Текст книги "Страстная седмица"

Автор книги: Аскольд Якубовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Сразу в деревню они ехать побоялись – зима, и кузнец-батька, узнав, бушевал. Зиму они прожили в Томске. Герасимов Иван по-прежнему работал дворником (цена рубля в деревне и в городе была разной, на этом парень и построил расчет заработать себе целое хозяйство), да еще на охоту хаживал, добывая белку и куниц, и побольше денег. Отец ведь ему денег не присылал: и не принято было, и желал, чтоб сын у него был покорный и под рукой. Поэтому он придерживал натощак, мол, ройте землю носом, узнаете лихо. Что ж, они рыли и лихо узнали, да все превозмогли.

– Как, бауш, вы жили?

– В Томске, доня моя, до сих пор висит старый мост, у него мы, молодухи, стояли и ждали, когда какая барыня пригласит постирать, с детьми понянчиться. Так что мне деревня раем показалась. Приехали, домище поставили, скот закупили. Ружье у мужа было добычливое, бердана называется. И еще, как у всех, малопулька старинная.

Тут вступала мать Марьи:

– Э-эх, доченька, – говорила она. – Убили твоего отца, Сема-то с характером, но тихо, не лез вперед. Как он попал в революционеры, ума не приложу, но пришлось нам уехать из города, в Кольчугино мы подались, строить железную дорогу. Это мастеру-то по железу! А поехали. Копи в то время были, частью деревня, а кто не помещался в дома, тому землянки. О-ох, трудно жить в земле, тру-удно. Маешься ночь в духоте, угарно, людно. Выйдешь и носом в снег сунешься. Ну, и мы тоже были хороши. Помню, холера. Так бабы же ее выгоняли.

– Как это? – удивлялась девушка.

– Вооружились, взяли, у кого что было: вилы, косы, ножи. Потом и закричали: «Пошла вон!» И давай греметь ведро о ведро. Во, какие отсталые были, с этим Семен и боролся, разъяснял, как оно на самом деле. Да помогало это мало. Приезжали доктора. Ходили, сыпали белым порошком. Мы, естественно, этим возмущались, не верили, думали, нас травят.

– О бате говори, – просила дочь.

– Отец, конечно, не унялся, и в Кольчугине он тоже был революционером. Когда в Кольчугине готовилось восстание, то все рабочие разделились на десятки, и у каждой был свой руководитель. Я, конечно, была в одной группе с отцом. Да-да, и мы, женщины, участвовали в революции! Руководители главные были – Лазарев, Кузнецов. Чуть что понадобится, мы перекликаемся и тотчас же собираемся по цепочке, один за другим, один к другому, как сосиски в магазине. Я помогала мужу во всем: хранила оружие, а семья у нас в то время была из восьми человек: дети, бабушка, дедушка, сами. Ну, а потом был разгром и нам расправа. Отца твоего, Марья, наказали шомполами. Он силен был, выдержал. Там был один плотник, здоровенный с виду и красивый, Севастьянов. Тот помер после шомполов, а отец выжил, все выдержал: крепкий мужик, таежный мужик, я не промахнулась на нем. Я такая, будто знала, что нужно мне таежника, Семена. Да, да, маманя, не смейся. (Бабушка хихикала). И осталась у нас, Марья, после него ты одна, в Кольчугине беляки убили твоего братика. Побежал он смотреть на солдат, а поднялась стрельба, его пулькой и стукнули. Потом мы вернулись в город, отец твой стал командиром отряда. Когда советскую власть устанавливали.

Она рассказывала:

– А как без отца маялись. Помню, в двадцать первом прибыл агитпоезд. Всем детям раздали по два пряника и по три конфетки (питались мы более картошкой и соленой черемшой). Тебе, Марья, достался еще и химический карандаш. Все говорили: «Ленин прислал». Ты и прыгала: Ленин, Ленин! А когда поломала карандаш, то заплакала!

– Это и я хорошо помню, – смеялась Марья Семеновна.

– Ну, уж и хорошо?

– Хорошо, хорошо. И братиков, и сестренку, как они рождались.

– А потом отца твоего убили. К нам власти хорошо отнеслись: едой помогали, льготы давали. Так и вырастила я вас. Около нас уже был Петр, он помогал и вас тянул.

– И братиков мне наделал, и сестричку, – ехидничала Марья.

А мать краснела густо-густо. И наклоняла голову. И тогда бабушка переводила разговор на другое. Скажем, спрашивала об отметках в школе. Но за них Марье Семеновне краснеть не приходилось.

4

Путь в город братана Семена, Герасимова Петра, был для тех необычных времен необычен. Казалось, что он, замкнутый и молчаливый, любящий тайгу, охоту, собак, никогда не попадет в город, а если и попадет, то тихим, замкнутым, безупречным. Ан пришел человекоубийцей. На войну его не взяли, мир отстоял – единственный в селе кузнец, и послали шалопута Костю Шагина.

Еще до неразберихи гражданской войны Петра звал старший брат, и не раз звал. Но Петр не ехал: чего ему там надо? Когда помер отец, Семен вызвал к себе мать, а Петро сидел в тайге, здесь было тише и спокойнее. Работа в кузнице не кончалась и кормила, охота на любую дичь под рукой, и какая отличная рыбалка, особенно зимой на налимов. И землица есть. По таежному скупо, но одинокому много ли надо? Хорошо! Так жить хорошо.

Он не увлекался погоней за фартом – не мыл золото, не промышлял зимой соболя, а все постукивал и постукивал в кузне, все постукивал да постукивал.

А когда началась ружейная трескотня и прочая революция, с флагами и криками, когда то били кулаков, то те нападали и стреляли из винтовок, с какими явились сюда с фронта, Петра стали рвать на две разные стороны: красные тянули в себе, белые – к себе. Кулацкий вооруженный отряд, шатавшийся по тайге, желал, чтоб он у него был походный оружейник, красные же хотели, уманив, лишить беляков кузнеца, а заполучить его самим. Но мужики, которые поспокойнее и похозяйственнее, когда являлись красные или белые, прятали Петра, потому что им самим до зарезу был нужен кузнец.

В конце концов Петру эта каша осточертела!.. Он поручил младшего братана – «двухголового» Потапа – попу, дал денег на прокорм золотыми кружочками. Поп взял на себя ношу сию. Хотя и чего было охранять пацана, который был вдвое умнее любого взрослого мужика. Потап уж всегда смикитит, как прожить. Итак, в феврале Петр попрощался с братаном и ушел, неся с собой приличный запас отлитых пуль, а также достаточно пороха, дроби, соли, спичек и муки. Так что жизнь его в зимней тайге могла быть и сытой, и спокойной. «А перебесятся, я и вернусь», – решил Петр. Но человек предполагает, а люди располагают.

Такие были его предположения, неглупые как будто, да ничего не стоили рядом со страстями и действиями других людей. В черную тайгу, куда было ушел Петр, где были его три заимки, лабазы и кулемки (он здесь первым начал охотиться с ними), приперлись красные – ловили белых. С шумом, с треском выстрелов. Но отряд белых то рассыпался, будто крупинками, то вновь собирался по неведомому сигналу.

В конце концов и это беспокойство осточертело Петру. Казалось, отряд красных распространился повсюду. Объявился (Петр видел его издали) кожаный большой начальник. Петр, теперь уже перебравшийся в самую дальнюю, очень близкую к тунгусам, заимку, увидел его издали – рысьим взглядом охотника, вечно щурящимися своими глазами.

Был начальник с громадной штукой – маузером, и с шашкой, сидел на пузатой деревенской лошадке. Места эти он знал, и белых, частью знакомых Петру мужиков, отряд красных очень здорово поубавил. Можно было сказать, ополовинил их. И Петр, на лыжах проезжая лесом, случалось, натыкался на мороженых белых мертвяков. Куда податься? Где найти тишину? Оставался север. Но в упрямой нестриженной голове Петра установилось такое соображение: в любом деле всегда бывает заглавная одна голова. И Петр решил, что если бы кожаного убили, то наступила бы тишина. Но того не убивали. И чем бы дело кончилось – неизвестно, скорее всего, Петр бы ушел на север. Надвигалась Пасха, шла страстная неделя, страстная седмица. Надо было бы отмолить грехи, постовать, бывать в церкви. Надо красить яйца и готовиться печь кулич. Но в тайге все это было невозможно. Ну, Бог простит, а на Пасху все же следовало разговеться, плотно поесть. Петр скрадывал глухаря, начавшего чертить крыльями снег, готовясь к току. И вдруг увидел кожаного человека, присевшего на сваленную ветром сосну. Тот сидел, думал что-то. А в полуверсте гудел отряд красных – ржали лошади, виделся дым многочисленных костров. «И не мерзнут ведь, – дивился Петр. – Поснимали с колчаков их меховые шинели, обезьяньи, говорят». Кожаный сидел и вроде бы грустил. «Черт усатый, – думал Петр. – Ишь, очки надел, сверкает ими, змей, погубитель наших мест». И Петру, отроду не дравшемуся, никогда плохого слова не сказавшему человеку, вдруг стало муторно, что живет вот этот, всем мешающий. Убить гниду. Петр поднял старую, отлично им починенную бердану. Он прицелился, зная, что никакая трехлинейная винтовка не может равняться на бердану по убойности. Пусть она бьет газом из затвора в правую щеку, зато у нее тяжелая пуля. Патрон в ружье был самодельный и пуля тоже самодельная. Но вешал он порох на весах, купил их у фельдшера и научился снаряжать патроны по-городскому. Пули, отлив, тоже проверял на вес и, опиливая их, потачивал. Било ружье точно и далеко…

Семен Герасимов, постаревший и поседевший, устал. Война исказила его черты, сделала седыми не только волосы, а даже чувства и мысли. Бабы уж не манили его. В первый раз он оторвался от ужаса и суеты боев и задумался мирной мыслью о том, что станет после войны.

– Страстная седмица, потом Пасха, – прошептал он, улыбаясь.

Он сидел, не думая, а мечтая. Многое ему напоминали эти места, очень многое. Он вспомнил отца, братанов, шумные деревенские ватаги, сивых стариков, в которых было все, кроме мудрости. «Какими медведями мы тогда жили…» Ему было хорошо мечтать о том, как заживут. Снесут леса, вырастят удивительные деревья, станут работать и думать вместе – рай!

Но в то же самое время какой-то уголочек мозга нашептывал Семену Герасимову, что выйди сюда мужик-охотник, он не промахнется. Что он, Семен, командир отряда, рабочий, коммунист, большая хорошая мишень, ляжет тут навсегда. «Уйди, уйди», – жужжало опасение, но все Герасимовы были упрямы.

– Ан не уйду, стану сидеть, – сказал лесу командир.

Петр Герасимов в конце концов выстрелил.

И Семен Герасимов, подброшенный предсмертной судорогой, сделал в воздухе коленце и лег.

Но отряды красных не ушли отсюда. Наоборот, даже остервенели, перестали брать пленных. И Петру один был выход: уходить в город, под защиту к старшему братану. Ох, не дай Бог, красный фельдшер вскроет кожаного и вынет из груди пульку, личную, потому что в пулелейке был особенный знак Петра, который показывал, что на охоте зверя (сохатого, медведя, забредшего сюда косматого оленя) убил именно он.

И вот теперь меченая пулька могла обернуться против него. И убить.

Уходить, уходить… Петр взял бердану в руку и рванул на юг.

5

Весна была свирепая. После ростепели снова холода и опять снег и даже метели.

Обмерзший, обтрепанный, страшный, он в пургу подходил к городу в середине мая. Оставалось последних верст двадцать, самых тяжелых, когда попался мужичок, чудо-чудное, наехал на легких розвальнях. Везла его бодрая маленькая лошадка, поседелая от инея.

Он спросил:

– Куда бредешь, человече?

Петр обернулся к нему, заросший, весьма страховидный. Но мужичок его не испугался.

– Замерзаю, – сказал Петр. – Подвези до города.

– Там красные.

– Все одно, подвези.

– Много вас здесь бродит, – сказал холодно ездок. – А что дашь мне?

– Нечего мне давать, – сказал Петр. – Спаси мою христианскую душу.

А сам подумал: «Брошусь на него – не справлюсь, ослаб. Жаль, что все пульки по дороге израсходовал».

– Ты, паря, на меня зверем не гляди, – сказал мужичок. – Мы тут ученые, у меня, вишь, топор. Вот он. А ежели отдашь мне бердану – все одно, я вижу, зарядов у тебя нету – тогда подвезу.

– А кто в городе? – спросил Петр, вдруг заинтересовавшись этим, так как забрезжило спасение.

– Тебе не все одно, коли не дойдешь, а сдохнешь?

– У меня больше ружей нет.

– А на хрен тебе в городе бердана? – возразил сердито мужик. – Кого там стрелять будешь? Ворон? А я бердану люблю за тяжелую пулю, ею медведей валить хорошо. Давай, садись, попонкой я тебя прикрою, хлебца дам. С головой укрою, чтобы не вязались.

И не обманул, доставил, а сам увез в деревню отличное ружье.

Петр вылез на окраине и спрятался в сарай, где нашел сено. Он зарылся в него и так ждал ночь. А в темноте, по рассказам младшего, «двухголового», он таки пришел к дому брата. Постучал и ввалился, страшный, обмороженный. Он перепугал вдову. Но мать тотчас узнала его. Он спросил о Семене, и женщины залились в три ручья. К удивлению Петра, «двухголовый» тоже был в городе. И теперь он сидел и очень умно посматривал. Даже предлагал помощь. Оказалось, что он продал кузню и все хозяйство, но не за деньги, взял мясом, салом, медом. Этим и жили. И выходило, что жена старшого овдовела, что у нее девочка, Маша, что им нужно помогать. Так что мужик в доме, то есть Петр, очень даже кстати.

Петр долго болел и встал месяца через два, слабым. Потому и занялся вначале легкой работой, по жести, починял ведра, чайники и прочее. Потом ушел работать в железнодорожные мастерские. Но был он молчаливым. У него оставалось только желание выжить самому, да еще помочь вдове и матери, брату. Но главное – себе. Раньше в Петре такого не было, но после похода налегке по тайге в холодную снежную весну он себя жалел.

Вскоре Петр научился делать зажигалки из ружейных патронов, делал и кастрюли, громыхая в своей мастерской – дощатом сарайчике. О том, что произошло в тайге, Петр не любил вспоминать. Конечно, ежели б он узнал, что стал убийцей своего брата, это сожгло бы его. Спасительно незнание! Он перестроил дом братана, прирубил еще сруб. И так, почти незаметно для себя, года через два сошелся с вдовой брата Натальей. Дело житейское, их никто не осудил. У них родились дочь и сын, давшие начало второй ветви Герасимовых (насмерть перессорившейся с первой).

В революцию, при НЭПе, в чертоломе житейских отношений, им пригодилась голова младшего брата. Петр работал зажигалки – тот выгодно сбывал их. Или затевал какие-то аферы. Подрастая и матерея, «двухголовый» девушками не интересовался, а все деньгами. Петр недоумевал, а мать твердила, что понятно, время тяжелое, оно воспитало. Был объявлен НЭП, и «двухголовый» стал купцом, завел торговлю «Бакалея». Тут НЭП кончился, и «двухголовый» ускользнул в Америку. По слухам, он стал миллионером. Но за брата-революционера их не тревожили, жене Петра даже помогали.

Тут подросла дочка брата (Петр уважительно звал ее Марь Семенна), девица остроглазая, умная, резкая. В школе она училась блистательно, особенно по математике, соображая быстро, ясно, характер вот только тяжелый. Она пошла на рабфак, чтобы стать инженером. Но тут начал строиться завод.

И что же! Марья Семеновна ушла на стройку. Там, возясь сначала в котловане, потом в цехах, училась вечерами и стала инженером, кончила институт, а в тридцать пять лет стала директором завода! Во! Она достраивала завод, она выписывала машины и говорила, что хватит семье Герасимовых работать простую железную работу, теперь рабочий человек – все, и Герасимовы должны идти шире.

И в самом деле, когда сын Петра, сводный брат Марьи Семеновны, проявил способности к рисованию, а желал идти работать слесарем (и отец хотел того же), Марья Семеновна шумела и требовала, она настояла на художественном техникуме, давала сводному брату деньги. Он и стал художником, работящим, хорошим, и это не принесло добра.

Еще были одни Герасимовы: сестра Семена вышла замуж за шалопута, таежного бродягу Шагина, который, как и полагалось, погиб в тайге. Но пока был жив, вечно были какие-то дела с золотом (сдавал его в Торгсин, дарил Марье Семеновне камушки. Спичечной коробки этих камушков могло хватить на год скромной жизни). Опасные дела для того, кто ищет их и сдает в скупку, вот и Шагин где-то попался. Приехал, по вызову Марьи Семеновны, его сын, угрюмый мальчишка. Марья Семеновна старалась, чтобы он тоже не стал рабочим, хотя его и тянуло к железу, как магнитом. Он стал топографом. Марья Семеновна на этом стояла мертво, твердо. Такую она вела линию. Чтобы семья разошлась шире, поднялась высоко.

И вроде бы получалось. Сама директор, брат – художник весьма на слуху, старший сын пошел в науку – по металлу. Только вот Семен был дурак дураком, вкалывал на заводе, где она была директором. Ее подводил. Семья Герасимовых постепенно разрослась – работой – в стороны, разошлась, и казалось, все дальше будет расходиться и расходиться. Во всяком случае, Марья Семеновна надеялась на это. И частенько шумела, что вот, гнали всех Герасимовых к железу, а они и другое могут делать, все на свете, вот так. Но погиб брат, а если бы не был художник, то уцелел бы.

Началась вторая мировая война… Взяли Ивана и как-то сразу убили его. Погиб и отчим, а там и сама Марья Семеновна пошла воевать. Бросила директорство на опытного человека и ушла в командиры дивизиона тяжелых орудий. Чем не удивила никого. Она и пистолет носила с собой и однажды двух грабителей пришибла из него. Впрочем, это другое время было, еще довоенное. «Сильная баба», – говорили все.

Петр тоже попал на войну. Его, как и положено бывшему таежному охотнику, определили снайпером, т. е. дали винтовку с оптикой. Он и подкарауливал фашистов и стукал – одного за другим, одного за другим. Убив или ранив, кто там разберет, делал зарубочку на прикладе. Но его работу заметили немцы. Тогда, в 43 году, случилось временное затишье, и работали в основном снайпера. И Линке Рудольф, путешественник и охотник за крупным зверьем, предпринял охоту за Петром Герасимовым. Так получилось, что когда Линке выследил его через цейссовский бинокль, Петр как раз присматривался в прицел к тому месту, где звучали выстрелы Линке. И вдруг, заметив взблеск стекол прицелов друг друга, они выстрелили и оба были ранены. Линке повезло, выкрутился, а Петр умер.

Но смерть пришла к Герасимовым раньше, т. е. насильственная. Еще с Семеном. А потом надолго затихла. Но в 38 году сводный брат директорши погиб, выполняя художнический заказ на заводе. Из-за этого-то Марья Семеновна и рассорилась с сестрой. Он выполнял крупный заказ – серию исторических, о заводе и революции, картин. Они были заказаны дирекцией с одобрения обкома, выполнены на совесть и с тех пор пылились в заводском музее, ожидая времени, когда до них дойдут руки, и музей расширят и откроют для всех. Семен, Петр, Иван…Вечная им слава и память рода Герасимовых.

