Текст книги "Здравствуй, племя младое, незнакомое!"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)

РАСКУЛАЧЕННЫЙ

Когда кто-то из стариков умирал, полподъезда выходило смотреть вслед автобусу с желтой по черному фирменной надписью «Ритуал». Из-под шин шла пыль, или выскакивал кузнечиками тонкий лед, или улыбчиво брызгались лужи. Вскоре потомки покойных, торопливо трясли во дворике сладко-старые ковры, вывозили их вместе с мебелью. А пустые квартиры скупались новыми русскими. Теперь под окнами дома выстроилось с десяток крутых иномарок, обладавших чувственными организмами и гнусно звучащими голосами. Вариативные сигнализации заводились день и ночь от легчайшего эротического касания – на шелест зеленой листвы или постанывание ветерка.

В ту ночь машины тоже привычно гудели. Восстание машин не донимало лишь их хозяев. С остальными – дело обстояло хуже. Словно ярые кровососы, уличные авто пробирались через оконные стекла, подлетали к кроватям, пикировали на лежащих (кровь пососать). И все же утром бабам и мужикам надо было идти работать, молодежи – на учебу, поэтому они и не создавали себе проблем. Дистанцировались от посторонних звуков. Принуждали себя отключиться, несмотря на комариные укусы.

По-настоящему плохо спали одни старики. Они ворочались на мятых постелях. Им мнилось: отчаянная сирена предвещает полет «мессеров» и бомбовая смерть вот-вот ворвется, круша стариковские отечные животы и прозрачные кости. Разное мнилось старикам, слабеющим в неприятной неврастеничной полудреме. Разное чудилось. Временами старое поколение возвращалось из пустого забытья в реальность, сев на кроватях, дико озирало свои комнаты, полные городских отсветов. Поганый посвист истощал. Так, в иные времена пронзительный Соловей-разбойник уверенно вел древнерусского человека к смерти. В своих темных комнатах старые люди проклинали «Соловья» из последних силенок. Иногда авто замолкали. Тотчас светлая надежда прерывала дыхание. Но, как только дряхлые легкие выдыхали воздух, железки под окнами заново поднимали вой.

И случилось следующее. Высунулась из форточки рука старого фронтовика Ивана Фроловича Семенова, синяя от наколок, в свете фонарей похожая на зловещую птицу. Анти-птица. Враг «Соловья». Иван Фролович воевал, был ранен в лицо и предплечье, участвовал в рукопашной под Курском. С 67-го по 68-й сидел за московскую драку. Рука полминуты потряслась в воздухе, и вдруг округлый кулак, обособленный, обезумевший, не выдержал и соскочил в ночь. Кулак пролетел – с грохотом и звоном врезался куда надо, сметая лобовое стекло.

Асфальт еще принимал осколки, а все машины разом, на полузвуке заткнулись. И на целую ночь воцарилась полная тишина. Этажом выше Ивана Фроловича засыпала ветеран-связистка Алена Александровна Неживая. «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат» – сливаясь с теплым дыханием, прожурчала напоследок песня в седенькой голове старухи. Никто из владельцев авто не вылез из подъезда. Чернели окна. Тихим старикам снился жаркий День Победы 45-го.

«Еще одной раной больше», – рассеянно думал Иван Фролович, отдаваясь стариковскому сну. Он не крепко соображал, этот ветеран. В жизни он уже ничему не дивился. Машины остывали, как щипцы после затяжной пытки. Раскулаченная рука не страдала, кровь не текла. Будто так и родился Иван Фролович, без кисти.

ЧУЖАЯ РЕЧЬ

Самое забавное, что эта история случилась восьмого марта, в Международный день женской солидарности. Восьмое марта – выходной, при этом обстоятельства сложились так, что делать было нечего. Ко мне в гости зашел приятель Алешка, и мы с приятелем отправились по Москве. Алешкины родители обитают за городом, в подмосковном поселке, а он учится в Москве в МГУ на физфаке, живет в общежитии. Мы вышли из метро «Библиотека Ленина», взяли по бутылке пива и двинулись в сторону Арбата. Погода была пресная и сырая, серое небо нависало низко, асфальт местами мокро поблескивал, кое-где встречался снежок, не счищенный и до конца не стаявший. Мы шли по тротуару навстречу ветру. Запивали серую погоду большими глотками холодного пива. Стеклянное горлышко ласкало рот. Неинтересный пейзаж вселял уверенность.

На старом Арбате неприкаянно шлялась экзотическая молодежь. Под тяжелыми от сырости навесами ютились лавочники с майками и матрешками. Гладкие витрины не задерживали соскальзывающий взгляд. Громко галдящие иностранцы вызывали легкую зевоту. Мы с Алешкой равнодушно шли, бессмысленно перебрасывались словами, и чувство безмятежной уверенности стало перерастать в желание действия. У меня, по крайней мере.

Когда я кидал в урну свою пустую бутылку и англоязычная речь, проплывавшая мимо, ударила в очередной раз, дурацкая затея внезапно пришла мне в голову и выстроилась со всей очевидностью. Я решил притвориться американцем. Действительно, дурацкая мысль.

Сначала я просто прикалывался. Но в глазах и в ушах окружающего мира я не был придуривающимся русским. Я был американцем. Главным здесь был шумовой эффект, важно было резко-американское произношение. Коротко стриженый, в черной кожанке, чуть агрессивный, я, должно быть, и внешне напоминал американского боя. Алеша же, высокий понурый парень с темно-русой копной волос и серыми глазами студента-физика, скорее, подходил на роль «тихого русского», сопровождающего молодого заграничного гостя в прогулке по Москве. Так мы шли, я отпускал режущие слух англоязычные фразы, Алеша иногда кивал, встряхивая копной волос.

Мы остановились среди толпы, глазеющей на убогое представление – полуголые мужики ложились на битое стекло, протыкали себя шпагами и т. д. Мне в этой ситуации наиболее занимательным показалось только то, что мужики раздевались до гола в такую погоду, когда на мокрой мостовой еще чернело несколько старых снежных бугорков и дул порывистый ветер ранней весны, весь пропитанный таяньем льда. Но я вжился в роль и заставлял себя думать, что меня заинтересовали исключительно «фокусы». Минут с десять полюбовавшись на зрелище, я-американец, отпустил в адрес фокусников несколько звучных, восторженно недоумевающих возгласов, похожих на яркие вспышки фотоаппарата. И мы с Алексеем двинулись дальше.

Я понимал, что своей бредовой игрой, противной крикливой речью пинал себя. Я отнимал у себя – себя самого, вживаясь в чужой образ. Но игра была выше всего. Зачем я выбрал эту роль? От серой тоскливости, разлитой в сером московском воздухе в «праздничный день» восьмого марта 1998 года. От нежелания просто так плестись по длинному Арбату и вяло беседовать ни о чем. Да, я играл. Я играл, как советский актер в патриотическом фильме играет иноземца-шпиона. Может быть, я принес себя в жертву.

Мы остановились у одного из лотков. Тучная женщина в непромокаемом полиэтиленовом плаще. «Мэй ай лук эт сам оф зис», – указал я на матрешки, лакированные, насупившиеся, с рожицами вождей. Алеша сказал: «Он спрашивает, можно ли взглянуть». Женщина угодливо подвинула деревянного Ельцина, вынула из него менее крупного Горбачева, стала крутить дальше. Алексей спросил о ценах, перевел мне, я изрек нечто нечленораздельное, вроде обнадеживающей готовности раскошелиться. Женщина показала самую последнюю и самую маленькую – бедный вождь мирового пролетариата. «Лэнин?» – спросил я. «Лэнин, Лэнин», – подстраиваясь под мое произношение закивала продавщица. «А это, кто?» – увлеченная, даже разгоряченная детской игрой спрашивала она, указывая на другие матрешки. Я делал паузу и вопрошающе неуверенно произносил: «Брэжнэв?» «Правильно, молодец! – говорила она, почему-то повышая голос. – Надо же, знает!» Ничего мы у нее, естественно, не купили. Я был жестоким актером.

Но расцвет наступил не тогда, а когда мы входили в бар, зовущий яростной музыкой и ярким огнем. Мы сели за столик, заказали по «Мартини» со льдом, а Алексей сказал наклонившейся официантке, блондинистой, в черной обтягивающей мини-юбке: «Мой друг прибыл из Америки, он интересуется, какая программа у вас на эту ночь». Официантка стала рассказывать, Алексей ломано переводил, я громко хвалил. Официантка отошла. Все это время с соседнего столика на нас во все глаза смотрели две девушки. Одна из них, лет девятнадцати, четко обрисованная, с ребячьим чувственным лицом, с выражением лица, как у щенка, готового лизнуть. Другая – помоложе, пониже ростом, покрупней, со светлыми блестящими глазами, с большим ртом, на вид пятнадцати лет. Я улыбнулся девушкам и даже приветственно приподнял бокал «Мартини». Та, что «щенок», девятнадцать, спросила, вытянув губки и не приподнимаясь: «Вы – иностранцы?» «Нет, я сам-то русский, – сказал Алексей, – а вот, это мой друг, Джек, погостить из Америки приехал». «Подсаживайтесь к нам», – сказала ясноглазая девушка, пятнадцать, два раза подряд очаровательно моргнув.

Мы сели к ним. Ясноглазая, кажется, ее звали Оксана, немного знала английский (видимо благодаря школе), но плохо – так сказала она, – и постеснялась говорить с американцем непосредственно. Обе девочки обращались к мальчику Джеку через переводчика. «Спроси у него, нравится ли ему Москва?» – «Джек, ду ю лайк Москоу?» – «О, ай лайк ит вери мач!» Потом я и девочка-щенок, девятнадцать, ее звали Даша, пошли танцевать. Я повел ее на площадку для плясок, и моя американская длинная рука обвивала ее талию. Мы оттанцовывали. Дашины сладкие тонкие косточки, ее порозовевшее личико, ее теплые телодвижения – все это было прямо передо мной. Я придерживал ее, склоняясь к ней, как усталый путник склоняется к кусту дикого шиповника у пыльной дороги, к сочным шипам и мягким лепесткам. При этом, я-американец и девочка-куст, мы плясали.

Потом мы снова сели на место, и оказалось, что там, кроме Алешки и ясноглазой девушки, пятнадцать, сидит еще какой-то парень, щербатый, коренастый, с усиками, светло-желто теряющимися на лице. Пока мы танцевали с щенком-Дашей, я и не заметил, как появился этот парень. С его первых слов и Алешкиных переводов стало ясно, что он, хотя и в штатском, но – «полисмэн» – мент. И вот я, Сережа Шаргунов, с русским паспортом во внутреннем кармане кожанки, сижу перед щербатым ментом – и зовут меня Джек, а он, мент, угодливо покупает закуску и пойло, заглядывает мне в глаза, лыбится, подливает. Я пил водяру рюмашками, но не забывал свою роль ни на секунду, а только все больше становился американцем, говорил все щедрее, уже не обрывочными фразами, а взаимосвязанными предложениями. И мент, который знал лишь по-немецки, «повелся», и сквозь туман улыбались девушки и льнула русая Даша, с губами мокрыми от водки.

А я между тем думал про себя: «Что же вы, суки, так меня любите?...» Был задан вопрос об учебе, и я пьяно назвал английский Кембридж, но мне с готовностью кивнули – значит, сошло. Спросили, как давно приехал? Неделю назад. Насколько? На месяц. Было весело, а не тревожно, вот среди этой дикой беседы, под девичьи улыбки, под Дашины касания, звон рюмашек «за Восьмое марта». И выяснялось, что мент, сидевший напротив меня, – не просто мент, а ответственный «за этот участок Арбата» – «фор зис парт оф Арбат-стрит». И официанты звали мента не по имени, а по кличке «кот», а он ухмылялся в светло-желтые усики. Потом появилось человек пять ментов, тоже в штатском, видно, что «кот» был их начальником. С ментами пришли грудастые бабы, лет тридцати. Мы переместились в темный угол бара, на диваны, к большому столу. И никто не догадался, что я – обыкновенный русский мальчишка с улицы, а, наоборот, меня окружили вниманием, задавали одни и те же дебильные вопросы, и ни один из присутствовавших меня не раскусил. Только какой-то турок, который, рассказали, прибыл в Москву в начале 90-х и так здесь и остался, сидел в полумгле и с дивана недоверчиво поблескивал черными глазами, а, когда никто посторонний не слышал, глухо спросил у Алексея, указав на меня синим подбородком: «А все-таки, откуда он?»

