355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » авторов Коллектив » Здравствуй, племя младое, незнакомое! » Текст книги (страница 10)
Здравствуй, племя младое, незнакомое!
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 23:23

Текст книги "Здравствуй, племя младое, незнакомое!"


Автор книги: авторов Коллектив



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

– Кто? – быстро спросил Витек.

– Не знаю, – пожал плечами мальчуган. – Какие-то на машине. Ребята сразу согласились сопровождать Витьку.

– Не надо, – отказался он, – мало ли что. Разберусь.

И все же они пошли за ним и остались на крыльце. Витек твердо зашагал к машине, стоявшей в полумраке в метрах тридцати от Дома культуры. Он не успел одолеть половины пути, как дверь машины распахнулась и ему навстречу вышла Танька. Витек узнал девушку сразу и прибавил шагу, но пока не знал, как ее будет приветствовать: обнимать или целовать. Ему хотелось верить, что желание тепло встретиться у них обоюдное. Хотелось верить. Очень хотелось. Но она не пришла на дискотеку, а вызвала сюда.

Они встретились в полуосвещенном месте, куда доходил неяркий свет бойкой и распаренной дискотеки. Этого света хватало, чтобы разглядеть лица и выражение глаз.

Витька сразу обратил внимание, что Танька за полтора года мало изменилась, но похорошела, как будто похудела и подтянулась. Она стояла перед ним модно одетая, стильная и красивая, от нее исходил аромат, скорей всего, французского парфюма.

– Здравствуй, – сказала Танька и протянула руку. Голос неуверенный и пугливый.

– Здравствуй, – поздоровался Витюня, протягивая ей свою левую.

Рукопожатие получилось неуклюжим и коротким оттого, что встретились противоположные руки. Танька быстро догадалась о проявленной бестактности.

– Извини, – она опустила глаза, кажется, покраснела и смутилась. – Не могу еще привыкнуть. Три дня как не своя. Я в шоке, Витя! Почему это именно с тобой случилось?

– Что случилось? – как будто удивился Витька.

– Как что? – Танькины глаза раскрылись, как у сиамской кошки. – А рука? У тебя ведь нет руки!

– А-а, вот ты о чем, – Витек сделал вид, что он наконец догадался, о чем это она тут толкует. Он вдруг резко повернулся к ней правым боком. – Ты о руке? Да вот же она, – и он потряс пустым рукавом джинсовой рубашки, – можешь потрогать. Не бойся, давай!

Испуганная Танька отшатнулась в сторону. Ее глаза заблестели и набрякли от слез.

– Перестань, – взвизгнула она. – Почему ты в таком издевательском тоне разговариваешь со мной? Я только три дня назад узнала от мамы о твоем несчастье. Почему ты мне ничего не сообщил, не написал? Я морально подготовилась бы к этой встрече, мы о другом сейчас говорили бы. Мне больно и горько, поверь, я от отчаяния не знаю, что тебе сказать. Не знаю, чем тебя утешить.

– Зачем меня утешать? – обозлился Витька. – Неужели не ясно, что ни жалости, ни утешения мне не надо. Почему ты, Танька, которая меня провожала и клялась ждать до конца, вдруг «дорогого своего солдатика» списала со счетов, внесла в список неполноценных, инвалидов и калек? Почему потеря руки для тебя становится кошмаром и потрясением? Почему? Да все очень просто. Тебе будет стыдно идти с одноруким мужчиной. Ты эффектная и привлекательная, и вдруг подле тебя – калека. Это ужасно! С ним никуда не съездить, не сходить. Все только и будут показывать пальцем, осуждающе коситься и сочувствовать молодой красавице, которая неизвестно за что губит свою молодость.

– Замолчи, – топнула ногой Танька. По ее щекам побежали слезы. – Ты ничего не знаешь! Ты не знаешь, что мама мне запретила с тобой встречаться, а я все равно приехала, как видишь. А могла бы и не приехать, но ты мне небезразличен, поэтому я здесь, уговорила однокурсника, и он привез меня на своей машине.

– Спасибо. Спасибо, что приехала, – слегка поклонился Витек.

– Ну вот, ты опять издеваешься надо мной, – скривила лицо Танька, – я не знаю, как с тобой еще можно разговаривать?