Вернулась с фронта Марья Семеновна раненая и предельно усталая. И тотчас же включилась в работу, снова стала директором завода, поднимала производство, выбивала машины, расширяла завод.

Это было нужно и стране, и ей самой. Она уже не могла жить без завода, любила металл, любовную идиллию смесей, когда варили какой-нибудь сплав.

Она руководила заводом и, старея, успела стать ученым-металлургом. Защитив диссертацию, получила кандидатскую степень, есть жаропрочный сплав с ее именем. Ей показалось мало этого, защитила еще и докторскую – как руководитель-экономист. Но стала дряхлеть, а тут у Семена родился мальчик, у сына, младшего. А жизнь его не удалась, и жена вдруг сбежала от него. И старуха, впервые в жизни ощутив пронзительность зова материнства, взяла на себя заботы о внуке (раньше, со своими детьми, ей было недосуг, препоручала нянькам). Стала сама заботиться о внуке и таила мечту о династии, ее продолжении и выходе в грядущее тысячелетие. «Тысячелетие…» – Марья Семеновна тяжело задумалась, вспоминая.

Недрогнувшей рукой ее отец писал: «Встретил стерву – плюй в глаз». Попробуй, плюнь!.. «Увидел царя, царька, цариху – бей их. Ибо каждый царь – враг рабочих». Сколько их, разных и под разным соусом!.. «На спине рабочего держится земля». И верно!.. Что раньше вызывало ее улыбку, теперь получало смысл.

А все время… Семен (чем прежде возмущалась старуха) ушел работать на завод и так остался – просто хорошим рабочим в литейном цехе. Он даже не стремился стать бригадиром. Раньше Марью Семеновну эта рыхлость выводила из себя – теперь нравилась. Она даже грызла себя за директорство, она боялась, что с развитием автоматики династия их окажется под угрозой. Что станут трудиться роботы (и уже работают, членистые и неутомимые), а рабочие, но уже инженеры, поплевывая, станут обдумывать новую программу. Оно, конечно, работа, да не та. Нет, не та… Невозможно такое. Тогда и династия Герасимовых, мастеров по металлу, кончится, не добрав прямых тысячу лет? А заводы? Они исчезнут? И сейчас старухе стало жалко их: чумазые, грохочущие, несовершенные. Они ей стали казаться живыми, добрыми скотами, ревущими по утрам, призывая своих хозяев. В конце концов, именно эти заводы позволили человеку так жить, как он живет сейчас. Ведь завод… Он походит на ручного громадного зверя и на муравейник сразу.

Словом, гибрид, железная биология. А расплавленный металл – это его кровь. Завод… Она не смогла бы жить без него. Династия… Завод… Что придумать?… И снова в семье была потеря: умерла мать, истекла кровью – у нее оказалась фиброма. Она шутила: смотри, я беременна. «Семен, дурак, рохля, не родил второго сына, а тут с Виктором, единственным внуком, такое. Нет наследников – Герасимовых. Не будет династии Что же делать?…»

Безумные мысли косяком проносились в ее упрямой голове. Купить младенца? Она вспоминала женские разговоры, слышала, что русских младенцев в Узбекистане покупают за две-три тысячи: модно иметь в узбекской семье беловолосого ребенка. «Взять младенца? Зачем он мне, если не Герасимов! Ага, найти других Герасимовых. Да там чудак-художник, уверена, у него в жизни не ладится, он холост до сих пор, будут сыновья или нет – неизвестно. Женить дурака? Хоть бы Семен… Да куда ему, стар и дрябл. И надо разобраться, что случилось, надо допечь виноватых». Семену она задала, но другие…

– Фу, – сказала она, чтобы на время сдуть с себя эту сумятицу мыслей. – Фу-фу-фу. Пусть мне будет легче.

Но ей не делалось легче. Тогда она стала звонить в больницу.