изощренно прячут концы в воду.

– Да, действуют продуманно. Помимо людей с неустойчивой психикой привлекают малолеток, с которых тоже много не взыщешь... Наркоманов, уголовников – те постоянно рискуют. Сеть таких экстремистов постоянно растет. Подколзин – далеко не главная их цель. Скорее всего, убийство атамана – разведка боем перед гораздо более серьезной заварухой.

– Неужели ничего нельзя сделать, чтобы предотвратить новые преступления?

– Нет поддержки из Москвы, нет усиления, нет единой программы противодействия националистическому разгулу. Мы давно сделались из проводников полупроводниками – от нас сигналы уходят наверх, а оттуда – молчание. Варимся, как можем, в собственном соку, принимаем посильные меры на своем уровне, удаляем выявленные метастазы. Но они-то не причина, а следствие страшной болезни всего общества. Для ее лечения нужны иные средства и иной масштаб. Прежде всего – решимость и воля союзного руководства... А на эту тему нам говорить не положено.

– Мы за вас скажем, – поспешил я заверить собеседника. – Скажем о творящемся «бардаке». И властям, и народу... Сколько можно терпеть беспредел подонков и бездействие «слуг народа»? Мы уже не раз делали резкие, откровенные заявления в прессе на эту тему...

– Слышали. Кое-что и до наших «палестин» доходило, – поддишканил Кочубей моему «токованию» и приземлил пафосный взлет отрезвляющей фразой: – Был бы толк!

* * *

Поле стола для заседаний было пустынным, без каких-либо отвлекающих предметов в виде пепельницы или дежурных бутылок с минеральной водой и стаканов. Чистое поле – ристалище для рыцарских турниров... За противоположной от входа стороной стола в центре громоздилась тучная фигура хозяина кабинета и республики Доку Гапуровича Завгаева – крепкого, еще не надорвавшегося весом власти, с хитроватыми восточными глазами управленца, воспитанного в старых традициях партийного лицедейства. Он и присоседившийся слева министр внутренних дел Чечено-Ингушетии неплохо владели мимикой и встретили нас со скорбными минами на лицах. Относительно отрешенной от «игры» оставалась только «правая рука» хозяина – наш новый знакомый Игорь Кочубей.

– Большое несчастье постигло нашу республику. Погиб Александр Ильич Подколзин, депутат Карабулакского поселкового Совета, человек известный далеко за пределами своего района. Жаль, очень жаль... Спасибо, что приехали разделить наше горе, – начал запев беседы чиновный солист. – Кто бы мог подумать, что незначительная уличная перебранка закончится такой трагедией?!

– Как это произошло? – нарушил я многозначительную паузу после сказанной фразы.

– Глупо... нелепо произошло...

– Разрешите мне доложить товарищам? – повернулся к «хозяину» главный милиционер. И удостоился согласительного кивка головой: «Да, да. Пожалуйста».

– Тут такое дело... Не все можно для прессы рассказывать. Понимаете? – заговорщецки подался над столом в нашу сторону министр. – Чего не бывает по пьянке? На Пасху, по православной традиции, ходил Подколзин на кладбище – могилы убрать, помянуть умерших. Выпил лишку, видимо... Не очень контролировал свое поведение... Возвращаясь домой, захотел «отлить». Ну и обмочил забор одному из жителей поселка. Тот обиделся. Начал ругаться... Дошло до потасовки и поножовщины... Спасти пострадавшего не удалось. Умер по дороге в больницу. Такая нелепость...

На лице говорившего были отпечатаны явно выраженные чувства досады и сожаления. Так что и мы невольно сокрушились после финала услышанной версии. И только глаза Кочубея – спокойные, непронятые душещипательными словами главного стража порядка и безопасности граждан республики вывели меня из минутного замешательства: «А на чей счет списать угрозы физической расправы, приходившие Подколзину накануне убийства?»

– Ну какие угрозы? – с еще большей горечью протянул министр, и глубокая складка досады и иронии скривила левую сторону его рта. – Больше слухов, чем реальных угроз. Где доказательства, факты?... А слова к делу не пришьешь.

– Разве мало случаев избиений, изнасилований, запугивания русских жителей? У вас что не регистрируют их в отделениях милиции? Мы в Союзе казаков получили сотни жалоб на антиправовые целенаправленные действия национальных экстремистов против русских...