– Как же ты со мной можешь говорить, если морально не подготовлена, – он откровенно ухмыльнулся. Витька имел право на эту откровенность, потому что понял и убедился, что с Танькой у него ничего не получится. Никакой любви у них не было – одна переписка. Прелюдия любви. Ранение не сблизило их, не объединило, а расставило по разным сторонам.

– Ты правильно сделала, что приехала, – вздохнул Витька, – очень правильно. И мама твоя теперь будет рада. И ты не терзайся. Просто проверили себя. Закономерно. Не мы первые, не мы последние.

– Не обижаешься на меня? – виновато спросила Танька.

– А чего обижаться, если я с первого взгляда понял, зачем ты приехала. Я по-разному представлял нашу встречу, но вот такая в голову не приходила. Если бы ты даже не бросилась мне на шею, а просто сказала: «Пойдем потанцуем», я понял бы, что тебе до фени моя рука, для счастья и любви она не самая главная. Эх, Танька, если бы ты видела безногих, безруких пацанов, которые мечтают о любви, то тебе на моральную подготовку понадобится вся жизнь.

А любовь нужна сейчас, чтоб поняли, что они кому-то нужны и еще на многое способны.

Она ничего Витьке не сказала. Молча повернулась и пошла к машине. Витек провожал ее взглядом и не чувствовал себя виноватым и не считал себя обиженным. На душе было пусто, но чисто, и от этой чистоты веяло уверенностью, надеждой и любовью.

Витек сдержал свое слово, не подвел Светлану Александровну и выступил перед учениками на последнем звонке. Он готовился к этой встрече, обдумывал, что будет говорить, волновался. А когда вышел в полукруг, из которого на него устремили свои взгляды две сотни мальчишек и девчонок, то совсем растерялся и говорил не о том, о чем собирался говорить.

Витька вдруг начал рассказывать про доктора Елизарова, потом про ребят, с которыми ему пришлось лечиться в госпитале, про Саньку – водителя БМП. Вся линейка дружно и звонко смеялась, когда Витюня признался, что в госпитале его называли Витяня-няня. А потом ему громко и долго хлопали в ладоши.

Через день Витька собрал вещи и уехал в Ростов, в госпиталь к ребятам. На следующий день после приезда главврач госпиталя распорядился, чтобы Витяню-няню приняли на работу санитаром с окладом триста рублей.

Александр Лысков

ЛЫСКОВ Александр Павлович, родился в Архангельской области. Образование высшее техническое. Автор рассказов, романов и очерков, большинство из которых публиковалось в газете «Завтра».

Член Союза писателей России.

НАТКА-ДЕМОКРАТКА

Когда в ресторане варшавской гостиницы какой-то наглец назвал ее бабусей, она заманила его в свой номер и вскоре вытурила, крикнув в коридор: «Выпиши себе лекарство от импотенции, дедушка!»

В метро ударом никелированной тележки она однажды сломала ключицу остервенелой московской горлопанке.

А за партию велюровых шляп для ночного клуба получила с доллара – сорок.

Сейф у нее был встроен в шиньон, в узел жестких волос с искристой проседью. Так что и на пляже в Голобржеге она не опасалась за кошелек – все было при ней.

По балтийскому песочку ступала с вызывающей подкруточкой-подсвисточкой. Четыре ногтя на каждой из ног сверкали свежим перламутром, а на кривых мозолистых мизинцах ногти вовсе не росли.

Бедра ее еще тучно подрагивали, клубились и пучились, когда она шла по пляжу, призывали к щипку. Но брыльки на подбородке останавливали многих щипачей.

В Польшу ездила она уже больше года. Сначала растрепанной идиоткой Наткой таскала через Брест гроздья электрочайников на собственном горбу – чайниками ей тогда выдавали зарплату. Потом под кличкой и как бы под фамилией Кармен (за чернявость и необузданность) стала ездить погонщицей двух вьючных человеков с узлами бижутерии и одежды.

За одного верблюда ходил у нее сын перекупщика Самвел (Менгрел Артурович попросил натаскать парня). В первую же ездку этот Самвел так ее утомил, ухайдакал, как она говорила, что для защиты от похотливого ары пришлось ей припрячь верблюдиху-заступницу, бывшую вахтершу с завода тетю Катю. Табором кочевала Натка-Кармен со своими челноками.

Всякий вагон уныло замирал, когда на перроне появлялась она в неизменных черных очках, в широкой юбке или в шелковом спортивном костюме, со своими подданными, с тележками и сумками: до десятка человек увязывалось в рейс за «старухой», ибо считалась удачливой.

