Текст книги "Страстная седмица"
Автор книги: Аскольд Якубовский
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
Стрелки индикаторов метались: сердце у парня работало, кардиомин и лабаррин, стекая с физиологическим раствором, вливался в жилы парня. Но проникающая травма… Врач задумался. Бог его знает, как он выдержал этот удар и еще жив. Как ненадежно все.
Сестра сказала глуховато:
– И все же я не понимаю его бабку, страшную старуху. Шевелить парня, делать операцию? Риск так громаден, а она звонила, требует перевезти его в больницу, все берет на себя.
– Арнольд Петрович тоже решил переводить.
– Но зачем брать на себя?
– Следите-ка лучше за приборами, главный заглянет с минуты на минуту.
И врач тоже взял себя в руки, словно ящик задвинул. Он прочитал запись коллеги, смотрел на приборы. «А все же мозг чрезвычайно вынослив, – думал он. – Вот энцефалограмма: мозг не умер, хотя сильно разрушен. Сердце бьется… вот, огонек вычерчивает линию на бумаге. Значит, мозг действует, хотя (он снял марлю и заглянул в глаза парня) взгляд уже и не живой».
Врач переставил треногу с физраствором, посмотрел, хорошо ли прилипли к коже датчики приборов. Да, Сонечка права. Как его везти? Но везти придется. Судя по телефонному звонку, старуха неукротима. Такой бы водить в атаку армии. Но и оставить парня здесь – тоже верная смерть. Гм, дилемма.
– Сонечка, – помолчав, сказал он, – кофейку.
Взял бумагу и стал прикидывать: «Что если бы парню вживить в мозг стимулятор, а батарею наружу? Чепуха, не мое дело».
Он сидел, следил за приборами и соображал, удастся ли сделать это. Вводить пучок электродов, скажем, 20–30. «И это не мое дело». Затем проверить их… «А ритмика дыхания? Наверняка все это безнадежно!» И сейчас, в преддверии смерти этого очень красивого парня, врачу хотелось любви. «Ведь и я умру когда-нибудь… А вдруг сегодня или завтра? И тогда все, что я мог испытать, уйдет от меня… Вдруг я налечу в своем «жигуленке» на грузовик. Или порежу палец грязным ланцетом… Единственное спасение – это спешить, спешить, спешить жить. Но любовь не все в моей жизни, в ней есть работа, значит, надо спешить, спешить, спешить работать. Во-первых, надо… Долой, долой это!»
– А знаете, Соня, – сказал он, беря кофе и ложечкой размешивая в нем сахар, – что в мозгу этого мужчины, на тело которого вы смотрите не без удовольствия, содержалось 85 процентов воды. И в этом очень большой смысл: если принять идею, что химические вещества переносят знания в мозг, то вода-то нужна, и мозг должен быть полужидкой консистенции.
– У него, – сказала Соня, – Арнольд Петрович говорил, уже водянка мозга.
– И это опасно.
– Я не понимаю старуху.
– Она ловит последний шанс. К тому же, в той больнице прекрасный персонал.
– Сделать операцию, – говорила Сонечка. – Ужасная старуха, по-моему. Я ее боюсь, вспомню ее палку, так и вздрогну. А все же она сомлела, увидев внука.
– Я тоже, – сознался врач.
– Вы-то почему?
– Понял, что жизнь коротка.
– Помогите, мне нужно протереть его спиртом.
– Это я сам сделаю, – сказал он, ощутив в себе странный холодок. – Не хочу, чтобы такая красивая девушка смотрела на голого красивого мужчину.
– Глупости, Дмитрий Петрович. Да и голос у вас переменился. Думаю, говорите из вежливости. Не спрашиваете, когда мы еще встретимся.
– Когда мы еще встретимся?
– Теперь я не знаю. Может быть, через год.
– Пусть будет через год.
– Ты злишься.
– Ни капельки, я на работе… А все же его пульс, – говорил врач, разглядывая ленту самописца, – редковат, по-моему. Как ни вертите, Сонечка, а сейчас весна, и пульс у каждого должен быть слегка учащен.
Соня, взяв щипцы, сменила тампон, закрывающий голову парня, прикрыла ее марлей. Врач смотрел на ее руки.
«Пять миллиардов нейронов, содержащихся в мозгу, – думал он. – И один миллиард из них погиб. После операции потеряем еще один-два. Что же парню останется? Голова его маленькая. Странно, отчего у нас, современных и громадного роста мужчин, головы меньше, чем у прежних, малорослых? А?»
Соня кончила перевязку и обтерла парня спиртом. Затем она сложила грязные тампоны в банку, бросила туда щипцы и унесла все это.
Дмитрий Петрович догнал и в дверях обнял. Руки ее были заняты, она отодвигала лицо – он поцеловал ее в шею. Ушла. «И слава Богу», – решил он…
Такая глубокая чернота… Как ночь без света, без звезд. Мотоцикл несется, но куда? Ага, в ней, бесконечной, что-то появилось, разбежалось красными искрами по черному! Эти искры затем выстроились в длинную красную нить. Он правит машиной вдоль нее, вдоль. Только на время – искры снова разбегались, опять строились. Было важно, чтоб красная нить восстановилась… восстановилась… восстановилась. Чтобы нестись – с грохотом, лететь вперед. Красные точки растягивались, они были круглые, а теперь овальные, продолговатые… Вот растянулись в ниточки. И снуют, снуют… А где-то идут часы, стучит их маятник. Он качается туда-сюда, туда-сюда. Бом, бом, бом, бом, бом…
И снова они – нить теперь длинная, почти бесконечная. Машина летит над нею. Нить протянулась куда-то вдаль, а он рулит и цепко держится за нее, за эту ниточку, повиснув, и если нить оборвется, рассыплется в красные точки, произойдет ужасное: он упадет куда-то в черноту. Надо держаться… держаться… держаться…
А потом чернота стала рассеиваться, и ходили тени, страшные призраки. Глаза парня были открыты, но видел он нечетко: одни призраки неподвижно поблескивали, другие бродили вокруг, трогали его. Парень лежал без сознания, но какой-то кусочек мозга бодрствовал, и его глаза – остекленевшие линзы – пропускали изображение того, что он видел. Вот призраки наклонились, что-то делают с ним. Исчезли!.. И снова машина, красная нить и чернота, и снова призраки. Звуки: шипенье, бульканье, крики. Он услышал: «Закройте глаза» – и в черноте всплыло жесткое лицо старухи… Бабка… милая… бабуленька…
И снова чернота, кто-то наигрывает на гармошке: «турды-турды».
Глава вторая
1Старуха подошла к зеркалу и долго разглядывала себя. Да, эта ночь переменила ее. Помрачнела, осунулась, даже похудела за эту ночь. Лицо ее, всегда темное из-за неладов в почках, стало еще темнее, почти как старая бронза, а глаза круглей, светлей, невыносимей. Такое пережить, это в ее годы! Не думала, не гадала, полагала, что потери будет переносить не она, а молодые, как и положено в жизни, но вот, поди ж ты!.. И где столько было сделано для закругления первой жизни, надо было начинать новую, чтобы исправить все случившееся.
Но была ли та одной жизнью? Не всегда, не совсем. Жизней было много. Пожалуй, одна была только в молодые, девчачьи годы, и тяжелые, и веселые. Не казалось ли это? Когда она жила в общежитии (нарочно ушла от матери, от ее баловства). Занятия, друзья. Потом решение стать инженером, а тут подвернулось строительство завода. Чего только ни делали! Тачки, лопаты, кирпичи… (У старухи заломило руки и спину).
Она не пожелала стать просто инженером, а только на заводе, который она строила и знала, так сказать, с самого корня. Правильное было решение, но и другая, новая жизнь. Пожалуй, можно считать ее второй жизнью.
И уж, конечно, не думала, что партийцы завода вкупе с промышленным отделом обкома выдвинут ее директором (третья жизнь – директором), что будет военной (четвертая жизнь) в чинах и со званием, и уж совсем ждала своего превращения в любящую бабушку. Какая по счету жизнь?
Или две – своя и внука?
2Лагин был недоволен: его напарник Витька Герасимов не вышел на работу. Значит, все обрушилось на него одного.
Лагин шел цехом. Здесь, стуча молотками, сколачивали формы для отливок. Лагин огляделся. Берут толстые доски. Сколько дерева зря расходуется. Затем он прошел разливочным цехом, осторожно прошагал по железным плитам. И тоже ему не все нравилось. Скосился наверх – проплывал колоссальнейший портальный кран, и девушка посматривала вниз. К железной громаде подвешен груз в ящике, полтонны, не больше. Зря гоняют громаду. Словом, Лагин был не в духе: пора снова объявлять месячник рационализаций, снова все проверить и растрясти. И об этом следует поговорить с парторгом, не забыть бы только.
И сейчас он шел к нему, чтобы жаловаться на то нелепое положение, в которое угодил. Заболел Витька. Ну, ладно, согласен, он сам универсал-наладчик, может делать все! Лучше него работает один лишь «Семьсот процентов», быстрей и лучше (сердце ревниво кольнуло). Но тот, как ни верти, талант. Но нельзя же человека, обыкновенного человека, заметьте, засыпать всеми заказами и проблемами, которые только есть на заводе. Конструкторам делай то, делай се. Десятки заказов! Программные станки починяй. Десяток программных станков, выпущенных семью предприятиями. Некрасиво получается: это же семь разных программных устройств! Ладно, он все-таки раскусил устройства, справляется. Но четыре станка были сделаны еще до потока, это штучная работа, а значит, ковыряй, налаживай, исправляй, ковыряйся! Новые программы, эти рассчитали в общем центре. Но что там понимают в работе? Им передали нужные данные, а кто? Конструкторы. А они советовались с ним, с другими рабочими? Нет! А чтобы делать точную программу для станка, надо знать и уметь работать на нем и покопаться, да, покопаться! Нет, убрать бы Нифонта и вернуть старуху. При ней завод работал много четче, не сравнишь.
Он сердито дернул дверь. Захлопнувшись за его спиной, она отрезала гул и треск работающего завода. В управление Лагин шел по вычищенной дорожке, обтаявшей, с удовольствием чувствуя, как весенний ненастоящий холод прихватывает нос и уши. Теперь он возьмет парторга за хобот. И директора тоже. Расселись, административные коты. Надо выбросить эти семь станков к черту, продать их на другие заводы, а себе оставить три новых и к ним прикупить еще. Дорогие? Пустяки, это оправдается, – распалялся Лагин. И пусть добавят зарплату. Сколько там выполняют парни? Двести пятьдесят? Работают неплохо, кое-что в станках петрят, они росли уже в ту пору, когда механика – так, а электроника – ого! Но парни ни черта не понимают в настоящей работе. Так пусть же добавят денег, чтобы шли на станки настоящие, сивые мастера, с окалиной. Чтобы выверили программы и этим освободили наладчиков от постоянных хлопот, а цех от простоев. И так работы выше головы. Вон, литейщики опять запороли реле, а главный, Альберт Павлович, зовет к себе осуществлять конструкторские мечты. «А не то ворвусь прямо к директору», – решил Лагин. И все сделал. Задал жару парторгу: ударил ногой дверь и закрыл ее тоже пинком. А тот сидит, улыбается, как идол. Впрочем, с Лагиным он согласился, и уже вместе они пошли к директору.
Там Лагин дверь пинать не стал. Да и не разберешься без секретарши, где дверь кабинета, а где – шкафа, в котором лежат дела.
– Что ты скажешь насчет четырехсот рублей в месяц? – спросил директор, дождавшись, когда Лагин выдохся и замолчал.
– Дело ваше, – буркнул Лагин.
– Понимаешь, Нифонт, он еще кое-что тебе скажет. Ты послушай.
И тут Лагин кинул идею о месячнике рационализации.
– Полагаю, что ко дню рождения Владимира Ильича… – сказал парторг.
– Хорошо. А четыре сотни мы попробуем выкроить так… – и директор задумался.
– Не сделаете, Марь Семенне пожалуюсь, она на обком вытянет обоих.
И, пригрозив, Лагин пошел в литейку через инструментальный цех. Но пройти не удалось, его окликнул «Семьсот процентов». Что-то у него случилось со станком, а справиться не мог (в девяти десятых случаев справлялся). Уважительный мужик, такому не откажешь. Лагин помог. Он даже был рад, что «Семьсот процентов» позвал его. А так как он был не то что другом Семена Герасимова, а, скорее, хорошо осведомленным о нем, то спросил:
– Как Семенов парень?
– Выкрутится, молодой.
– А чего ему в самом деле? Порода рабочая, кость железная.
– Ну-ну, – сказал «Семьсот процентов». – Давай-ка снимем суппорт и поглядим, что-то мне не нравится зубчатка.
Снимали они вдвоем да с лебедкой – тяжеленная штука суппорт. И думалось Лагину не о работе, слава Богу, руки сами делали нужное, а думалось о Викторе.
Если говорить честно, не любил Семен своего сына. И это понятно, слишком уж Виктор был похожим на беглую жену – и лицом, и повадками. А жену Семен так и не смог простить до сих пор, что тоже понятно. Но и всех женщин тоже. А еще характер: сказал, что, мол, не женюсь, и теперь ему хоть кол на голове теши. Таким родился. И вообще там характеры… Жена, уходя, пыталась взять Виктора, но Марья Семеновна сразу поставила ее на место и правильно сделала. Она не пожелала отдавать мальчишку (Семен тоже не хотел, но отдал бы), стала воспитывать сама. И, борясь за внука, все-все раскопала. (Пожалуй, копать не следовало бы). Настояла, что мать Виктора неустойчива морально (и в самом деле падка на сладкое).
Отстояла внука. Но Семен не полюбил сына. Все делал, что положено делать для парней, но без души, а под принуждением, стараясь быть как все и делать, что все делают. Сын чувствовал это и, похоже, сам не любил отца. Да и разные они были, разные. Семену что? Ему бы порыбачить летом, а зимой, вернувшись с работы, читать – библиотеку он собрал классную! А нет нужной ему книжки, он ее добывал у спекулянтов – заработок 240, и один раз в три-четыре месяца он мог выложить четвертную. Да, книги его и утешали. А вот женщины – ни-ни. Так, мельком – это бывало, а накрепко – ни-ни… Не верил им, держал на расстоянии вытянутой руки.
А вот сын совсем другой: ежели в ночную работает, глядь, и опрокинет какую. Ежели дома, то ни книг ему, ни ученья, а мотоцикл надо, и все бы лететь куда. Их там целая шайка собралась, мотоциклистов, с ветром в голове.
3В конце концов старуха задремала в кресле. Спала, казалось, минуту, но проснулась и увидела, что светло, а тело будто избито палками – отсижено. Попыталась встать и сразу не смогла. Крикнула мужа – не отозвался. Зато прибежал вприпрыжку кот и стал тереться о ногу, просить еду, стоящую в миске, в холодильнике, сваренную с овсянкой рыбу. Кот то ходил у стола, то трогал ее пушистым боком. Наконец поднялся и выставил над столешницей расправленную, ужасно когтистую и широкую лапу.
– Семен, – прокашлявшись, позвала старуха.
Но и сына не было, ушли мужики беззвучно, не желая портить ей сон. Так, ясно, один побежал, надо думать, на работу, подавать заявление об отпуске без содержания, другой сейчас шастает по магазинам. Он скоро явится, с красным носом и полной сумкой.
Следовало хлопотать и ей. Она кое-как встала и согрела мисочку коту. Заправила сметаной и поставила на пол – лопай! Затем убрала постели, которые мужчины просто свернули. Сварила кофе и села, прихлебывая его, по своему обыкновению, с сахарином. Грозил врач раком мочевого пузыря, так ведь известно, им всегда мерещатся разные ужасы. Задумавшись, она не чувствовала горечь, как и запах кофе.
– Синтетика, что ли? – заворчала она, но тут кот взодрал лапу и выставил когти. Понятно, требует маслица. – Не до тебя, обжора.
Старуха, сделав бутерброд с сыром, жуя его (зубы, слава Богу, собственные), стала продумывать и проверять все свершившееся. Глупое, нелепое, хуже – непоправимое. Затем сделанное ею… Что ж, тут все на уровне. Врача она вызвала из Москвы. Не забыть сегодня же снять деньги, чтобы оплатить ему билеты. И подарить что-нибудь… Забыла, что нравилось Митьке, кроме женщин и работы. Кажется, охотничьи ружья. Тогда все в порядке: у мужа лежит очень красивое, в гравировке. Наверное, из тех, что так любят охотники-пижоны. А Митька всегда был таким. Вот и подарок, главное сделано. Да, еще артистка, надо накрутить ей хвоста. И Аграфена, сестра, с племянником Павлом – эти, как ежи в иглах и щетинах, с какого бока ни подойди, шипят. О-ох, тяжело, придется поклониться. Им надо бы дать знать – стороной – о случившемся, тогда, может, придут и сами. Нет, не придут, они не только в щетинах, но еще и рогатые-бодатые, черт бы всех Герасимовых побрал!
И Марью Семеновну охватил гнев, холодный, терпеливо долгий. Тот, которого так боялись Семен, оба сбежавших мужа, подчиненные на заводе и фашисты на фронте.
Да, да, на фронте она была выдержаннее многих мужиков. Именно состояние долгого гнева, хотя оно и выматывало силы почище работы, позволяло ей добиваться чего угодно. Гнев и холодный расчет. Умом, должно быть, она была в «двухголового» дядьку. Так, она математически рассчитала способ акустической засечки вражеских батарей, чрезвычайно точный способ (позже получила авторское свидетельство на таблицу расчетов). Также составила график поправок на все случаи артиллерийской стрельбы, с учетом погоды и пр. и пр. Она нарисовала график, простой, удачный, доступный для понимания обслуге орудия на случай, если командира расчета убьют. И таблицы – дурак поймет. А хорошо и смело жилось тогда, и многое сложное решалось просто – точным ударом громадных снарядов, фугасных, осколочных, зажигательных – каких требовалось.
Она даже кулаком по столу ударила и тут же загрустила. При мужском каркасе ее характера Марья Семеновна была женщина, любила мужей, рожала, воспитывала детей (наспех, некогда было), потом и внука. И как женщина, она без лишней брезгливости и мужского чистоплюйства относилась к жизни, тому липкому, что в ней бывает. Да, ругали ее мужиком, и, чего там, старалась все делать так, чтобы не зря ругали. И все же она была близка извечной сути жизни, так и не понятой самыми умными мужчинами. Старуха угрюмо смотрела в окно. Кот взобрался на ее колени и дремал. В глазах ее возникало прошлое и так ярко, живо было до сих пор.
Грохот орудий, вздрагивающие их стволы, тяжелое гуденье приближающихся снарядов – и тут же лагерь в лесу, палатки, горн, стук барабана: тра-та-та… тра-та-та… Лагерь в бору, дым от костра, солнце, запутавшееся в нем.
– Господи! Как хорошо, как просто все было. А теперь…
А что было хорошо – она для себя не уточняла: прежние ли времена, или еще вчерашний день, до проклятой ночи?
– Все, – пробормотала она и, сбросив кота на пол, занялась тем, что всегда отвлекало женщин от горя, – домашним хозяйством. Сейчас должен вернуться старик. Он пусть готовит завтрак. Она же съездит в больницу, надо только заказать такси. Да, вот и дело.
Она заковыляла к телефону, но остановилась, услышав в замке возню ключа. Дверь распахнулась, и вошел Петр Иванович, порозовевший, бодрый. Но с пустыми руками.
– Где ты был?
– А где же еще, если не в больнице? Парень еще там, и вокруг бригада. Хотят оперировать.
– Но почему не в неврологии?
– Боятся не довезти.
– Едет Митька из Москвы, я же им звонила, требовала.
– Я услышал и вот побежал. Не один. Семен дал подписку. Отложили, обещают, что парень еще продержится.
– Молодец. Сейчас я тебя покормлю. А где Семен?
– Прямо оттуда ушел на работу.
– И как он?
– Осунулся.
– Значит, пробило носорожью кожу, – удовлетворенно сказала Марья Семеновна.
И поставила сковородку на огонь. Бросила кусок масла и стала разбивать яйца на сковородку – одно, второе, подумала и разбила третье. Затем сказала:
– А за продуктами все-таки сходишь.
– Идет. А Семен мне сон рассказывал по дороге, презанятный, доложу я тебе, – говорил шустрый старичок. Он вымыл руки, прошел в кухню и сел за стол.
– Ну?
– Мы в очереди на трамвай стояли, он и рассказал. Значит, в начале будто пришел к родне, к этому… Павлу Герасимову, а тот будто не в домике, а на восьмом этаже живет. Ходит, окно распахнул, и две женщины в белом. Семен понимает, что его собираются кинуть из окна. Он изловчился и лопатой, понимаешь, была и лопата, подхватил и выкинул Павла вон. Затем появились мстители с ножами и гонялись за Семеном, а он…
– Глупый сон, и не поймешь, к чему…
– Слушай дальше. Он вроде бы на планету перескочил, и велено ему, а солнце уже зашло, велят солнце засветить здесь. Он де прорыл щель, поставил зеркало, и солнце засветилось. Здорово?
– Узнаю Семена, ни склада, ни лада. Руки вымыл?
– А как же?
И они позавтракали и стали ждать срочную телеграмму о вылете Митьки, которому, как выяснила Марья Семеновна, был 71 год.
– А знаешь, – она подняла голову. – Уедем к Семену.
– Согласен. Только дождемся, он сюда придет.
4Из больницы Семен утром съездил на завод, оформил день (вчерашний) отпуском без содержания. И не было такой спешки, но иначе он не мог.
Вернувшись домой, к старикам, Семен еще раз как следует вымылся. Старуха гремела посудой на кухне, Петр Иванович сидел в кресле. Он перебирал с улыбкой здоровенную папку с журналами («Наука и жизнь», «Знание – сила», «Техника – молодежи»), рылся в них и, вынимая записную книжку, что-то выписывал. Старуха перестала греметь и ушла с телефоном в коридор. Теперь она, если судить по крику, созванивалась с Москвой. Вот, уже сделала выговор телефонистке, угрожая пожаловаться. «Однако, – подумал Семен, – проговорит сейчас рублей десять».
В конце концов старуха пробилась и, называя кого-то «друг любезный», что-то спрашивала. Наконец положила телефонную трубку, принесла телефон обратно, снова гремела посудой в кухне. Семен дремал, старик шуршал газетами. Было 12 часов. Марья Семеновна из кухни гаркнула незнакомым себе вороньим голосом:
– Мужики, обедать.
– Рано что-то, – возразил, очнувшись, Семен.
– Зато дело в сторону.
Возражать было совершенно бесполезно, и те прошли на кухню. Они сели к столу, а Марья Семеновна стала накрывать, сердито ставя тарелки. Щелкая ножом, нарезала хлеб. И после обеда – тоже сердито – велела Семену снова идти в больницу и узнать о Викторе. А теперь московское светило, Митька, конечно, откликнулся и скоро прилетает.
– Вот в чем забота, – сказала старуха. – Не встреча, а где жить будет – в гостинице или у нас?
– Ты придумаешь, – сказал ей сын и попросил еще супа. Пообедали быстро – проголодались.
– Теперь свезите-ка меня на реку.
– Ты все еще моржиха? – спросил Семен и поежился. Он плохо выносил холод и не понимал, как умный человек добровольно может лезть в прорубь.
– А как же, – отозвалась старуха. – Это ты иной раз боишься нос высунуть на улицу. А я вот свитер надеваю только в минус сорок. Да, да, мой дорогой, я крепче тебя.
Старуха рылась в комоде, вытаскивая полотенце. В шкафу нашла халат. Старик кивал ей головой и улыбался. Затем втроем они спустились в овраг, к реке (здесь был как бы ее глубокий залив). Моржиное место было защищено от ветра. Выдолблена и прорубь, ее затянуло тонкой корочкой. На этот случай мудрая старуха прихватила из дома молоток.
Сын расковырял ледовую корочку и деликатно отвернулся. Затем услышал плеск, громкое уханье и снова плеск.
Старик закричал (уже не улыбаясь):
– Помоги тащить! Лед же, скользко.
И Семен вытащил мать, ставшую багровой, как морковка. И поставил на лед.
Муж помогал ей вытираться (та уже стала попискивать от холода), накинул халат. Затем она бегала кругами. Нога ей мешала, и старуха помогала себе тросточкой. И все скакала и скакала кругами. «Однако», – думал сын. Старуха быстро согрелась, и они вернулись домой.
Она потребовала одеколон. Уйдя в ванную, растерлась им, смачивая мочалку. Видимо, это было приятно, потому что старуха вскрикивала:
– Ух, хорошо! Ух, хорошо!
Кот Тигр орал, подойдя к двери ванной, пытался смотреть в щелочку. Для чего распластывался на полу.
Затем старуха напилась чаю с коньяком (кот сел рядом на стуле).
– Ну, – сказала бывшая полковница. – Едемте-ка теперь к тебе, все четверо, с котом. Я пороюсь.
– В чем? – насторожился Семен.
– Осмотрю комнату Виктора. Мне хочется все выяснить поточнее. Я понимаю, конечно, что это баба взбутетенила его, но было и что-то другое.
– Валяй, ройся, – сказал Семен. – Моя квартира – твоя квартира.
Принесли телеграмму из Москвы: врач прилетал 4-м рейсом. Позвонили в аэропорт и узнали время прилета. Старуха возмутилась:
– А вы не чешетесь! – и дала указанья: – Ты, Петр, готовься встречать. Привезешь гостя к Семену. Ты, Семен, пойдешь со мной. Да Тигра захвати, не забудь!
Мужчины были вымуштрованы. Они стали одеваться. Герасимов помогал старичку, держа пальто так, чтобы он сразу угодил в рукава. Подал шапку, шарф. Уходить отсюда не хотелось. Но вошла старуха, забывшая трость. И сразу крик:
– Да не стойте, как два истукана, идите! Поймайте такси!
Они выходили, когда их настиг новый приказ. Теперь мужу полагалось сидеть дома у телефона, узнавать, не запаздывает ли рейс.
– А Семен пусть идет с Тигром за мной.