355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » авторов Коллектив » Здравствуй, племя младое, незнакомое! » Текст книги (страница 21)
Здравствуй, племя младое, незнакомое!
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 23:23

Текст книги "Здравствуй, племя младое, незнакомое!"


Автор книги: авторов Коллектив



сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

– Выгуляться, говоришь, пошел? Ну-ну, ему пользительно, – откликнулся злоречивый Андрейка на исчезновение Ивана. – Пару годов, говорит, в завязке будет. Как бы! Напьется при первом же удобственном случае! Я и сам экий же. Сколь раз зарекался и сколь раз себя же обманывал! Вроде и хочешь утерпеть: и понятие к этому есть, и умом себя сковываешь, и, как дите, себя уговариваешь, – а не-ет, не выходит. Все равно сорвешься. Там сорвешься, где и не думаешь... Это, может, у немцев у каких или у англичанинов: сказано – сделано, они и шагу в сторону не отступят. А русского человека угадать нельзя! Он сам у себя не в подчиненьи! Я те точно говорю: погоди, запьет Иван! Не утерпит! – злорадным голосом говорил Андрейка и все сильнее пьянел.

2

Зимой, после Нового года, Михаил снова приехал в Рубежницу. Навестить мать.

Снег, обильный, провинциально-чистый, веселый, убелил, окутал, обмолодил весь поселок. Снег сокрыл изъяны крыш, изгородей, подмаскировал покосившиеся хозпостройки, сараюшки и бани из отемнелых досок и бревен; снег принарядил окрестности, улицы, дома и, быть может, немного человеческую душу. И даже пивной павильон, синенько окрашенный – давно окрашенный и уже давно облезлый – гляделся в эту снежную пору, под толстым покровом сверху и по окружью, посвежелым и прихорошившимся, словно старенькая разбитная бабенка, подкрашенная и приодетая. Снег внес и еще один прок: не видать, не заметны брошенные окурки.

Тут, в пивной, Михаил и встретил Андрейку. Михаил зашел туда с банкой купить пива: нынче он задумал топить баню – и для себя, и для матери; ну а после бани – пивка холодного, да и мать-старуха тоже выпьет с полстаканчика. Андрейка же в таком злачном мужиковском месте завсегдатай. По-прежнему в своей кондовой фуфайке, которой мог изменить только в самые жаркие летние месяцы; в черных брюках, вернее сказать – в штанах, глаженных, видать, только со времен пошива и отлично приютивших всякую приблудную грязь и пятна; в заячьей шапчонке, раздрызганной годами; на лице у Андрейки щетина двух-трехдневного небритья и улыбка, веселехонькая, озорная, а руки опять немытые, или недавно мытые, но он их уже успел где-то извозить. Андрейка сейчас в поддатии, болтлив, напорист, и Михаила, встретив радостно, тут же отвел в угол за пустой столик. Без всяких вводных перешел к изложению дела:

– Иван уж почти начал пить-то. Тут к нему брательник Никола приезжал. Дак он, Иван-то, уж полстопки отглонул. Во! – Андрейка привычным солидаризирующим жестом – легким ударом локтя – увлекал Михаила. – Он передо мной-то отпирается, вывертывается. Говорит, даже языка не смочил. Но ниче, еще попадется. Сорвется еще – там и зацепим... На ровном месте где-нибудь сорвется. Нашему-то человеку на ровном месте споткнуться легче, чем на лестнице. На ровном-то месте бдительность притуплена.

А на лестнице-то человек осторожен: туды да сюды глядит, цепляется покрепче, а на ровном месте... На горьком опыте проверено. На то он и есть наш человек... Мы и войну выиграть могем, а какую-нибудь тварь местную изжить не можем, – философствовал Андрейка, остро заглядывая в глаза Михаилу. – Свирюхнется Иван где-нибудь на ровном месте. Сам об том не думая. Не он первый... Я его все равно обоспорю, супостата!

