355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » авторов Коллектив » Здравствуй, племя младое, незнакомое! » Текст книги (страница 28)
Здравствуй, племя младое, незнакомое!
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 23:23

Текст книги "Здравствуй, племя младое, незнакомое!"


Автор книги: авторов Коллектив



сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

Некоторое время они играли с пластилиновым солдатом, который то бежал в атаку, то залегал и стрелял из автомата из укрытия.

Внезапно Саша предложил поиграть в то, как красноармейца взяли в плен немцы. Мишка хотел, было, слепить немца, который попытался бы взять нашего в плен, но наш бы убил этого гада и убежал бы из плена.

– Не надо никого лепить, – предложил Саша, – давай немцами будем мы сами. Мишка пожал плечами, мол, давай, если хочешь.

А Саша тем временем вытащил откуда-то два прутика и зачем-то связал их ниткой так, что получился крест.

– Вот немцы поймали нашего, – приговаривал он, – и давай его допрашивать... (с этими словами Саша вытащил из рук бойца автомат и аккуратно отложил его в сторону)... а он ничего им не говорит... тогда они взяли и прибили его к кресту... большущими гвоздями... вот так и так...

И Саша развернул руки пластилинового солдата, распял его на кресте и приколол кисти двумя иголками. Мишке стало как-то не по себе. Во-первых, в команде, когда они играли в войну, никто и никогда не позволял русским попадать в такие безвыходные ситуации. Даже предлагать такое считалось чем-то гнусным, темным и непозволительным, вроде предательства или измены Родине! А во-вторых, он на миг представил себе, как это больно, когда враг молотком забивает гвозди в руки, и вдруг почти явственно ощутил боль в кистях, как будто это его распинали безжалостные фашисты.

– ... и давай его бить палками... вот так, вот так!

И Саша начал хлестать по солдату другим прутиком, от чего на мягком пластилиновом теле оставались видимые рубцы.

– ... а потом они... – Саша внезапно прервался. – Подожди минутку, я сейчас приду, – и выскользнул из комнаты.

Вернулся он действительно быстро и вытащил из кармана штанов коробок спичек:

– Вот, бабка отвернулась, а я взял!

Вдруг дверь отворилась, и в комнату вошла Сашина бабка, маленькая, худая и морщинистая, в очках с толстыми стеклами:

– Сашенька, ты спички не видел? Куда-то я их задевала, найти не могу. А я хотела вам, ребятки, кашки разогреть, хвать-похвать, а спичек нету! Ох, старость не радость, ничего не помню, где чего положила...

– Иди, старая, отсюда, – грубо крикнул Саша, спрятав спички, – не видишь, что ли, что мы здесь играем! Не видел я твоих спичек!

– Иду. Иду, солнышко мое, не кричи только так, горлышко сорвешь, снова болеть будет...

И, шаркая ногами, бабка ушла, тихо притворив за собой дверь.

– Вот всегда так! – проворчал Саша. – Только разыграешься, а она лезет, мешает.

Мишку удивило и даже покоробило Сашино отношение к родной бабке.

– А что ты с ней так...

– А как еще с ней обращаться?! – раздраженно воскликнул Саша. – Вечно лезет не в свои дела, да и вообще, ей давно пора на тот свет! Да и мать тоже хороша: притащила ее из деревни! Зачем она нам здесь нужна? Только продукты переводит!

Саша подошел к двери и закрыл ее изнутри на крючок.

– Это чтобы старая дура не совалась сюда, – пояснил он. Ничего себе, подумал Мишка, у них в команде никто из ребят не позволял себе так говорить о родственниках. А мать еще заставляла его дружить с этим Сашей, говорила, что от него Мишка хорошего наберется.

– Ладно, ну ее, эту бабку-косолапку, – сказал Саша, – давай играть... Так вот, били, били они его, а он никак говорить не хочет! Ах так, сказал их генерал, а ну-ка, казните его, чтобы другим неповадно было!

– А в это время... – прервал его Мишка, которому было жалко попавшего в беду бойца, – вдруг выскакивают наши партизаны и освобождают солдата...

– Нет! Нету партизан. Никто его не освобождает. А немецкий генерал говорит: «Давайте мы его сожжем на костре!» И все немцы закричали: «Давайте, давайте!»

С этими словами Саша чиркнул спичкой и поднес пламя прямо к ногам распятого на кресте солдата. Пластилин, издавая неприятный запах, начал плавиться, ноги бойца оплыли, а потом занялись огнем с едким черно-серым дымком.

– А он кричит: «Ой! Больно! Ой, не могу, ой, потушите, ой, простите меня, я вам все расскажу!» А немцы говорят: «Нет, нам ничего от тебя больше не нужно... и не надо нам твоих рассказов... вот помучайся-ка...»

Голос у Саши дрожал, срывался на зловещий шепот. Он, не отрывая глаз от горящего солдата, лихорадочно нашарил в коробке еще одну спичку, поджег ее и начал водить пламенем по животу, груди и голове бойца.

– Вот тебе, вот тебе... – приговаривал он, оскалившись и тяжело дыша.

– Что ты делаешь! Перестань! – вскричал Мишка, у которого от боли, которую испытывал сжигаемый пленный красноармеец, и от тошнотворного запаха горелого пластилина вдруг перед глазами поплыли красные круги.

Он вырвал пылающего солдата из рук Саши и заметался по комнате, не зная, как унять огонь. Он пытался задуть пламя, но ничего не получалось. Тогда он обеими руками крепко сжал горящего пластилинового человечка в руках и стал быстро-быстро раскатывать обжигающе-плавленую, капающую между пальцев черную пластилиновую массу.

Лицо Саши исказилось:

– Дурак! – гневно вскричал он. – Ты испортил мне всю игру! Его надо было сжечь до конца!

Тогда Мишка, крепко сжав в горящих кулаках то, что осталось от казненного солдата, изо всех сил размахнулся и ударил Сашу в лицо. Потом еще и еще.

– Вот тебе, фашистская гнида! Вот тебе, гад, мучитель! – кричал он, всхлипывая, и слезы ненависти, отвращения и боли застилали ему глаза, а к горлу подступал рвотный комок. Он уже смутно видел перед собой разбитое в кровь лицо Саши Гришина, но продолжал исступленно бить, и от каждого удара в ненавистное лицо ему как будто бы становилось легче:

– Чтоб ты сдох, тварь поганая! Вот тебе! Вот!!!

А в это время в дверь с той стороны ломилась бабка, которая испуганно верещала:

– Ой, люди добрые, помогите! Ой, убивают! Ой, да что же это делается! Сашенька, солнышко мое! Ой, караул!!!

Немного придя в себя, Мишка заметался по комнате, сшибая стулья, потом скинул с двери крючок, пригнувшись, ловко проскользнул мимо бабки и помчался по лестнице вниз. Тут его страшно вырвало: он так и вылетел из дверей подъезда с широко открытым ртом и летящей впереди него струей рвотной массы...

Мишка долго бежал, пока не очутился «во рвах» около ручья в самой чаще диких зарослей бузины. Здесь он просидел до темноты. Обожженные руки очень болели, и он мазал ладони влажной землей, что на какое-то время приносило облегчение. Костяшки пальцев были сбиты в кровь, и он языком зализывал раны. В голове была звенящая пустота и предчувствие большой беды. Кто он, Мишка, теперь? Никто. Изгой. От команды он ушел. С этим розовым садистом, конечно же, никакой дружбы и быть не может. Какой страшный человек этот Саша Гришин, думал Мишка, он с таким удовольствием жег этого пластилинового солдатика, а если бы ему дали волю и возможность, он мог бы сжечь и настоящего человека...

Вечером, когда он пошел домой, около колонки встретился Юрка Труба, который, с жадным интересом разглядывая Мишку, сказал:

– Ты где был? Тебя все ищут. Отец твой с ремнем выходил. Ох, и будет же тебе дома! Саши Гришина мать и бабка приходили к твоим жаловаться. Сказали, что будут заявлять в милицию!

Вид у Юрки был очень довольный, и Мишка еще острее почувствовал свою неполноценность. Вот стоит Юрка, у него все хорошо, он в команде, и дома его никто не ждет с ремнем, руганью и нотациями. И завтра у него все будет хорошо, и послезавтра. А у меня жизнь кончена... Никакого просвета.

– Да... здорово ты влип! – злорадно заключил Юрка. Мишка не нашелся что ответить и только неопределенно махнул рукой: мол, будь что будет!

... Дома ему действительно крепко досталось. Отец отходил его ремнем, а мать еще долго мытарила душу, плача и причитая:

– Господи, да за что же мне такое наказание Господнее! У всех дети, как дети, а этот – как выродок рода человеческого! Только шлындать, хулиганить и драться! Бандит какой-то растет, других слов у меня нету! Ну, погоди, ты у меня попляшешь! Ты у меня на улицу больше вообще не выйдешь! Не умеешь себя вести – сиди дома! Такого мальчика изуродовал! Да ты его мизинца не стоишь, бандитская твоя рожа бесстыжая!

Отец, сурово вздыхая, молча сидел на своем любимом табурете у окна на кухне и дымил папиросой.

Страдая телом и душой, Мишка мрачно сидел на продавленном диване и, уставившись в стену, вполуха слушал мать. На душе было пусто и горько. Ну и пусть, думал он, пусть они защищают этого разлюбезного им Сашу Гришина! И ведь они меня даже не захотели выслушать. Вот что самое обидное! Все они заранее решили, что я виноват!

Ну и ладно. Раз так, теперь я вообще вам ничего не скажу. Воображение рисовало перед Мишкой одну картину мрачнее другой.

Хорошо было бы, например, замкнуться в себе и перестать вообще со всеми разговаривать... или вдруг совсем онеметь. Зачем общаться с таким жестоким и несправедливым миром? Вот тогда они все попрыгают! И Мишка представил себе, как родители, родственники, учителя, соседи пытаются добиться от него хоть словца, а он только смотрит на них широко раскрытыми трагическими глазами и молчит...

Или вот начнется вдруг война, придут снова немцы, или там американцы, и назначат этого Сашу Гришина старостой. Вот тогда все вы и ахнете. А я уйду в партизаны или подпольщики, совершу много подвигов, и все будут говорить, мол, ах, как же мы были не правы! Саша Гришин оказался таким подлецом, а Мишка – герой! Ах, зачем же мы его все время ругали и всячески угнетали!

А потом я подстерегу этого Сашу Гришина и, как в «Подвиге разведчика»: «Именем советского народа! За слезы наших матерей! Приговор привести в исполнение немедленно!»

А он: «Прости меня, отпусти, я больше не буду...»

А я: «Как пленных бойцов Красной Армии на кострах сжигать, так тут ты первый, а как отвечать за свои гнусные дела – так „простите“?

А он тогда заплачет, упадет на колени, поползет ко мне: «Ой, не убивай!»

А я скажу: «Встань, повернись лицом к своей смерти, гад!»

Или нет... Меня поймают фашисты, будут мучить, а сильнее всех будет мучить их прихвостень – Саша Гришин. Вот тогда родители попомнят, как наказывали меня из-за него. И скажут: «Миша был очень умным мальчиком, и он сразу, еще тогда, в мирное время сумел распознать врага. А мы – не сумели!»

А потом в город ворвутся наши и спасут меня...

Или нет... Пусть Саша Гришин замучит меня до смерти. А когда придут наши, то я буду лежать в гробу, бледный, с гордым и отрешенным лицом, и все будут плакать и говорить: «Ну как живой...»

Вот тогда-то и родители поймут, каким на самом деле был их сын и как они неправильно относились к нему при жизни... Только ему уже тогда будет все равно!

Представив себя лежащим в красном гробу и боевых товарищей с суровыми лицами, которые сжимают в руках оружие и клянутся отомстить за убитого друга, плачущих родителей и все такое прочее, Мишка сам не выдержал и от жалости и мрачной красоты такой картины вдруг громко всхлипнул.

Мать на секунду прекратила причитания, зорко взглянула на Мишку и удовлетворенно произнесла:

– Ну, наконец-то проняло этого идола бесчувственного, хоть бы заплакал, ирод, хоть бы слезинку проронил, когда отец его лупцевал! Ну, слава Богу, хоть сейчас проняло его! Дошли наконец до него материнские слова!

Ничего-то вы не понимаете, устало подумал Мишка, ну и ладно. Когда-нибудь поймете, да поздно будет...

Отсидев дома без гуляния неделю, Мишка наконец вышел на улицу. И он был принят ребятами так, как будто ничего и не случалось.

И только Славка-Погорел как-то как бы невзначай спросил его:

– Миш, а чего это ты с Сашей Гришиным не поделил?

– Да... – неопределенно махнул рукой Мишка, – так...

Ему крайне неприятно было вспоминать тот день, он всячески старался вычеркнуть из памяти страшную картину сожжения солдата, мерзкий запах горящего пластилина и оскаленный рот Саши Гришина... Когда память все-таки возвращала его к этому эпизоду, у Мишки внезапно возникали рвотные рефлексы. Вот и сейчас он судорожно сглотнул набежавшую слюну и передернулся.

– А-а-а... – протянул Славка и больше ничего не спрашивал.

Бог с ним, с этим хорошим поведением и «хорошими мальчиками», думал Мишка, проживу как-нибудь без этого, все равно такая жизнь и такие друзья, как Саша Гришин, не по мне... Лучше уж буду с ребятами... с командой...

Саша Гришин появился на улице тоже примерно через неделю. Сначала он просто сидел с аккуратно обернутой в газету книжечкой на лавочке возле своего подъезда («дышал свежим воздухом») под неусыпной охраной своей бабки, вооруженной кочергой. Даже издали был виден огромный желто-сиреневый синяк под его левым глазом.

Потом, опять-таки в присутствии маячившей неподалеку бабки, снова начал потихоньку играть с девчонками. Мишка подумал, что Саша, наверное, боится его и ребят. Конечно, если бы Мишка рассказал ребятам об экзекуции нашего красноармейца, то Саше Гришину пришлось бы очень туго, даже бдительная и преданная, как овчарка Гитлера, бабка не спасла бы его от справедливой кары. Однако Мишке было противно не только вспоминать про ЭТО, но и даже проходить мимо лавочки, где сидел Саша Гришин, так как он боялся, что его снова стошнит. А уж бить Сашу, дотрагиваться до него руками или кулаками ему тем более было омерзительно.

Постепенно эта непонятная для непосвященных история забылась, и мало кто уже вспоминал, что когда-то Мишка за что-то здорово избил примерного мальчика Сашу Гришина. И только Мишка, проходя мимо Сашиного подъезда, иногда вдруг подсознательно испытывал смутное, беспокойное чувство, на миг в груди становилось жарко, перехватывало дыхание, и ему чудился запах жженого пластилина...

Александр Антипин

АНТИПИН Александр Александрович родился в 1963 году в Мезени. Закончил исторический факультет Архангельского университета. Работает журналистом в мезенской районной газете «Север». Участник Общероссийского совещания молодых писателей (Москва, 2001 г.).

ДЕД

– Ну что, Сашка, будешь вспоминать-то меня, когда помру?

С глухим стуком падает с печи валенок. Шевельнулся огонек керосиновой лампы. Из-за пестрых занавесок высунулась седая голова деда.

– Знаешь ведь, что не забуду! – Внук обиженно морщится и утирает рукавом маленький сухой нос. – Че забывать-то, ты ведь никогда не умрешь...

Человек, поеживаясь, плотнее укутался в плащ и зашагал дальше.

Потрясающий своей далекостью, вспомнился ему этот разговор сейчас, когда прошло, кажется, сто лет. И родной маленький город незнаком, неприветлив, и редко-редко встретишь на тесной улочке стародавнего знакомого. И не верилось, что этот суровый, плохо обжитой островок мерзлой земли – его родина.

Он уже забыл, когда впервые стал помнить деда. Раннее детство почему-то помнилось плохо, и только короткие отрывки каких-то мыслей, чувств волновали сердце.

Солнце! Зияющая чернота двора в распахнутых воротах. Рыжий конь Сокол, который все время казался большим, даже очень большим, просто огромным. Он приветливо наклоняет голову, касаясь детского чуба, улыбается! Да, да, улыбается. Мол, не бойся, ты ведь свой, наш, дедовский внук.

Дед берет Сокола за узду, треплет по загривку, хлопает ладонью по большой сильной шее. Что-то нарочито грубо говорит коню, шумит на него...

Никто и не заметил, как появился в городе незнакомый мужчина. Мало ли их тут, приезжих. Кто по какой нужде, по какому делу приедет в этот забытый Богом уголок Земли. На всех глаз не хватит.

Человек был молчалив, задумчив и так углублен в себя, что когда шел по улице, прохожие невольно оглядывались ему вслед. Лицо его было так истерто временем, что определить, сколько ему лет, не было никакой возможности. Никто из приметивших его не мог сказать, бывал ли мужчина в городе раньше или приехал в первый раз.

Образ деда становился все четче. Яснее. Внук уже радостно бежал на его голос, обнимал руками дедовские колени и что-то лопотал по-своему, по-детски, прижимаясь щекой к мягкой штанине.

Радости не было предела! Дед вел Сокола, а внук, обхвативши лошадь за шею, орал что было моченьки от страха и удовольствия.

– Сядь прямо, чаво трусишь!..

– Да-а, какой хитрый. Он ведь скинет...

– Конь-то тебя, брат, поумней будет. Сядь, а то разлегся как девка.

Внук садился на лошади прямо, а дед шел радом и придерживал его за локоть.

Наконец кто-то из городских высказал догадку, что мужик-от, кажись, свой. Слишком широко, свободно и уверенно ходил он по городу. Подолгу стоял на крутом красном угоре, шевеля синими губами, иногда сидел на одинокой скамейке в городском саду, рисуя прутиком непонятные знаки на истоптанной дорожке.

Праздные зеваки даже ходили к скамейке смотреть на эти рисунки. Одни подумали, что на песке начерчена голова лошади, другие говорили, что это план города, и даже Москвы, некоторые считали линии иностранными знаками и невольно закладывали в свободные от предрассудков головы тайные сомнения...

Известный всему городу вечно пьяненький и веселый Витек, посмотрев на каракули, коротко бросил:

– Это же Сашка, Степанов внук.

Слово сказано. Теперь уж делом чести было подтвердить догадку. Выследив незнакомца в городе, Витек неожиданно вывернул из переулка и заорал:

– Здорово! Не признал годка?

Но ни один мускул не дрогнул на лице незнакомца. Он скользнул по Витьку взглядом, словно проволокой, молча пожал протянутую руку и прошел мимо. А Витек, встряхивая в воздухе покрасневшей ладонью, растерянно уставился на удаляющуюся спину, которая так ничего и не добавила к молчанию прохожего.

А прошлое казалось в эти минуты таким близким, реальным, только протяни руку.

С каждым годом крепла его привязанность к старику. Куда бы ни собирался дед, внук тут как тут, все сзади. Так они и ходили, стар и мал.

Бывали случаи, когда старик сердился, но это было так, совсем не серьезно. Погорячится и снова не утерпит, улыбнется. Сначала сверкнут в глазах искорки солнца, а потом мелкие бороздки морщинок прорежут все лицо от уголков глаз до массивного, сурового подбородка. Все. Дед погорячился и отошел, снова «мир и дружба между народами». В такие минуты он мог рассказать что-нибудь о своей жизни.

Особенно учиться деду не довелось, в школу ходил всего две зимы. Однажды прибил гвоздями галоши попа к полу, тот расшиб лоб, и озорнику пришлось расстаться с учением. Жизнь у бездетного купца, работа с ранних лет, женитьба. Все шло вроде бы своим порядком...

В тридцать седьмом попал по навету под востро точеную косу, но чудом остался жить, не покаявшись смиренно и не признав за собой вины. Бывало, вспоминал об этом, но редко вполголоса, с глухой, потаенной грустью.

Хлебнул лиха на фронте. Пришел в сорок третьем контуженый и израненый, неизвестно как выживший в беспощадной мясорубке.

... Наверное, было лето. Позади длинная, изнурительная дорога, пот и усталость, ноющие раны, дикая тоска по семье и мирной жизни. Вот он, родной дом с вышкой, совсем недалече. Почему-то вспомнился вдруг фронт, миг перед тем, как разорвется рядом с его пулеметом немецкий снаряд... Яркий огонь... Водопад земли... Темнота и тишина кругом.

К черту! Прочь...

... Вот он, родной дом с вышкой. Уже и Зоя, кажется, выбежала на крыльцо. Приставила к глазам ладонь козырьком, всматриваясь в ковыляющего по улице солдата. Сзади босая пацанва. «Он ли, родименькой? Нет? Может, сосед? Он?! Изранен? Жив!»

А может, и не так все было? Может, не летом и совсем без слез?

Кто знает? Никого уж нет теперь, кто бы знал. А раньше не выспросил. Пожалел памяти своей, иль сердца? Постеснялся узнать всю правду, записать, запомнить до последней мелочи, до самой малюсенькой подробности. Сейчас рад бы, да не у кого спросить. Один остался. Все ушло, как будто и не было никогда...

– А говорил, будешь помнить!

Человек вдруг вздрогнул. Старик, чуть прищурившись, укоризненно и внимательно вглядывался в его лицо.

– Как живешь-то тут без меня?

Был он все такой же, невысокий и плотный. Клетчатый пиджак его с медалями был расстегнут, и блестящие кругляши, чуть покачиваясь, звонко стукались друг о дружку. Дед что-то медленно говорил ему, показывая рукой, поправлял пиджак, поглаживал седоватые волосы, а человек не слушал его, молча стоял в оцепенении и чувствовал, как медленно начинает стучать в сердце весенний дождь.

Все вдруг изменилось в городе. Жизнь забилась в новом ритме. Загремел гром, длинные, обжигающие струи обрушились с большого темного неба, освобождая пузатые тучи от тяжелого бремени.

Из-за просветлевших туч стали пробиваться первые лучики солнца, падая после долгого пути с легким усталым стоном на мокрые деревянные мостовые и блестящую дорогу.

Набежавшая хмурь стала таять в солнечном свете, медленно исчезать, вместе с ней начал уходить куда-то, рассыпаясь на мелкие сверкающие осколки, далекий, большой мир, всего только минуту назад встревоживший человеческую память.

 
Ахи, ахи, ахоньки,
Пошли девчонки махоньки!
А мне нравятся таки,
Которы ростом высоки.
 

Из-за угла вначале раздался нестройный голос, а вслед за ним на центральную улицу выкатилась телега...

Худой, высокий старик, чуть приподнявшись, угрожающе махнул в воздухе вожжами, и его экипаж – рыжий длинногий мерин и громыхающая телега – унес веселого седока вперед...

 
Меня хаяли без славушки,
Топили без воды...
 

Время было еще теплое, но старик был в зимней шапке с загнутыми вверх, но не завязанными углами, и они болтались в воздухе от резвой езды, словно крылья дивного махолета.

Картина эта, маленький кусочек ушедшего дня, вспомнилась ему вечером в гостинице, когда прекратилось шарканье чужих ног в коридоре, стих шум приезжего люда и растворился в комнатной темноте последний звук притихшего радио.

Нужно было спать, но из памяти не уходила картина прошедшего дня. А есть ли что-либо, кроме памяти, способное удержать время?

Жить по-прежнему было здорово. Все так же приезжали с чужой стороны многочисленные дочери и сыновья деда, и тогда выносили во двор пару столов, уставляли их разносолами и стеклянной посудой. Сидели хорошо, основательно, с разговорами и песнями, давая волюшку проснувшимся чувствам. Не держали в себе ничего, ни слезы, ни смеха. Говорили о прошлом: вспоминали родные пожни, сенокосы, рыбалку, заготовку упрямого ивняка...

– Бывало... – выпив пару рюмочек, дед начинал рассказывать о веселых случаях на рыбалках, о поповских галошах, о том, как «чего-то пригубив», заехал на лошади в магазин. Раскрасневшееся лицо его становилось молодым, чистым и счастливым.

Хотелось, чтобы этот праздник продолжался бесконечно, но незаметно становилось меньше гостей за столом, короче стали разговоры и уже вполне хватало для семейного обеда одного маленького стола. А потом и вовсе ничего, кроме воспоминаний, не осталось от того времени. Изменилось почти все: природа, город, люди... И только дед оставался прежним.

Не спалось. Медленно подступался к ночи новый день, все настойчивее вытесняя темноту за далекий горизонт.

Утром по улице рядом с гостиницей прошел оркестр. Было не понятно, то ли музыканты спешили на свадьбу, то ли кого-то предстояло хоронить в этом городе.

Больно заныло сердце, человек заскрипел зубами, вытянулся в постели и закрыл глаза, унося с собой в темноту звук паровозного гудка.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю