Текст книги "Страстная седмица"

Автор книги: Аскольд Якубовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Вот, сейчас молодежь в литейный не заманишь. И правда, зайду, так самому страшно, словно после атомной бомбардировки. Прилипло ко мне это выражение: «атомная бомбардировка». Из обкома приедут – пилят, в райкоме снова строгают: почему не оборудуешь литейку как следует? А средства? Я им говорю, что металла нам нужно мало. Быть может, придумают металловоз и станут возить литье с комбината. Так, поди, дождись. Ах, Марь Семенна! Нашелся бы человек, который смог ее, такую машину, придумать. К ученым обращался – смеются. Эдисона мне нужно, русского Эдисона. Этот бы решил проблему. Ученые что, они находят факты, разрабатывают теорию. Но суметь факт запрячь, чтобы он повез… Ученые. Я и сам ученый, кандидат, экономист. А двухсот человек в цеху не хватает, их чем заменю? Изобретателя мне надо, гениального, Марь Семенна. Вы мечтали о таком заводе, который сейчас, а я мечтаю о другом. Чтобы без дыма и вони, без…

– Биологический, что ли? – сухо спросила Марья Семеновна.

Но зазвонил телефон, и директор снял трубку. И даже борода его взъерошилась.

– Что? Максимову «Волгу»? О, черт, пусть идет к Николаевичу или увольняется к чертовой матери. Где я ему возьму, разнарядки нам нету, план завалили. Что? Что? Повтори!..

Старуха тихонько вышла и закрыла дверь, за которой бушевал зычный Нифонт.

Когда Марья Семеновна стала директором, любимым ее цехом был литейный. Другие цеха лишь заканчивали дело, обрабатывая изделие, а вот литейный – этот всему начало. Там происходят интереснейшие процессы: превращение камня в металл, из которого делается все остальное. В печах бушует жидкий огонь, женятся элементы – один на другом – чтобы стать тяжелыми, сверкающими, прочными слитками, помогать человеку в его нелегкой жизни. Не добровольно, конечно, и металл надо покорять. Старуха любила цех, удушливый запах плавок, графитовый дождь, бегающие то красные, то зеленые струйки дыма, брызги расплавленного металла, от которого больно глазам. Но если смотреть на него сквозь синее стекло, то все представлялось медленно текущей массой. И в ее воображении (а Марья Семеновна не была лишена его) работа цеха перекликалась с вулканами, с горящей на войне землей.

И другое интересовало ее: литейный этот цех всегда был самым дырявым в смысле кадров, неустойчивым, в него с неудовольствием шла молодежь, обычно деревенская. Зато вырастали люди. Как и в литейных цехах других заводов города… Кстати, начальника цеха она давно не видела. Теперь, увидев Ивченко, закричала:

– Юрка!

И взмахнула тростью. Он обернулся, громадный, очкастый, с покатым лбом, облысевший как-то странно, клином, от лба к затылку. И седел он отчего-то клочками.

– Марь Семенна! – обрадовался тот. – И вы тоже варить металл захотели? – басом кричал он сквозь грохот механизмов. Но прогрохотали вагонетки, разделив их, скрыв Юрия.

Последний раз она видела его несколько лет назад. С тех пор (она схватила это дальнозоркими глазами) он и похудел, и постарел, в его лице выделился нос и лоб, а само лицо сжалось, уходило в бороду. Становилось малозаметным, только очки поблескивали. А их он добыл просто громадные.

Справа прошли вагонетки, уже обратно. Юрий все оглядывался, ища ее, и она поняла, что он забыл место, откуда она звала. «Запарился! Да я еще пришла мешать. Но куда же я пойду? Никому нет дела до меня, у всех – свое! Только Петр лицом ко мне». Она перебралась через пути и подошла, тронула руку Юрия.

– Ты занимайся, а я посмотрю.

И здесь, среди суматохи, грохота, пыхавшей жары, ей полегчало.

– По старой памяти, Марь Семенна? – спросил Юрий, заглядывая в лицо старухи озабоченно и внимательно.

– Не обращай внимания, здесь уголочек тихий.

Начцеха закричал на кого-то и, махая рукой, убежал. А старуха, не торопясь, стала рассматривать цех (полыхнуло, просыпался графитовый дождь). Маленький и родной цех, не такой уж он механизированный, как на новых заводах, которые она не раз посещала. И все же родной и понятный. И хорошо, что все так трещит и брызжет… Вот, начали выдачу металла. Она глядела на пышущую жаром печь, в недрах которой сейчас, наконец, сварился металл. Конечно, сейчас бы взглянуть на конверторы, но и здесь хорошо. Витька Кошкин, известный скандалист в послерабочее время, стоял у будки с приборами. Он только что сделал перекидку газа. Резкий звонок – предупреждение рабочим. Сейчас из-под заслонок будут рваться языки пламени, взбудораженные плавящейся сталью, их нужно опасаться. Вот рванулись! Вздрогнуло что-то в душе. Сейчас будет хорошо, момент ясности, когда в цехе можно увидеть самый малый болт. Вот оно! На мгновение цех осветился таким ослепительным светом, что Марья Семеновна увидела даже капли пота на своих руках, опиравшихся на трость. Вот и отошло, вот и снова уверенность, что все будет хорошо. Даже если и случится самое плохое. Снова прибежал Ивченко, топтался около, покашливал возбужденно. «Он понимает, что случилось со мной», – решила Марья Семеновна.

– Как идет плавка? – спросила она.

– Сталь закипела, сейчас мы ее выльем. Наденьте-ка мои очки да посмотрите на сталь.

Да, это хорошая мысль, когда-то она любила смотреть.

– А ты?

– Я ношу запасные.

– Да, ты всегда был очень запасливый человек.

Ивченко промолчал. Они сквозь синее стекло наблюдали, как мечется пламя над тестообразной массой, которая лениво бурлит. Металл то и дело бросал вверх упругие, короткие, яркие столбики. И старухе отрешенно думалось, что и на солнце тоже есть столбики, в миллионы километров высотой, что в печь людьми засунуто не солнце, нет, а все же нечто родственное ему по плоти – огонь. Ее огонь, ведь она ставила здесь эти печи.

Сталевары то и дело отбегали. Проходя мимо Марьи Семеновны, иногда толкали ее. Словом, она мешала, надо уходить.

Но Марья Семеновна не уходила, а смотрела на металл. Вот сталь хлестнула в глубину ковша. Пролетали, будто трассирующие пули, брызги, поднимался очень красиво освещенный дым. Газы заполнили цех, и ей стало душно, нехорошо. Она вынула из сумки трубочку с валидолом, взяла две таблетки и сунула под язык. Посасывала. Да, с литейным не в порядке, он позарез нуждался в рабочих. И что-то надо придумать. Но все же литейный цех – сердце этого завода. И ее сердце. Завода не станет, а она?

– Умру, наверное, – пробормотала старуха.

– Вот я вас и нашел!

Парторг, подошедший незаметно, взял ее под руку, и она отпрянула, а он засмеялся. Был он сухонький, как она сама, маленький и жилистый. И она всегда думала о нем: «молодой человек», даже когда ему перевалило за сорок.

Парторг увел ее к себе. Усадил в кресло. Кабинет его большой, для совещаний, туда вечно заходили рабочие – спросить, посоветоваться, ругаться. Но сейчас, такая удача, никто не заходил, и они могли спокойно посидеть и поговорить.

Старуха отдыхала от пекла литейного цеха, парторг заладил прежнее: где брать рабочих? Район большой, завод не один, а стадиона нет. И кинотеатр один. Дома стоят здесь, и рабочим приходится переться в центр. Это далеко, долго. Так что остается делать молодым? Пить да скандалить? Этим и занимаются, благо деньги есть. Да, да, приличные заработки.

Старуха слушала его и видела, что, как и всегда, под этими словами сквозила мысль: «А не сделаете ли вы что-нибудь такое в обкоме, чтобы стадион построить?»

– Постараюсь вам помочь, – сказала она.

– Вот и лады, – обрадовался тот. Но, кажется, все же не верит. И прав.

Марья Семеновна не раз пыталась помочь. Но город большой, строящийся, и денег на стадион и театр всегда не хватало. Да и гнали жилье, жилье, жилье… Тогда парторг завел другой разговор и тоже с прицелом. Заныл о программных станках, о том, что можно ставить дебила: всего-то три кнопки управления. А нужны хорошие рабочие. Во-первых, сами программы. Ну, пробуют заказывать. Программа обходится в сто семьдесят рублей. Делают сами – 50 рублей. Но ведь электроники у них стоящей нет, программы считают на плохонькой машине. Опытный же рабочий может усовершенствовать программу. Она всегда не идеальна, всегда в ней можно найти ресурс. К тому же, когда станок ломается, нужен ремонт, наладка. А что может молодой парень? У них нет опыта.

Словом, шел приятный, главное, отвлекающий разговор. И старуха теперь знала, что ей дальше делать. Во всяком случае, сегодня.

– Мы по сусекам поскребли и ставим зарплату четыреста рублей на рабочего, – сообщил парторг. – А старики не идут, оскорбляются тремя кнопками, предпочитают обычный станок и меньшую зарплату. Ну, а когда все это вместе соберется: молодой рабочий, недостатки программы, нехватка ремонтников – получается, что программный станок вроде бы вреден.

– Дошло, – сказала Марья Семеновна. – Поговорю со стариками. Вы мне их соберете, но только…

– Я понял, понял, мы подождем.

А не так ее понял. Теперь Марья Семеновна чувствовала, что ей интересно, даже о внуке не думает, о том, что семья их рушится, что живет она среди людей, у которых ничего не выходит. И сейчас она – с благодарностью к заводу и парторгу – рассуждала о литейке, о программных станках, как манить стариков и торопить рост молодых.

Тут пришел Нифонт. Оказывается, милиция зацапала на вещевом рынке Потапова Николая Ивановича. Прекрасный токарь, инженерное образование. Он ушел в рабочие. И чем же занялся рабочий-инженер, имеющий, между прочим, изобретательские способности? Деньгами, их добычей. У него семейные нелады, взрослые дети его кричат: дай, дай, дай! Конечно, никакой зарплаты не хватает. Он тащил на базар кольца-«недельки», которые точил из заводского металла. Расходовался заводской металл!.. Пока не была запрещена рыбная ловля подъемниками, он их делал – усовершенствованные, складывающиеся, как зонтики. Даже артель организовал: один плел сети, другой добывал металл, а Потапов усовершенствовал подъемник с лебедкой из легких сплавов, армированных углеродистым волокном… Покупает списанные Залесским радиозаводом некондиционные магнитофоны, совершенствует их и торгует среди знакомых. Паршивец дает гарантию два года, как сам завод.

– Вот милиция и спрашивает дирекцию: что делать с этим своеобразным спекулянтом?

– Я бы, – сказала Марья Семеновна, – на твоем месте поручила бы ему кабинеты.

– Не понял, – сказал директор.

– Вы – современные, и завод современный. Вот вы тут бредите о машинах. Но как работаете сами! Каталоги, в которых вы путаетесь, диктофоны, что никуда не годны. Где телевизоры для наблюдения за цехами? Нагрузите человека, раз он изобретателен. Деньги ему нужны? Прекрасно! Чтоб все тут сделать, чтобы управлять на современном уровне, чтоб вам легко работать, деньги нужны, и большие, а это окупится, главное же… – она взяла бумажку и стала быстро что-то писать, потом порвала. – Это окупится года за два, а вы сэкономите по меньшей мере десять процентов своего рабочего времени.

И Марью Семеновну понесло:

– Выделите средства из фонда премирования, есть фонд рационализации, можете оттуда, потому что он выдумает кучу приспособлений. Чем бегать с приемниками по базару, пусть работает здесь и получает те же деньги. Ну, пусть меньше, зато спокойней. А его дети? Вы подумали, чем заткнуть их ненасытные рты? Товарищи, вы плохо работаете с кадрами, разве этому я вас учила?

И – опомнилась, зажмурилась. «Как я могу учить их, когда меня саму надо было учить воспитывать детей. И они молчат, понимают».

Марья Семеновна поднялась и вышла, тяжело постукивая тростью.

Идя домой, благо сеточка лежала в сумке, старуха зашла в магазин. Длинный. С одной стороны овощи, соусы, подсолнечное масло, с другой – вина. Что купить? Она взяла бутылку масла, купила и коньяка. Коньяк, судя по цене, неплохой. Она повертела бутылку, вздохнув, положила в сумку.

– Что, бабка, запила? – спросил кто-то.

Марья Семеновна пошла в другой магазин, искать рыбу. Но хека не оказалось, зато были иваси, маслянисто поблескивающие рыбки. Она взяла полкило. Они упрощали жизнь, к ним достаточно отварить картошки. В бакалейном отделе, покупая сахар, обнаружила мелкие баночки с горошком. Названо: «Зеленый горошек для супа». Она взяла пять таких баночек.

Выйдя из магазина, она задумалась – домой ей не хотелось. Но куда? В больницу – невозможно. Старуха побрела, опираясь на палку. Она шла в глубочайшей задумчивости. Палочка постукивала по тротуару, ей навстречу шли люди. Веселые, весна надвигалась.

– Все же придется к ней идти, – остановилась старуха. – Нет, не пойду! Ни за что!

И снова постукивает по обледенелому тротуару палочкой, бормочет:

– Пойду!

Мимо нее с лязгом проносятся трамваи, проходят машины. Город, дымясь, накрывается вечером. Выход как будто нащупывается, пожалуй, он есть. Вряд ли. И вдруг зеленая звездочка – такси. Старуха подняла руку.

5

Сергей Федорович долго стучал карандашиком по столу. Наконец разговоры стихли. Конструкторы («Слишком уж много женщин», – подумал главный) молча сидели за этим предлинным столом, за которым обсуждалось уже множество интереснейших вопросов. И вот сейчас был вопрос незаурядный. Женщины это поняли, судя по лицу главного. Но какой? И что предстоит обсуждать? А мужчины посматривали друг на друга. Пора идти домой, уже томила желудочная тоска, вспоминалось домашнее, вкусное, горячее, приготовленное женой. Главный снова постучал карандашом. И, как в пьесе Гоголя, что всем заводом видели на днях, сказал:

– Сообщаю вам пренеприятное известие.

– К нам едет ревизор? – спросил остряк Крягин, и все посмотрели на главного. А чертежница Надя Жигулева даже перестала сосать карамельку.

– Гораздо хуже… Гораздо хуже…

И главный конструктор встал – сухощавый человек-непоседа, которому и говорилось, и думалось лучше всего стоя. А еще лучше говорилось, когда он ходил. И потому вокруг его громадного стола в мягком линолеуме была им протоптана глянцевитая дорожка. Она опоясывала стол, окружала и стулья, придвинутые к столу, потому что ходить и говорить главный предпочитал именно на таких вот общих совещаниях конструкторского отдела. И сейчас он стал ходить. Конструкторы, вертя головами, видели то его узкую и длинную спину, обтянутую грубой вязаной кофтой, то лицо, помятое устало, торопливо выбритое. По-видимому, он опять работал ночью и чуть не проспал, едва не опоздал на службу. Вот спина, и снова видна седоватая и жесткая щетина.

– Я сообщу вам неприятное известие, – говорил он. – Получил я сегодня, и вы об этом уже знаете, нахлобучку, за нашу с вами последнюю литейноцентробежную машину. Справедливо получил. Придется нам, коллеги, как следует попыхтеть и исправить недоработки. Больше того, все получилось из-за нашего пренебрежения дизайном. А еще мы как-то так ее спроектировали, что оператору нашей с вами центробежки надо иметь четыре руки и хвост в придачу, тогда он справится с рычагами и кнопками. А уж внешний вид… Глядеть на нашу машину противно. Я не замечал, но привели меня, ткнули носом, и я был вынужден согласиться: да, противно. Отсюда и мой разговор о дизайне. Это слово, как это ни странно, нам не мешало бы написать на ладонях, зарубить на носу, повесить лозунг. Ну, что-то вроде того, что красивое – это целесообразное. Значит, завтра, прямо с утра, напишите для каждой комнаты лозунг с одним словом и тремя восклицательными знаками… Директор мне посоветовал привлекать художников, просить их сойти с пьедестала искусства к нашим железякам, их дизайну. Полагаю, таких мы найдем. Но это не все, с нас требуют автоматизировать литейные процессы, требуют миницех, совмещение литейной с формовкой и всем прочим. Конечно, вы можете сказать, что автоматизация литейного цеха – это дело вчерашнее, и примеров мы имеем достаточно. Что провалилась у нас автоматизация, не пошла и не нужна. А где удачно? Там, где идет серия, много металла, там затраты оправдываются. А что у нас? Минисерия либо единичная вещь, штучный заказ. Как автоматизировать в таком случае цех? Или не сможем, или вгоним его в такую цену, что завод обвалится. Золотым будет наш цех. Но такое дело, молодые рабочие идти в литейку не хотят: работа там не подарочек! И это мы с вами должны были думать, но думало начальство. Хотите, верьте, хотите, нет, оно и подкинуло идейку, да еще в присутствии Марьи Семеновны, которую мы помним, любим и уважаем. Так вот, их задание – литейная машина, которая бы отливала все на свете, хотят – серией, хотят – штучно. Ясно? Киваете, а мне вот не ясно. Впрочем, когда в наших головах прояснится, электронику нам рассчитают ученые. Ну, и защитят там кандидатские, докторские… Так что будут работать на нас с удовольствием. Наша задача – литейная часть машины (он сбычился). Это не квадратура круга, примеров вроде бы достаточно. А нам не легче. Вот самое страшное (он налил воды и хлебнул ее), страшное в этом задании – каждое изделие будет отличаться от предыдущего. Нам с вами нужно изобрести какую-то пластичную форму для отливки, самоизменяющуюся, но по заданной программе. А ведь лить будем под давлением и в пятьсот тонн, и в три тысячи тонн. Причем, то из цветного металла, и тут же из стали. Вот! То есть нам нужна самоменяющаяся, пластичная, но и жесткая, точная вольфрамовая форма… Вы скажете, что есть тому примеры, это магнитная форма. Но каким образом применить магнитную форму при давлении в три тысячи тонн? Заранее предупреждаю: над этим ломают голову в Англии, Франции, в США! Всюду! Словом, дорогие мои товарищи, думайте, мечтайте, сходите с ума, я согласен носить вам передачи. И записывайте, записывайте идеи. Но бредовых не надо. Их ученым оставьте. С идеями идите ко мне, будем рассматривать. Вот чего с нас требуют и дирекция, и развитие техники. Не правда ли, хороша задача, а?

– И зубы, и шею сломать легко, – отозвался Крягин.

– Вот и хорошо, что легко, осторожней будем. А теперь – по домам! А у кого мелькнуло что, пусть остается, помечтаем вместе. Никто не остается?… Так до завтра.

И сел за стол.

– Сломаем шею, – радостно сказал он себе. – Без сомнений.

И засмеялся, довольный, сколько объявилось интересной работы.

6

– У себя, – шепнула ей старушка Фенечка.

Марья Семеновна толкнула дверь и даже попятилась – так дохнуло табаком. Но, отступив, она оставила дверь открытой, затем вошла в комнату. Там был дым, окурки кучкой лежали в блюдце. Этак недолго и ребенка отравить. Марья Семеновна воскликнула:

– Чего выдумала! В комнате хоть топор вешай. Хороша, нечего сказать.

Она ходила по комнате. Открыла форточку, передвинула стулья. На стол положила сумку и тогда подумала о том, с чем шла сюда, и о настежь открытой двери. Пусть! Ей хотелось осрамить мерзавку. Еще пока сюда шла, плевать ей было на все. Но вот увидела Татьяну, валявшуюся в халатике («Фу, так задрался!»), блюдце с окурками и поняла: дверь надо закрыть. Незамедлительно. Закрыв, присела на стул и снова оглядела комнату и опять возмутилась царящим в комнате разгромом, особенно же стоявшей в изголовье кровати коньячной раскупоренной бутылкой.

– Вы, бабуленька, – спрашивала Таня, – от него? Он простил?

Ага, догадалась. Говорили, поди, о ней, и насмешник Виктор конфузил свою бабку. Ну, так она задаст этой. Но сердитое в ней уже сменилось жалостью. А обругать бы надо, и вообще с такими, в халатиках, бутылках и окурках (и занесло же беднягу Виктора), надо быть строгой предельно.

– Нализалась. Краше не бывает! – сердито говорила старуха. – Надымила, как паровоз. Ты что же это делаешь, девка, что думаешь?

– Я счас… – Таня заворочалась, приподнялась и опять легла.

– Лежишь, как треска горячего копчения, – ядовито заметила старуха, стараясь преодолеть в себе возникающую родственность. Теперь ей было дело до всего, что происходило с этой дурой. Вот, ворочается, и халат совсем расстегнулся, и штанишки в кружевчиках видны. – Прикройся!

И кинула в нее покрывалом, вдруг окутавшим актрису. Теперь наружу были ее волосы и часть лица с раскрытым косящим глазом. Пусть смотрит. Старуха подошла и раскрыла палкой прихлопнувшуюся было форточку. Сжала губы. Так и смотрела на девчонку, ощущая сжатые губы и зная то, что они сейчас скажут. А уж от слов этих не отступишься вовек.

– Татьяна…

Актриса, высвободив голову, смотрела на нее. Горела верхняя лампа. И старуха видела, что глаза девчонки опухли. Да, и курила, и пила, но также и оплакивала их Виктора. И это единственно важно сейчас. Она плакала о внуке и была к нему близка, ближе их всех – тем самым, что питалось, росло и созревало в животе ее, та личинка, которая есть Герасимов, ее правнук. А раз так, то Виктор был и там, и здесь, в ней, в ее сердце, в животе, в крови. «Наша кровь!» – рявкнуло что-то в старухе. «Так и уж наша? – возразила она. И ответила: – Да, наша».

Таня плакала. Записку, которую написала ей старуха, прочла и выступать не захотела. Старуха послала записочку, ей передали, и та кинулась в зал бегом. Кто-то заорал вслед петушиным срывающимся голосом: «Вернись на план!..» Тот же голос потребовал от других не нарушать «разводку». Разводка… Актриса убежала со сцены, только каблучки застучали. Резвая девка! Нет, женщина.

Таня все-таки заставила себя сесть. Спустила ноги с кушетки, подняла голову, болевшую, даже шевелить ее больно. Так пила она первый раз. От холода вроде бы хмель отошел, глаза стали видеть. И она сказала о том, что поняла раньше по сердитому топанью, швырянью покрывала в нее, по беготне старухи по комнате.

– Вы зачем пришли? Любоваться мной? Так и смотрите, вот она я!

И смешно изогнувшись, подбоченилась, взъерошенная, со слитными бровями хмельной восточной красавицы.

– Я пришла, – начала говорить Марья Семеновна, и кровь застучала в висках, она даже слегка задохнулась. – Я пришла…

– Да что вам теперь-то нужно? – закричала Таня и попыталась встать с кушетки. Не смогла и, поворотясь, зло ударила кушетку кулачком, раз, два…

От холода становилось ясней в голове. Опыт подсказывал ей, что нужно походить на ту «актрисочку», о которой наверняка говорили в семье старухи, как о женщине взбалмошной и капризной. Сама же пыталась придумать, что сделать, как освежиться. Кофе бы выпить. Но тащиться в кухню… Жуть. Попросить старуху? Таня приподнялась, помотала головой и трагически прохрипела:

– Кофе.