Внезапно мне приспичило. Оказалось, туалет здесь платный. И мент-»кот» пошел сопровождать меня по моим делам, причем вышагивал он деловито и самодовольно, мол, веду американца. В туалет с «котом» меня пропустили без денег. Я уже сушил ладони под кондиционером, когда он, застегивая ширинку, вдруг по-русски спросил меня: «Сколько времени, не скажешь?» Я резко дернулся и испуганно ответил: «Сорри?» Щербатый мент, подвыпивший, спохватился и рассмеялся. Он стал похлопывать меня по плечу дружески бормоча: «о'кей, о'кей», и уже себе говоря: «Блин, он же по-нашему не сечет».

Назавтра рано утром предстояла учеба. Я хотел отоспаться, и мы с приятелем, почти крадучись, ушли в районе полуночи, когда надоело празднество, опротивела жратва и компания. Но перед уходом я, Джек, коротко стриженый и чуть агрессивный, поцеловал двух девушек, особенно долго и нежно душку Дашу. Мы с Алексеем уже подбирались к дверям, и тут в громе музыки к нам со всех ног бросился «кот», красный и потный, он внезапно заметил нас уходящими. «Как, уже?» – проорал он сквозь музыкальные раскаты, блики плясали на его щербатом лице. «Увы, у нас еще назначена встреча», – в самое ухо замямлил ему Алексей. Мент кивнул Алешке, потом схватил мою руку и крепко жал и долго-долго тряс. И в этот момент мне стало очень плохо на душе. «Ты че, мужик? – вдруг сказал я, задыхаясь от жарких слез. – Ты че, дурак?» Но новый раскат музыки заглушил мои слова, «кот» улыбался в усики. Лишь Алешка, догадавшись, что я заговорил по-русски, резко потянул меня, Джека, на выход.

ГОРОДСКОЕ ЛЕТО

Около полудня в июле в центре Москвы я перемещался с черной кожаной папкой и в белом пиджаке. Собственно говоря, я думал зайти в один магазин и сделать покупку. Так получилось, что денег с собой у меня было много. Я пересек улицу, а это паренек стоял на той стороне у светофора и, кажется, ждал зеленого света. Поравнявшись с парнем, я быстро и цепко взглянул, он повел глазами, я двинулся дальше, он что-то сказал.

Я остановился и спросил: «Что?» «Дай рубль», – сказал он резко. Сказал он даже не в требовательной, а в утвердительной форме. Как будто это само собой разумелось, что сейчас я дам ему рубль. Я спешил, и если бы меня угодливо попросили, наверное, не полез бы за монетой. Но тут эта детская злая уверенность меня удивила, и мне почему-то понравилась.

Я шагнул чуть в тень, сползавшую от большого здания, и вынул из кармана пиджака черный тугой кошелек, отстегнул маленькую кнопку. При этом, как последний дурак, стал рыться в своем кошельке, судорожно перебирать бумажные деньги, трясти кошельком, слушая, не зазвенит ли монетка. Я точно знал – рубль у меня есть. Тут я вспомнил, что он лежит совсем не там, где я ищу, спрятал кошелек, сунул руку, нащупал монету на мягком дне другого кармана. Но внезапно парень жестко спросил: «Сколько у тебя денег?» Я не успел выдохнуть воздух, который только что вобрал в себя, поэтому немного выпятил грудь, стремительно оглядел всю окрестность и озабоченные толпы людей, в тот момент похожие на стайки насекомых, потом тонко и легко выдохнул, и вернулся к себе, стоящему рядом с малолеткой-грабителем. «Да ты чего, какие у меня деньги», – сказал я. «А если я пересчитаю?»

Теперь я разглядел его: дико зырящие, широко поставленные глаза, сухие обкусанные губы, какое-то отчаянно-косое выражение лица, темный ежик волос. Маленький рост. И еще я увидел, как веселым острием блеснул нож.

«Послушай меня, – тотчас попытался я апеллировать к его „классовому чувству“. – Ты не меня грабь. Я такой же обыкновенный, как и ты, пацан. Ты почему тех, кто народные деньги наворовал, не трогаешь? Ты богачей трогай. Ты че своих трогаешь?» «Не а, сколько у тебя денег? – оборвал парень. – Видишь „перо“, тебя чего, порезать?»

Я сделал шаг из тени в слепящий и противный свет летнего города. Парень дернулся за мной. «Подожди, давай поговорим по-хорошему, – сказал я. – Послушай меня». При этом я начал идти. Да, идти вверх по улице. В неизвестном направлении. Парень тоже шел, но нож не убирал, он просто держал его в детском поцарапанном кулачке, и большое лезвие поблескивало городской жарой. Он открыто шел с ножом по улице, не беспокоясь, – и так, по-дурацки, мы двое, грабитель с ножом и потерпевший, шли, протискиваясь сквозь толпы, иногда уступая дорогу женщинам. Похоже, он был не в себе, что, конечно, меня не порадовало. Об этом говорило все, даже эти не моргающие зенки. Деньги я отдавать и не думал, но попытаться позвать на помощь, вступить в драку, постараться убежать – всего этого не хотелось очень.

О, безумная, нелепая ситуация. Люди, которые шли рядом, с которыми я соприкасался плечами, локтями, своей черной папкой, с которыми сталкивался лицом к лицу на этой оживленной пыльной улице, – никто не мог мне помочь. Эти более чем реальные люди были для меня так чужды, будто их не было вообще, а были они в другой реальности, на широком экране кинотеатра. Я не знал, как звать о помощи. Вдруг заорать: «На помощь!», «Милиция!»? Или обратиться к прохожему, торопливо бормоча: «Меня хотят ограбить»? Рядом был сумасшедший, готовый пырнуть ножом. Дело даже не в парне – в окружающих. Ведь не станут помогать. Испугаются. Покосятся на меня, как на юродивого. Шаг еще ускорят, сволочи. Что могло мне помочь? Ментов, как назло, не было. Все это я обдумывал, пока заговаривал этому парню зубы.

– Послушай, как тебя зовут? – начал я.

– Антон, – вяло сказал парень и спросил: – Ты куда побежал-то? Кошелек достань.

– А меня Сергей, – сказал я. – Послушай, Антон, ну зачем ты ко мне пристал, а? Я ведь – свой.

– Мне бабла нужно. Я только освободился, – сказал Антон.

– Что, сидел? – задал я дурацкий вопрос. – Долго?

– Ну, год.

– А лет тебе сколько?

– Будет скоро восемнадцать, – он шаркнул ногой по тротуару.

– За что сидел?

– Угон.

– А родители, они где?

– В Краснодаре. Померли. Оба.

– От чего? – я говорил чуть развязным, отрывистым тоном, подстраиваясь под этого мальчика, низкорослого смугляка.

– По пьяни. Мне в зону написали, что они померли.

– А как в зоне было?

– Да не че, только жрать мало было.

– Били?

– Ну, бывало. Два зуба выбили.

Это напоминало благостный диалог репортера и «интересного собеседника». Хоть сейчас в газете печатай.

– А может, завяжешь воровать?

– Если ты меня мусорам сдашь, – он заговорил совсем о другом, бурно и быстро, так, что слова трудно было разобрать, – пацаны тебя замочат. Они – тут. – Сплевывая на горячий камень тротуара, он показал на чьи-то пацаничьи фигурки с той стороны дороги. И, действительно, пацаны, которые двигались как-то подозрительно и мерзко, то и дело поглядывали в нашу сторону.

Тогда я попробовал поступить по-другому. «Антон, я – известный общественный деятель», – сказал я длинным, официальным слогом. Антон ничего не ответил. «У меня своя газета и своя радиопередача. Вот, погляди, – зажужжала молния на кожаной папке, и я на ходу достал смятую газету. – Вот моя фотография. Большой человек», – я, на всякий случай, хмыкнул в знак иронии над собой. Антон остановился, и я увидел, что глаза его моргнули. «Ну-ка, – сказал Антон и взял газету правой рукой, переложив нож в левую. – Блин, это ты, че ли?» – спросил он посмотрев на фотографию, а потом на меня. Зубы у него были желтые, один, ломаный, торчал вызывающе.

– Я, – сказал я.

Дальше все происходило стремительно.

– Не, ну ты пацан – молодец, – сказал мой грабитель. – Можно я газету себе возьму?

