Текст книги "Страстная седмица"

Автор книги: Аскольд Якубовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

7

Таня не спала. Она уже раз десять звонила Виктору. Телефон молчал. Где же он? На работе быть не мог, уже опоздал. Снова шла в коридор к телефону и медленно набирала номер, останавливая палец. Затем вслушивалась – прежние долгие гудки. Значит, Виктора нет, значит, все же он на работе. (О больнице, «скорой помощи», о морге она отгоняла мысль). Но ведь смена началась давно, он опоздал бы часа на два, уж лучше было и не ходить. Тогда больница, «скорая помощь», морг. «А вдруг какая-то женщина? Чтоб ему, проклятому!..» Может, он мчится по шоссе, может, его привезли в «скорой помощи». Или схватила милиция за обгон, превышение скорости, еще что-нибудь?

Назвонившись до онемелости пальца, Таня прошла к окну и открыла форточку. Она стояла, глядела вниз, а холодный воздух лился на плечи, холодил горящий лоб. Эх, простыть бы, заболеть… Умереть, быть может? Это бы принесло покой. Но простуды не будет, у нее не бывает насморков, гриппа, ангины. Железное здоровье, что с тобой сделать? Чем сокрушить? Как успокоиться? И холод не несет покоя.

Таня прошла к столу, в темноте шарила бутылку коньяка, но попала пальцами в масло. А вино? Ах да, в буфете, спрятала от Михаила, он бы упился. И лучше было бы, лучше. Таня открыла скрипучую дверку буфета, нащупала граненую холодную вазочку. Ага, конфеты… Ага, вот она, бутылка. Таня хлебнула, покашляла и закусила конфетой. Хлебнула еще и, поставив бутылку, ушла к окну. Ура, покой, равнодушие, голова колесом. И идет к ней сон, но в нем видится парень, белозубый, нетерпеливый, пахнущий молодостью.

– Виктор, – прошептала она и вздохнула. – Нет тебя, я знаю, ты умер из-за меня.

Она ушла к постели, легла, натянув одеяло, укрылась им.

– Женщина, – бормотала Таня, – должна этим гордиться. А раз я женщина, то…

И она заплакала…

А в это время волосатый доктор пьет кофе и прислушивается, как пролетает самолет, с шипеньем, громом и свистом. Утро близится. Слышны вскрики машин. Это автобусы уже разбегаются по городу – самый первый рейс. Они пустые, выхолодевшие за ночь. Сейчас убегут на окраины, и там в них набьются люди. Доктор раздвигает усы, чтобы стало удобней пить. Он хлебает очень горячий кофе и тут же запивает его ледяной, из холодильника, водой. Да, тяжелая ночь.

Сестра зовет его:

– Опять сердце.

Врач оставляет кофе и ледяную воду, уходит к парню. Следя за точкой, пульсирующей на экране, командует:

– Массаж… Приготовить дефибриллятор, на всякий случай.

Но вот сердце начинает снова работать, почти нормально, почти… Доктор уходит, но теперь идет писать отчет о дежурстве, а также выписывает направление больному В.С. Герасимову в неврологический центр. Записывает и другие случаи – ранение сердца в пьяной драке, свежий, с пылу, с жару инсульт зав. отделением урологии, милейшего Вениаминыча. Или Витаминыча, как его прозвали студенты…

Часть вторая
ДИНАСТИЯ ГЕРАСИМОВЫХ

Глава первая

1

Старуха не спала. По обыкновению, ее мучила бессонница. Она и раньше часто сидела до утра в кухоньке. Петр Иванович к этому привык, Семену тоже это не мешало, при его талантливости крепко спать. Он, как всегда во сне, долгом и глубоком, с видениями (вот, опять бормочет), искал спасения от неприятностей жизни. Старуха было рассердилась на Семена, вспомнила, что когда разводился, то взял отпуск и спал непрерывно. И вышел из передряги без единой морщинки, без единого седого волоска. Вот только жениться больше не захотел и баб стал бояться. Что уж совсем глупо. Но умным его никто не считал. И вот, он последний Герасимов. Чепуха какая-то!