– Не нужно передвигать уголовщину на национальную почву, – парировал министр. – Мы регистрируем все преступления и национальности преступников. Поверьте – русских среди нарушителей уголовного кодекса не меньше, чем чеченцев, ингушей и других народностей, проживающих в республике. Пьянство, знаете ли, главная среда правонарушений, а по этой части с русскими мало кто сравнится.

– Да, это так, – согласился Завгаев. – По пьянке чего только не сделает человек?! И отца родного убьет... Национальность здесь не при чем.

Скорбные маски постепенно истаивали на наших собеседниках, выявляя несколько иные лица – более жесткие, решительные в своих намерениях отстаивать честь и добрую репутацию вверенной им территории от порочащих ее заявлений заезжих политических школяров. «Коренник» и левая «пристяжная» явно соединяли и напрягали свои усилия, чтобы вывезти воз переговоров на нужную им дорогу.

– Про национальных экстремистов вы явно перегнули, – упрекнул меня «хозяин». – Русские в республике занимают второе место после чеченцев... Много смешанных браков. За века совместной жизни перероднились, сватами стали, кунаками... Я вот женат на терской казачке, так наших детей к какой национальности отнести?... Нет, с такими выражениями осторожней нужно быть... Людей обидеть легко... Одним необдуманным словом. Национальная политика – дело щепетильное, здесь главный принцип, как у врачей, – не навреди... Так что, молодые люди, у меня убедительная просьба к вам: не разносите нелепых слухов, тщательно проверяйте полученную информацию и не спешите с выводами. Мы здесь одной семьей живем, свои проблемы, какой бы не были сложности, стараемся решать, не обременяя Политбюро и союзное руководство. И пока получается. Не без ошибок и упущений, конечно. Но на общесоюзном фоне выглядим достаточно неплохо.

– У нас нет намерений сгущать краски и беспочвенно обвинять вас в перекосах национальной политики, – попытался я остановить «партийный отчет» Завгаева, – но мы получаем письма и устные заявления из всех союзных и автономных республик, на территории которых исторически расселились казаки. Ни из одной, кроме вашей, нет такого количества жалоб и призывов принять экстренные меры. Это иная статистика, и выглядит она более тревожно, чем ваша.

– Есть и у нас карабахские рикошеты, – выступил на подмогу главе Чечено-Ингушетии молчавший до сей поры Кочубей. – Но это явление не местного масштаба, а общесоюзного. И нужны комплексные меры: политические, экономические... прежде всего, силовые тоже, чтобы сдержать неблагоприятные тенденции.

– Мы говорили об этом с Михаилом Сергеевичем Горбачевым и с Александром Николаевичем Яковлевым... Они в курсе... Совместное решение будет найдено, – подхватил мысль Кочубея Доку Гапурович. – Но очень важно не нагнетать обстановку, не поджечь недовольство людей, не бросить их во взаимную вражду, в недоверие и ненависть к власти... Мы этого хотим избежать и вас предостерегаем.

– Мы хотим того же, но не пустыми увещеваниями и призывами, а конкретными мерами по пресечению преступлений, по защите законопослушных граждан, – я почувствовал, что нужно ставить точку в затянувшемся разговоре. Позиция Завгаева и милицейского начальника была ясна до изжоги – «не выносить сор из избы», чтобы не впасть в немилость Кремлю. Они держались мертвой хваткой за власть и боялись не реальной угрозы, готовой смести их с пригретых мест, а мнимой. Поэтому, отбросив все дипломатические тонкости, резко вернул присутствующих к цели нашего приезда. – Убийца Подколзина найден или нет? Какое наказание его ожидает?

– Личность нам известна. Принимаем меры к поиску и задержанию, – ответил министр. – Наказание определит суд. Но в любом случае преступление не останется без строгого наказания. Так и передайте родственникам и близким погибшего... Впрочем, я тоже буду на похоронах завтра и сам скажу об этом... А вы – по своим инстанциям в Москве. Только еще раз прошу – не сгущайте...

Черные мундиры и черкески кубанцев, серые и белые черкески терцев и ставропольцев, шинели и казакины донцов пестрой колеблющейся лентой растянулись по улицам Карабулака. В такт траурной музыке, неспешно ступая по весенней не везде еще затвердевшей земле, казаки с затаенной болью, молча несли на плечах гроб с телом многими любимого атамана.