– Проводнички, приветик! – слышался в тамбуре ее зычный электромонтажный голос. Затем – после вручения вагонным начальникам сувениров: – Чтобы колесики, значит, не скрипели.

Тут и открывалось смиренным старомодным пассажирам, как много пьяных среди непьющих: торговцы в вагоне тоже, будто алкаши, кричали, метались, хохотали, врубали собственные магнитофоны. В отличие от поддавох они разве что успокаивались скорее – уже часа через два по команде Натки дисциплинированно засыпали.

На нижней полке храпела тетя Катя. Сверху свешивалась волосатая рука Самвела. И атаманша, сидя за столиком, в просверках станционных огней что-то черкала в своей записной книжке, которую прятала так же тщательно, как деньги.

В такой час в халате, в очках, в искаженной подсветке была похожа Натка на нервную мамку, едущую на зону навестить сына-хулигана. Хотя дома, в Узловой, имелась у нее шестнадцатилетняя дочка, кроткая дурнушка, пишущая такие стихи в своей тетрадке: «Как ни прекрасно красоту любить, пред красотой души придется, юноша, вам уступить...»

Поезд приходит в Варшаву рано утром.

– Не вякать! – предупреждает Натка.

И насколько развинченной и громыхающей ехала ее команда по России, настолько слепой и глухонемой семенит сейчас следом за поводырем.

На первом автобусе везет своих молчаливых диверсантов Натка до заброшенного советского аэродрома. В ангаре, где раньше стояли МиГи, теперь грандиозная толкучка. Огромный крольчатник! В каждой клетке – пан с товаром. Пахнет жареным луком и яичницей с салом – здесь оптовики и завтракают, и спят.

Возле клепаной стальной колонны, будто у фонтана в центре зала, Натка приказывает группе стоять.

Отсчитывает и берет с собой троих, кивком головы увлекает в холодок вонючего помещения. Поправляет прическу, заодно проверяя наличность на затылке.

Любезничает с давними знакомыми в отсеках, переключаясь голосом, улыбкой от Натки до Кармен, от Натальи Федоровны до пани Васильевой.

Распределяет своих по надежным продавцам и за эту работу с каждого имеет два процента.

Отстегивают ей охотно.

И к вечеру полсотни туго набитых сумок сваливаются в фанерном домике лагеря харцеров. Там начинается крикливая пьянка. Первым тостом славят начальницу, суеверно плюют через плечо, молятся о том, чтобы завтра «таможню проскочить».

Пластмассовый стакан кругом захватан напомаженными губами Натки. Пьет она водку, и много, и не дуреет. Нажравшись, как она говорит, и захорошев, начинает развлекаться с чернявеньким помощничком. Бабья эта забава не нова. Если в застолье обнаруживаются падкие на Самвела самочки, то она изобразит из себя уставшую, разбитую, ни на что не годную и расхвалит аре на ухо достоинства какой-нибудь закосевшей дуры. А как только меж той и Самвелом станет узелок завязываться, под каким-нибудь предлогом уведет парня к себе в номер, быстренько размагнитит и снова пустит в стадо.

Тетя Катя упрекнет ее и услышит в ответ:

– С ними, котами, иначе просто не хочу.

... В Бресте, в терминале у перрона, – грандиозная бойня: тысячи сумок вспарываются застежками-молниями, требуха выпирает, вываливается на пол. Бойцы-таможенники запускают лапы во внутренности, добираются до сердца контрабанды, вырывают его с корнем – то лифчик отшвырнут, то пакет тампаксов, то вытянут прямую кишку какой-нибудь штанины.

Подобрав до колен юбку, Натка с пачкой фальшивых накладных в руке перешагивает через сумки, идет как по глубокой воде, высоко задирая ноги, попирает народное добро, движется прямиком к стойке, за которой оценщиком всегда стоял ее человек, а сегодня она видит там другого, совершенно незнакомого. Шагов пять остается ей, чтобы сподобиться на хитрую мысль. Она, конечно, готова «дать», но этот возьмет ли? У нее припасено приемчиков для убеждения в подлинности накладных. Затем можно будет еще поколдовать над каталогом, где цены на те же шмотки выше в два раза, повозмущаться. Задача, да и сама профессия Натки состоит в том, чтобы багаж каждого ездока оценить не более двух тысяч. Тогда пошлина – ноль.

А с налогами челночить – самому дороже.

В этих криках, в этой пыли, среди растерзанных тюков и ошалелых таскунов, у которых в глазах такой ужас, будто не сумки, а их чрева потрошат, Натка вдохновенно исполняет свое соло:

– Пан инспектор! Извините, эти накладные не с какого-то там толчка вьетнамского. На бирки обратите вниманье, миленький! Не дайте погибнуть бедным людям. У вас семья, и у нас семья. Все эти вещи из супермаркета с Воеводины. Солиднейшая фирма! Здесь подпись самого господина Томашевского. Требую экспертизы! Я как к мужчине к вам... Сынок! Не бери грех на душу – бери в белы рученьки...

Но молодому служаке хватает пока что для счастья новеньких погон, и память об уволенном товарище еще свежа в его солдатской голове.

А свет черных очей Натки уже точечным лучом устремляется на восторженного дурачка в белой рубашке с ярлычком на груди фирмы шоп-туров. Вроде бы жалким приживальщиком топчется он возле стойки таможенников, а за килограмм текстиля «при полной растаможке» получает от Натки полтора доллара...

Таможня позади. Одинаковые сумки, похожие на каменные глыбы для гигантской кладки, движутся по перрону, подпрыгивают на тележках, бьются на загорбках, виснут в руках.

Подбоченившись, Натка тоже тягает на согнутом локте увесистую сумку. На острие тарана именно она вламывается в тамбур вагона и далее. Скандалит. Схватывается с «паршивой интеллигенткой». Хорошеет в показной порочности – в черных блестящих лосинах с розами на бедрах и коленях, с грудями в эластике майки, будто надувными, со своей черной гривой. Она возвышается в словесной битве, а ученая соперница падает духом от сознания своей низости. Натка расчетливо добивает интеллигентку тем, что перед ее носом раскрывает коробку с набором французских помад. Попадается ученая дама на этой мишуре. Просит посмотреть. Спрашивает цену. Через минуту две бойцовские птицы уже дружески воркуют на тему мод.

... Белорусский вокзал встречает победителей!

Притиснув проводницу, Натка машет рукой в открытой двери вагона. Кричит: «Менгрел Артурович!» И на ходу перескакивает из поезда на асфальт.

В Москве идут парные дожди – редкая дамская прическа удерживается в такой влажности, всякая букля и завитушка превращается в косицу и коему. А на голове Натки буйная растительность наливается смоляной чернью, благоухает и колышется.

Получив в «Тойоте» перекупщика деньги, она пускается по самому опасному участку своего караванного пути – до платного туалета. В развевающемся широченном плаще бежит, будто приспичило бабе. Вдвоем с тетей Катей они запираются в кабинке. Тетя Катя получает свою долю и уезжает в Узловую присмотреть за дочкой благодетельницы. А Натка идет в «Полис-банк» делать добавку на личном счете.

Вечером в гостинице «Москва» в дорогом номере с видом на Тверскую она устраивает себе праздник. Надирается в одиночку до слез, до истерики. Наконец-то рассыпаются ее волосы, увядают, облепливают маленький жалкий череп, занавешивают пол-лица с белесыми полосками на щеках от высохших слез.

Она курит и бросает окурки в окно.

Звонит одной подруге и хвастается, уязвляет, заражает завистью.

Другой – прибедняется, упрекает в черствости, просит взаймы сотенку.

Затем набирает домашний номер и твердит дочери: «Все будет твое! И квартира, и деньги. Все останется тебе. Слышишь? Я всю жизнь на тебя положила...»

А утром на журнальном столике перед ней уже только бутылка минералки и записная книжка. Она опять звонит, собирает новую команду.

Завтра поезд «Москва – Брест» снова содрогнется от напористых торговцев, и послышится голос славной предводительницы: «Чтобы колесики, значит, не скрипели!»

СВОБОДА, ГОВОРИШЬ?

Черный вертолет ВВС США порхал над холмами Лонг-Айленда. Внутри аппарата было, как в роскошной курилке. Вкруговую стояли диваны. В центре – стол с напитками. Выхлоп турбин намертво глушился никелированными спиралями под брюхом, так что за открытыми иллюминаторами слышен был только свист лопастей.

Этот русский мужлан, крестьянский выродок в белой безрукавке держал пивную кружку в одной руке, а другую, трехпалую, словно заостренную специально для указаний, высунул охлаждаться в окошко. Там за бортом, вблизи фюзеляжа, воздух напирал не сильнее, чем в форточке машины на Рублевском шоссе.

– Тут бы вам площадку приварить за бортом, балкончик, понимаешь, такой сделать, а, господин Харрисон? Прохладнее было бы нам снаружи находиться и виднее.

Переводчик пояснил выражение высокого гостя по-английски, и сенатор Харрисон – непьющий, брюхастый янки почтительно засмеялся.

Сверху остров Лонг-Айленд был похож на Крым, только лесистый, без вырубок. Но Атлантика за его берегами простиралась грандиознее любого моря – цветом и, главное, сероватой бугристой поверхностью.

В окошках правого борта показались бетонные скалы Манхеттена.

– Ну-ко, теперь сверху поглядим на ваши небоскребы. Что-то совсем они отсюда не впечатляют, понимаешь.

Перебираясь с борта на борт, он пошатнулся, сурово прорычал что-то самому себе, той подлой силе внутри, которая опять некстати решила пошутить над ним.

Оперся о подлокотники и высунул голову под ветер.

Паутину седых волос на красном от жары черепе рвало и трепало. Голубые, самоцветные уральские глаза, подернутые желтизной, пучились. Совсем близко внизу лежал этот город – пурпурный, фантастический сон, угловатый скалистый нарост на побережье, рассеченный глубокими ущельями улиц. Отражая закатное солнце, ослепительно сверкали окна самых высоких башен. В тени бездонных каньонов незаметно было никакого движения.

Непроницаем для наблюдавшего за ним пролетного, постороннего глаза был этот чудесный, жестокий, ошеломляющий, волшебный, роковой, великий город, вобравший в себя все самое доброе и самое злое с четырех концов света. Его распирало звуками, запахами, трепетами жизни – необузданным весельем, любовью и ненавистью и множеством других сильнейших страстей, из которых только страсть власти была понятна этому инопланетянину, окидывающему город своим лукавым оком.

Око заслезилось, сморгнуло, и голова скрылось в блестящей гондоле.

– Если с точки зрения, так сказать, строительной мысли, тогда, конечно, – оказавшись целиком в салоне, просипел он и глотнул пива из кружки, чтобы промочить горло.

Жена – женщина русской бабьей комплекции стала причесывать его, и он расплылся в улыбке от ее ласковой услужливости как гигантский ребенок.

– Let's see to the left, mister Eltsin! – окликнул его сенатор Харрисон.

– Погодь, Вилли, сейчас мне марафет наведут, чтобы в лучшем виде на вашу статую смотреть. Она ведь тоже дама как-никак.

Вертолет снижался и одновременно соскальзывал боком в сторону островка Бедлоу, к Статуе Свободы на нем. Издалека статуя казалась каким-то кипарисом, побитым желтизной ранней осени. Но постепенно, при развороте, выделилась поднятая рука с факелом, голова с короной.

Вертолет проседал все ниже. Уже воздушный столб из-под лопастей буравил морскую воду, отмечал движение летательного аппарата пенным следом.

Наконец зависли.

Бронзовый гигантский лик идола, покрытый тончайшим слоем зеленого океанского лишая, грозно взирал на седого человека, высунувшегося из вертолета и протягивающего в сторону его кружку с пивом.

– Ну шта? Здравствуй, ежели не шутишь. Шта, не видела еще таких? Мы тоже, понимаешь, не рыжие.

Этот высунувшийся из окошка человек приветственно поднял кружку и отхлебнул по всей форме – за знакомство.

Потом, снаружи глядя на сенатора Харрисона в другом окошке, тремя пальцами своей изувеченной руки он стал вертеть, будто взбалтывать что-то в невидимой кастрюле. Американец понял. Дал команду. Вертолет наклонил нос, поток сжатого воздуха стал очерчивать окружность вдоль берега каменистого, ухоженного островка. Какие-то люди, наверное, охранники, у подножья статуи махали руками.

По пояс высунувшийся из вертолета человек и их поприветствовал поднятием пивной кружки.

– Не видали, так поглядите, – сипло, в нос кричал он. – Россия еще посвободнее вас станет. За опытом к нам поедете.

На спине статуи в подвешенной люльке два человека лопатками соскребали зелень с бронзы. Они тоже вскинули свои инструменты в приветствии. И им ответно отхлебнули из кружки.

Вертолет стал подниматься по спирали, так что, завершив оборот, оказался на уровне факела. Спугнул своим появлением гнездящихся на короне каких-то неведомых черных морских птиц.

Пиво в кружке кончилось. Интерес к монументальному искусству тоже иссяк.

В салоне мужлан опять подставил свою буйную головушку под расческу любящей супруги, и обернувшись молодцем, налил водки в рюмку.

– Все! Заряд свободы получил, так сказать, на всю оставшуюся жизнь. Будь здоров, сенатор!

Со слов переводчика истолковали эту историческую реплику как просьбу о возвращении в резиденцию. Хотя по протоколу еще полагалось облететь остров Эллис, в миле отсюда, где располагалась федеральная тюрьма повышенной надежности. Вертолет потянуло вперед с наклоном на нос. Машина разгонялась деловито, будто обыкновенная рейсовая. На свои гнезда в короне Статуи Свободы возвращались спугнутые птицы.

Полустанком промелькнули в окне башни Манхеттена, полыхнуло диковинным закатным солнцем.

Водочка прошла соколом. И на несколько минут обострила чувства, взбодрила его. Стало хорошо. Особенно приятно было от сознания чего-то новенького в собственной жизни. Вот бы вернуться в молодость и корешам в прорабской рассказать, как вокруг большой тетки облетел на американском вертолете! Жаль, нет тех корешей рядом. Остается только дома в Барвихе похвастаться любимой дочке. Единственная родная душа после мамочки.

– Харрисон, ты что это, понимаешь, компанию не поддерживаешь? Ну-ка, за свободу, так сказать! За нашу и вашу!

Сенатор только пригубил дипломатично, а он опять хлобыстнул до дна.

И с той минуты превратился в объект для перевозки, в багаж президентского спецрейса. Душа его временно отлетела в какой-то небесный схорон. Свита суетилась, другие люди на Земле, кроме таких же безмерных выпивох, тоже что-то делали, жили, а он пребывал в чудесном беспамятстве, улыбался во сне. Если надо было встать и идти, – шел. Если требовалось сесть, – садился. Не заметил, как Атлантику промахнул. Во Внуково, дохнув нашатырки с платка супруги, по трапу спустился почти самостоятельно. А в машине все пытался высунуть руку в форточку, чтобы проверить давление встречного воздуха и сравнить с вертолетным.

Немного побуянил дома, повыступал и уснул окончательно.

Рано утром проснулся, будто опять высунулся из окна геликоптера над Лонг-Айлендом, такое было хорошее настроение.

Втихаря, пока «бабы» спали, похмелился и ушел с удочками на озеро.

Утро было серое, русское. Сыпал дождик. Резиновые сапоги обмочились в росе, тускло блестели, хлопали на его босых ногах. С чахлых березок брызнуло в лицо, когда удилища задели ветки. «Божья роса», – подумал он.

В дальнем конце озера у забора шевельнулся охранник, промокший и иззябший за ночную смену. Из камышей выпорхнули утки. Стали бить крыльями по воде, взлетели, унеслись, скрежеща простуженными горлами.

Он сел на скамейку и насадил червя на крючок.

Бейсболка сбилась у него козырьком на ухо. Волосы рассыпались по лбу до глаз. Воротник у камуфляжной армейской куртки был наполовину подвернут при одевании. Пуговицы застегнуты наперекосяк. Припухший этот дедок закинул удочку, установил ее на козельцы, и тяжко опершись руками в колени, стал ждать поклевки.

Блаженно жмурился, вздергивал бровями, чтобы не слипались глаза. Но все-таки не уследил за собой, задремал сладким утренним сном.

Опять увиделись рабочие, соскребающие наслоения времен со Статуи Свободы, какие-то птицы с большими белыми головами. Опять стало хорошо. Приятно было остывать в родном холодке...

Он очнулся от сигнала фельдъегерской машины.

В дальнем конце озера охранник со скрипом открывал ворота, впускал джип.

В доме, видимо, спохватились, искали его. Послышались сзади чьи-то шаги по направлению к нему. Кто-то по-военному остановился и резко, требовательно заговорил ему в спину о каком-то парламенте и о необходимости принятия каких-то адекватных мер.

Он грубо выругался и стал медленно подниматься на ноги, кряхтя и хватаясь обеими руками за бока...


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю