Текст книги "Здравствуй, племя младое, незнакомое!"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

Валерий Латынин

ЛАТЫНИН Валерий Анатольевич – поэт, прозаик, публицист. Потомственный донской казак. Закончил военное училище в Алма-Ате, работал военным журналистом, редактором. Один из инициаторов возрождения казачества. Полковник запаса. Автор поэтических и прозаических книг, вышедших в Москве и Красноярске: «Увольнение из детства», «Неотмирающие корни», «Казачья застава», «Черти и ангелы», «Чертополох», «Нестареющая боль» и др.

Член Союза писателей России. Живет в Красноярске.

НЕВЫДУМАННЫЕ РАССКАЗЫ

АПА

Свою семнадцатую весну я встречал в Казахстане. Заснеженный и коварный в зимнюю пору Курдайский перевал под жаркими лучами солнца быстро скинул ледяной панцирь, обильно затравел и зажег по южным склонам алые фонари тюльпанов. Такие большие и красивые мне прежде не доводилось видеть. Да и сами горы тоже. Синевато-зеленые предгорья, расшитые разноцветьем трав, голубые леса тяныпанской ели, альпийские луга, белые шапки нетающих ледников... Взор то и дело устремлялся на ближайшие к поселку отроги Киргизского хребта и неустанно блуждал там, как зачарованный турист или скалолаз. Я часами мог сидеть на каком-нибудь валуне и неотрывно смотреть на дивную гряду гор, дорисовывая в своем воображении красоты этого, неведомого мне царства природы.

Мой школьный приятель Миша Токарев, с которым мы уже успели пару раз поохотиться на кекликов – горных куропаток, добровольно вызвался быть моим гидом-краеведом и инструктором по горной подготовке. Он провел меня по окрестностям уранового карьера, рассказал таинственную историю о заброшенных золотодобывающих шахтах, показал ближайшие к поселку пещеры и горные озерца. Для меня – урожденного степняка, прожившего шестнадцать лет в донской станице, горы казались сказочно таинственными и оттого несказанно притягательными.

– Нравится? – спросил как-то Михаил, перехватив мой восхищенный взгляд.

– Угу, – кивнул я, – очень.

– Это еще только «присказка», а «сказка» за Кайташом. Там настоящая красотища: арчевые леса, голубые ели, горячие источники... Хочешь увидеть?

– Спрашиваешь...

Мы договорились очередную годовщину Победы отметить походом в горы с ночевкой. Сборы были недолги... Купили несколько банок консервов. Взяли с собой по солдатскому одеялу и по танковой куртке. Надели трикотажные спортивные костюмы, обули кеды. Прикрыли головы от солнца солдатскими панамами... Вот и все снаряжение.

Утром восьмого мая отправились на попутке в столицу соседней республики город Фрунзе, оттуда пригородным автобусом – в поселок Кайташ.

И вот он – исток мечты – подножие Киргизского хребта. До вершины – рукой достать, подняться на первый холм и...

Шли мы с небольшими привалами по едва заметной полевой дороге часов пять, а заветная вершина все не приближалась. За первым холмом оказался второй, потом третий, четвертый... Ноги в резиновой обувке взмокли, неприятно скользили внутри кед. Солнце нещадно прожаривало головы сквозь «сковородки» панам. Негде было укрыться от него даже во время отдыха. Местность в основном безлесая, с редкими кустами боярышника и колючими купами татарника или чертополоха, между которыми еще зеленели, удерживаясь за весеннюю землю когтистыми корнями, шары перекати-поля.

Под одним из кустов боярышника, на краю небольшого оврага, мы перекусили и немного прикорнули на своих вещмешках, разомлевшие от жары и пищи. Казалось, что проспали недолго, но солнышко успело подкатиться к белым вершинам гор, и, потеряв свой былой накал, не обдавало жаром, а будто красило предгорья золотистым настоем лучей. Воздух посвежел и – наполнился медовыми ароматами цветущего разнотравья.

– Надо торопиться, – сказал Михаил, – не успеем добраться до леса, останемся без дров. Замерзнем ночью. Да и вообще, без костра небезопасно ночевать.

Мы резво возобновили подъем. Но быстро сбили дыхание и невольно замедлили движение. Горы не любят попрыгунчиков. Здесь нужнее неторопливая основательность, расчетливость действий. У меня же вообще не было никакого альпинистского опыта, да и товарищ, как оказалось, больше слышал от других, чем испытал сам. Мы понуро тащились вверх по склону горы, уже почти не обращая внимания на окружающую природу, задавшись единственной целью – подняться к зарослям арчи до наступления темноты. В разлившихся сумерках не сразу увидели одинокую юрту и загон для скота. Просто нас неожиданно остановил женский крик: «Эй... эй, болалар, кель манда! Кель... кель...»[9]9
  «Эй, дети, идите сюда» (тюрк.).


[Закрыть] Навстречу торопилась женщина в белой национальной одежде.

Я ни одного слова не знал по-киргизски, поэтому вопрошающе посмотрел на напарника: «Чего она хочет?»

– Говорит, чтобы мы шли к ней, – пояснил Михаил, – наверное, что-то случилось и нужна помощь.

Немного запыхавшись от быстрой ходьбы, женщина подошла к нам и начала горячо что-то объяснять. Она не говорила по-русски. Во всяком случае, я не услышал ни одного знакомого слова, чтобы хоть догадаться о причине ее взволнованности.

Михаил напряженно всматривался в темные раскосые глаза незнакомки, вслушивался в ее речь, но по его растерянному взгляду было понятно, что и он ничего не может уразуметь в сбивчивом, скороговорном речитативе.

Киргизка первой поняла бесполезность слов и перешла на язык жестов. Она указала на юрту и махнула пригласительно рукой – «пошли туда». Заметив наше нерешительное топтание, добавила: «кель... кель...» и, ухватив меня за руку, потянула к своему кочевому жилищу. Я покорно подчинился ее настойчивости. Михаил молча шагал рядом, растягивая губы в недоуменной гримасе.

Женщине было лет около сорока. Невысокая. Гибкая в стане. С лицом и кистями рук шоколадного цвета. Ее загар еще больше подчеркивали белые одежды из домотканного холста – длиннополое платье, расширенное книзу и короткая жилетка. На ногах были мягкие черные сапожки, как мне показалось, без каблуков. Ее необычный наряд, чисто выстиранный, но не выглаженный (видимо, на ферме не было утюга) был удивительно по ней и выглядел нарядно и даже празднично, украшенный бусами из серебряных монеток в несколько рядов. На руках красовались серебряные браслеты, а в ушах – тяжелые серьги из того же металла.

– Керегез,[10]10
  «Заходите» (тюрк.).


[Закрыть] – пригласила женщина, распахивая полог юрты и отступая в сторону, – ошагыз,[11]11
  «Кушайте» (тюрк.).


[Закрыть] – добавила она и завесила вход за нашими спинами.

Под куполом довольно просторной юрты висел фонарь «летучая мышь», бросая неяркий свет на главный предмет полевого жилища – круглый деревянный стол на низких ножках. На этом столе, почти во всю его величину стояло блюдо с лепешками, на которых лежала разварная баранина. И от нее шел такой пряный дух, что я невольно стал сглатывать слюну, удивленно поглядывая на своего спутника: «Чтобы это могло значить?»

– Бишбармак! – с особой, предвкушающей, интонацией проговорил Михаил. – Вот это повезло нам!

Он наклонился к столику, трепетно ловя раскрыльями чутких ноздрей ароматы диковинного для меня блюда.

– С чего это она решила угостить нас такой горой мяса? – недоумевал я. – Наверное, праздник какой-нибудь в семье?

– У азиатов гость в доме – уже праздник, понял?

– Странно как-то. Ни с того, ни с сего приглашают тебя в дом, за праздничный стол...

– Приглашают, значит, нужно принять приглашение и не обижать хозяев отказом, – мудро рассудил Михаил, ставя свой рюкзак в сторону, – попируем, да на славу.

Он снял у входа кеды и, вернувшись к столу, присел, скрестив ноги. Я попытался проделать то же самое, но не очень успешно. Азиатская поза никак не давалась мне, и я в конце концов встал возле стола на колени, как провинившийся школьник.