Все русское население поселка, кто мог дойти до кладбища, присоединилось к шествию. Отдельные немощные старушки, доковыляв, опираясь на байдики, до калиток своего подворья и, перекрестившись сами, осеняли крестным знамением покойника и его сопровождающих. Горе было большим, всеобъемлющим, заставляющим и некоторых иноверцев, особенно стариков и детей, хотя бы остановиться и проводить процессию не злорадным, а внимательным, сожалеющим взором. Но были и иные взгляды: безразлично-холодные, не чувствующие чужой боли и горя, презрительные, стреляюще-зыркающие из-под опущенных лбов...

Особенно много недоброжелательных взглядов невидимыми стрелами нацелились на процессию возле дома убийцы. Там, возле наглухо закрытых ворот, скучковались стоявшие и сидевшие на корточках мужчины и парни, приготовившиеся защищать дом и его обитателей от кровной мести. Они крепко усвоили законы гор... Только мы их забыли... Может быть, не по своей воле и вине?!. Когда были здесь кордонные казачьи станицы, то их не шибко просвещенным и грамотным обитателям не требовалась помощь ни жандармов, ни армии. Собственными силами и умом управлялись со всеми проблемами. Власть связала строителей и защитников России по рукам и ногам, сама решая, кого защищать, а кого карать... Вот и дорешалась... до полной обезлички своих сторонников и противников, полной управленческой импотенции, когда все начинает трещать по швам и валиться с пылью и кровью: идеология, экономика, сельское хозяйство, наука, культура, духовные ценности, общественные связи, добрососедство, само понятие человечности...

И черт бы с ней, с властью, с системой... Любые теории революций и контрреволюций, как показала история, придумываются для прикрытия корыстных вожделений тех или иных властолюбцев и их компаньонов... Но при этом выползает из всех щелей тупоголовая мерзость, желающая в смутное время, а значит, безнаказанно, поживиться за чужой счет, прежде всего – ближайших соседей иной нации и веры, а то и своей же, но иного тейпа, джуса, рода, иных убеждений. И страдают прежде всего самые достойные называться людьми, не звери, не подонки, а имеющие сознание, совесть, понятия о добре и зле, не желающие убивать, насиловать, грабить, унижать, растаптывать себе подобных... Когда официальная власть не способна защитить этих людей и вывести из-под удара, сама народная среда выделяет своих Данко, Махно, Соловьевых... К сожалению, истинные народные затупники и вожди всегда обречены – их ненавидит не только мерзость, но и слабая власть, усматривающая в сильных и бескорыстных неформальных лидерах потрясателей поднебесных устоев и кастовой избранности.

Изначально был обречен на безвременную гибель и вставший во главе Сунженского казачества атаман Подколзин. Он смог в короткий срок сплотить земляков в общий кулак, организовать сопротивление беззаконию, разбудить общественное мнение к проблеме геноцида русских в Чечено-Ингушетии, ударив в депутатские колокола Верховного Совета. И тем самым мешал, очень сильно мешал: одним – резать жертвенных баранов, другим – стричь.

Первое слово на траурном митинге было предоставлено главному милиционеру республики. Я стоял рядом и мысленно предвосхищал эту речь, почти наверняка зная, что именно скажет он собравшимся на кладбище родным и друзьям погибшего. И милицейский чиновник не обманул моих ожиданий.

– Дорогие родные и близкие покойного, – начал министр с нейтральной традиционной фразы, – нелепая случайность вырвала из наших рядов замечательного человека, депутата Карабулакского поселкового Совета...

Дальше шла закомуфлированная под слова соболезнования политика сокрытия истинных мотивов преступления. Ни слова об атаманском поприще, о московских мытарствах Подколзина по кабинетам депутатов и чиновников исполнительной власти, призванных защищать интересы народа. Ни слова о тех проблемах, о которых криком кричал во всех инстанциях Александр Ильич, и за что его заставили замолчать навсегда.

– Я обещаю, – продолжал фарисействовать министр, – что преступник будет найден и наказан по всей строгости закона. Спи спокойно, дорогой товарищ, пусть щедрая земля Чечено-Ингушетии будет тебе пухом.

Дальше предстояло говорить мне, и нужно было, не нагнетая страсти, как просило руководство республики, дать понять истерзанным горем родственникам и соратникам погибшего, что мы – правление Союза казаков – видим проблему во всем трагедийном объеме и постараемся, насколько хватит наших сил и возможностей, помочь им. Я не обдумывал речи заранее. Ориентировался по обстановке. И только у Господа мысленно просил нужных слов...