Михаил, слушая собеседника, невольно, как-то обреченно кивал головой и немного удивлялся про себя: неужели Андрейка всерьез хочет, чтобы Иван поскорее «свирюхнулся», или недосообразит Андрейка чего-то? А тот с неистовым азартом, смаком, будто шла у него беспрестанная охота за планом и во всем свете не было ничего приманчивее, чем наградная водка, сжимал чумазые кулаки:

– Скоро, скоро на его литру пить! У меня аж сосет. Я те, Михаил, как свидетелю, евонную бутылку оставлю. Одну, конечно, выпью, как победитель. Другую – тебе. Че, не веришь?...

Погостить у матери Михаил намеревался с неделю: на заводе, где он работал, всех сослали в административные отпуска, залатывая таким маневром простои и безработье; намеревался кой-чего подремонтировать в отчем дому: заменить колодезный барабан, подправить крыльцо, укрепить дверные расхлябанные петли. К починке потребовались металлические штуковины. Походил по сараю, поискал – не нашел, у соседей поспрашивал – те подсказали: «Ты в механомастерскую сходи. Тебе там за бутылку подберут».

Конвертировав российские же рубли в российскую же валюту, которую завернул в газетку, Михаил направился в мастерскую, и первым, кто подвернулся там, был Иван. В брезентовой робе, в огромных валенках, на лицо пополневший, гуще обросший бородой, Иван встретил Михаила с большой приветливостью, сразу взялся уладить хлопоты с железячками. Но когда пришло время рассчитываться, Михаил замешкался: отдавать водку Ивану что-то претило, сдерживало, будто против себя пойти. И все же протянул, – протянул коротенький газетный тубус, содержимое которого любой мужик и на ощупь определит.

– Да я ж теперь не употребляю. Неужели забыл? – по-доброму усмехнулся Иван и газетный сверток повернул назад.

Михаил хотел было сказать, чтобы тот взял для каких-нибудь взаиморасчетов, на будущее, но не сказал, а неловко, смущаясь, принял бутылку обратно, буркнул, что останется должником.

– Я тогда, помнишь, до Рубежницы пешком пошел? Ну вот, тогда сам себя и закодировал, – рассказывал Иван, когда сели они на лавку в курилке. – Я по дороге в лес зашел, костерчик запалил. При мне кружка была солдатская. Воды набрал, вскипятил, травки туда набросал. Как снадобье. Сел на пенек, попиваю и сам себя уговариваю: чтобы два года ни капельки. – Иван задумчиво улыбнулся, провел по бороде, стряхнул с папиросы пепел. – Хорошо я там на пеньке посидел, обо всем сам с собой договорился. Для человека очень важно самому с собой договориться. Понять себя и договориться.

Было сейчас в Иване что-то просветленное, истовое, цельное, словно был он не просто сельский слесарь Иван, а праведный инок. Михаил смотрел на него даже с некоторым почтением и белой завистью: похоже, и впрямь, человек с собой во всем сошелся и не страшит его ни суетная копошня, ни грозовой удар земной жизни. Вон даже что-то в нем картинное появилось, подумал Михаил, поглядывая на его бороду, спокойно, наверное, с ним Наталье: прижмется к нему, такому большому, коренистому...

– Вернулся я тогда домой, – досказывал Иван. – Наталья хоть и улыбается, а сама, чувствую, неспокойна, не разберет: пил я или нет. Обошлось. Допытываться не стала. Но за мной еще долго слежку вела. Не так что бы как сыщик, а все доглядовала, будто я болен. Угодить хотела. И дети вели себя смирно. А вот уж Андрейка меня донял. Видал ты его?... Ну и чего наплел – шалаболка?... Ну, про это он врет. Брат Николай правду ко мне приезжал. Было. И за столом сидели. Мне уважить его хотелось. Чего он без меня за первый тост выпивать будет? Я поэтому и поднял с ним стопку. Не сказал, что кодированный и Наталье сказал, чтобы говорить погодила. Подняли мы стопки, как полагается: спервоначалу «за встречу!». Он свою-то опрокинул, а я свою только к губам поднес. А Наталья как закричит: «Ваня!» Я смотрю, она как полотно белая. И дети аж все остолбенели. Николай тоже поперхнулся. Я тут стопку опустил, говорю: чего испугались-то? Я ж из уважения, так, для виду, – Иван усмехнулся, видно, заново переживая ту трагически веселую сцену. – А Андрейке не верь. Он наговорит... Не дождется. Мы его литру вместе с тобой, Михаил, разопьем. По совести сказать, выпить мне иной раз жутко охота. Слюнки текут, Иван почесал в бороде, виновато сощурив глаза.