Старуха сидела на кухне и жалела, что не училась вязать. Считая петли, она бы отвязалась от горьких чувств, потому что без внука (а выживет ли он еще?) все опустело и стало вроде бессмысленным. И хотя Марья Семеновна не отличалась живостью воображения, а нарочито ограничивала его и боялась, но истребить до конца не смогла.

И сейчас, стоило задуматься, как она видела мчащуюся машину, лед, мерзкую проволоку, гибельный полет внука. Она хотела и не могла верить, что он выживет. Разум говорил, что будет худшее, давило предчувствие, бабье, унылое, вынесенное из деревень. И кому пожалуешься? Что сделать? (Снова сверкнула машина и осколки льда. А под фонарем – крестом – лежащий человек. И к нему бегут, и это Виктор). Чудовищно.

Старуха ощутила злобу к этому случаю и ко всему, что родило это несчастье. Но что же делать? А наказать всех!

«Надо проследить и проверить все, весь путь мальчика к смерти. Герасимовы так дела не оставляют, с ними лучше не связываться, с ними не шути. Проволока – само собой, о проволоке она поговорит. Но кто его так настропалил, от кого несся? И эта артисточка… Надо проверить, выяснить: что там она? Это раз! А сам он? Почему такое сделал? Как мог решиться? Куда смотрел отец, проворонивший решение? (Грохот машины, лед, голова и растекшаяся липкая лужица… Кровь, родная кровь). Что если он убежал от этой дряни обманутым и вне себя? Но почему? Узнать, все узнать… Что же сделать? Что сделать?… Нельзя гибнуть такой отличной семье, нельзя терять единственного наследника. Кстати, не обрюхатил ли он актрису? Ну, едва ли, сейчас все девки такие многомудрые, а мужики всегда слюнтяи. За исключением некоторых паразитов. Нет ли и там этакого? Узнать, все узнать!.. Внук умрет… Какая это боль, какой удар. И сердце вот гремит, и в висках шум. Где тут у меня но-шпа? Значит, мне нужно вызвать врача. Глупости! Вызвать из Москвы Петьку Злобина к внуку. Гм, Петька, ему уже за 70. Поди зазнался? Позвонить ему, позвонить…»

Она прошла в комнату и переключила телефон в коридор. Ушла с ним в ванную и там, позвонив на станцию, ждала вызова. Шептала:

– Погубить такую семью… Такой внук… Не допущу.

Род Герасимовых погибнет? Будто несет какую-то вину. Но в чем можно было виноватить его?

2

Дородная была, отличная тетрадь с пожелтевшей, но отличной бумагой. Отец исписал ее. Марья Семеновна осторожно листает тетрадь. Еще девочкой она нашла на чердаке тетрадь, старинную, в коже (об этом было рассказано тысячу раз). Тряхнула, но пыль не ссыпалась, пришлось ее стирать тряпкой. И теперь, уже старухой, держа эту тетрадь, прижатую ладонью, она вспоминала дом, старый, лиственного дерева, с громадным чердаком. И было странно, что дома нет, чердака нет, а тетрадь осталась, лежит в комоде, прикрытая рубахами мужа. Лежать ей да лежать! «И кто знает, – думала старуха, – быть может, поставленную на это место бетонную девятиэтажку уберут, чтобы взгромоздить девятьсотдевяностоэтажное здание, а тетрадь будет хранить пра-пра-правнук, а в тетради будут сохраняться мысли предка, вечные и нужные всем им, Герасимовым.

Чернила, которыми писал в тетради отец Марьи Семеновны, были сделаны из каких-то орешков. Так когда-то делали. Они, была уверена Марья Семеновна, будут такими же черными не только сейчас, но еще 1000 лет, не то что нынешние, забудь письмо на солнце и пиши заново.

И старуха восхищалась своим отцом, который писал вечными чернилами истины, которые тоже считал вечными. И почерк его был ясный, четкий, как говорили тогда, «писарский».

«Разные бывают семьи. Одним абы сообща пожрать да телеса прикрыть, а других держит либо интерес борьбы за добрую жизнь для всех, или работа, скажем, литейное дело, его секреты. Одни ищут монеты, другие же секрет, как сварить новый сплав, поженив медь с железом. И ежели есть такое в семье, то она образует династию…»

Марья Семеновна, забросив тонкую косу на плечо, читала:

«Ибо я уверен, – вещал отец, и дочь так и видела его, крупного телом, сильного, с солдатскими усами, – что если считать то, что делали короли, работой, то и я со своими прокопченными лапами, и мой тесть, и все рабочие образуем свои династии не хуже, скажем, бояр Романовых, французских Капетов или австрийских Гогенцоллернов. И если учесть всю нашу работу, то ее наберется много. Ведь у королей, если даже считать сиденье на троне работой, бездельничали принцы, царевичи-королевичи, а наш рабочий труд, он копится и складывается, вроде денег, копейка к копейке или, как на стройке, кирпич к кирпичу. Вот и мы, Герасимовы, мы работаем, если взять и меня и предков моих, наверное, с полтысячи лет».

Такого Марья Семеновна не читала, не слышала, не думала. Никогда. Быть может, оно и наивно, посмеется кто-нибудь. Но ей было так интересно, так важно прочитать тетрадь.

Потом, став директором, читала с усмешкой. Даже сделала все, что в ее силах, чтобы разогнать эту династию в разные стороны, для охвата всей жизни. Ей хотелось, чтобы Герасимовы были всякие: даже художники, ученые, композиторы. Не удалось, да, но было ею сделано. А теперь, когда единственный наследник рабочих Герасимовых лежал в больнице и мог умереть, ей особенно, до боли хотелось, чтобы продолжилась их династия. Сейчас она поняла и гордость, и заботу отца. Да, сейчас, будь ее воля, она бы всех их погнала, вернула на завод. Но сводный брат умер, и сын Иван, первенец ее, тоже. Только Семен, этот всю жизнь на заводе. Она часто вспоминала, как первый раз читала исписанные отцом страницы – с удовольствием и удивлением. Тогда она была лихой девчонкой, а кругом чумазые, добрые, но и опасные в темноте рабочие. И это был воздух ее юности… Но это, и страшное – война, и светлое, было позади. За спиной был фронт, куда она ушла добровольцем. Будучи хорошим руководителем завода и практическим математиком, человеком, привычным к грохоту плавок, к огню, она попросилась в артиллерию. И ничего, справилась. Почему она бросила свое директорство, работу, детей? Да вот почему: услышала зов мертвых. Ее позвали убитые свои – сын Иван, муж, отчим – за которых надо было мстить. Что ж, это она делала, и хорошо делала. Командовала дивизионом тяжелой артиллерии, и неплохо командовала.

И теперь, куря цигарку и устало моргая в рассветное окно, она слышала другой зов. Она слышала зов родных ее предков. Тех, что когда-то жили в России, давно, очень, а потом взяли да и ушли в Сибирь. Она вспоминала не тех, кто крестьянствовали в ней либо охотились, а только работавших в мастерских, на заводах, в конце концов, пришедших и в этот, родной ей, город. Она любила все заводское. А вот мать не была так заострена, как она. Марья Семеновна вспоминала, что ее мать желала выйти только за рабочего, но и деревенского. Казалось, неразрешимая задача, но Герасимовы всегда находили выход. И мать нашла, выбрала ей отца, которого Марья Семеновна любила, но почти не видела.

Да, мама выходила не за кого-нибудь там, а за пятиюродного, кажется, брата, венчавший их поп все фыркал и придирался. Пока не успокоили его, дав червонец.

Но слышался Марье Семеновне и другой зов. Сильный зов погибших Герасимовых. Зовет сын Иван, погибший на войне, то и дело окликает дочь Наталья, ушедшая санитаркой на фронт и канувшая как в воду, слышен голос брата, сгоревшего на заводе. А отчим?… Они зовут, надо что-то сделать для них. Может, 1000 лет их работы уже набралось, хотя бы сообща… Может, их это успокоит…

А что если определить генеалогию рода Герасимовых? Смешно? Согласна! Зато отличнейшее занятие для пустых вечеров, когда сидит усталый молчаливый Семен, когда затем бессонница да хождение по комнате. Но занятием ее пустых вечеров (и переполненных дней) стал завод, с которого уходила на фронт, а теперь возвратилась. Бывший директор, Черненков, уезжал на Украину восстанавливать разрушенные заводы Криворожья. Что ж, его родина, его заводы.

Хотя работы было выше головы, но Марья Семеновна занялась и родословной. Старуха отроду не откладывала дела: родословное дерево она начала строить сразу же, в тот же вечер, рисуя на оберточной бумаге столярным карандашом с прямоугольным грифелем. Она прихлебывала чай с сахарином и водила карандашом. Он скрипел, царапал бумагу песчинками, замешавшимися в жирное графитное тесто. Наконец Мария Семеновна вырисовала дерево и, смутясь, в корнях дерева написала: Адам и Ева (яванские питекантропы). И думала, что хорошо было дворянам, они следили за предками, собирали документы. Врали, конечно, а все же… И если не могли документировать происхождение, скажем, за тысячу лет, то за сто лет могли поручиться. А что сделать ей? Предки ее были разные (она зажмурилась, воображая их): одни – безграмотные землепашцы, другие – отличные мастера по металлу, наверное, владевшие и грамотой. Но записей их нет. Конечно, можно было копнуть в архивах, но до времен, когда стали на фабриках заводить документы на рабочих, восстановить ничего было невозможно. «Что ж, – решила Мария Семеновна, – тогда мы помечтаем». И начала, посмеиваясь и стесняясь, а там и всерьез, придумывать род, припоминая все, что читала (мало, мало), что когда-нибудь слышала от бабушки и от деда, людей чрезвычайно памятливых. Записывать бы надо было, записывать. Но многое она запомнила. Судя по их рассказам, они – каждый – имели двоих, не менее памятливых, прадедов Марьи Семеновны. Которых выслушивали со вниманием. Ее работа началась, за точностью Марья Семеновна не гналась, ей было важно сделать, так сказать, эскиз родословного дерева, на середине его она нарисовала ветку и написала в кружок «Дмитрий», потому что дед набормотал ей легенду, сказку их рода.

Этот Дмитрий (а скорее всего, просто Митрий) будто назвал Петра Великого «антихристом». Ерунда, конечно… Будто они вместе трудились в кузне, клепали чепь. И будто закричал Дмитрий: «Антихрист, разве так наше дело делают!» Царь зыркнул на него глазищами, пошевелили усами, но промолчал. А сам громаден нечеловечески, голова под потолок. Дмитрий же, выйдя попить водички, сбежал, похитив коня. Но попалась кляча, на следующий же день беглец был пойман и привезен связанным. Петр Великий де погрозил ему пальцем, но на чепь не посадил. Дмитрий не верил, что царь простит: у Петра длинная память. Он удрал, помогли ему староверы, затянули к себе в леса. Таким образом он и попал на Урал («Бред, бред, а и возможно это»), оттуда и пошла уже более или менее видимая рабочая династия Герасимовых. Марья Семеновна копнула документы – и здесь, в старых листах, нашлись записи о беглых и погибших, о запоротых и с рваными ноздрями – род Герасимовых славился не только умением работать с металлом, но еще и строптивостью. А еще в роду как-то больше дюжили женщины, мужчины же были хлипче баб. Или просто не везло?… Если где шла война, то Герасимов редко с нее возвращался, приходила эпидемия – и она тоже отзывалась на каком-нибудь Герасимове. А женщины были много устойчивей. Таким образом, судьба рода в какой-то степени оказалась в руках женщин, строптивых, характерных, а потому зачастую безмужних. Они-то и понесли родовое знамя. Их внебрачные дети тоже были Герасимовы – в корне рода в конце концов стали женщины, вроде самой старухи.

А теперь? Она призадумалась над вопросом, в кого пошел единственный внук, в Мослаковых или Герасимовых? По смазливости – в Мослаковых, по ершистости – в Герасимовых. И если в них парень, то не выдержит испытаний, а если в мать, тогда есть надежда.

– Другой такой стервы поискать надо, – проворчала старуха. И была права.

3

Так что выше Дмитрия была кое-какая родовая история, а ниже – просто-напросто предположения. Наверное, Герасимовы живали в рабочих слободах, кузнечили в монастырях и на князей. А впрочем, кто их знает? Старуха делала отсчет с Дмитрия. И было видно, что тысячелетия царствования Герасимовых над металлом и механизмами еще надо добиваться. Знать бы их подробно, было можно сплюсовать годы, но против такой уловки старуха восставала. К тому же, могло быть по-разному. Наверняка многих Герасимовых тянуло к земле. Нет, было во всех определенное движение к заводу. Скажем, брак отца и матери, вроде бы, случайный, и все же нет в нем случайности, а именно движение. И казалось бы, ну, приехала девушка с отцом к родичам в тайгу, благо пароходы стали ходить по Оби. Чего проще! Ан, это не просто, это сходились две линии мастеровых – одних промышленных пролетариев и других, кузнечащих по тайге умельцев (но и крестьян). Случайность? Вроде бы и случайность, да смахивающая на закономерность, в свою очередь похожую на случайность, которая… Они там были один раз в деревне: приехали – уехали, Наталья с отцом. Но года через три заневестилась Наталья и твердо решила не выходить замуж за бедовых мастеровых. В ней был очерчен образ мужа, твердого и очень спокойного человека, работавшего на заводе, но могущего работать и сам по себе, имевшего огород, лошадь, корову. Словом, Семен-кузнец их дальняя таежная родня.

С мечтой, с вымыслом, бредом надо обращаться так же внимательно, как с прадедовской обоюдоострой бритвой, что сохраняют некоторые семьи. И хороша, и безумно остра, и чуть зазевался, вертя ее в руках, и получаешь глубокий порез.

И просто шутил Семен Герасимов, записывая: «А когда исполнится тысячелетие моего рода, он достигнет звезд и будет их ремонтировать».

А Марья Семеновна, пока не заработало ее упрямство, сомневалась и в своем древе, и в своих предках. Но страшно шутит жизнь, сомнения ее были напрасны, а тысячелетие, которое Семен, отец Марьи, относил, по-видимому, на 2000-й год, уже близилось.

Ибо род, пошедший от оружейника Ивана, сына Герасимова, и в самом деле отмечен завидной древностью. Только обоснован он в северных густых лесах. Часть его в маленьких кузницах проковывала железо, что находили даже в воде, и молотки, выбив из его ноздрей жидкий шлак, изготовляли то, что требовалось, даже мечи. И познания передавались от отца к сыну и так далее, и сберегались они – и род их – заботой людей, которым был позарез нужен кузнец. Но не все были кузнецы, а часть ковыряла те же северные земли и крестьянствовала на них. Делалось обычно так: старший кузнечил, молодшие ковыряли землю либо охотились.

В лесах отсиделись Герасимовы от татар, их руками ковались наконечники стрел и копий, отличные мечи, которые уже тогда Герасимовы умели закаливать в угольном порошке, делая железо сталистым. И меч их, внешне очень небрежный, ценился в коня, здорового, сильного, пригодного и для ездки, и для вспашки земли.

Быть может, и сидели бы они там вплоть до сегодняшних дней, но при Петре Первом их, как людей ценных, староверы перетащили на Урал и далее, в Сибирь. И тогда-то нарушился баланс семьи, ибо хлеборобная ее часть осталась ненужная в таежных лесах. С тех пор пошли беды и встряхивания семьи Герасимовых. Но увяли староверы, Герасимовы, люди, к вере равнодушные, приняли новое православие и стали креститься кукишем, лишь бы кузниц не перетаскивать с места на место. Род их в лесах помельчал и стал щуплым. Но черты художников по металлу остались, и кого бы теперь ни бери, старуху, ее Семена или даже Павла, художника, тяга к металлу была во всех. Отец Павла рисовал картины завода, сам он пробовал (иногда) силы в художественном литье из чугуна, Семен обожал металлический огонь плавки и сам металл, любил опиливать его, сверлить и т. д. и т. п. Вся квартира была им переделана, все металлические части заменены выточенными, выжженными, отлитыми им. И каминную решетку по старинным образцам он отливал сам.

Но больше всего соответствовал образу Семен-кузнец, дальний родственник и тоже Герасимов. Это был очень спокойный и крепкий парень, голубоглазый, молчаливый. И хотя он, судя по ширине плеч, по бычьей шее, по тяжелым кистям рук, был невероятно силен, но не делал каверз. Он не хватал, как другие, за косы, не мял груди и не тискал так, что трещали ребра, не щипал до синяков крепкий, но и весьма вертлявый задок. Он шел рядом, придерживая ее за талию, и было все надежно. И впервые девушка поняла свою мать, говорившую: «Я за мужем, как за каменной стеной». Девушка и почувствовала в кузнеце прочность. А парень был (по городским понятиям) слишком уж тихим, но зарабатывал он хорошо и славился в деревне тем, что мог чинить даже ружья центрального боя. А если был случайно материал, как-то железные трубки, то делал новое. Ему отец уже присмотрел невесту, дочку крепкого мужика Ненашева, рябую здоровенную деваху. Но кузнец внимательно слушал рассказы отца девушки, городского рабочего. Тот был так не похож на деревенских, ходил в черном приталенном пиджаке, в фуражке с лаковым козырьком, в сапогах гармошкой. Будто писарь! Однако рабочий человек, машинное черное масло и железная пыль въелись в кожу его рук, влезли под ногти, короткие и обломанные.

Голос дядьки был спокойно-дерзкий, он кланялся первым только батюшке, а над мужиками смеялся, называя их косопузыми и медведями, и уверял, что они залегают на зиму в спячку. Те посмеивались, отшучивались, побить городского за оскорбление не решались. Он звал их в город, работать на завод братьев Шориных. Тут что? Жизнь – дело фартовое. Нашел соболя – подработал, не нашел – соси зимой лапу. Мыть золото? А если лихой человек из винтовочки наповал уложит? А? Охотник, конечно, заработает на хлеб, на квас. Он и медведя свалит. А свинину ест лишь потому, что баба ведет его хозяйство. И в городе не рай, но все же веселей, шумней, сытей, нет комаров. А рабочих требуется много, купцы мастерские ставят и заводы строят, привезли анжинеров, бельгийцев. Во работа. И дома не хуже, а лучше здешних. «Мы себе лес берем только лиственничный, – хвастал он. – Мясо у нас четыре копейки фунт, а средний работяжка двадцать целковых в месяц отхватывает. Во! А кто не ленив – у того лошаденка, телега. У меня, к примеру, – хвастал он. – Я и груздочков насолю. С бабами в лес уедем, там и солю – три бочонка груздей, доверху, ежели их камнями прижать. Во! Я и огород вспашу – капуста у меня своя. Приезжайте, медведи, к нам в город, мы вас там и обстрижем и обломаем».

– Ты и, тово, обломаешь, ухорез, – отвечали мужики.

Говорил, вроде бы посмеиваясь, а мужики пугались непривычного и переглядывались. Ехать? В такую даль! Еще чего выдумал, варначина.

А кузнец слушал, слушал, и что-то померещилось ему в этом городе. Может, Семена звала даль, может, красивая девка. Может, сначала мужик хочет дорогу, а затем уже настоящую работу. А тут еще городская девка. Это тебе не деревенская телка – орать частушки поросячьим голосом да толкаться локтями. Разве знают в деревне настоящее обхождение? А эта девушка умная, цену себе знает. Если что сделаешь грубо, сейчас же одернет, сказав: «Милостивый государь, не распускайте лапы». Если она щелкает семечки, то плюет не на пол, а в ладошку. Совсем другой коленкор! С такой бы женой, мечталось парню, да ежели бы на завод, да зарабатывать, то зажили бы неплохо. И комаров нет, и зимних охот по белке, черт их подери…

Потом не раз вспоминала мать Марьи Семеновны, что обошлось у нее с кузнецом без разговоров, а переглядкой. Этим все и решилось. Уехали родичи, скучал кузнец в деревне до зимы, когда деревня – походом! – пошла белковать. Народ сюда пришел с Урала и перенес глупый уральский способ белкования. Обычно сибирские чалдоны, те охотились в одиночку, и на белку, и на соболя, даже на самого хозяина. Они ставили зимовье, и не одно, обхаживали тайгу вокруг, не мешая друг другу, и, случалось, добывали немало. Уральский шумный способ охоты по белке в Сибири практиковала, пожалуй, одна их деревня: отправлялись кагалом. Брали много саней, наваливали еды, выбирали старосту-белковщика. Избушки у них в лесу были не как у чалдонов, а топившиеся по-черному, дымные, тяжелые, нехорошие для сна. Но зато все издревле привычное, в чем и смак. Там жили, полуугорелые ночью, но ходили весь день по свежему воздуху, и отдыхивались. Они набивали белок, если везло, то на приличные деньги, оздоравливались, ходя по морозу (хотя и застуживались иные, случалось, насмерть).

В общем, это была шумная, веселая пора. И ни одной бабы! Хорошо!

Но на этот раз кузнец – их было трое братьев Герасимовых – старший, средний и младший, головастик, такой умный, что был прозван в деревне Двухголовым. Но этот еще мотал зелеными соплями и по белке не ходил. Так вот, когда старший и средний ушли подальше, и чужие выстрелы из малопулек с толстыми гранеными стволами перестали слышаться, остановились. Старший брат опустил ружье вниз стволом и поправил капсюль. Потом закинул винтовку за плечо.

– Ты чего, Семен? – спросил его средний.

Но старший брат молча переминался на широких лыжах, подбитых шкурками, снятыми с лосиных голяшек. Он задумался о кузне, в которой средний теперь будет не помощником, а полноправным хозяином. Его будут почитать и баловать односельчане, как до сих пор баловали Семена. Хорошо.

– Знаешь, где мы находимся? – спросил Семена брат.

– Чего ж мне не знать, – сказал тот. – Ежели на лыжах рвануть, завтра можно выйти на большак.

– Там ямщики?

– Ага, – сказал старший брат. – Ухожу я от вас. Из деревни не уходил, батю боялся, он крутой. А отсюда я ухожу.

– К девке той?

– Может, к той, а может, и нет. Но ухожу. Согласится, так на ней женюсь. Она чистая, ладная.

– Далеко идти.

– Ямщики ездят, – ответил старший. – Маманя деньжат мне прикопила, я ей давно открылся.

– Много? – спросил средний братан.

– Однако, много, – сказал старший. – Рублев триста. Ты бате ничего не говори, а то он в избе погром устроит.

– Слушай, – посоветовал средний. – Деньги ты спрячь подальше, а то отберут.

– Не маленький, чай. Вернетесь вы недельки через три, тогда батя и узнает. А я, как приеду, сразу отпишу, – сказал старший и побежал в лес, а обе их собаки, Рябчик и Стерва, заскулили ему вслед. А не рвались, не бежали. Выходит, разговор они понимали.

На белкованье пришлось сказать старшому, а потом и батя приступил к парню с вожжами. И средний брат рассказал подробности (не упоминая только деньги). Отец сплюнул и махнул рукой: ляд с ним, не пропадет. Он не боялся за старшего: в тайге не замерзнет, охотник. В городе такой ценен – зверь на железную работу. Но мучило среднего брата Петра, что, прощаясь, они не пожали друг другу руки. Конечно, не принято у них в деревне такое, а все же… Старшой только сказал:

– Что ж, братан, ишо авось встретимся.

– Встретимся, – сказал Петр.

И не ошибся, встретились, не дай Бог как.

Старшой приглашал не раз к себе в город, писал письма, но поехал младший, «двухголовый» Потап, а вернувшись, очень одобрил и Семена, и город. Ему там все нравилось. А Петр таки встретил старшего брата уже в тайге, в гражданскую войну. Так что обещание он свое сдержал, хотя и сам не знал об этом.

Семен вышел на дорогу и договорился с ямщиками. Всего за десять рублев его подкинули в город. Еще пятерку он проел в дороге: дорожились мужички в придорожных селах, рубли, как фершал зубы, рвали. Охнуть не успеешь, и нет целкаша. Но Семен был не прост и в дороге постился. В городе он живо отыскал своего будущего тестя, и тот поселил его у себя и устроил работать в депо на следующий же день. Можно бы и самому завести кузенку, но в депо, уверяли все, работать выгодней. Интересная работа, спокойная, уверенная, с паровозами. Семен женился, неторопливо, вдумчиво работая, поставил с тестем хороший дом – фундамент клали из лиственничных кряжей, на стены пошла сосна. Но оболонь Семен сострогал и клал налитую смолой сердцевину. На века ставил.

А тут пришла японская война, взяли Семена, угнали – вернулся с нее Семен, прихрамывая на правую раненую ногу. Только успокоились – революция 1905 года. Только стихло – придвинулась германская. А там началась Большая Революция – с шумом, с красными флагами, стрельбой. Но теперь Семен был совсем другим. Сразу видно: не зря работал на заводе, мучался на войне, читал книжки и ходил на тайные собрания большевиков.

Семен вернулся в город уверенным в себе коммунистом: другой формы власти он не признавал, хоть ты убей его. Только народная власть, а остальная пусть катится подальше. А катиться ей надо помочь. Чем Семен и занялся с великим усердием. И – началось! В конце концов Семен стал командиром, в черной коже с головы до пят и с громадным маузером в придачу. К нему имелся даже деревянный приклад, собираемый из кобуры. Тогда можно было стрелять почти как из винтовки.

Когда установилась советская власть в городах, Семен с отрядом красной гвардии ушел вылавливать колчаковцев в тайге, те уходили все дальше на север, вплоть до родной деревни. Там-то Семена и убили. Кто? Да свои, наверное. Но в снах Марьи Семеновны отец до сих пор был живым и ходил кожаным, с маузером. Он был усат, пах ружейной смазкой, махоркой, кожей. Словом, запах мужской, очень приятный. А еще пах отец опасностью, с которой постоянно встречался. Да и сам он был предельно опасен для белых, конечно. И не руки кузнеца, не страшный маузер, не таежный охотничий глаз, прищуренный и спокойный. Нет, эта опасность сидела в его голове: он был коммунистом, свирепым мечтателем о будущем. Потому-то и ушел в город, потому и женился на фабричной девчонке и стал коммунистом. Мать часто говорила о нем. Но рассказы бабки (она переехала в город после смерти деда) об отце Марье нравились больше. Что и понятно: бабка родила его. А тот старый мир стал переделывать на новый, с необычайным приложением энергии, с маузером в руке, в отряде красноармейцев, шумных, бородатых, крикливых, вооруженных.

А переделывать-то надо было много чего. Вот бабка. Она была сморщенная, черноглазая, смуглая: не сибирячка она, а с Украины, хохлушка… Рассказывала:

– Родилась я, внученька, в Ковронской губернии, в селе Шигости. Дразнили нас так: «соловьи-пересвистники». А потом уже попала в Сибирь. Конечно, места тяжелые, но когда куда попадешь, то разбираться не приходится, бери все, как оно есть. У отца с маткой было пятеро дочерей и два сына, а землю, внученька, тогда давали только на мужчин, а уж баба при мужике была. Так что имели землю на трех человек. А земля там была высосанная, с малых лет я уже работала поденно. Да, да, с семи лет, сердынько, нянчила я чужих дитев, у куркулей в хатах убирала. У нас-то пол земляной был, ну а у тех настоящее дерево. Да, все хлопоты, хлопоты, и поиграть-то некогда. Пришлось мне трудно жить, а вспоминается как будто хорошее, ясынка.

– Бауш, а как ты в Сибирь попала?

В 1898 году мать, отец и все родственники бабушки подалась в Сибирь, двинулись в Томскую губернию. Земля, сказали, есть, лесов же шибко много. Приехали они на Троицу и ужаснулись. «На Украине о ту пору все цвело, а тут снег лежит и таять не собирается. Испугались мои родственники. Ой-ой, снег! Дождались тепла, как снега растаяли, и кинулись назад. Ехали, отбивались дубинками от комаров. А те гнали их, гнали…» И бабка засмеялась. И выходило из ее рассказов, что бабка взяла да и осталась. Хотели увезти и ее, но сестра Пелагея уже вышла замуж за сибиряка, и бабка жила у молодых и тоже вышла замуж, да не за городского, а за крестьянина-таежника, очень уж понравился этот парень, и веселый, и ражий, кряжистый такой! Бывало, на ладонь посадит (задок-то еще был девичий) и носит по избе, носит…