– Да бери.

– Блин, ты меня, конечно, извини, если я чего не так, – заговорил он и оборвался.

– Чего не так?

– Ну обидел тебя если, и все такое. Скажу пацанам, какую шишку чуть не грабанул, – он сплюнул себе под ноги.

Я промолчал.

«Ну, вощем, ты давай», – неловко хлопнул меня по плечу Антон. Сунул грязные пальцы в рот и свистнул кому-то там на другой стороне улицы, потом перебежал ее, как раз, за миг до того, как с железным гулом накатил поток. Некоторое время я щурился, всматривался сквозь течение машин, полыхавшее на солнце, но ничего не увидел.

Лишь по обе стороны широкой улицы, одетые в пестро-летнее, ходили, толкались, что-то покупали прохожие.

Александр Игумнов

ИГУМНОВ Александр Петрович родился в городе Кизел Пермской области. В 1977 году окончил Саратовское высшее военное авиационное училище. Служил в Афганистане. Автор книг прозы «Пробуждение» и «Мы еще не вернулись». Живет в г. Советский Ханты-Мансийского автономного округа.

КСЮША

И снова сегодня ее палец застыл на спусковом крючке снайперской винтовки. Глаза с нежностью и надеждой искали в предрассветной дымке, окутавшей развалины вражеских позиций, знакомую фигуру человека. С раннего утра непривычно и радостно щемило сердце, заставляя улыбаться ее красивое лицо, перебивая мысли в голове. Появилось жгучее желание отбросить в сторону надоевшую винтовку и ласково обнять руками весь этот коварный, ставший прекрасным мир. Она неторопливо, сладко потянулась и громко промурлыкала мотив любимой песни, звонко засмеялась, совсем не обращая внимания на охранявшего ее Мустафу, неожиданно для себя всплакнула. Все вокруг и в ней самой было непредсказуемо, великолепно, непривычно и странно.

Веселый смех, случайные слезы, робкое ожидание, приятный зуд тела перемешались в чудном хороводе девичьих чувств, воскресивших в безжалостной снайперше женское начало.

Влюбляются по-разному. На миг, на всю жизнь. В лицо, тело, душу, по плану, без плана, в пятнадцать и в сорок лет. Природный инстинкт или что-то другое увлекло Ксюшу влюбиться в двенадцать лет в десятиклассника. Потом он уехал в другой город учиться, а девочка всегда его помнила, ждала, надеясь на чудесную встречу. Так в ее памяти до двадцати лет сохранилось доброе, милое очарование первой влюбленности. Полузабытое, полупотерянное увлечение ожило, встрепенулись все клеточки тела, как крыло ласточки при дуновении весеннего ветерка. Девушка вновь влюбилась через прорезь снайперской винтовки в героя детских грез, своего кумира, воевавшего в рядах противника. Влюбилась по-настоящему, по уши, назло своим и чужим в этой страшной и странной войне.

Ксюша долго ждала и наконец-то нашла свое счастье, свою жертву, которой сохранила жизнь для самой себя. Ей стал противен окружающий мир грязи, хаоса, невзгод, лютых обстрелов артиллерии и авиации, раскрытых мужских глоток, захлебывающихся в предсмертном крике. Сама война отодвинулась на второй план, ушла в тень, уступив место радужным иллюзиям, не вписывающимся в черные краски жестокой повседневности.

Этот счастливый, только ей принадлежавший кошмар длился с субботы. Снайперша по привычке ловила на мушку «федералов», замирала, как волчица перед броском, и, не решаясь сделать прыжок, искала другую добычу. Ксюша не стреляла, страшно боясь спугнуть ту лирическую тишину, установившуюся на ее участке обороны, поселившейся в укромном уголке девичьего сердца.

Еще несколько дней назад она стреляла без промаха, удивляя меткой стрельбой своих охранников. Убивала расчетливо и жестоко, с удовольствием ставя жирные крестики в потрепанном белом блокнотике. Для нее не существовало друзей, врагов, русских, чеченцев. Люди становились живыми мишенями, за уничтожение которых платили большие деньги. Все, что шевелилось, двигалось, бегало и ползало по ту сторону условной линии обороны, попадало в ее прицел.

Ксюша равнодушно ловила очередную жертву в окуляры оптики, сосредоточившись, прищуривала правый глаз и плавно нажимала своим ухоженным указательным пальчиком на спусковой крючок. Случайных гражданских, и в штанах, и в юбках, убивала сразу, стараясь попасть прямо в лоб и одним выстрелом вышибить из башки их дурные мозги. Таких не добивала, повезет – пусть живет. Даже ее подельник Мустафа ставил в укор ей излишнюю жестокость и за глаза называл «прекрасной стервой». Она с охотничьим огоньком в глазах холодно отвечала:

– Мне они для разминки нужны, винтовку пристрелять, навыка не потерять. Я их в башку наповал луплю, не мучаю сердешных.

Ее охранники опасались этой красивой, остервенелой бабы, которая при случае не моргнув глазом, пожалуй, и их головы снесет, лишь бы свой спортивный интерес удовлетворить.

Солдат убивала двумя выстрелами, и тоже в голову. Знала, что они грудь пытаются прикрывать «брониками» и всякой стальной чепухой. А так – наверняка. Второй выcтрел контрольный. Как прилежная школьница, не забывала поставить новый крестик в записной книжке.

Офицеров щелкала с расстановкой, садистски, со зверским оскалом лица и душевным азартом. Сначала била по ногам, по рукам, а потом в пах. Убедившись, что все пули попали в цель, могла и не добить беднягу, оставить калекой, который вряд ли выживет. А если и выживет, то проклянет тот день, когда родился. Будет мучиться остаток жизни и все равно умрет. Точнее, подохнет никому не нужный, в стационарном военном госпитале, по пьянке в грязной сельской луже или в убогой городской подворотне. Под офицеров подходили все, кто старше двадцати, независимо от формы одежды, федералы, спецназ, лысые, волосатые, с усами, без усов, с бородками и без. Мужики и бабы в камуфляже становились жертвами ее дьявольской меткости, жирными черными крестиками в записной книжке.

И вот с неделю назад, деловито поймав очередного кандидата в покойники на мушку, она замерла, вглядываясь в его лицо. Что-то до боли знакомое показалось в облике офицера, прижимающего к груди бинокль и внимательно провожающего взглядом уходящих в поиск солдат. Какая-то сила удержала палец на спусковом крючке, и она не сделала роковой выстрел. О чем позже благодарила Бога. Это был тот самый мальчишка, из далекой юности, ставший настоящим мужчиной. Она разглядела и родинку на его щеке, величиной с горошину. А его глаза были прежними. Потаенные, грустные, с синеватым отблеском. Длинные музыкальные пальцы, которыми он по старой привычке приводил в порядок свои смоляные буйные волосы. Походочка вразвалочку, чуть-чуть с ленцою, все было его, все сохранила ее память. Теперь лишь бы услышать его голос, мелодию слов, напомнить ему о себе. И может быть... Ксюша глубоко вздохнула, пошатнула дуло винтовки, неосторожно выдвинувшись вперед, вызвав ворчание охранника.

– Демаскируешь, – выдохнул опытный вояка, секунду помедлил и решительно увлек девушку в глубокий окоп, вырытый под бетонным перекрытием разрушенного взрывом строения.

Интуиция не подвела чеченца. Русские не заставили себя ждать. Разорвав утреннюю тишину, громыхнул мощный залп ракетных установок. Череда взрывов пронеслась над землею, повалив деревья, растущие вдоль разбитой снарядами дороги. Тяжело зашатались бетонные перекрытия фундамента над головой. Рой горячих осколков и всякой всячины, поднятый взрывами с земли, как летний град, простучал по надежной крыше укрытия. Еще несколько залпов артиллерии унеслось в глубь обороны чеченцев, круша все на своем пути. Убивая виновных и невиновных, собирая в свои смертоносные жернова новые жертвы. Мустафа, в который уж раз за эту и предыдущую войну, поблагодарил Аллаха за везение и небесную милость, он благодарно похлопал ладонью по толстым бетонным перекрытиям, проговорил:

– Лишь бы не прямое попадание. Бункерочек что надо. – Удивленно взглянул на снайпершу, спросил: – Ксюша, ты что, испугалась?

Девушка лежала, некрасиво раскинув ноги, всхлипывала, вытирая кулачком, запорошенным пылью, лицо. Она с горечью подумала, что никто ее не понимает и не сможет понять накатившую на сердце обиду. Не кто иной, а ее любимый дал команду на артобстрел, желая убить девчонку, влюбленную в него с детства. Ксюше в эту минуту было жаль себя, его, Мустафу, всех людей, стрелявших друг в друга. Она плакала, жалея, что так нелепо сложилась жизнь. И вновь с нежностью подумала о нем.

«Бедненький, он стал офицером и воюет, начиная с Афгана. Чтобы выжить, он должен убивать. Мишенька не знал, что здесь нахожусь я. Он защищается и, по-своему, прав». Она впервые назвала его по имени и, найдя аргументы в защиту, перестала плакать, ожила. По-детски шмыгнула носом, подобрала под себя ноги, проговорила:

– Спасибо, дорогой Мустафанчик, за заботу. Нас засекли. Надо сменить позицию.

Удивленный ласковым словом «прекрасной стервы», Мустафа принял благодарность как должное, важно кивнул:

– Есть запасной вариант, пусть утихомирятся, позавтракаем и переедем. Поперек горла ты им. Зря не высовывайся.

Ксюше не терпелось скорей прильнуть к прицелу винтовки, найти своего любимого, убедиться, что жив. Она отхлебнула из термоса несколько глотков горячего чая, закусила сыром. Проверила боезапас и поползла за Мустафой.

Устроившись на новом месте, девушка сразу вычислила Михаила. Высокий и ловкий, он, как сказочный принц, звал и манил к себе. Не шелохнувшись, она пролежала целый час. Потом Михаил исчез в глубине окопа и появился в другом месте, держа в руках карту. Что-то чертил на карте, рассеянно покусывая шариковую ручку и поглядывая в сторону чеченских позиций. Отдал приказ солдатам, которые, маскируясь, поползли по земле в сторону чеченцев. Она с гордостью подумала, что ее Миша стал настоящим командиром, которого уважают и слушают подчиненные. Еще час понаблюдала, как солдаты, выставив наружное охранение, осматривали обнаруженную и развороченную взрывом снайперскую позицию. Так же осторожно они вернулись назад. Доложили Михаилу о результатах вылазки. Ксюша увидела, как был огорчен он их докладом.

«Птичка улетела», – подумала она, не питая злости к русским солдатам, совсем не жалея, что не открыла по ним огонь.

Решение пришло вечером, когда вернулись в бункер, где глубоко под землей отдыхали защитники города. Ночью при свете керосиновой лампы Ксюша написала записку. Она просила Михаила о встрече на нейтральной полосе, возле одинокого каштана, вечером. Утром попросила Мустафу:

– Найди человека, лучше бабу, с гарантией, что вернется. Нужно сходить на ту сторону. Хочу поиграть в кошки-мышки. Ни о чем меня не спрашивай, Мустафанчик, позже расскажу.

Парламентера нашли быстро. Древнюю русскую бабку, прятавшуюся с двумя внуками на пустыре. Ксюша отвела ее в сторону и сунула в руку клочок бумаги:

– Передашь командиру. Он одет в пятнистую куртку, кепку, на груди бинокль, на боку сумка. Зовут Михаил. Внуки остаются заложниками. Вернешься – отблагодарю. Не вернешься, сама знаешь, что будет.

Старушка суеверно перекрестилась, вытерла старым платком накатившиеся на глаза слезы и молча взяла в руки записку. Мустафа протянул ей белый флаг, весело гоготнул:

– Парламентером будешь... Смотри не балуй, старая. Не вернешься, ножичком по горлу чик-чик, и нет внуков.

Ксюша добавила:

– Я за тобой, бабушка, наблюдать буду. Если он согласен, пусть три раза махнет левой рукой. Запомнила? Три раза.

Смешно покачивая белым флагом, неуклюже перебирая больными ногами, старуха, сгорбившись, засеменила в сторону федералов. Смысла дьявольской игры она не понимала. Знала одно: играть надо строго по их правилам. Ксюша хорошо видела, как удивленные солдаты пропустили странного парламентера. Перекидывались словами, пытаясь понять цель этой миссии. Протянув услужливо руки, помогли бабке спуститься в блиндаж, где находился командный пункт батальона.