Возвращаясь из механомастерской, идя по окраинной поселковой улице, Михаил глядел вдаль, на синий дальний лес на дальнем угоре, и о чем-то думал – простом, ясном, невыразимом, как природа, как солнечный свет, как искры снежной поземки.

В одном из палисадников, на рябине, где уцелели бурые мерзлые гроздья, Михаил увидел снегиря, толстенького такого, красногрудого, щекастого, с юркой головой; вспомнил, как в детстве с пацанами ставили силки. Ловили тех же снегирей, чечеток, синиц. А потом свою добычу Михаил отпускал. Другие держали дома, умудрялись продавать, а он отпускал: то ли жалко, то ли за ненадобностью. Пускай летят себе... Вдруг Михаил споткнулся о след гусеничного трактора, который разгребал дорогу от снега. Надо же, почти на ровном месте! – подумал мимоходом Михаил. Шельма же этот Андрейка: он про дороги рассуждать мастер. Силен злоехидным умом!

3

Многое, однако, забывается человеком. Даже любовь, клятвенная месть, даже радость исполненной мечты и раскаяние похмелья, и уж тем более испаряются с зеркала памяти случайные интересы, краткосрочное любопытство, разрозненные впечатления. Вот и в жизни Михаила, в суетности ее, затерялся на периферии сознания былой спор, заключенное пари между Андрейкой и Иваном, где он, Михаил, был в то время третьим, непременным действующим лицом. Так уж складывалось, что и в Рубежнице, куда он наведывался к матери неизредка, не подгадалось свидеться ни с Андрейкой, ни с Иваном. И все же одна встреча напомнила об их споре. С Натальей.

Стояло раннее лето, и что-то первозданное, свежее присутствовало еще во всем, словно по инерции от весны. Тогда и надумал Михаил – то ли для разнообразия жизни, то ли под влиянием ностальгических мотивов из детства – выбраться на пруд на рыбалку, поудить. Приготовил снасть, накопал червей и в сумеречную рань, когда восток едва тронуло заревное золото, отправился по росе к речке.

Мечты об ушице не сбылись: сидел на берегу, истово пучил глаза на мертвый поплавок, менял червей, плюя на них и плюя мимо них от досады. Даже сопливого ершика не вытянул, не заманил! А когда небосклон над прудом заполонило солнечным светом, так, без единой поклевки, Михаил засобирался назад. Тут он и увидел, а чуть позже повстречал на пути к пруду семейство. Женщина и двое ребятишек – девчушка да мальчуган, годков по восемь-девять, может, погодки, ростиком вровень – тянули за лямку продолговатую тачку на велосипедных колесах; в тачке – жестяная ванна и таз, загруженные бельем. Михаил сперва и не признал Наталью. Была она в туго повязанном платке, наглухо спрятанными под этим платком волосами, в сером рабочем халате и резиновых высоких сапогах. Она первая узнала Михаила, заулыбалась:

– Белье едем полоскать. Мать меня с детства приучила полоскать на пруду. Там раздолье. Дома разве так прополощешь!.. Младших своих в помощники взяла. Правда, толку-то от них не больно, зато не скучно... Ты чего так на меня приметно смотришь? Постарела, поди? Давно не встречались-то.

Поговорили о самом будничном, бегло, и хоть ничего не вспомнили о своей школе, о своем классе, все же как будто на минутку присели на предпоследнюю парту в том далеком седьмом «Б», когда классная дама определила их сидеть вместе.