Мы завороженно смотрели на поднос с разварной бараниной, не смея взять ни кусочка со стола. Так дрессированные собаки смотрят на еду, ожидая волеизъявления хозяина и его команды. На столе не было ни тарелок, ни вилок. По нашему предположению сервировка еще не была закончена и следовало, соблюдая приличие, ожидать.

И действительно, через несколько минут вошла хозяйка с новым подносом, уставленным пиалами. Подала каждому по три пиалы. Еще три поставила напротив нас.

«Себе», – мысленно отметил я.

В одной из пиал был горячий бульон с зеленью. В другой – холодная белая жидкость с кисловатым запахом. В третьей – теплая вода.

– Ошагыз, – еще раз проговорила женщина, поклонившись нам, и вышла из юрты.

Вилок она не принесла и на этот раз.

– Приказано кушать, – беря в руки пиалу с бульоном, весело подмигнул Михаил.

– Давай хозяйку подождем, – предложил я, – она, наверное, за вилками пошла?

– Чудик! – небрежно проронил товарищ, – азиатские женщины никогда не сядут с мужчинами за один стол. Третьим, скорее всего, будет ее муж или сын. Вилками здесь не пользуются. Едят руками. Попробуй вот так: Михаил взял кусок мяса вместе с лепешкой и завернул края лепешки вверх, получилось нечто вроде пирожка. Надкусил половину. И, зажмурившись от удовольствия, стал жевать.

Мне ничего не оставалось, как повторить процедуру. И тесто, и мясо были мягкими, пряными. Жевались без усилий. Как говорится, пролетали сходу, не задерживаясь во рту. Только на пальцах застывали пятнышки жира.

Съев несколько кусочков мяса в тесте, перед тем, как взять пиалу с бульоном, я посетовал:

– Жаль, салфеток нет или полотенца какого-нибудь.

– Это вам, синьор, не ресторан, – расплылся в улыбке Михаил, – в полевых условиях сервис ограничен, придется носовым платком обходиться. И он первым стал вытирать засаленные пальцы.

– А это для чего? – покосился я на пиалы с жидкостью молочного цвета и водой.

– Наверное, тоже запивки. – Михаил последовательно попробовал содержимое первой и второй пиал. Неопределенно пожал плечами: – Первая вроде кумыс – кобылье молоко. Я сам не пил раньше, но, судя по рассказам отца, похоже на кумыс. Кисловато-терпкий вкус. Жажду хорошо утоляет. И даже, говорят, алкогольные градусы имеет, вроде пива. А вторая как будто вода. Ни соленая, ни сладкая. Просто теплая вода...

Я тоже отпил несколько глотков:

– Да, вроде простая вода...

В это время возле юрты послышалось цоканье копыт по каменному грунту и фырканье коня.

– Вот и муж приехал, – предположил Михаил.

– Не обидится, что мы тут без него хозяйничаем за столом? – шепотом спросил я.

– Не обидится. Она его предупредит, – так же тихо ответил товарищ.

Но никаких разговоров мы не услышали. Вместо этого распахнулся полог юрты, и в нее вошел седобородый аксакал. В халате, перевязанном матерчатым поясом, и остроконечной войлочной шляпе «домиком», в таких же мягких, как у женщины, сапогах.

– Салам малейкюм,[12]12
  Восточное приветствие.


[Закрыть] – произнес он, внимательно глядя на нас.

– Здра... – начал было я.

Но Михаил подтолкнул меня в бок, принуждая подняться, и, встав сам, слегка поклонился вошедшему и произнес:

– Малейкюм салам.

Аксакал едва заметно улыбнулся. Он неспешно повесил у входа свой головной убор. Так же неторопливо подошел к столу, присел на скрещенных ногах. И неожиданно для нас макнул руки в пиалу с водой, достал из-за пояса большой белый плат и тщательно вытер ладони. Потом провел ими несколько раз по бороде, как бы седых волос.

– В коры идешь? – спросил нас обоих, обращаясь при этом в единственном числе.

– В горы, в горы, – закивали мы, – решили на праздник красоты вашей посмотреть.

– Красота – день, нощь – ощень холодно, – сказал аксакал, – Апа боялся – замерзнешь нощь. Звал юрта и меня звал.

Мы слушали старика, не возобновляя трапезы.

Аксакал пригласительно обвел стол рукой:

– Кушай, кушай, – и сам поднял пиалу с кумысом, – День Победы самый лющщий празник. Апа отец воевал. Мен воевал, – стукнул себя кулаком в грудь и пригубил пиалу.

– У меня тоже отец под Кенигсбергом войну окончил, – отозвался я, поднимая, как заздравную чашу, пиалу с кумысом.

– Третий Пеларуский, – многозначительно констатировал старик. – Щерняховский комантовал... короший кенерал.

Миша молчаливо посматривал на нас, отхлебывая кисловатое кобылье молоко. Ему, наверное, тоже было что сказать о родичах-фронтовиках, но он уважительно слушал и не перебивал старого человека.

Я же испытывал прилив умиления, что здесь, в горах Киргизии, за несколько тысяч километров от моей родной донщины, старый аксакал доброжелательно отзывался о командующем Третьим Белорусским фронтом генерале армии Иване Даниловиче Черняховском, как будто об отце моем, воевавшем у него, доброе слово сказал. Сразу пропали языковые барьеры, ощущение чужой экзотики. Появилось чувство какого-то внутреннего родства, духовной близости, объединенности общей войной и общей победой.

– А вы где воевали? – поинтересовался я у фронтовика.

– Миус-фронт воевал. Третий Украинский фронт воевал. Мал-мала шив остался, осколок мина сиркнул бок, – старик похлопал левой рукой повыше пояса.

А меня, как током, ожгла его фраза о Миус-фронте. Там на степной речке Миусс, между Ростовской областью и Украиной, мой батька проходил боевое «крещение».

– Надо же быть такому совпадению! – не выдержал я избытка прихлынувших чувств. – Мой отец начал воевать на реке Миусс. И его тоже задело осколком мины, только по лбу черкануло... Может быть, вы знали его? Латынин Анатолий Алексеевич?

– Латинин? – задумался старик, – нет, не помню. Кем пиль?

– Связистом. Пехотным связистом.

– Я расветка пиль. Ясиков таскал. Мноко-мноко трусей терял. Латинин не помню... Лисо мок фитеть. Фамилию не помню.

– И все-таки редкое совпадение – в одном месте воевать начали, – уже спокойно добавил я.

– Земля не ощень польшой. Кокта мирно шивешь места мноко, кокта война – мало.

На несколько минут в юрте воцарилась глубокая тишина. Мы молча ели бишбармак, каждый по-своему осмысливая сказанное аксакалом.

Я представил этого старика безусым юнцом в маскхалате, уползающим в поиск за «языком», а в блиндаже передней линии фронта склонившегося над полевым телефоном отца. Впереди траншей – небольшую речку, поросшую кугой и камышом, Миусс... Как же это я не пораспросил отца подробно о его фронтовой юности? Не знаю никаких деталей, подробностей, чтобы обсудить с интересным собеседником.

Аксакал первым нарушил молчание:

– Муш Апа парашек высоко в коры пасет. Апа не мошет нощевать оставить. Мен сторож у всрывников. Есть вакон, есть место спать. Нато ити.

Он опустил пальцы в пиалу с водой, ополоснул их и вытер платом. А потом, чуть нагнувшись над столом с закрытыми глазами, опять огладил свою бороду, сведенными на ней ладонями.

Я догадался, что это было не простое сглаживание, а молчаливая молитва.

Aпу мы так и не увидели больше. Не смогли даже поблагодарить за праздничный ужин. Поэтому, выходя из юрты, не сговариваясь с Михаилом, в голос пожелали: «Мир этому дому».

... На следующий день, распрощавшись с нашим аксакалом, мы поднялись к ледникам. По дороге видели голубые ели, ковры цветов, удивительной прозрачности речки с юркими тенями форелей. Загорали на снегу, купались в гейзерах. Это было горное чудо – сказка за Кайташом. Но ярче всех природных красот в моей памяти зацепился образ простой киргизской женщины, как я теперь понимаю, пожалевшей нас – несмышленых дурачков, отправившихся в горы без должной подготовки и снаряжения. Вот только осталось загадкой – для кого она готовила такой обильный ужин?... А, может быть, это только для нас с Мишей осталось загадкой то, что для нее было привычным движением души – на великий праздник и ужин должен быть праздничным... а гостей Аллах пошлет?!

ИСА

Случается, что сама жизнь дарит писателю такой полноценный сюжет, что не выдумывать, не додумывать его нет никакой необходимости. Сам по себе он и драматичен, и многопланов, и непредсказуем. Все в нем обнажено и обострено, до такой степени зримо и психологически болезненно, что излишнее украшательство может только испортить общее впечатление. Таковы и эти события 1991 года, свидетелем и участником которых я стал волей случая, а может быть, и иной волей, непостижимой пока для меня самого.

Это воскресенье я собирался провести дома. Отоспаться. Позаниматься с дочкой, посекретничать с ней, разузнать сокровенные девчоночьи тайны – какой всяченой-непустячиной занята душа, что за великие интересы магнитом влекут ее из дома на улицу по вечерам. Выведать про подружек, а может, и дружков сердечных. Много чего в головенке у подростка роится... В колготне повседневных служебных дел, командировочных завихрений, депутатских и других общественных забот почти не оставалось времени на собственную дочь, разве только в отпуске, который мы всегда проводили вместе.

Кажется, что вот совсем недавно, держась за мой палец, чтобы не остаться одной, она засыпала, подкатившись под бок, или, несмотря на материнский запрет, скреблась ко мне в комнату с заговорщицким шепотом: «ну це пи-сись? Писи, писи, я мисять не буду...» И вот выросла, больше под материнской опекой, в полудевицу со своими проблемами и сложностями.

В эти выходные жена наметила поехать на пару дней в ведомственный профилакторий отдохнуть от дочери, а заодно и от меня. А я оставался на родительской вахте. И не больно возражал. Пасха завтра, светлое Христово Воскресенье. Сходим в церковь. Погуляем по весенним солнечным улицам в Солнцево. Посидим за праздничным столом. Пошепчемся. С такими благими намерениями и заснул.

Утром долго нежился в постели, жмурясь от яркого, казалось, весь мир залившего небесного света. Дочка из своей комнаты пришлепала, пристроилась под бок. Вместе смотрели на усердное приготовление жены, как она распаренное лицо оштукатуривала, маску накладывала. Чего перед баней с бассейном прихорашиваться? Видно, натура женская такая, если – на люди, хоть на похороны, все равно перья начистить, хвост распушить. Думал я об этом незлобно, как-то и не очень озабоченно думал. У нас давно так повелось, что мои компании не устраивали жену, а ее окружение – меня. Вот и жили под общей крышей каждый по своему разумению, не принуждая друг друга к единым увлечениям, радостям и привычкам.

Поднял меня из постели назойливый междугородний звонок. Телефон буквально захлебывался трелью, чуть ли не подпрыгивая на коридорной тумбочке.

– И в воскресенье покоя нет. Ну что за жизнь?! – возмутилась жена, лихорадочно пришлепывая на щеки и лоб какое-то белое сусло.

Я тоже без особого удовольствия поднял трубку: «Слушаю».

– Москва? Телефон номер... – затараторил голос телефонистки, – вас вызывает Карабулак. Говорите.

«Чего ради из Чечено-Ингушетии колотятся? Поздравить, что ли, с праздникам решили?» – успел подумать, прежде чем услышал голос абонента.

– Валерий Анатольевич, здравствуйте. Это вас писарь Сунженского отдела Терского казачества беспокоит, Иванов Дмитрий Викторович. У нас беда случилась. Только что убили атамана Александра Ильича Подколзина...

– Как убили? – невольно вырвалось у меня. Скорее не вопрос, а недоуменное восклицание. Кровь плеснула жаром в голову, растеклась по всему телу, делая его безвольным и расслабленным. – Убили Сашу Подколзина?

– Да, – продолжал писарь, – возвращался с кладбища с женой... И его какой-то ингуш двумя ножевыми ударами в сердце наповал.

– Что случилось? – недовольно спросила жена, услышав обрывок моей фразы.

– Сашу Подколзина убили в Чечено-Ингушетии, – машинально ответил ей, погружаясь в какой-то затормаживающий слова и действия наркоз, забыв, что на противоположном конце телефонного привода со мной говорит человек. – Он был у нас с группой терцев, которых я водил на прием в Верховный Совет России.

– Валерий Анатольевич, Валерий Анатольевич, вы слышите меня, – беспокоится голос в трубке.

– Слышу.

– Сообщите атаману Союза казаков Мартынову, в органы сообщите. Нужно срочно что-то делать. Нельзя такое преступление оставлять безнаказанным. Нужно казаков поднимать...

– Когда похороны?

– Во вторник.

– Ваши телефоны?

– Я перезвоню. До свидания.

Я положил трубку на телефонный аппарат и стоял несколько минут около него как замороженный, не в силах сдвинуться с места, что-то говорить, предпринимать. Перед моими глазами стоял образ погибшего товарища – богатырского сложения здоровяка, энергичного генератора идей и действий Сунженских казаков. Еще совсем недавно он устраивал народные гуляния в поселке, с песнями, танцами, пирогами, разносолами. Приглашал за столы соседей-ингушей, чтобы они приобщились к казачьей культуре, ощутили добрый настрой людей, не держали камень за пазухой. А за пазухой прятали даже не камень... «Саша, Саша, сколько раз тебе угрожали, предлагали подобру-поздорову уехать из этой волей бездарных правителей, ставшей немирной, автономной республики? А ты не хотел предавать могилы предков, их кровью и потом политую и, может, потому, такую милую сердцу Сунженскую землю...»

– И что ты собираешься делать? – выцепляет меня из глубокого погружения в беспокойные думы жена.

– Пока не знаю. Скорее всего, придется собирать правление Союза казаков. Намечать какие-то меры...

– Ну вот, как всегда. Ни выходных, ни проходных. Казаки... казаки... казаки... Вы как дети дурные заигрались.

С вас сначала смеялись, а теперь убивать стали. Надоело... У всех мужья как мужья, о семье думают, о куске хлеба в дом. А ты? То над книжками чахнешь, то летишь весь мир спасать, наплевав на самых близких – на меня, на дочку... Да ты же больной, понимаешь? Ненормальный, понимаешь? Тебе лечиться надо, а не мчаться куда попало... Ты же обещал, ты же говорил, что останешься хоть в это воскресенье дома, без своих дурацких правлений, кругов, сходов... Ты же с дочкой собирался побыть...

Между нами начинает метаться и лаять Джери – годовалый серебристый пуделек. Он всегда так реагирует на раздражение хозяев, пытается загасить возникающий конфликт.

– Обстоятельства изменились, понимаешь? Кто мог подумать, что такое произойдет? Все планы летят к черту... Ты же должна это учитывать? – оправдываюсь я, где-то даже чувствуя свою невольную вину, что не могу сдержать данное слово.

– И не надейся. У меня твои казаки вот где, – жена резко чиркает ребром ладони под белой плямбой вместо лица, на которой выделяются только горящие гневом темные глаза и нервно дергающийся яркий рот.

Когда-то ее глаза излучали другой свет – теплый, ласковый, добрый. Свет любви, обожания, преданности. Где, когда, на каком повороте судьбы потухли они, выстыли и были разожжены иным, сатанинским огнем? Наверное, во время моих длинных и частых отъездов то к новому месту службы, то в бесконечные командировки? А я и не заметил этих перемен. И теперь пожинаю плоды своего невнимания, своей отстраненности...

С тюрбаном полотенца на голове, в длинном махровом халате, она была похожа на злобного факира или безликого джина. Но у меня нет ни сил, ни желания усмирять ее эмоции. Обрубаю истеричный монолог резким окриком: «Не поедешь ни на какие развлечения, останешься дома с дочкой!»

Как выстрел, хлопает дверь за стремительно выметнувшимся из квартиры халатом... «Пошла по соседкам, кости мне перемывать. Ну пусть в другом месте пар выпустит. Глядишь, спесь быстрее пройдет».

Джери дрожит и, жалобно поскуливая, забивается под стул в коридоре.

Звоню своему помощнику Виктору Павловичу Безруких, прошу вызвать всех членов правления, сообщить информацию об убийстве в Карабулаке дежурным офицерам МВД и КГБ. Достаю из платяного шкафа форму и начинаю одеваться.

Рядом нерешительно переминается дочка: «Папка, ты уезжаешь?»

– Да, доча. Убили моего товарища. Нужно собрать людей и деньги, чтобы похоронить атамана, как полагается казакам.

– А как же я?

– Ты останешься с мамой. Я надеюсь, что она примет здравое решение. Профилакторий никуда не денется.

Я действительно надеялся, что так все и будет. Что у моей жены, с которой не один пуд соли съеден, в том числе и со слезами о преждевременно рожденных и умерших детях, хватит душевной силы, чтобы побороть соблазн приятельской вечеринки или иного свидания, и если не разделить свалившуюся на меня беду и заботу, то хотя бы посопереживать, понять остроту ситуации.

В это время возвращается «джин» и раздраженно цедит сквозь зубы: «У всех свои дела, понимаешь?! Никто не согласился. Понимаешь, ты?»

– Не понимаю, о чем ты говоришь.

Никак не вникну в суть сказанного. Какой-то злобный поток слов, среди которого тонет невыразительная мысль. Случалось, что и раньше мы не понимали друг друга. Каждый слышал свое, не пытаясь воспринять другого более-менее спокойно, а не на волне эмоций. Но на этот раз я не хотел скандала. Большое горе сдерживало мелкое недоразумение, не давало разгореться ссоре из-за, в сущности, пустяка. И поэтому, как можно спокойней, я повторил: «Поясни, что ты хотела сказать».

– Хотела сказать и говорю, – резко выкрикивает маска, – что мне наплевать на твои проблемы, как ты плюешь на мои. И я уеду... Аню в конце концов могу взять с собой, но кто останется с Джериком?!.

Меня будто пронзили электрошоком. В глазах потемнело и загудело в голове: «Какой Джерик? Убили Подколзина. Национал-экстремисты убили... А она... ни капли жалости...» Я задохнулся от негодования. Внутри все вздыбилось и заклокотало. Слова пропали. С побелевших губ слетели одни бессвязные обрывки: «Да ты, да ты же не женщина...»

Слезы дочери, невыносимый лай собаки вернули меня из минутного помрачнения сознания. Поспешно и даже гадливо отдернул руки от человека, с которым прожил почти два десятка лет. Место ярости в душе пугающе быстро заняло небывалое доселе безразличие. Как будто передо мной никого не стало... только мираж... обманчивая пустота. В обвалившейся ватной тишине, нарушаемой только всхлипами и поскуливаниями, молча притворил за собой входную дверь.

– Да как же он проявил такую беспечность – пошел на кладбище без казаков? – сокрушался Мартынов, нервно теребя широкий твердый подбородок и вопрошая меня пристальным взглядом небольших калмыковатых глаз. – Ведь подметные письма с угрозами получал... По окнам стреляли... Сам говорил, что убьют, и так сплоховал?!

– Всего не предусмотришь. Знал бы, где упасть...

– Да, это уж точно: рожденный быть повешенным, не утонет. Но жалко Ильича, такого крепкого атамана потеряли... Помнишь, как он на круге?...

– Конечно, помню. За ночь все противоречия уладил. Проголосовали за тебя почти единогласно.

Мы разговаривали с атаманом в больничном коридоре. На фоне белых извертковых стен ярким сине-голубым пятном выделялся спортивный костюм Александра Гавриловича, а лицо его, обычно смуглое, как у большинства южан, было болезненно сероватым – открылась старая язва желудка. Все нервы виноваты. Вот и еще одна недобрая весть.

– Деньги Держиев найдет на дорогу и семье... Возьми Наумова, еще кого надо. Разберись в обстановке, постарайся встретиться с руководством республики... Что они слепые там?! Или политика такая – сгонять народ с обжитых мест? Мы здесь молебен закажем, соберем экстренный Совет атаманов, в Кремль будем стучаться... Эх, Ильич, Ильич...

– Все, что нужно, сделаю. Похороним. Семье поможем. Но боюсь, что начнется массовый исход казаков.!. Нет у них реальной защиты. Местная власть молча потакает националистам.

– Да, да. Не дали нам времени, чтобы законодательную базу под казачество подвести и отстаивать его законные права на собственные территории. Вот и Подколзин нас ругал за медлительность. Но нашей-то вины в этом нет. Не слышат казаков ни в Кремле, ни в Верховном Совете. У всех народов есть права, а у нас – только обязанности, – атаман раздражался, и лицо его исказила болезненная гримаса – припекло изнутри.

– Успокойся. Чего зря нервничать? Этим беде не поможешь. Как-нибудь общими усилиями выкарабкаемся. Приеду в Грозный, встречусь с атаманом Галкиным, другими нашими людьми, обстановка прояснится. По ней и будем действовать. Подавлю на Завгаева, чтобы шевелился... Ну, Гаврилыч, извини, на правление нужно спешить и в дорогу собираться.

– Поезжай-поезжай. Мне тоже на прием лекарств пора. Проклятая болячка не дает покоя. – Атаман прошел со мной до выхода из отделения и некрепко пожал руку. – До скорого...

– Выздоравливай. Некогда хворать.

Переночевав в опустевшей квартире (жена с дочерью все-таки уехали в профилакторий, а Джери, видимо, сплавили кому-то из соседей), я наскоро перекусил дежурной яичницей с кофе, собрал в дипломат нехитрые командировочные принадлежности. Поскитавшись несколько минут без цели из угла в угол не просторной, но очень светлой (все окна выходили на юг) двухкомнатной квартиры, присел перед дорогой за письменный стол.

За этим обычным, ширпотребовским столом из древесностружечной плиты, обклеенной текстурной бумагой и покрытой лаком, я написал не один десяток стихотворений и поэтических переводов. Он был молчаливым свидетелем моих частых бессонных бдений в поисках слов, образов, рифм; свидетелем дружеских разговоров о смысле жизни и творчества, не всегда светлых и оптимистичных. Здесь же сотворялись исторические очерки и статьи о казачестве, сошли с кончика школьной шариковой авторучки вовсе не характерные для поэта декларативные слова устава и программы Московского землячества казаков и Союза казаков России, писались всевозможные заявления, обращения, воззвания... Это был мой рабочий станок, мой верный напарник, неказистый и скромный, как трудяга-мул.

Такими же грубоватыми, не претендующими на эстетическую изысканность, были и громоздкие отечественные книжные полки, в шахматном порядке расположенные на стене, позади стола, и плотно заставленные и заложенные поэтическими сборниками, литературоведческими, мемуарными и историческими книгами. Среди разномастных переплетов и обложек выделялось несколько «порядочных» собраний сочинений: Лермонтова, Лескова, Бунина, Достоевского, Шолохова, Байрона, Есенина, три первых тома из обещанного «Молодой гвардией» шеститомника Астафьева... Больше любителям книжных корешков не на чем было остановить свой оценивающе-испытующий взгляд, ну разве что на более-менее однообразно обмундированных томиках «Библиотеки поэта», да и то – разносерийных и разнопартийных... Остальное представляло метеоритный разброс русской и мировой классики, писательских дневников, трудов непопулярных историков, в основном в ксерокопиях. Я собирал эти книги много лет во всех местах, где довелось служить или бывать в командировках. Собирал не по поветрию моды просвещенных обывателей, а по наитию души, согласно сложившимся убеждениям и вкусам, испытывая постоянный ненасытный голод на острую мысль, широкий кругозор, опьяняющее воздействие точного и к месту поставленного слова. Было в моей библиотеке и немало книг, подаренных современными маститыми и начинающими писателями – от солидных двухтомников «избранного» до тощеньких, будто недоношенных, брошюрок моих однокашников по Литинституту и случайно встреченных в окололитературных тусовках собратьев. Среди них тупились и пять моих, тоже не весьма опухших от бессонных мыслей, сборников. На первой от письменного стола, почетной полке стояла затрепанная, с пожелтевшими, а местами и вырванными, видимо, на самокрутки или по другой народной надобности страницами книга Нового Завета, изданная в 1909 году, рядом с ней – «Голубиная книга», «Жития святых», сборник Древних российских стихотворений Кирши Данилова, «Хождение за три моря» Афанасия Никитина, «Слово о полку Игореве» в переводах разных авторов, сборники текстов первых русских летописей, «Поэтические воззрения славян на природу», сборники воинского и казачьего фольклора, «Русские народные пословицы и поговорки», переводы китайских, индийских, древнегреческих, римских, персидских, таджикских, испанских, немецких, поэтов античности, средневековья, восемнадцатого и девятнадцатого веков...