– Дорогие братья и сестры! – исторгнуло перехваченное спазмом горло. – Сегодня на Сунженской земле, облагороженной и возделанной трудом многих поколений ваших предков, непоправимое горе – бандитской рукой убит один из лучших сыновей и защитников Сунжи...

«Господи, как беден язык, как не хватает простых, неформальных слов, чтобы выразить все скопившиеся в душе чувства. Утешить, поддержать, обнадежить людей...»

– ... Александра Ильича Подколзина знали и уважали не только в Чечено-Ингушетии... На Дону, Кубани, Ставрополье, Тереке, в Москве... везде, куда приводили его проблемы и беды родной земли. Он не боялся стучаться в самые сановные двери, не боялся угроз бандитского отребья. Боялся только одного, что не будут услышаны и восприняты ваши просьбы и чаяния... И даже фактом своей гибели продолжает взывать об этом... Тебя услышали, дорогой Александр Ильич. Сегодня по всем храмам на казачьих землях и в Москве проходят панихиды по тебе. На днях соберется на экстренное заседание совместно с представителями законодательной и исполнительной власти страны Большой совет атаманов Союза казаков. Мы будем обсуждать проблемы, поднятые тобой, и принимать меры к их решению... Недавно изготовлена партия наградных крестов «За возрождение казачертва». Первым – еще до трагедии – центральное правление наградило тебя. Мы не успели вручить. Мне поручено выполнить эту миссию посмертно, – прикалываю на лацкан пиджака белый крест на трехцветной ленте российского флага, с изображением в центре знака Георгия Победоносца, поражающего копьем змея. – Крещусь на погребальную иконку в сведенных на груди руках покойного. Целую его в холодный широкий лоб. – Прости брат, что не уберегли. Да упокоит Господь тебя в царствии своем. Моли Бога о нас, помогай с ратью небесной отстаивать праведников на земле. Зло будет наказано. Ибо «не в силе Бог, но в правде!»

Были и другие речи... Был дробный ружейный салют. Хмурое небо в низких клочковатых тучах, будто склоненных чьей-то невидимой рукой к изгороди кладбища, до самого зева свежевырытой могилы, разорвал надсадный и тоскливый гудок маневренного тепловоза. И полетели на крышку гроба, как отзвуки выстрелов, комья сырой Сунженской глины, навсегда скрывая от заплаканных глаз вдовы, родственников, друзей и единомышленников могучего человека, который первым встал на пути всероссийской трагедии, названной впоследствии «Чеченской войной»... и первым пал в неравном бою.

За воротами кладбища участников похорон поджидали автобусы и автомобили. Казаки деловито и заботливо рассаживали в них вначале стариков и женщин, а уж потом, подымив папиросками и затерев окурки подошвами сапог, забирались на подножки сами.

Все-таки не вымерло еще по хуторам и станицам многовековое казачье рыцарство, не уподобилось столичному почти поголовному бесполому хамству, когда здоровые мужики и шустрые юнцы, распугивая всех и вся, рвутся к освободившимся местам в транспорте и бесцеремонно плюхаются на них перед носом обескураженных старушек или женщин, нагруженных неподъемными сумками. И тут же утомленно закрывают веки, будто всю ночь отстояли у мартена, или с отрешенным видом утыкаются в книжки с обнаженными селиконовыми прелестями на обложках... А здесь, слава Богу, жива еще совесть, жива и честь в умученных бесконечными экспериментами и издевательствами властей душах... Ни брани нецензурной, ни бесцеремонной толкотни. Все, как по команде, организованно, спокойно, быстро.

Министр тоже не торопился уезжать и вместе со мной наблюдал за процессом посадки людей в транспорт, наверняка подметив со своей колокольни казачью вежливость и природную дисциплинированность.

Когда рядом остались только организаторы похорон и сотрудники «органов», я попросил показать место гибели атамана. Не столько заметил, сколько ощутил тень недовольства на лице министра. Но желание гостя на Кавказе не оспаривается. И мы нестройной группой (человек пятнадцать) отправились пешком по воскресному маршруту атамана Подколзина.

Вот и дом убийцы. Серый, затаившийся, огороженный высоким глухим забором. Родственников уже не видно около него. Но и мои провожатые не останавливаются, проходят мимо. А ведь по версии, рассказанной министром, именно здесь произошла трагедия... Вопросов, однако, не задаю. Молча шагаю вместе со всеми до переулка, ведущего вправо, на параллельную улицу. Там сворачиваем налево и через несколько десятков шагов останавливаемся.

– Где-то здесь, – говорит мне заместитель Сунженского атамана и озирается по сторонам, ищет какие-то видимые приметы произошедшего.

Я тоже осматриваюсь, будто фотографирую в памяти дорогу, исполосованную засохшими следами колесных протекторов, едва проклюнувшуюся газонную траву, серые, с набухшими почками стволы плодовых деревьев за штакетником... И я неожиданно замечаю мальчика возле приоткрытой калитки. Темноголовый, темноглазый, лет пятнадцати-шестнадцати, он спокойно и как-то уверенно, без стеснения и праздного мальчишеского любопытства смотрит в нашу сторону. Наши взгляды встречаются. Мальчик не опускает глаз. И меня осеняет догадка: «он хочет, чтобы его заметили и позвали. Он понимает, зачем мы здесь, и знает что-то важное». Делаю несколько шагов в его сторону и приглашаю жестом руки подойти ко мне. Мальчик выходит из-за калитки.

– Здравствуй. Ты не подскажешь, где здесь два дня назад убили человека? – спрашиваю я, интуитивно чуствуя, что подскажет, что для этого и подошел к забору.

Мальчик молча проходит еще немного вперед по улице и указывает рукой на стык дороги и газона: «Вот здесь...» Там на жухлых свалявшихся стеблях мертвой травы, на выдавленных машинами и затвердевших ошметьях грязи, в протекторной мозаике видны ржаво-бурые множественные следы крови. Сердце мое сдавила тупая боль, и оно забухало резко, надсадно, ударяя в глухой колокол груди: «Вот она „голгофа“ моего собрата, вот его праведная кровь, пролитая „за други своя“.

– Спасибо тебе, сынок. – Кладу руку на плечо черноглазого мальчугана. Он молча смотрит в мои замутненные слезами глаза и не уходит.

– Молодец, – треплет мальчика по стриженным волосам министр. – Ну, иди домой. Мы сами разберемся.

Но я не даю пареньку уйти, задав новый вопрос:

– А ты не видел, как это произошло?

Вижу скользнувшую в его глазах тень тайны, как рвет она невидимые путы, может быть, родительских запретов говорить на эту тему. К тому же совсем не располагает к откровению немигающий и холодный взгляд главного милицейского начальника, отталкивающий ненужного свидетеля. Но глаза мальчика чисты, как родничок. Он не научился еще лгать, изворачиваться, подобно взрослым, он еще верит в силу справедливости. И отважился сказать совсем непростое слово: «Видел».

– Расскажи, пожалуйста, – прошу я, с внутренним трепетом души понимая, что только сейчас и могу услышать правду, обнаженную правду, без эмоциональных и политических одежд.

Парнишка посмотрел назад, в переулок, из которого мы недавно вышли, потом – на меня, потом – на землю в пятнах засохшей крови и указал на столб за нашими спинами:

– Дядя, что погиб, такой крупный, с еще одним мужчиной, поменьше, шли возле этого столба. Из переулка следом за ними выбежал парень. Он снял туфли и оставил их на дороге. Побежал в одних носках. Когда догнал, ударил большого дядю ножом под лопатку снизу, а потом еще раз – сверху. Я с ребятами играл недалеко и все видел...

– Этот парень с ножом что-нибудь кричал, ругался? – специально для ушей министра перебиваю рассказчика.

– Нет, – отрицательно качает головой мальчик. – Молча ткнул ножом два раза и побежал назад. Его в переулке машина ждала...

– Спасибо за честность, – протягиваю руку для прощания и тепло пожимаю еще не окрепшую, не загрубевшую ладошку паренька, задерживая ее. – Тебя как зовут?

– Иса, – отвечает мальчик, не пытаясь высвободить руку и выжидательно глядя на меня спокойными агатовыми глазами.

– В каком ты учишься классе?

– В девятом...

– А кем хочешь стать после школы?

Мальчик слегка тушуется и впервые застенчиво опускает глаза, произнося не очень внятно: «Офицером».