Текст книги "Страстная седмица"

Автор книги: Аскольд Якубовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Глава третья

1

Осмотры шли за осмотрами. Наконец пригласили ведущего невропатолога области профессора Курыма. Белесый и толстенький, он был очень похож на клецку в курином бульоне.

Профессор, осмотрев парня, мыл руки и диктовал впечатление. Ассистент записывал его слова. Во-первых, участить обработку раны. Во-вторых, снова применить ударную дозу сульфамидов и антибиотиков.

– А не слишком ли? – спросил ассистент.

– Нистатин, конечно, не забывайте. Теперь витамины… Эпителии не восстанавливаются, надо витамина «А», вводите его, – профессор отпустил педаль рукомойника, и струйки воды перестали биться в ладонях. Он с силой вытер руки полотенцем и почувствовал, как они горят. – И переливание крови, больше мы ничего не можем сделать.

Дежурный врач вышел проводить профессора. Они вышли в коридор, и профессор взял его под руку, говоря:

– Мы присутствуем при гибели мозга. Если смотреть на это с точки зрения миллиардов людей, то не бог весть что, но с точки зрения семьи это крушение вселенной. Да, да, вселенная в нашем разуме. Я материалист, но для меня вселенная существует в этой вот (он постучал себя по лбу) костяной коробке, в жидковатой ее массе.

– Значит, вы считаете, он умрет.

– Нет, этого я пока не считаю.

– Я был уверен…

– Мой дорогой, это не слово врача. Я полагаю, что в данном случае мозг все же уцелеет. Но парень наверняка станет идиотом, и светит ему лишь растительная жизнь… Тревожит меня и то, что разрушен центр дыхания. Что делать? Ожидать момента, когда другие клетки мозга возьмут на себя функцию? А ежели они не возьмут? Стимулировать их еще не научились. И потом, мне кажется, что ритм принудительного дыхания подобран недостаточно личностно. С этим и возитесь.

Профессор прижал ладонь к уху.

– Прислушайтесь-ка… Не улавливаете? Нет? А мне вот, когда я слушаю, тяжело дышится самому. Понимаете, механическая жесткость прибора, еще немного, я сам начну задыхаться. Каково молодому человеку?… Этому вам и следует учиться: наблюдению и сообщению с больным. Повозитесь, подберите ему индивидуальный ритм. И, ей-богу, пора требовать, чтобы на каждого человека, скажем, в юности, была составлена карточка индивидуальных ритмов – пока он еще здоров. Всего, коллега! А что касается той столичной знаменитости, что приезжает, то (и профессор дал волю своей обиде) родственники вольны не доверять нам. Но даже и йоги не вдохнут в него жизнь. И разум не вернут. Конечно, москвич этот замечательный врач, я наслышан, но посмотрим, что он может сделать? Ничего.

И вдруг он снова рассердился:

– Зачем он нам? Будет только мешать.

– Бабка требует, – пояснил дежурный врач.

Он старался не видеть злости шефа, не глядел и даже покраснел за него.

– Это поразительно активная дама, – говорил он, то застегивая, то расстегивая пуговицы халата. – И не просто требовательная, но и могучая. Бывший депутат, в обкоме со всеми на «ты», как я слышал.

– Да ладно, – сказал профессор, – раз он едет. Даже полезно, отснимем операцию, фильм станем показывать студентам.

И ушел по коридору слегка подпрыгивающей походкой, напоминая рассерженную белую грузную птицу, куда-то бредущую пешком.

А дежурный врач вернулся в палату. Он прослушал сердце Виктора, затем долго отслеживал работу механизма… Раз-два… раз-два… Вот сейчас кислород втискивается в легкие, грудь приподнимается, но включается отсос, и ребра опадают – выдох. И снова напор.

Нет, нет, профессор ошибается, ритм подобран правильно, и кислорода парень получает достаточно. Раз-два… Раз-два… Хрипящие страшные звуки. Раз-два!.. Можно идти. Он поднялся и звонком вызвал дежурную сестру. Она вкатилась, улыбчивая, вся круглая – лицо, плечи, бедра, руки.

– Вылечим красавчика? – спросила она.

Врач подмигнул ей. Он, как все в больнице, знал ее коротенькие невинные романы с больными.

– Потерпи, кудрявчик, – ворковала сестра, оправляя простынь. – Мы тебя вытянем, мы тебя и женим.

2

Парень был неподвижен. Не слышал голосов, несся вдаль и видел тянущуюся нить, бесконечную, и подминал ее под колесо. А худой старичок Дмитрий Сергеевич Кестнер, белый, но с густыми черными бровями, полулежал в самолетном кресле, откинувшись в полудреме. Смотреть-то в иллюминатор не на что – одни облака, виденные сотни раз. Лучше уж подремать.

А у Петра Ивановича исчезла его улыбка: подходило время встречи, а не все, по его линии, было готово. Например, нет цветов, а поди, добудь их здесь. Но старик «сделал усилие», как сказала бы Марья Семеновна, и таки раздобыл цветы. Его была инициатива, его же хлопоты. Петр Иванович проявил энергию и расчет, в чем старуха и ему, и всем прочим мужчинам начисто отказывала, деловую хватку, в которую та не верила, забывая, что как-никак он был армейский полевой командир и в войну стал полковником.

Деньги на цветы старуха ему не дала, только на такси, пришлось искать трехпроцентные облигации, зарытые в белье. Нашел их, побежал в сберкассу и продал.

– Ты возьми ему что-нибудь теплое, он франт.

Старик прихватил и теплое. Имея на руках сорок рублей, он на такси просвистел к ботаническому саду. Но не пошел к директору, а, побродив около, увидел дворника и по глазам и носу понял, что дворник не только потребляет, а жаждет опохмелиться тотчас, немедленно. Тот, работая, шваркал метлой по дорожке и на Петра Ивановича и топнул, и прикрикнул. Но тот обезоружил его улыбкой и сообщил суть дела. Сердитый дворник послал его не то чтобы к директору, а много дальше. Петр Иванович стоял и, улыбаясь, ждал.

И вот дворник прохрипел:

– Сколько дашь?

– Пять рублей за штуку, если гвоздики.

– А деньги-то у тебя есть? – спросил дворник.

Старик показал ему четвертную и сунул обратно в карман.

– Ты мне их щас дай, – сказал сторож.

– Ну, милый, как я буду давать тебе деньги, когда ничего от тебя не имею?

– Не веришь?

– Я верю, мы же бывалые солдаты и должны доверять друг другу.

– Вот то-то, – сказал дворник. – Какой фронт?

– Под Москвой и далее на запад.

– Я на Украинском…

– Ага. А розы есть? И вдруг тебя не пустят?

– Меня-то! – закричал мужик и бросил метлу. – Да я тяну на себе все хозяйство, от меня зависит проветрить оранжереи. Мальчишки швыряют камни в стекла. Кто гоняет их? Значит, имею право на несколько штук роз.

– Чайные хоть розы? – спросил Петр Иванович.

– Там есть даже желтая.

– Ладно, – сказал старичок. – Тогда держи.

Он отдал деньги, и дворник не обманул его.

И Петр Иванович уехал в аэропорт с тремя розами, завернутыми в несколько газет, и свертком, в котором были теплые вещи. Он положил туда шапку, свитер и шерстяные рукавицы, потому что в Москве была теплая погода, а знаменитости не обращают внимания на температурные мелочи.

Самолет не опоздал, прибыл точно и подрулил к аэровокзалу. Петр Иванович увидел знаменитость – сухонького и сердитого старичка с портфелем. Одет тот был чрезвычайно легко.

Петр Иванович подошел, объяснился и протянул розы.

– Что я вам, девушка, что ли? – закричал старик.

– Может быть, вы оденетесь теплее? – пролепетал перепуганный Петр Иванович.

– Простуда? И это говорит сибиряк! Вы мне очки не втирайте. Мне что плюс тридцать, что минус тридцать – хожу так, как видите.

И, распахнув плащ, он показал модный свитер с повышенной вентиляцией, в дырочках, а под ним рубашку. Затем, не смущаясь, задрал свитер вверх и обнажил голый живот в белой шерстке.

– Щупайте, – говорил он. – Рубашка, а под ней легкое белье. Щупайте!

Пришлось щупать. На ногах гостя были штиблеты и носки, тоже одни. Когда же тот нагнулся за своим поставленным портфелем, то штанины его брюк приподнялись, и оказалось, кальсон московский пижон не носил. Тут муж Марьи Семеновны затих. Он шел следом за старичком, который резко спрашивал, потряхивая головой:

– Где они? Разве в провинции нет такси? Куда вы их прячете от приезжих. Господи, стоянка отнесена на двести метров.

– Вот очередь.

– Ах, очередь. Понимаю: раз провинция, то должна быть и очередь. Закон природы.

Ожидая, он расспрашивал о Марье Семеновне, как она себя чувствует, что делает. Спросил, где можно остановиться. Узнав, что забронирован номер в гостинице, загородной, отличной, гость стал фыркать и притоптывать. Сказал, что в гостиницах он принципиально не живет, что у него достаточно много и больных, поднятых на ноги, и учеников, чтобы в любом городе Союза жить в доме, в семье. Так же и здесь найдутся.

– Мы рады… – начал было Петр Иванович.

– Согласен, я остановлюсь у вас.

Петр Иванович сказал:

– Я вас поселю к отцу пострадавшего, комната там освободилась.

– Отлично.

Проезжая городом на такси, гость дивился:

– Смотрите, в шубах! Все мерзляки.

Он вдруг захохотал, прочитав на здании название: «Универбыт».

– Что здесь смешного. Это где нас обслуживают, – объяснил Петр Иванович.

– Универбыт, это надо запомнить, – и, вынув записную книжку, старик сделал пометку.

А когда проезжали центром, он увидел громадную вывеску на маленьком особняке. Оранжевую, призывающую летать самолетом, экономя время.

– О-го-го, у вас оперетта? А есть серьезная музыка? Есть? Этому верю, сибиряки – народ серьезный. Гм, оперетта, а значит, и кордебалет… Господи, теперь все девушки долгоногие, – он толкнул локтем в бок Петра Ивановича и перешел на «ты». – Признайся, у тебя есть полевой бинокль, цейссовский? Признайся, смотришь кордебалет? Говори смело, я не скажу Марье. Ну, мы же оба мужчины.

Шофер посмеивался, а Петру Ивановичу ничего не оставалось, как «признаться», что да, рассматривает девиц, хотя на самом деле ничего такого не было.

3

Лифт поднял их на шестой этаж. Дверь распахнулась, и высунулась Марья Семеновна, причесанная и принарядившаяся. Москвич закричал каким-то резким петушиным голосом:

– Мария! Ты не следишь за своим мужем! Знаешь, он признался мне, что ходит смотреть кордебалет с биноклем. А бинокль у него цейссовский.

– Вот и хорошо, – сказала старуха. – Подарю ему ко дню рождения подзорную трубу, чтобы видел девчонок во всех подробностях.

– Ты молодец, старая! – воскликнул столичный гость. – Ну вот, я прилетел. Давай чайку и все, что полагается. И рассказывай.

– Но ты сыт?

– Конечно, я ел! Не понимаю этих стюардесс. Летим всего четыре часа, выстрелили нами из Москвы. Что с обедом делать? Разогреть и подать. И что ты думаешь? Они опоздали с разогреванием и подали нам еду при посадке! Ешь, а тебе все в уши. Конечно, можно было не есть, да деньги заплачены. Я съел. Пусть будет в ушах. Так вот, все в уши и ничего вовнутрь. Давай чаю!

Он поцеловал Марью Семеновну в щеку. Гость не давал пикнуть даже старухе, он умел говорить сразу обо всем.

– Марья, ну как ты? Как твоя нога? Я вижу, красивая палка. И должна была хромать. Правильно! Боже мой! Я еще, можно сказать, был сосунок, я учился оперировать на твоей ноге. Ты говори спасибо, что она у тебя есть. Господи боже! Меня же бить было нужно! Сколько я людей покалечил!

– И все-то врет, – сказала Марья Семеновна. – Оперировал он прекрасно, и тогда уже любил врать.

– Верно, – сказал старичок. – Люблю. Я вру на каждом шагу. А вот правда: мне, как девушке, подарили розы. Ладно, не гляди на своего мужика так свирепо. Нет, ты гляди, гляди! Уж раз мне розы преподносит, что дает девушкам? Полагаю, ваш кордебалет по уши засыпан бутылками коньяка. А-а, чай! Великолепно! А что-нибудь согревающее? Не мне конечно, Петру твоему, это не я, а вы, сибиряки, мерзнете. Коньячку (старуха налила), расширим-ка сосуды. У тебя селедка? Только иваси? Не понимаю, что случилось с ними? В детстве, насколько помню, иваси были чрезвычайно вкусными, а сейчас селедка намного вкуснее. Закусим конфеткой. Да, Марья, не помолодели мы с тобой. Ей-ей. Подойду нечаянно к зеркалу и вскрикну: откуда взялся этот хрыч? В моей квартире? Что здесь делает? Может, позвать милицию? А какие были! Боже мой, как я оперировал! Молниеносно! Обезболивающих не было, так мы спиртом обезболивали. Марья! Как ты ругалась на столе, меня костерила. Господи! Солдаты так не матерились. Да, вы имейте в виду: ваша жена умеет материться! А вы почему молчите? Где воевали?

Петр Иванович улыбался, хотя был потрясен тем выбросом энергии, что происходил на его глазах. Москвич говорил, задавал вопросы, прояснил между делом тьму обстоятельств. В считанные минуты он открыл, что они с Петром Ивановичем воевали в одном месте, то есть он в лазарете, а тот – в штабе дивизии. Не в штабе? Значит, там был однофамилец.

Когда москвич замолчал, Петр Иванович перевел дыхание. Ему хотелось сказать: «Ну и ну!»

Гость объявил, что жить он будет здесь, ему нравится. Спать может на полу, привычки у него прежние. Да, академик, генерал, но военные привычки сохранил. Что? В комнате парня есть лежанка? Превосходно!.. Теперь диета. Человек он сдержанный, ест мало. Но еда такая: тертые овощи, сырые, вареных овощей не признает. Грецкие орехи, двенадцать штук в день. Это оздоровляет. Очень.

– И вы, друзья мои, тоже ешьте грецкие орехи, ешьте всякие орехи – это полезно. И теперь кефир. Неужели покупаете? Кто теперь ест такой кефир? У меня с собой закваска. Марья, ты заквасишь молоко сегодня же. Закваску, уезжая, оставлю: корми мужичков моим кефиром! Лишние лет десять жизни! Теперь суп. От него тяжелеешь. Так что куриный бульон, одну чашечку. Или консоме по-виргински, но изредка. А без мяса не обойдешься. Марья! Я ем куриные котлетки. Делай мне три котлетки на белках. Как видишь, я выгодный старичок! Будешь разводиться, имей это в виду. Так. Решены бытовые вопросы. А теперь займемся больным.

– Я тебя отвезу, – сказала Марья Семеновна.

– Нет и нет! Женщин в свое дело я не пускаю. Ка-те-го-ри-чески! Я ретроград, беру твоего мужа.

И старики ушли. Петр Иванович прихватил с собой журналы, москвич – портфель. Загремел лифт, затем внизу просигналило такси, унеслось. Все!

Марья Семеновна присела на стул и тяжело задумалась. Гость ее не радовал. Что-то будет? Несерьезный какой-то стал, даже страшно. И где взять столько кур? Сейчас их не купишь: все берегут несушек к весне. Может, попросить у сестры?…

Старуха оделась и уехала к ней. Вернулась быстро и привезла заколотую курицу, из которой сделала котлетки на белках (сестра дала яиц), а из остова, пупка, сердца и мясных остатков сварила бульон для старичка. Да и мужики похлебают, в кои-то веки досталась курица. В духовке она подсушила ломтики хлеба. Села. И, что редко бывает, старуху вдруг охватила тоска. Не старости, а другая: впервые в жизни она не знала, что ей делать.

4

Пока она работала – в работе все забывалось. Но когда кончились хлопоты, ей стало худо. Она, человек действия, теперь не знала, что делать с внуком, что делать с собой. Все возможное как будто сделано, и все оставалось недоделанным. И пошла она к сестре не только за курицей: ей было невозможно оставаться одной. И сейчас куриную лапшу она сделала именно потому, что та требовала большой возни: месить тесто, раскатать его, резать, сушить… С сестрой они посидели и говорили недолго, в масштабах старухи. С курицей дело выгорело. Кур сестра держала, но стадо из пяти-шести птиц она практически ликвидировала зимой: курицы старились, и они с Павлом их съели. Оставалась единственная курица, не с птичьим, а отчего-то с собачьим характером. Старуха сама видела, что ходит-бродит сестра по дому, а курица идет за ней. Сестра, чистюля, не сердилась, что курица роняет помет в местах неподходящих, молча убирала его. И даже похвасталась привязанностью птицы. Марье Семеновне стыдно было, что она пришла за ней. Но от принятого решения она никогда не отступалась. Глупое ли оно, безжалостное ли – это другой вопрос. Раз решено сделать, то и надо делать. Хоть и самой тошно. Поэтому и разговор завела не сразу, а после того, как они обстоятельно поговорили о состоянии парня, о его отце, обо всем. Марья Семеновна рассказала сестре, что приехал по ее вызову знакомый нейрохирург, хочет помочь и сделать то, что можно. Авось починит парня, а дорогу она ему оплатит и знатный подарочек поднесет. Но врач этот хвор желудком, и ему нужны всякие редкие штуки, например, даже котлеты из курятины. А ее в городе не сыщешь: весна, берегут несушек. Искать в столовой? Звонила, но сказали, что кур в ближайшее время не предвидится. А не дай Бог, хирург заболеет, тогда и внук пропал. Здоровье-то, может, ему сохранят. А разум, как его спасешь? Если даже здоровым его сплошь и рядом не хватает?

Так, подходя с разных сторон и не оставляя темы, выдвигая аргументы, но не говоря прямо, она таки психологически одолела сестру, и та сама предложила курицу. Марья Семеновна приглушила вспыхнувшую в ней радость, и сестра ничего не увидела в ее плоском, бронзовом, сильном лице – ни радости, ни благодарности тоже. Пригласили соседа, поднесли рюмочку, и тот оттяпал голову курице.

Сестра, плача, ободрала с птицы перо, и старуха унесла ее домой. Тут голос приехавшего хирурга зазвучал в памяти, и она испытала страх перед этим крикливым старичком. И подумала, что и сама многого добивается тем, что шумит. Люди часто уступают ей, чтобы только установилась тишина, а она бы ушла, отвязалась от них. Скажем, муж, человек тихий…

Возясь в кухне, опаливая курицу на зажженных газетах, промалывая мякоть в мясорубке, старуха вспомнила слезы сестры и подумала, что нехорошо поступила.

– Дура такая, курицу жалеет, – пробормотала она.

И сидела в ней тоска, что она старая-престарая, а жива и бодра, а внук ее может умереть. Несправедливая какая-то чепуха.

Сделав котлеты, она сварила из остатков бульон. Отлила старику, а из остального сварила густую куриную лапшу. Затем вымыла овощи, терла редьку, настрогала моркови и смешала ее с тоже построганной свеклой. Все это, залив сметаной, поставила в холодильник.

И догадалась, что это не тоска, а просто ей себя деть некуда. Она оделась и пошла на завод. Туда она часто уходила в смутные свои часы. Но, идя, она так крепко задумалась о внуке, что очнулась уже в трамвае, летевшем площадью Круговой, около которой и был поставлен завод так давно, что площадь в народе называли Заводской. Это было привычно: трамвай, площадь. Но сегодня что-то произошло с ней. Эта тоска, несчастная курица, слезы сестры, ропот на случайности жизни. Словно новыми глазами она теперь присматривалась ко всему, впервые видела людей, которые жить будут, а ее Виктор умрет… Да и люди теперь совсем другие, и это она просмотрела. Мужчины толстые, с животиками, а женщины сыты и округлы, и все у них, как и положено. Одеты просто хорошо: сапожки, дохи искусственного меха, пальто с черно-бурыми лисьими воротниками. И старуха почувствовала себя чужой этим людям, а близкой тому вон бараку, старой заводской трубе и тем, кого раньше терпеть не могла, – двум усатым сплетничающим старухам.

Она сошла, подождала, пока мимо пронесется орава автомобилей (сколько их стало и все легковые). Перешла, свернула в проулочек и, присматриваясь, будто к чужому, увидела, что у завода стоят машины рабочих, «Москвичи» и «Жигули», и что все заборы обвешены отпечатанными в типографии заводскими объявлениями. Брали даже женщин в интересном положении, висели списки льгот, которыми завод их приманивал. Значит, брали женщин на сносях, могущих какое-то время работать через пень-колоду, как работает всякая кормящая мать. Вот это времена! И впервые она призналась себе, что тоскует по ушедшему голодному, гремящему и жестокому времени. Что ни говори, она – его дочь, его работник.

Марья Семеновна забыла пропуск. Порывшись в сумке, она не могла вспомнить: то ли забыла его у сына, то ли пропуск остался у нее в квартире, в той сумке, что в виде корзиночки. Но без пропуска хмурая толстая вахтерша не пустила ее. «Звоните, – сказала она, – в заводоуправление». Мария Семеновна прежде бы вспылила и накричала, сейчас же с малопонятным смирением стала звонить (и вахтерша была ей чужая). Заводоуправление распорядилось, вахтерша сказала: «Ходят тут всякие на трех ногах». Марья Семеновна с непривычным для нее смирением поблагодарила, да так вежливо, что вахтерша сказала: «Иди, жалуйся, куда хочешь».

Марья Семеновна оживилась: вид заводского двора взбодрил ее. Теперь она уже с усмешкой отметила свою тоску и отчужденность, даже смирение. Потому что тоска была ей малопривычна, отчуждения себя от жизни она не допускала и не верила в него. А вот смирение иногда проявлялось и раньше, собственно, им кончалась одна и начиналась другая волна энергической злобы, когда она бросалась в атаку на препятствие и одолевала его. «Марь Семенна добрая, кому-то кисло будет», – говаривали на заводе. Потому-то ее покладистость смутила вахтершу. А сейчас в душе ее закипало веселое, бодрое, сердитое. Она злилась на московского старичка с его котлетами и болтовней, на вахтершу («еще пожалеет»). Сердито оглядела она и бесконечные таблицы с перечислением льгот, хотя видела их и раньше, с неодобрением проводила глазами пробегавших длинноволосых парней в комбинезонах. А те, которые одеты по-городскому – с иголочки. Не рабочие, франты! Физиономии их самодовольны, будто они все тут делали. По обыкновению, она начинала обход с цехов, оставляя заводоуправление особо, «на закуску». Сейчас же пришла, когда на заводе был перерыв. Цеха все практически пустые, лишь кое-где копошился народ. Поэтому был не грохот, а так, легкие стуки. Завис посередине портальный кран, в кабине виделось молодое жующее лицо. В литейном что-то делали. Старуху окликнули и сказали, что ее сын в токарном цехе, что там «представление».

И точно, в углу, у станков, собралась толпа людей. Она увидела сына, с его покатыми плечами. Приметила его вязаную шапочку – красную, с расчетом, чтобы было видно голову, если в цехе что-то движется. Там, в толпе, вспыхивало. Что зажигали собравшиеся чудаки? Спросила. Оказалось, фотографировали токаря «Семьсот процентов». Она знала этого удивительного человека, могущего выточить на станке все на свете, работая с колоссальнейшей скоростью. Сейчас этот обычно молчаливый мужчина был увешан лампочками, как елка на новый год, с той только разницей, что лампочки были обычного цвета. Он был не смущен, а скорее самодоволен.

Старуха спросила его, обращаясь на «ты», как она обращалась ко всем на заводе:

– Слушай, – сказала она. – Ты что иллюминацию развел? – она обернулась к людям: – А вы что тут делаете?

– Разбираются в моей выработке, – отозвался «Семьсот процентов». – Не верят мне, Марь Семенна, ловят. Но я хитрый.

– Ну и как?

– Думаю, не поймают.

Ловят! Марья Семеновна со злобой глядела на толпу маловеров, окруживших этого превосходного работника. Собрались там нормировщики. Пользуясь тем, что станочники обедают, они поставили даже не одну, а три камеры – одну на уровне пола, другую на высоте нормального человеческого роста, третью вздыбили на громаднейший штатив, она глядела на «Семьсот процентов» сверху. Несколько человек стояли с фотоаппаратами: у двоих были обычные «ФЭДики», маленькие и удобные, а третий установил громоздкую деревянную камеру на громоздком штативе.

– Готово? – спросил седой мужик, который, знала Марья Семеновна, ведал нормами выработки, съел на них все свои зубы.

И, путаясь в протянутых кабелях, что-то такое нажали. «Семьсот процентов» осветился, как елочный дед Мороз. Он включил станок и стал вытачивать деталь из бронзы; какую – старуха разобраться не могла из-за спин других людей. Послушав легкий стрекот камер, увидела, что человек около деревянного аппарата снял с объектива колпачок и стоял, давая длиннющую экспозицию. Двое щелкали затворами «ФЭДов».

И Марья Семеновна поняла, что снимают движения рабочего. Для этого к каждой его руке прикреплены лампочки – к локтю, к плечам, к голове, к пояснице. Делается съемка его движений. Ясно: хотят выяснить, какие лишние движения делают те, что не могли выработать не только семьсот процентов, но и сто двадцать вытягивают с немалым трудом. Но зачем все эти сложности?

Когда-то и она, и рабочие просто работали во все лопатки и много чего наработали, многое сделали. «Кровь из носу!» – этот простейший метод позволил быстро поставить завод, давать хорошую выработку без камер, без лампочек. «Дураки! Уж и всыплю я Нифонту! – решила старуха. – Работать во все лопатки… Гм, это уже не современно. А что современно?»

Но с директором ругаться расхотелось. Во-первых, директорская дверь была так похожа на дверцы шкафов, что Марья Семеновна ошиблась и вошла в шкаф. Выругалась, захлопнула его. Стукнула палкой об пол, заметив, что секретарша улыбается. Отыскала дверь и вошла.

Директора она застала в самом веселом расположении духа. Сидя за столом, он рассматривал мотки черных негативов, на которых змеились белые линии. Одни клубились, другие были растянуты. На одних снимках клубок был чрезвычайно запутан, а на других от этого клубка как бы оставалось всего несколько ниточек – туда-сюда, вверх-вниз, и кончено.

Увидев Марью Семеновну, директор вскочил из-за стола и даже руку ей поцеловал. «Лохматый образовался, – сердито подумала старуха. – А все равно ты деревенский».

Директор сделал печальную мину, спросил:

– Как там?

– Неясно.

– Ага, – сказал он и предложил чаю.

– Не откажусь.

Он нажал кнопку три раза и еще один, и через десять минут секретарь внесла чайник, два стакана и горку сухарей. Ржаных, присыпанных солью. Нифонт налил стакан Марье Семеновне, придвинул тарелку с сухарями. Потер руки и сказал:

– Поздравьте, я его раскусил.

– Кого?

– «Семьсот процентов»! Наконец-то я с этим разделаюсь. Вот снимки.

– И сейчас его снимают.

– И те мне пригодятся.

Снимков на самом деле было много, целая гора.

– Так вот почему ты на него навесил лампочки, – сказала Марья Семеновна. – Поняла: его движения контролируешь.

– Именно! Это мне все и открыло, еще кое-что. И вообще я его раскусил и понимаю, почему он дает полторы тысячи процентов. И другое ясно. Можете представить, реакция у него! Проверял сам. Загадывали ему цифры, подкидывали монетки. Так вот, реакция у него быстрей, чем у меня, раз в пять. Ей-богу. Смотрите, – он сгреб и поднял снимки. – Вот это запись движений Максимова, Петрова, а вот – «Семьсот процентов». Любуйтесь! – он высыпал снимки на стол. – У тех каша, они, работая, дергают руками, ногами, плечами, головой. Ишь, какие они мне клубки накрутили. Суетятся! А он? Раз, два, три – и готово. Ни одного движения впустую! Ладно, будем считать, что он делает только в два раза меньше движений при обработке той же детали, а не в четыре. Я щедр… Беру следующее: его приспособления, надо сказать, довольно простые. Еще резцы затачивает по-своему, приходит раньше и точит, но это применяют и другие. Но у него особая точка! Еще замер на ходу, он подсвечивает лампочкой на экран, и готово. Короче, приспособления, взятые вместе, тоже удваивают производительность, то есть уже учетверяют. Да еще быстрота реакции. Помножьте-ка на пять! А? Как вы подсчитаете его производительность, Марь Семенна? Два плюс два плюс два-шесть норм? Да? Вот и я раньше так считал, в этом ошибка. Я его даже возненавидел, думаю, хитрит или издевается надо мной. Работяги, они все насмешники, я их знаю. Оказалось, моя ошибка, математическая. Нужно было не плюсовать цифры, а возводить в степень. Что ближе к истине, но не вся истина. Так вот, он не использует свои возможности. Такое открытие я сделал. И теперь думаю: черт с ним, пусть зарабатывает в два раза больше меня, не имея сотой доли моей ответственности. Согласен! А почему? Да он же не использует и половины своих возможностей. Так что, Марь Семенна, мы с ним помирились. Я озабочен другими. Вот, меня пилили, на партсобраниях пробирали, что я де пересолил, его увольнения потребовал. Согласен! И надо было говорить вам в обкоме: директор-зажимщик. Все же нехорошо это с вашей стороны, я же ваш выученик. У меня ваша хватка, перенял. Вспомните, как вы брались за все – железно! А человек пятнадцать норм дает, другой же, рядом, – полторы. У меня двухсот человек по основным профессиям не хватает! Думаю: ежели бы ты, паршивец, помог всем хотя бы удвоить производительность, у меня бы этот разрыв сократился частично. Мне что навязывали: де опасаюсь, что с этими двумястами процентами инфаркт наживу, от болезни спасаюсь. Неверно. Ненависть у меня к нему была идейная. Теперь мне плевать, что он зарабатывает, как академик, он мог бы зарабатывать как два академика, такие его возможности. Плевать, что работяги смеются надо мной. Зато эти снимочки я пущу в дело, курсы, курсы, повышение квалификации. Теперь я всех обследую, до единого! Теперь моя задача простая: натянуть у станочников двадцать рабочих мест. Если бы удалось! Ах! Господи, мы задымим из всех труб! Ой, простите, я все о своем, о внуке-то не расспросил. Как он? Вам надо помочь? Может, мне позвонить куда-нибудь, связаться с министром? Посодействовать, палату выбить?

– Врачи все сделали, спасибо.

– А что еще нужно?

– Кур мне нужно, – сказала Марья Семеновна.

– То есть как? – удивился директор, ожидавший иного. – Ах, да, диета. Ладно, куры будут. По курице в день у шефов совхозных изымать сможем. Это устраивает?… Вот и отлично. Я позвоню в сельсовет, и мой шофер станет возить этих кур. Вы только денег ему не давайте, он любитель. Особенно же, каналья, обожает югославский золотой вермут. Прошу: ни рубля ему, ни рюмки. А то он меня в конце концов гробанет, ха-ха-ха… А еще такая мечта, – говорил директор. – Производство-то у нас каверзное. Если бы гнали серию, было легче. А то единичные экземпляры. Литейные машины. Сколько их надо стране? Единицы. А если осмотреть путь, который мы прошли от изначальных образцов чешских машин прошлых годов до того, что сейчас делаем? Какой шажище! А с другой стороны, вопрос с двумястами рабочими. Что делать? Как людей добывать? Чем заманить? Думаем стадион для молодежи сгоношить, но горисполком выделяет совсем не то место, что просим. Опять накладка. А так – все заводы маются от нехватки рабочих рук, и наш – не последний. Я прикидывал, мелкая серия бьет. Ну, хорошо, на заводе мы делаем машины для литья из алюминия. А ежели формы делать из вольфрама, они пойдут и для точного литья из стали, что нам самим нужно. Сейчас у нас электроника, реле, черт, дьявол. Но – малая серия, единичное изделие. Так вот, мечтаю я о машине, которая бы, сунь ей задание, эту форму из чего-нибудь сыпучего силовыми линиями бы собрала. Можете представить: машина сама создает форму для литья! Ты заказал, она создала форму, отлила и сменила ее на другую, из того же сыпучего, а литье чтобы точное, стальное. Тогда бы мне этих двухсот рабочих не было нужно, тогда нехватки рабочих вообще бы не было. А? И в цеху благодать.

– Ты, Нифонт, мечтатель, – сказала Марья Семеновна.