– Покатим мы, – усмехнулась Наталья, добродушно закругляя разговор и запрягая себя и русых помощников в повозку.

Но Михаил задержал ее вопросом: «Иван-то как?» И не хотел, чтобы двусмысленно получилось, а все равно в подтексте звучало: «Не пьет?»

– Ничего Иван. Слава Богу! – коротко и настороженно отозвалась Наталья, словно побаивалась: не сглазили бы мужа. Однако поговорить о нем все же решилась и после нескольких фраз даже приоткрыла – голосом потише – тайну: – Я той бабе, которая его закодировала, каждый раз, как в церкви бываю, свечку ставлю. Хоть, может, она и веры чужой. Кабы не она, не знамо, как бы мы с четырьмя детями перебивались. Разве стали бы держать Ивана в мастерской пьющим? Кругом сокращения, безработные... Я не знаю, как у вас в городе, а у нас в поселке не житье становится, а мытарство. Люди отруби едят, свеклу с хранилища воруют. Старухи говорят, в войну легче жилось. Пусть голоднее, но легче: народ-то дружней был. А теперь каждый поодиночке бьется... А случись: Иван без работы, – горе! Я каждый вечер сижу и боюсь. Жду его с работы и боюсь. Вдруг начнет? А увижу, что он трезвый идет, петь охота... – Она улыбнулась, открытая и еcтественная в своей бабьей радости. – Теперь, Михаил, у меня одна задача, чтоб Ивана на второй срок к этой гипнотизерше отправить. Поедет ли вот?

Михаил дружески успокоил, что Иван, пожив теперь «без водочного одурмана», согласится и на другой срок «на гипнотизершу».

Уходя от пруда, Михаил несколько раз оборачивался на Наталью, наблюдал, как она со своими младшими, сыном и дочуркой, тащит горку поклажи. А потеряв их из виду, он представил, как Наталья, склонясь на мостках, будет полоскать белье, дергать его туда-сюда, выкручивать, отжимая, встряхивать и браться за следующее, – на большую семью. А потом, наработавшись, она распрямится в полный рост – аж до хруста в пояснице, – оботрет пот с лица, приструнит детишек за баловство и брызганье и, вздохнув, улыбнется, глядя на утекающую из-под ног золотую рябь воды, на которой разлито солнце... Да, может, и неспроста появилась у него, у Михаила, эта странная уверенность, что Наталье в жизни наверняка повезет: есть в ней истинный устой и ясность, и достоинство в ней и простота, как у березы в поле, как у свечи пред иконой Богоматери, как у звезды в прозрачном полуночном небе.

Возвратясь с бесплодной рыбалки, Михаил весь день прослонялся по дому, по двору, по огороду, и ни к чему не мог приложить руки, курил, бездельничал, о чем-то рассеянно думал, а с матерью разговаривал ласковее и теплее обыкновенного, хотел ее потешить, окрасить ее старушечью одинокую вдовью жизнь.

Но давненько это уже было. Нынче вон уже осень. Опять осень! Следующая, очередная.

И все же нет! Нет! Мало забывается человеком: все на нем – след, все – отметина, все – отпечаток!

Осень выдалась яркая, сухая, и на пересадочной станции, куда Михаил только что прибыл с электричкой из города и откуда отбывать ему с теплушкой до родной стороны, его радовало обилие солнечного блеска на стеклах станционного здания, ровная, густая, не оборванная дождем и ветром желтизна придорожных тополей, до цыганской смуглоты загорелое лицо пастушонка, который шумно гнал через переезд маленькое козье стадо.

Теплушка уже стояла на станции, готовая к посадке, с открытыми дверями, но до отправления ей – больше часа. Теплушка совершала челночные рейсы – туда и оттуда – и недавно пришла из Рубежницы; Михаил уже успел кивнуть головой нескольким знакомым; здесь, на этой узловой станции, всегда происходила встреча-разлука едущих в поселок и уезжающих из него.

Чтобы до отправления не томиться в вагонной духоте, Михаил обогнул вокзальчик и по песчаной тропке пошел к близкому березняку: посидеть в тени на траве, прислонясь к белому стволу, переждать время. Тут, на опушке этой березовой рощицы, уже расположилось несколько человек, тоже из ожидающих своих рейсов пассажиров: кто сидел небольшой компанией, кто – поодиночке. Проходя мимо одного из таких, взгляд Михаила будто что-то цапнуло – абсолютно незабвенное, резкое, хотя, в сущности, пустяк-пустяком.

Под березой, возле тропки, неподвижно сидел мужик, отрешенно сгорбившись, с опущенной головой. Сам по себе он ничем не выделялся: одет в обыкновенный, невзрачно-темный пиджак, склонился, дремлет, кажется, устал в дороге человек. Рядом с ним, по одну сторону, – это Михаил разглядит чуть позже, – стоял на траве початый шкалик водки, стакан, а на газетке – нехитрый натюрморт из расхожей буфетной закуски. По другую же сторону – что и важно! – чемодан в мелкую серую клетку, с металлическими уголками и германской переводной наклейкой, на которой беловолосая фрейлейн с букетиком фиалок. «Та самая! Она!» – замер Михаил, повинуясь безошибочности своей зрительной памяти. Михаил подошел к мужику поближе, зорче всмотрелся в блондинку-немочку на картинке и, удостоверившись безоговорочно, вежливо сказал, что чемодан ему этот известен. Незнакомец сперва как бы не услышал – не сразу, не спеша поднял голову. Но никаких объяснений Михаилу уже не потребовалось: да это Николай, Иванов брат! Их единая порода сразу видна, многие черты сличать можно; да и знаком он ему уже опосредованно. Только Николай безбородый и постарше. Лицо у него сейчас было утомленное, глаза с красниной, будто не спал сутки.

– Я не с чемоданом, а с сумкой приезжал. Новая сумка-то, старшему племяннику подарил, ему уж больно приглянулась, в ПТУ ходить. А чемодан мне Наталья дала. Ивана чемодан, он с ним из армии пришел, в Германии служил, – негромко говорил Николай.

Михаил опустился рядом с ним на траву, хотел спросить, долго ли он гостил в Рубежнице, что нового у Ивана, однако вопросы эти оказались невостребованы: Николай молча налил в стакан водки и протянул Михаилу:

– Помяни-ка брата. Я ведь на похороны приезжал. Ты, похоже, с Иваном-то знался...

Михаил машинально взял стакан и даже машинально понес его ко рту и только тут, только в этот миг, внутренне содрогнулся и опамятовался. Его потрясло не столько известие о смерти Ивана, о причинах которой он еще ничего не слышал, а воспоминание о своей сумасбродной, нелепой, давней уверенности, что Наталья должна быть в жизни непременно счастлива. Да с чего бы это! Да в кои веки русской бабе, крестьянке-труженице, отламывалась лакомая жизнь! Кто для нее такую приготовил? Вихрем невыразимой досады пронеслись эти мысли, когда пил Михаил эту поминальную – самую горькую – водку.

– Иван-то все два года продержался. Не пил, – тихо заговорил Николай... Да, все два года Иван не согрешил ни единой каплею, поборов свое хотение, придушив в себе тягу к этой дикой анестезии русской жизни, он всегда мучительно помнил, что закодированный... И Андрейка, дьявол Андрейка, оказавшись в проигрыше, выставил неминуемую наградную литру. Все произошло в пивной, в той самой рубежницкой пивной, где когда-то Андрейка грозился перед Михаилом одолеть своего «супостата», за которым неусыпно следил, кого норовил сбить с панталыку, над кем хотел позубоскалить при ненароком случившемся срыве.

– Ну че, Вань, на! Бери! – говорил Андрейка в окружении любопытствующих мужиков, выставляя на стол пару бутылок. – Вокурат два года протерпел. Я проспорил, вишь – выставляю... Ну че, бороду чешешь? Я тя насквозь вижу: соскучился! На вот, заслужил! Законную! – И Андрейка с веселой пораженческой злостью сорвал за ушко пробку, повернул бутылку вверх дном – полил водку в пол-литровую пивную кружку. И вылил ее всю! Почти до венца! – Заслуженная, пей!

