Текст книги "Страстная седмица"

Автор книги: Аскольд Якубовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

5

Марья Семеновна разругала квартиру сына: и ковров много, и мебель пошлая, желтоватая. И к чему два холодильника? Затем прошла в комнату внука, плотно закрыв за собой дверь.

Она начала разбирать ящики стола. Инструменты, зачем-то попавшие в ящик, громадные ключи, гаечные – их место не здесь, а в сарае. Перебрала тетради, старые: десятый класс был закончен три года назад, но тетради Виктор хранил. Это умно. Армия за плечами, и если затеет поступать в институт, тетради пригодятся. Нашла стопку писем. Вскрыла: письма в основном любовные, разногодние. Старуха покраснела и положила их обратно.

Затем нашарила в глубине ящика и вытащила тетрадь в пластиковой обложке. На ней было написано: «Дневник». Он странный. В дневнике, думала Марья Семеновна, полагалось описывать переживания, случаи, мысли (она вспомнила свои девичьи дневники). Здесь же каша, как и вообще в головах мужчин. Все вперемешку. Были и записи расходов, маленьких, почти детских, коротенькие записи о встречах с девушками (обозначенными буквами икс, игрек, зет, даже так – «морковки»). Были записи, где отец назывался «он», и записи агрессивные: («он – старый осел», «он – ископаемое», и так далее). Сын возмущался глупостью отца, и старуха разозлилась. «Ты, молоко на губах…» – шептала она. Через полчаса точно убедилась в том, что давно знала и так: сын отца и любил, и не любил и даже не уважал по временам. Что ж, удивляться этому не приходилось. Затем была тщательно проанализирована любовь Виктора к актрисочке и даже найден ее адрес на поздравительном конверте. И старуха, поджав губы, записала его.

Бросив тетрадь в ящик, она рассмотрела стены комнаты. То, что увидела, не удивило ее: тьма автомобилей, начиная от древних. Были и мотоциклы. Некоторые снимки – цветные! – увеличены до размера 50х60. Сколько может стоить такая фоторабота? Вероятно, немало. Старуха даже увлеклась: из старых машин ей понравились ВИЛЛИ и КЛЯСАВР 1951 года, заинтриговал и красненький «империал», под которым было написано рукою внука: «350 лошадей, ск. 200 км в час», под «бьюиком» – «200 километров», форд «мустанг» – «205 км в час». Всюду указаны скорости. Ясно, мальчик помешался на скоростях.

Висят маски. Одна сделана (старуха потрогала) из хлебного мякиша, затем высушена. Лицо позеленевшего покойника (старуха плюнула). Затем мотоциклы… Реактивный Уэлча – без обтекателя, Дрекстер, смахивающий на автомобиль-скелет, мотоцикл Коллинса с припиской: «800 л. сил. Самый мощный в мире. Мне бы!» На самом же деле это безобразного вида машина, крокодилоподобная… Как и автомобили, мотоциклы отсняты, по-видимому, в журналах и на цветную пленку – снова громадные цветовые отпечатки. Старуха зашевелила губами, считая – она знала высокую цену фотографическим работам. Их здесь рублей на четыреста. А вот картина: динозавр, оседланный людьми. Чепуха какая-то! И еще картина, где нечто инопланетное, тут же – могучая горилла, курносая, словно троюродный брат Силантий, живущий в тайге. Овеществленная сила! Старуха поежилась. Господи! Фотография какой-то девушки, пол-лица нормальное, а пол-лица искорежено. И масок у внука много. Маски, автомобили, гориллы… Что сие значит? Как человек решительный и быстрый, старуха не стала углубляться в размышления. Теперь ей буквально до смерти хотелось увидеть актрису, стерву, что погубила внука. С ней и поговорить, как следует, но сначала все разузнать. Это будет сыск, работа следователя. Ну и что же? Она – следователь семьи Герасимовых, и не ей смущаться такими соображениями. Да, она депутат. Но бывший, теперь не избираемый. Мелочи, ерунда…

Ее действия обоснованы. Что здесь непорядочного? А? Она взяла телефон и набрала номер, найденный ею в записной книжке внука. Но это был общий номер всей квартиры, и ей сказали, что Тани Васениной нет дома, она выступает в театре.

– В каком?

– В Клубе металлургов, кажется.

– Извините за беспокойство. Благодарна, – сказала старуха.

Еще несколько звонков уточнили местопребывание Тани. Та выступала сегодня днем в Театре оперетты, а вечером в Клубе металлургов.

Ну что ж, сколько бы рабочих ни набежало в клуб, местечко ей найдется. А сейчас – в оперетку. Она взяла бинокль внука, четырехкратный, с фиолетовыми линзами. Сунула в сумочку.

Пришел Семен, недовольный, даже сердитый: Тигр оцарапал его и чуть не сбежал. Он предложил выпить вермута. Кстати, есть охлажденная минеральная вода и лимоны. Он налил немножечко старухе, себе фужер. Выпили. Напиток был вкусен, Семену хотелось пить, он выпил второй, третий фужер и отяжелел.

– Где ты рылась? – спросил он.

Но старуха уже ушла.

Явилась в три, измученная. Ей помогли раздеться, она заявила, что весна, будь она неладна, сибирская, и уже подморозило крепко, что она сама холодная, как сосулька. Так вот, и оттаивайте ее.

– Дайте-ка мне чаю, горячего чаю. И что там у вас осталось в холодильнике? А потом – в ванну погорячей.

Начав с чая, она съела и котлетку, не разрешив разогревать ее, чтобы не терять времени. После чего стала рассказывать.

– Ты, Семен, хочешь, куксись, а хочешь, нет, но я ночью вызвала твою бывшую супружницу. Благо телефон ее есть. Все же мать. И пригодится носить передачи. Сможет и подежурить. Она прибудет завтра-послезавтра. Это первое. И ты не надувайся на нее, сам знаешь, она была не очень счастлива со своим. Второе: была я в театре и очень любовалась. Бинокль у вас отличный, себе я как-то не собралась купить такой, а ты, Семен, мне не подарил. Что можно сказать о девчонке? Вкус у Виктора есть, великолепная девушка!

«Итак, Виктора она одобряет, вкус, а не его умственные способности. Влюбиться в актрису! Надо же!» – думал Семен.

– Все-таки у него ум с вентилятором, – продолжала старуха. – Он унаследовал его от матушки. Я не хочу бросать в ее огород дохлых кошек, человек, говорят, вправе жить, как он хочет. Но только легкомысленный человек может влюбиться в артистку. И еще – ценящий красоту. Виктор такой. Я бы сама влюбилась в нее, но все же это крайность. Надо иметь голову.

Зал в оперетте оказался большой, люди собрались в достаточном количестве, ей пришлось даже сидеть на приставном стульчике. Оказалось, это удобно. Артисты пели, плясали и прочее – оперетка! Сначала плясал какой-то бородатый и говорил глупости. Затем шли номера… Выступил какой-то в рогатом парике и пел, хотя голоса никакого. Зато галстук в три этажа! А потом вышла красоточка, она и танцевала, и пела. Слушая, Марья Семеновна морщилась – голосок так себе, не быть ей примадонной. С танцем много лучше, а волосы просто роскошные. Да и сам номер был мил, и платье ей дали изумительное, вроде рыбьей чешуи.

Семен далее слушал уже с любопытством.

Что значит хорошая оптика! Марья Семеновна разглядела в бинокль, что и зубы у актрисы были прекрасные, а вот ресницы наклеены, брови выщипаны. Конечно, это профессиональное – выщипанные брови, а жаль.

Затем Марья Семеновна побывала в квартире, где живет Татьяна. Слава Господу, кроме нее, там все старухи, и даже есть одна фронтовая сестра! Еще и рядом воевала, под Можайском!

– Ну, та медсестра, а я полковник. Естественно, чаек мы организовали на скорую руку, стали говорить. Я расспрашивала о Викторе. И они мне рассказали, старые лягушки-квакушки, что у нее было к Виктору ответное чувство. А почему же ему не быть? Парень рослый, кудрявый. Мотоцикл есть, деньжата водятся. Ты, Семен, оставлял ему слишком много. Зачем? Откупаешься от своей неприязни? Глупо… Так вот, говорили мы чисто практически. Старухи горевали, что парень разбился. Да, они помнят и мотоциклетный треск, и того режиссера: ни с чем убрался, а целил остаться. Девка, конечно, порченая, с гнильцой. Интеллигентка! Чернильная кровь!.. И вот что мне рассказали, такие сделаны наблюдения: она определенно беременна! Да, да, голубь мой, от Виктора, тут нашего брата не проведешь. И сейчас в стадии колебания. Первый срок пропустила, потом взбрыкнула, теперь ждет второго срока для аборта. Девочка все же не без сердца, ей жалко ребеночка. Но и театр манит, а там режиссеры, роли и прочая чепуха. Так что все и в ее руках, и в руках случая. А мне нужен наследник! Наш, Герасимов, мы обязаны сохранить ее ребенка. Да, да, обязаны! Груша думает то же самое.

– Груша? – спросил Петр Иванович.

– Я побывала у Аграфены, сестры. Она думает то же самое: надо сохранить. Вопрос стоит ребром: быть или не быть дальше нашему роду. На вас надежды мало. Семен уже стар, Пашка, племянник, какой-то с завитком, а за тридцать.

– Значит, к тетке ходила? – задумчиво переспросил Семен и значительно посмотрел на мать. Он понимал, чего ей стоило пойти к сестре первой. Уж и бесилась, наверное.

– Да, милые мои, – говорила старуха. – Вообразите всю меру моего смирения: поклонилась ей первая.

Семен молчал.

– Сидели мы недолго, и меня поразило то, что она уже пронюхала. Да, да, она не добра ко мне. Но мы посидели. Она поставила чайку, дала ириски – всегда скупа. И знает, что я в рот не беру ириски, хоть ты в меня из пушки целься. Лучше всего колотый сахар, но ириски? Неужели не нашлось конфет? Все-таки Павел художник, зарабатывает неплохо, у нее пенсия. А домик у них чистенький, аккуратненький. Все мы добиваемся квартир в новостройках, а они живут в своем доме! Окраина, обтаявшая дорожка. Будто в молодость вернулась. Прелесть! И в этом Грушин характер! Могла бы добиться квартиры: брат не без заслуг, сама одно время работала в обкоме, машинисткой. Да и я всегда помогу, только попроси. Так не захотела. Знаю, что и Павел такой, что в основе их характеров заложено это «нет».

Петр Иванович улыбался, а старуха продолжала рассказ:

– Значит, меня ограничили чаем с ирисками, но кое-что я заметила. В этом микродомике только две комнаты, одна – Павлова мастерская, хотя он мог бы получить отдельную. Но надо хлопотать, а он размазня. Но так прелестно: мольберт красного дерева, отцовский, узкая кровать. Все так сухо, аскетично, приятно. Это, конечно, влияние тетки. Груша сама такая же схимница, замуж не шла, в старых девах сидит. Схима в наше время? И смешно, и трогательно.

– Ну, а сама? – сказал Семен. – У тебя просто другой вариант схимы, вот и все.

– Я живу полной жизнью. Можешь себе представить, кончается двадцатый век, а они сидят в своей пригородной раковине! Приходит Павел. Поздоровался, сказал два слова и молчит, пьет чай с ирисками. С чаю, думаю, он и болен. Худой, щеки запали. Полагаю, сестра его кормит плохо. Скупердяйка! В конце концов, сестра… Ну, я прощу, помиримся. Но Павел, мало того, что не женат, еще и покашливает. Как из бочонка: бух! бух! Ладошкой рот прикрывает. Сам сухонький такой, но глаза интересные, в отца удался. Так что же, – и Марья Семеновна ударила кулаком по столу, – происходит с нашим семейством? Павел болен, к тому же, он еще не женат. Вся комната у него увешана картинками. Сидит и пишет, молчит и пишет… Что же это такое? Куда сестра смотрит? Это эгоизм: держать парня возле себя, потому что она хочет властвовать на кухне. Нужны дети для продолжения рода, кончаются Герасимовы! Ему надо найти хорошую деревенскую девушку. Знаешь, в деревнях случаются чудные девушки, здоровые, веселые. А то возьмут какую-нибудь городскую щуку, и та последние силы и деньги из него высосет! Павлу – деревенская девушка! Это я запишу. Теперь другое, Семен. Твой сын в смертельной опасности, проникающая рана в мозг… Ты можешь ненавидеть свою стерву, я лично ее тоже не выношу, но сын ее любит. Я ковырялась в его дневнике…

– Но, муттер, – удивился, откинувшись, Семен. – В дневник-то зачем?…

Он многое, очень многое не любил в сыне, а терпел. Его успех у женщин был равен удачам жены у мужчин. Но беда примирила их, и теперь он ощущал и виноватость, и острую, жалящую сердце, жалость.

– Я свой человек, – продолжала старуха, – за стены не выйдет. А мне нужно было кое-что знать. Посмотри-ка, оба вы дулись, как ежи, иглы выставили друг на друга. А неприятности расхлебываю я одна. На мне все держится, я все тяну! Помру – что будешь делать? Так вот мое решение, Сема, все отладить заранее, чтобы помереть спокойно. Три холостяка в семье Герасимовых, и один из них в больнице, почти безнадежен. С ума сойти! Посмотрел бы отец, что сталось с его родом. Я не допущу такого! Женись!

– Хватит об этом, – попросил Семен.

Марья Семеновна зло посмотрела на него. И хотя она не выносила мужиков-шатунов, Семену бы простила. Вон, сосед Бурмакин уже трижды женат, у одной двое детей, у второй – семеро, и третья недавно родила. Скоро не продохнешь от Бурмакиных.

– Ладно, – ответила старуха. – Я тоже устала от вас. Передохнём, а ты расскажи, что на заводе.

– Перед моим уходом один там травму получил.

– Какой это? – заинтересованно спросила Марья Семеновна.

– Ты его не знаешь. Опять волосы… Понимаешь, он молодой, а они теперь волосатики, не только мой Виктор («Ага, мой!» – торжествовала старуха). Ну, подтянут их сеточкой, а волоски все же торчат. Этот же работал в камилавке, на дьячка похож, только подрясника не хватает: бороденка, усы, волосы по плечи. Короче, захватило за волосы и прикрутило к станку. Остальное ты себе представляешь.

– Раньше такое происходило только с женщинами, мы надевали косынки.

– Парни их не наденут, – сказал Семен. – В том-то и беда. Гробануло парня. Отлежится, но вернется ли на завод?

– Да, – вздохнула старуха.

Семен посмотрел на Петра Ивановича. Ощутил вдруг тоску по его улыбке, словно плавающей в воздухе, действующей как масло на ожог.

Затрещал телефон. Семен снял трубку, буркнул что-то и повесил ее. Заворчал:

– Черт! Опять тащись…

– Что? Ты же свободен сегодня.

– Пятеро вдруг уволились, плавка срывается.

– Да ну…

– Обычно осенью сбегают: грибы собирают да орехи бьют. Эти же весной…

– Не впадай в истерику, – приказала старуха. – Образуется.

Семен пошел в кухню, сделал бутерброд с сыром, завернул его в газету, сунул в карман фляжку с чаем и ушел.

Старуха прилегла на узенькую кушетку. Ей больше не хотелось говорить. «Полежим, подумаем… Раз актриса беременна, а сама по молодости лет не знает… Нет, ерунда! Не верю в наивность современных девушек. По-моему, девушки наивными и не бывали. На что нас давила работа и учеба, на что мы были захвачены стройкой, но чтоб забеременеть и не заметить этого? Нет и нет! А сейчас любая девчонка поучит меня, старуху».

– Положим, она беременна от Виктора, и это я установлю, – бормотала старуха. И поправляла себя: – Постой, постой, ты не учитываешь дополнительный фактор. Какой? Думаешь, она колеблется в своем призвании, актрисой быть или женой? Это исключено, только актрисой, я думаю. Может быть, ее работа целиком засосала? Ерунда! Не видела я такой работы, которая засосала бы женщину так, чтоб она забыла о себе как о женщине. Надо продумать, надо думать… Может, она любит парня? А с режиссером просто было веяние, дурь, острое воспаление честолюбия? Помрачение, заскок? Ерунду городишь, – оборвала себя Марья Семеновна. – Я думаю, что она сама толком себя не знает. Артистическая карьера? Это же нервы, у нее и задержки менструации наверняка бывали. Ну, психует, а тут надо с мужчиной рвать, которого любила. Может, и беременность проглядела, а уж опытные старухи… Нет, что-то сложно.

Она смотрела на плавающее в небе красное облачко, освещенное солнцем. Небо уже гасло, наступала ночь, а оно горит и горит. Дает знак?

Но тут подошел Тигрик и стал рвать кушетку когтями, требовать себе еду. Аппетит он не терял в любых условиях, даже проживая в чужой, незнакомой квартире.

6

Таня решила: пришло счастливое время отказаться от зимнего пальто, от лисьей шапки, похожей на маньчжурскую папаху времен японской войны. Но и жаль было, сидело это ловко, хорошо. Одетая так, в папаху, Таня казалась выше режиссера, хотя он вообще-то был не ниже ее. Как и она, был сильный той сыромятной силой, которая выражается не в возможности поднять, свалить, а скорее в умении вынести все, что падает, обваливается, старается задавить. В возможности обернуться и выкрутиться. Эта же ременная упругость была в его характере, что позволило ему стать-таки режиссером. Пока он был на подхвате, режиссером-затычкой на время отдыха или болезни ведущих режиссеров театра. Попробуй, прояви себя. Но он потихоньку уже сколачивал свой, хорошо рассчитанный им коллектив, были избраны актеры и актрисы, совсем молодые, он вбивал в них те мысли, которые казались старикам заумными, но так хорошо принимались молодыми зрителями. Вот одна из них. В спектакле самое главное – ритм, синкопированный ритм, сходный с грубым коитусом, неистовым, жадным, дикарским. Он это даже опробовал на сцене, получив выговор, но и шумные овации юнцов. Конечно, это ерунда, их овации, но они еще и вырастут, вызреют. Это, был уверен он, возьмет зрителя; его расчет – на подспудное, спрятанное в каждом. Затем – осерьезненье, а также немного сатанизма, а далее, завоевав имя, можно идти хоть в классику, в строгость, конечно, немного поперечную традиции. Поэтому даже опытные старые актеры уже делали ему «закидоны» и частенько приглашали на чай. Он почувствовал теперь, что рано или поздно будет главным режиссером именно здесь, а не в другом месте. Лишь бы не споткнуться. И когда он с друзьями по ГИТИСу обсуждал тему, лучше ли быть главрежем в сибирском городе, нежели режиссером-затычкой в Москве, он говорил: «Лучше быть первым в деревне» и отвергал приглашения московских друзей. В мечтах он уже видел весь актерский коллектив театра перетасованным, и все в нем имели свои места, и Таня тоже. Он не расходился в оценке ее возможностей с теперешним главным режиссером: Таня рождена для третьестепенных ролей, талант ее маленький, а голосок карманный. «Странно, – даже думалось ему. – Карманные данные при такой отличной фактуре и таком характере». Он колебался: вести ее вперед или нет? Жениться на ней можно, а вот ставку делать на нее нельзя, она не будет примой. А ежели быть до конца умным, как арифмометр, то надо жениться на отличной актрисе. Это и опора, и таран, и спасательный круг на случай провала. Ведь не одного режиссера поддерживала жена, как не одну жену терпели в труппе из-за режиссера. Но Таня так мила…

– Я не советую тебе идти в больницу, – говорил он. – И не вбивай себе в голову, что ты виновата… Он застал меня? Это была твоя добрая воля, и, возможно, все у нас разовьется в глубокие, в большие отношения. Мне кажется, в нас что-то назревает. А тот, согласись, только проходной персонаж в твоей жизни, и должен был понимать…

– Замолчи, – сказала Таня.

– Но согласись, ты поступаешь неразумно. Сначала отшила парня, потому что появился я. Или думаешь, что выгодно идти замуж за режиссера? Я тебе сразу говорю: ты на первых ролях не будешь. Никогда.

– Так, так… Дальше?

– У тебя свое амплуа. Но лезть с твоим голосом вперед нельзя.

– Иди-ка ты домой, – рассердилась Таня.

– Не хочешь слушать, – сказал режиссер, – не буду говорить. Но тебя оставлять этому сосунку я не намерен.

И пошел – сзади, сгорбившись, всунув руки в карманы курточки.

Таня шла впереди. На душе у нее было скверно. На вечере, в клубе, она получила записку, долго пыталась узнать номер больницы, где лежит Виктор, и позвонила к нему домой. Отозвался старческий голос, не то мужской, не то женский, даже не разберешь. Голос спросил, кто звонит, и Таня неосторожно сказала. Трубку повесили. Значит, они все знают. Таня позвонила на завод, в отдел кадров, там ей и сказали номер больницы. Сейчас она подходила к ней и видела белое, освещенное вечерним кирпичным солнцем здание. Железная ограда, железная крыша, даже тротуар из железных толстых плит. «Бог знает, сколько железа в этом городе, оттого и люди здесь все тяжелые и упорные».

Мимо проезжали санитарные машины. Не часто: больница из тех, куда везли лишь тяжелых больных. Таня думала: зачем она шла? Спросят, кто она. Соврать, что невеста, тогда бы пустили. Но как такое сказать? Это было можно сказать неделю, день назад, но только не сейчас, ей и не выговорить.

В больнице все получилось так, как предсказывал ей Михаил. Никто с ней не разговаривал. Она было сунулась к сестрам – те отшили ее. Вызвала дежурного врача – он обшарил ее глазами, но, пожав плечами, сказал:

– О вас родственники не говорили, пустить не могу. Да и не к чему идти, он без сознания.

– Я пойду жаловаться к главному врачу, – сказала Таня. – Пожалуюсь.

– Пожалуйста, – разрешил врач, интересный брюнет, высокий и стройный.

Таня прошла к главному врачу, весьма занятому человеку, судя по количеству бумаг на столе. Он встретил ее ласково, сказал, что знает ее как актрису и рад сделать для нее все, все, все… Даже сбежать из дому. Но только не пустить в палату. Во-первых, к чему? Парень не женат. А ежели вы невеста, то смотреть на парня совсем не надо.

– Он выживет?

– И этого я сказать не могу… – главный врач стал опять перебирать бумаги, нашел какую-то и заглянул. Насупился, читая ее. По-видимому, мыслями он был уже далеко. – Обратитесь к родственникам, – посоветовал он.

Таня шла. Что сделать? Ей хотелось как следует устать. Режиссер тащился сзади. Возвращаясь, они прошли заводской площадью (больница была поблизости от завода). Смеркалось. Окна завода светились огнями, адски пахло серной гарью. Завод походил на что-то выпершее, поднятое вдруг некими чуждыми, гномическими силами из земли. Он был железный, и вокруг железо: ворота и столбы, и опять железные плиты.

Да, гномические силы подняли все это на поверхность земли, чтобы ковать новый железный мир. И Виктор тоже работал для этого.

И Тане вдруг стало страшно. Но режиссер оживился, он даже засмеялся, заговорил:

– Понял, понял.

– Что?

– Мне пора взяться за мюзикл на рабочую тему. Я напишу сценарий, кто-нибудь из стоящих композиторов сочинит музыку. Ха-ха, это идея!

Виктор лежит без сознания, этот носится с идеями. Он виноват, ежели разобраться. И Таня, ошеломив себя, мерзко выругалась, в отчаянии крикнув ему:

– А иди ты в…

И рванулась к автобусу. А режиссер остолбенел и рот открыл. Такого он не ожидал, нет, она его поразила.