Старуха молчала.

– Что вам нужно, скажите?

– А нужно, милая… – твердо сказала Марья Семеновна. – Нужно то, что ты одна и дать-то можешь.

Таня выдала себя:

– Виктор тут ни при чем, – залепетала Таня, смутясь. – Это просто задержка месячных. Я не могла и подумать, и вдруг…

– Врешь! – сказала, ударив тростью в пол, страшная старуха. – Я тебя насквозь вижу, как и всех прочих баб. Я не мужик, да и всегда хитрая была.

– О-о…

– Молчи! Я узнавала, ты на четыре года старше Виктора, а для женщины, если на мужика перевести, старше на 20 лет. Ты женщина, и все должна знать. Даже то, что мужику и в голову не придет… Ты знаешь, что беременна… Поди, режиссера хотела надуть, аборт сделать. А?

Таня заплакала. Она плакала теми слезами, какими часто плачут актрисы. Ей было жаль себя, парня, но каким-то уголком глаза она словно видела себя. Наблюдала, как играла эту сцену, и следила, чтобы та была не безобразна, а приукрашена, как на сцене. Но и это отошло. Сейчас она искренне оплакивала Виктора и себя, свою глупость.

– О, Господи, – бормотала она, захлебываясь слезами и раскачиваясь, – мальчик мой, мальчик-ветер. Не человек, сквозняк какой-то. Вот как при открытой форточке. Вы поймите, я играю, всюду личины, и вдруг его невероятная раскрытость.

– А ты совсем не пьяна.

– Виктор пронесся в моей жизни, как ветер, и исчез. А другие, неподвижные, остались. Скорость, ветер – это был его путь…

– Остались? Это мы посмотрим. А теперь я тебе скажу…

Лицо Марьи Семеновны дернула судорога. Она попыталась говорить и не смогла. Попробовала снова начать, и снова судорога. Она погрозила Тане палкой. Наконец губы ее задвигались.

– Как ты смеешь так говорить, мерзавка? Он не унесется, мы его вылечим. Он еще не умер.

– Может умереть, – сказала Таня. – Я сон такой увидела.

– Нет! Будет операция на мозге. Ты понимаешь это? А? Он выздоровеет! («Но каким он станет?» – спросила она себя, вдруг ощущая свое бессилие).

– Так он выздоровеет? Подождите, я кофе себе сварю.

– Приляг, я сама.

Марья Семеновна, чувствуя слабость в ногах, поковыляла к буфету. Ворча себе под нос, взяла кофе, дрянной, молотый. Сказав негромко, будто себе, что Таня «хозяйка никуда, в меня», ушла на кухню. Там кстати Феня кипятила себе чайник. Она взглянула на Марью Семеновну большими вопрошающими глазами. Та протянула ей банку. Кофе был моментально сварен, и с чашкой очень крепкого, горячего, сладкого она пришла в комнату. Таня выпила кофе жадно, всхлипнула от удовольствия. Поставила чашку и села, оправила волосы. Старуха теперь сидела рядом с нею. Вдруг она попросила:

– Помоги мне, девочка, помоги.

– Чем я могу помочь? – спросила Таня, и в самом деле не понимая, что можно сделать для этой старухи, бабуленьки Виктора.

– Верни мальчика, верни, – просила старуха.

– Но как?

И тут старуха стала говорить странные слова. Таких еще Тане не говорили.

– Ты его убила, по правде говоря, ты и верни, – бормотала старуха и вдруг схватила ее руку. Сжала сильно, больно. – А усатику своему скажи, пусть убирается из города. Я его допеку, из города все равно выдворю. Уничтожу.

– Что-то я вас не понимаю, – пробормотала актриса.

– Все, все понимаешь. Тебе Виктор, поди, рассказывал, что я двух грабителей убила. А вы меня с режиссером ограбили. Неужели думаешь выкрутиться? И не надейся.

– Да что вы…

– Роди его.

– Да кого же? – шепотом спросила Татьяна, и в ней зажглось что-то. Впервые она ощутила себя прародительницей, соприкасающейся, дающей начало тем тайнам жизни, о которых ей с недавних пор шептал неотступно голос: роди, жизнь, смерть… Но ей не хотелось слушать этот голос. – Ну, и история заварилась, – сказала актриса, вставая. – Зачем я буду рожать? Себе жизнь портить? Если беременна, то сделаю аборт, время еще не потеряно.

– Но Виктор умирает, а ты хочешь убить его потомство.

– Я уже совсем ничего не понимаю, – пробормотала Таня, садясь. Она ослабла.

– Роди мне правнука, и все, – говорила, обнимая ее, старуха. – Я тебя в семью приму, квартиру завещаю, дачу поставим, если хочешь. Потом выйдешь замуж. Но сейчас мы уберем тебя из города, от всех спрячем, пожертвую всем… Слушай, я старуха очень сильная. Я сделаю тебе карьеру! Я буду работать на тебя, как лошадь. Ну, прошу-у-у…

И вдруг шлепнулась на колени. И Таня растерялась. Она суетилась, поднимала ее. Подняла, наконец. Потом они вместе плакали, и, если Таню не обманывал слух, в коридоре тоже раздавались всхлипывания и сморканье. Но, скорее всего, ей только показалось.

– Я все устрою, все… – бормотала старуха. – Ты будешь работать. Посоветуюсь со знающими людьми, подберем тебе учителей из артистов. Мы тебя отшлифуем, как алмаз, все 48 граней. Ты мне родишь правнучка, а я к тебе приведу лучших учителей. Я оплачу их отпуска, у меня прикоплены деньги. Что-нибудь придумаю…

Таню охватывала печаль. Жизнь менялась, и как-то уж слишком быстро, страшно и круто. Вот и родись после этого женщиной. Вот, манит квартира из своей личной уютной комнатки. А уютна ли?… Сейчас в ней ледяно, студено, пахнет куревом.

Ледяно, ледяно… Таня приходила в себя, и все слышанное от старухи казалось абсолютно невозможной, ледяной, в сосульках, чепухой. И Таня увидела себя со стороны, чужую заплаканную женщину, растерянную, жалкую. «Это надо запомнить, это пригодится», – мелькнуло в ней холодное. И старуха, прижимая ее к себе, пропахшую табаком и вином, вдруг потеряла доверие к ней. Что если не согласится? Надсмеется? Как быть тогда? «Если девка не согласится, обманет, я не переживу, нет. А уйди она к усатому, возьму браунинг и покидаю все пули в них, в них, в них! Я их буду… ненавидеть. О, как я буду ее ненавидеть. А усатого, улучив время, в порошок сотру».

И Марье Семеновне, знавшей себя, даже стало зябко от страха перед собой, и приятно чего-то, и стыдно. Главное, увести девку сейчас, пока та не опомнится. «Мы ее окружим… А потом врачи, потом все остальное». Она засуетилась. Бегала по комнате, стараясь не глядеть на актрису, и собирала ее.

– Как бы ты не простыла. Где у тебя кофточка?

Марья Семеновна прихромала, стуча палкой, к шкафу и открыла его. Сама говорила быстро-быстро:

– Ванну примешь у нас. Платьишки можешь, конечно, взять, но я свою портниху вызову, сошьем тебе приданое… Иди, умойся, я сама чемодан сложу.

И Тане вдруг понравилось, что о ней заботятся. С тех пор, как умерла мама, все одна да одна.

Когда Таня вернулась с мокрым лицом, старуха сидела на стуле. Повернулась к Тане, сказала:

– Я так решила. Оставь, как есть, эту нору. Начнем мы с гинеколога, затем в роддом, на учет, а портниха уже потом. А как придешь к нам, напишешь заявление на отпуск без содержания. Поедем на такси, через пять минут будь готова.

И понеслась, стуча палкой, в коридор, а там и на улицу, ждать такси.