Иван не произносил ни слова, смущенно и торжественно улыбался, как улыбается именинник, в честь которого произносят речь. На полную кружку покосился с насмешливым удивлением, будто принимал все это за игру.

– Ну че ты? Давай празднуй! – громко раззадоривал Андрейка, привлекая к зрелищу все больше посетителей.

Иван окинул взглядом обступивших мужиков, усмехнулся, хмыкнул и осторожно потянул руку к кружке. Он уже огладил бороду, предстартово выдохнул и под общее затухание голосов поднес кружку к губам. Но на какое-то время растерялся, будто что-то забыл или не учел, и даже немного побледнел, будто жуть, пропасть разверзалась перед ним; потом оглянулся на входную дверь пивной, будто некстати, под руку, могла его окликнуть Наталья или кто-нибудь из четырех его детей мог подглядывать за ним, и наконец опережая повторные бодрительные зазывы Андрейки, решительно приложился к кружке.

Все мужики молча, заинтересованно следили: одолеет всю или прервется? А жаднее всех наблюдал Андрейка, скривя рот в ухмылке: всю вольет Иван – «ну че ж, молодец!», – а если сбои – значит, «кишка тонка», – тогда хоть малое утешение самолюбию проигравшего Андрейки. В кружке убывало – терпеть зрителям пришлось недолго.

– Ха! Целую! До дна!

– Ну, силен Иван!

– Знай наших!

– Я ж говорил, што соскучился! Всю хлобыстнул!

Пивную наполнил беспорядочный говор мужиков, возгласы Андрейки; некоторые стали расходиться, считая, что главное действо позади; и никто вовремя не всполошился, а кто-то всполошился запоздало и безнадежно, увидев, что по лицу Ивана поползли красные неестественные пятна, словно внутри у него занимался пожар. Иван замотал головой, хотел вроде бы что-то сказать, попросить, но не смог и зажмурился. А потом, как от испуга, резко, широко открыл глаза и враз весь побледнел, и даже не просто побледнел, а будто стал сзелена, и задышал тяжело-тяжело, шумно. Он попробовал идти, но пошатнулся, вцепился руками в край стола и захрипел, стал произносить что-то нечленораздельное; он еще поднял руку и обернулся ко всем, будто хотел что-то сказать или выкрикнуть, но никто ничего больше от него не услышал: ноги у него подкосились, и он рухнул на грязный, затоптанный пол. Он упал навзничь, раскинув руки, задрав бороду, он еще судорожно дернулся всем телом и остановился.

– ... Его откачать пробовали, – рассказывал Николай, покусывая сухую травинку. – Не смогли. Он ведь с работы шел – на голодный желудок. Да столько времени не пил. Да и водка черт знает какая... Андрейка-то потом слезами ревел, перед Натальей на колени вставал, казнился. Ясно, что он смертного умысла не держал, по дури полную кружку подсунул. Да не воротишь... Наталья-то теперь все молчит. Как в воду окунули...

В остывающем осеннем небе еще ярко, лучисто светило солнце; в бесконечных нитках железнодорожных электропроводов таилась несбыточная мечта о необъятных пространствах; беспризорная пегая дворняжка бегала возле станции, попрошайничала у людей жалостливым взглядом. Николаю и Михаилу подходило время расставаться. Николаю надо было на проходящую электричку в город, а Михаил мог еще посидеть, да и нужно ему было посидеть, потому что его немного мутило от выпитой заупокойной водки.

Вскоре Николай, брат покойного Ивана, ушел. От него осталась только примятая трава вблизи березы, пустой шкалик из-под водки и следы на желтых песчаных прошлепинах тропки, которая извилисто белела на солнце. И все это: примятая трава, порожняя бутылка, следы на песке – были так беззащитны, так недолговечны и мимолетны по сравнению с негасимым солнечным светом.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю