Текст книги "Страстная седмица"

Автор книги: Аскольд Якубовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

3

Старуха прошла мимо спавшего сына, прямо в дверям. Распахнула их. Но тут ее выгнали сестры, дружно крича, что нахальна (это было явным преувеличением) и упряма, как осел (что было верно). Орали, что она мешает работать (в чем уже не было никаких сомнений).

Опытные сестры раскусили ее в один миг. Мария Семеновна Герасимова, бывший директор завода, кандидат экономических наук, была женщиной властной, с практическим складом ума. Такой родилась, но такой и могла стать. Да и как ей быть иной женщиной, когда и характер, и все, что она любила, а особенно время требовало стать деловитой, работящей, знавшей высшую математику и даже любившей ее. И напор, да, она имела, но и наращивала свой напор. Как же иначе? Правда, не всегда он срабатывал, вот и сейчас ее выгнали. Но было можно рассчитать, хоть бы и математически, когда снова ей начинать атаку на сестер. Во-первых, магическое число. Да, да, через семь-восемь больных, что привезут сюда, она войдет. И еще, когда ее выталкивали сестры, она увидела чайник с пляшущей крышкой. Сейчас они поедят, начнется пищеварение… Подобреют.

Старуха подсела к похрапывающему сыну и взяла его за руку. Ух, груба, тяжела, пахнет металлом. Она заговорила (Семен тотчас проснулся) не о внуке, она никогда не говорит о том, что ее волнует. Мария Семеновна стала расспрашивать о цехе, Чернове, Нифонте, всем заводе. Более говорила с собой – Семен («Тугодум, в отца, такой же толстый, рыхлый и сонный», – недовольно подумала она) отвечал медленно, словно не проснулся. Старуха же говорила быстро, не договаривала слов. Вопросы рождались в ней изобильно, затем каждый делился. «Это как цепная реакция», – неожиданно подумал Семен. Глядя на мать, он ощутил обычное в ее присутствии замедление времени. Виктор на это указывал, и верно. Оно и так ощущалось, даже если следить по числам. Любой разговор, сложный, психованный, она сводила к нескольким фразам, иной раз даже и словам. И раньше, когда Семен еще пацаном, потрясая пальцем, обвинял ее, что она плохо его воспитывает, мать отвечала:

– Пойди, нос прочисти.

Или спрашивала:

– Тебе сколько лет?

– Ну, одиннадцать, – насупясь, отвечал Семен.

И все, скандальный разговор кончался, хотя Семену минуту назад казалось, что он лишь начался, а уж часа за два-три он ей все выложит.

– Что парторг? – спросила старуха.

– Он, понимаешь, болеет гриппом и…

– Врет. В городе нет гриппа.

– Понимаешь, Руфин хвор, а его жена…

– Тоже партийцы! Что в столовой?

– Да рыбный день мы, наконец, отменили, и думаю…

– Что там за дело о 700 %?

– Это уже сложнее, и если все…

– Виляй!

И старуха поглядела на сына не только глазами, но плоским лицом своим. «Не повезло мне, – думал Семен, – мать сильная. А еще вопрос, должна ли женщина быть такой?» Семен хотел подробно растолковать 700-процентное дело. Но вовремя прикусил язык, ушел в остатки сонной мути, и сердце стало неприятно пощипывать: что там Виктор? Он почти со злостью глядел на старуху. Мать дернулась щекой, губы ее большого рта вдруг искривила судорога – она тоже подумала о Викторе. Но она справилась с собой.

– Забыла фамилию, – сказала она.

– Сиволдаев он…

– Изобретатель тот?

– Три авторских свидетельства, и думаю, что…

– Много?

– Чего? Ах, двадцать тысяч экономии в год, и директор его…

– Хороший рабочий?

– Может выточить на станке все на свете!

– Почему его зовут «Семьсот процентов»?

– Видишь ли, он…

– Его выработка?

– Ага, ему Нифонт самоуправством личную норму сделал, в два раза выше, а он…

– Опять 700 %?

– А ты откуда знаешь? – изумился Семен и тут же вспомнил, что у матери множество знакомых, и уж знает она о заводе побольше даже и его.

– А Нифонт на него и взъелся, он, понимаешь…

– Увольняет. Вот дурак-то!

– А я что говорю?

– Осел! Ваш «Семьсот процентов».

– Почему? – опешил Семен («Ах, Витька, Витька, зачем мы говорим не о том…»)

– К чему Нифонта дразнит?

– Директора поддержала и профорганизация, ничего, на следующих выборах мы…

– Пустое, – отвечала старуха и поглядела на часы.

«Десять минут, ввели пятерых. Полагаю, и для депутата, и для моего воинского звания… Черт побери! Мой внук, а Семен здесь торчит, как…»

– Ты просто пень! – вскрикнула она, грозно посмотрев на сына.

Тот испугался. В детстве ему немало перепадало, т. к. он был вторым сыном и выращивался с учетом ошибок с Иваном, первенцем, что был убит на войне.

– Ты здесь…

– Уже час! И понимаешь, я…

– Я имею право, – перебила его старуха. Поднялась. Оперлась на тросточку и огляделась. – А ты что прячешься? – обернулась она к мужу, сидевшему поодаль старику в шапочке пирожком. Он тотчас встал, подошел и сел рядом с Семеном. – Ждите, – сказала старуха и прошла в кабинет.

Как она и рассчитывала, сестры, усталые вдвойне – от работы и еды, – встретили ее мирно.

– Ждите здесь, – сказала сестра добродушно. – Врач здесь циркулирует.

– Жданье мое уже кончилось, милые, – заявила старуха. – В моем возрасте и минута на счету. (Удар тростью об пол).

Сестра зевнула и почесала голову. Обернулась к другим:

– Птица какая-то.

– А права-то у тебя есть? – спросила другая.

– Сколько угодно, – сказала старуха. – Я – депутат горсовета. (Еще удар тростью).

И старуха пошла искать врача. Сама. И надо бы спросить дорогу, но она была уверена, что найдет. И не ошиблась. Пройдя мимо ширм, за каждой из которых была поставлена обтянутая дерматином кушетка (на них лежали или сидели люди), она таки встретила врача.

4

Заславский шел объясниться с отцом парня. Неторопливо – он придумывал, что же сказать. Ничего доброго не придумалось, и он решил отправить отца домой в машине-«перевозке». «Велю ему прийти утром. Сменюсь, пусть другие объясняют. Да, так и скажу ему: утром».

Старуха налетела на задумавшегося врача. И вцепилась в его рукав.

– Доктор, я бабушка Виктора Герасимова.

Врача даже по сердцу ударило – от такой не отговоришься. Был он низенький, толстый, чрезвычайно рыжий и волосатый. Из его растительности ржавого цвета выставлялся только поблескивающий нос, длинный, да очки – за ними посверкивали рыжего оттенка глаза. «Будто у кота, Бог с ним», – подумала старуха. И крепко держала его. «Сила у нее в пальцах, – поразился врач. – Надеюсь, она не истеричка».

– Я – Герасимова, – втолковывала она. – Бабушка Виктора, депутат горсовета.

– Мадам Герасимова, – сказал он (надо было что-то говорить). – И вы бабушка вашего внука, Виктора Герасимова. Пройдемте-ка сюда.

Он завел старуху за ширму и усадил ее на кушетку. Пододвинул стул и сел на него. Старуха оглянулась – на подоконнике стояли пробирки, на скомканной простыне кровяные пятна. М-да, работенка у медиков. Нехорошо ей было здесь, и она ждала, что ей скажут.

– Виктор Семенович Герасимов, наладчик станков завода номер 16. Так?

– Он самый.

Врач набрал в себя воздух и произнес следующее:

– Мадам Герасимова, начну с самого приятного («ага, а потом гадости»): все переломы пустяковые, руки, ноги. Пустое! Плохо, что у парня проникающая рана в череп. (Старуха открыла рот). Рассказали гаишники, когда привезли его, что там столб на двух ногах, ну, а его древесная часть прикручена к опорам толстой проволокой. Рабочие проволоку-то закрутили, а концы оставили торчать. Будто нарочно, чтобы столб встретился с головой вашего внука.

– Так был низко! – воскликнула старуха. – Какой же дурак…

– Нет, так высоко подбросило внука с мотоцикла. Он ведь был выброшен из машины, об этом и акт составлен, и машину вам отдадут.

– Но Виктор же в терапии!

– Да, в интенсивной. А это совсем иное дело.

– То есть…

– Реанимация, – нежно прошептал врач. – Там должна быть работа нейрохирурга. Тем более что задеты дыхательные центры, по-моему.

Он замолчал и молчал долго, наклонив голову в полупоклоне к старухе, желая без слов выразить ей сочувствие.

– Дыхательный центр разрушен, из-за этого и сердце пошаливает. Я откровенен с вами. Я вас знаю по газетам, вы бывалый человек, всё видели.

– Да, видела я всякое, – подтвердила старуха. – А теперь должна увидеть внука.

– Но зачем? – испугался врач. – Вы ему ничем не поможете.

– Чтобы все понять, – сказала старуха. – Он у меня единственный, наследник моей фамилии. Покажите его.

Тут врач, разводя руками и словно бы ныряя головой, стал отказываться. И старался не встречаться с ней глазами: он уже побаивался старухи, ее напряженного взгляда. «Маньячка она, – соображал он. – И слаба. Еще, чего доброго, помрет здесь. Но поди, откажи».

– Не положено, – говорил он. – Это не будет полезно ни больному, ни вам. Такого вы еще не видели.

– Какие могут быть последствия? Я слышала, что одному солдату пулей…

– Прострелили голову?

– Вы это знаете?

– Враки, мадам, враки. Но как я могу вас пустить? Ваш внук без сознания, дышит прибором.

– И долго так сможет дышать?

Старуха поглядела так подозрительно и тяжело, что врач заерзал на стуле:

– Хоть месяц, техника у нас превосходная. Электроника, металл, пластмассы… Если вам сказать, сколько стоит оборудование в кабинете, вы ахнете.

– Сталь-то какой марки? – спросила старуха.

– Этого не знаю.

– Сталь – мое амплуа, не удивляйтесь. Значит, кабинет стоит дорого?

– Почти как все остальное оборудование нашей больницы.

– Вот и покажите его. А если чего вам не хватает, говорите, мы выбьем, – старуха значительно кашлянула. – попробуем выбить для вас у министерства.

– Надеть бы вам халат. Пойдемте, там найдется.

Они прошли коридором к двери, обитой дюралем и покрашенной белилами. Краска уже слезала местами, и металл ярко блестел. Вошли.

– Девочки, халат!

– А куда мне девать пальто?

– Девочки, возьмите пальто.

Доктор помог Марии Семеновне снять это пальто и отдал его медсестре.

Опираясь на палочку, она пошла дальше, вглубь этого очень длинного, сильно освещенного коридора. Поразительно чисто. Народа здесь было много, и ходили все торопливо, в белых халатах. Все они глядели на старуху. Врач, остановившийся впереди, подзывал старуху:

– Сюда, сюда…

Старухе понравилась палата. Она была загромождена малопонятными машинами и напомнила ей отличную лабораторию, из тех, современных. В них еще химики-физики получают новые вещества, таинственные и часто опасные. Здесь были приборы, в устройстве которых ничего не понимала даже она, инженер-металлург, бывший директор завода и кандидат наук к тому же. Но и здесь было чисто. И здесь в поразительной, невероятно чистой чистоте мертвенно-белой большой комнаты громоздились невероятно чистой выделки непонятные приборы, и стрелки метались на шкалах, показывая черт знает что.

Мария Семеновна была оскорблена этими приборами, ища то, к чему можно было придраться. И нашла, что комната маловата, вот и все. Приборы шумели, урчали, прищелкивали, хрипели – все незнакомыми голосами. Какой-то из приборов даже тихо, грустно, почти по-человечьи вздыхал. Но внука здесь не было и быть не могло.

Врач прошептал ей:

– Десятки тысяч стоит…

Зато в следующей палате на хирургическом длинном столе лежал Виктор, громадный и длинный. Старуха увидела его босые огромные ступни и высунувшееся из белых повязок лицо. Все остальное было прикрыто простынями и бинтами. Не закричала, держала рот сжатым, ладонью охватив. «Но ему здесь холодно», – решила озябшая вдруг старуха и поняла, что это страх, настоящий страх. А не холод. И это было всегда: пугаясь, она зябла. Но страхи приходили так редко, что забыла. А здесь был необычный, белый, страх. Страх! Только сейчас она увидела, что к внуку со всех сторон протянулись провода и проводочки, трубки и трубочки – все разного цвета. Были синие и красные, прозрачные и даже из толстой резины. И все они уходили под простыни. Наверное, Виктор был оплетен ими. А куда же они тянутся? Она увидела сидящего в стороне металлического паука со сложно-суставчатым стеклянным брюхом. К нему-то и шли трубочки, ими он обхватил внука, в нем, паучище, что-то журчит и булькает, хрипит и причмокивает. Остановить его! Он высасывает жизнь внука в себя!.. Но старуха окаменела. Она видела в своей жизни многое, но не оплетенного умирающего внука. Она молча (грудь сжало) стала хватать рукой воздух, которого не стало для дыхания. Врач подхватил ее, посадил рядом с приборами. Старуха закрыла глаза.

– Кардиамин, но-шпу, нитроглицерин сейчас же и таблеточку пипольфена потом. Маша, надо смерить давление.

Сестры, все молоденькие, быстрые и ухватистые, сунули ей в рот таблетку и принесли прибор. Закатали рукав старухи, и врач стал работать пофыркивающей резиновой грушей. Зажатость в груди прошла, и тут же принесли голубую таблетку и стакан воды. Затем явился шприц и ватка, смоченная спиртом. Сестра ловко сделала укол. Старуха и не поморщилась. Врач что-то говорил ей о великом Пастере, у которого не работала половина мозга.

– Пастер? – переспросила старуха. – Кто это? Ах, да… Доктор! Спасите моего мальчика, спасите.

– Стараемся, – буркнул врач. – Вам нужно домой.

А сестра спросила:

– Мамаша! Вызвать «перевозку»?

– Сама дойду, я не одна.

«Отец парня ждет в коридоре», – вспомнил врач.

5

К Семену подсел теперешний муж старухи, сам тишайший Петр Иванович Квач. Он был всегда тихий, вот только на войне отличился, шагнул из лейтенантов в полковники. Его мало замечали возле старухи, он как-то не гляделся рядом с ней. И ведь был еще бодрый, рослый старик. Лишь недавно он сузился и как-то обвис плечами.

Петр Иванович сидел рядом с Семеном, с обвисшими своими веками, с обвисшими щечками в красных жилках (топорщились одни усы). Но старик улыбался доброй, смягчающей все улыбкой. «Типа мази от ожогов», – решил Семен. Он обрадовался старику – мать, она вся жесткая, злая, ругачая. («Рогатая», – говорит Петр Иванович). Она может и обидеть, и взять на себя все тяжелое. Она в силах всего добиться и все на свете сделать. Но жить рядом с ней было тяжело. А этот – успокаивал и смягчал тихостью, вихорьками у лысины, улыбкой – она была особенной, она врезалась в память и обладала странным свойством. Старик уходил куда-нибудь и забывался, с вихорьками и своими усами, а улыбка оставалась. Она повисала в воздухе и, прежде чем растаять, еще некоторое время там висела.

Все побаивались старуху и все любили старика. Даже сама старуха. Любили за тихость, за полную отрешенность от себя. Нравилось, что он все что мог раздавал родне и знакомым: варенье из своей смородины, книги на день рождения – были они превосходные, русские классики старого издания. Иногда это казалось Семену полным безволием. «Старик раскис, как медуза, – думал Семен. – Вот, даже не настоял на том, чтобы старуха взяла его фамилию. Впрочем, и два предыдущих ее мужа, хотя и настаивали, тоже не добились. Сильна!.. Не смогли, опустили руки, ушли». Но старик не уходил, а был терпелив, и Виктор говорил: если бы ушел Петр Иванович, то стало бы много тоскливее жить. Главное же, исчезла бы с ним улыбка.

«Я стараюсь, – думал старик, похлопывая Семена по плечу. – И все же не понимаю, молодых, то есть. Или это совсем другой народ, или я глуп. Мне бы хотелось, чтобы они не заметили моей глупости. Что я могу им дать?… Сил нет, денег мало».

– Я, знаешь ли, прочитал новое, – сказал он озабоченно. – Думаю, это сейчас нам будет полезно знать. То есть о травмах.

– Помолчите, Петр Иванович, – попросил его Семен.

Он думал, что старуха растворила волю Петра Ивановича. Даже говорил это – тот не протестовал. Больше того, старик, по-видимому, был доволен. Он не роптал, выслушивая приказания, и выполнял их. У него была своя роль в доме, он занимался садом и домашним хозяйством. Сам делал варенье и домашнее вино. В его комнатке повсюду лежали кипы журналов по садоводству, цветоводству, а также и научно-популярные. Они копились лет двадцать и занимали так много места, что старик сделал себе ложе из стопок журналов. И все их перечитывал. И говорить любил больше о вычитанном. И сейчас ему хотелось рассказать Семену о новом способе лечения переломов костей.

– Уж лучше говорите, – попросил Семен.

Петр Иванович встрепенулся и хотел просить Семена не беспокоиться о сыне, раз у врачей жена, но не решился и стал рассказывать, что вот собирается завести пчел и уже начал это делать с изучения литературы о пчеловодстве. Даже накопил полторы тысячи выписок и различных вырезок, подписался на журнал пчеловодов. Теперь он, для себя конечно, пишет книгу о любительском пчеловодстве, да… да, только для себя, а там заведет для начала пару ульев.

– И посмотрю, как оно все пойдет. А потом еще пару, и еще, еще…

Старик журчал в ухо Семену, а тот едва слушал, стал вдруг каяться. Пожалуй, впервые ему подумалось, что он пускал мать, как танк, на прорыв трудностей, он сваливал на ее костлявые плечи и хлопоты, и заботы, все… Квартиру ему выбивала она, «Яву» добывала она, разводила его мать. Ей, конечно, сделать это легко, жена сама напрашивалась, но все же… ее воля прочная, как молибден, что изредка идет на формы в литейных машинах, а влиятельных знакомых у нее тьма-тьмущая. С первым секретарем она на «ты». Все ее знакомые – на хороших важных местах, в «силе», и они охотно помогали ей. «А все же нехорошо это, – думалось Герасимову. – Но так ей и надо. Разве она не сделала все, чтобы меня обезволить? Сделала… Так и пускай теперь хлопочет, а я напрасно беспокоюсь…»

В это время с грохотом, взорвавшемся даже в коридоре, прошел громадный реактивный самолет. Он низко шел над городом, неся огни. Пилот, чуть трогая руль высоты, выводил его в промежуток двух ярко светившихся неоновых маяков на терриконах, чтобы зайти на посадку.

Сергей Иванович Козин, владелец дома в переулке, стоял на улице. От самолетных громов он тоже вздрогнул. Ему не спалось. Он стоял около своего маленького темного домика, ему было нехорошо. До сих пор он был рад, что живет в таком месте, где сносить его дом будут нескоро (его жену это расстраивало). Он был бы счастлив, если бы здесь не убился парень. Он стал подбирать рейки, отлетевшие от удара мотоцикла. Собрав, унес в сарай. Потом стал разглядывать ночь, ощущая и свою вину в происшедшем: он же видел эту проволоку, любовался на нее лет десять подряд. Даже собирался обрубить торчавший конец, захватив его ножницами для железа и ударяя по ним молотком. А не сделал! Теперь и ему хотелось, чтобы дом снесли. Но это будет нескоро, может, лет через 5-10.

6

Старуха вышла, опираясь на палку. Та блеснула в глаза Семену тусклым серебром – она была с врезанными вставками белого металла. Семен знал: это подарок ее приятеля ко дню рождения. Но что там с сыном? Все в порядке? Старуха шла тяжело и медленно, и голова ее тряслась. Семен встал и подхватил ее под руку, повел к стулу, усадил. Старичок посмотрел на нее с очень большим вниманием и кивнул какой-то своей мысли. На лбу сбежались гармошкой морщины, но улыбка его не исчезла.

– Бедная ты моя, – прошептал он на ухо. – Бедная.

– Не жалеть! – вдруг крикнула старуха и сильно ударила палкой об пол.

Пьяница в плаще проснулся. Отекшее его лицо было пропитано спиртом и навсегда отравленная кожа полна застоявшейся венозной крови, глаза были красные, налитые. Голова его тряслась.

– Ну чего, чего ты орешь? – говорил он, ерзая ногами и не находя им места.

– Будешь так трястись – голова отвалится, – пригрозила старуха.

– Чего ты, чего? Я на войне-е был, у меня легкое вылезло, – он заскулил. – А меня в больницу не кладут, морфий жалеют, а ты погляди, погляди…

Он распахнул плащ и, хватая рукой, взодрал рубаху и потом майку. Сдвинув бинт, пьяница стал тужиться. Наконец он выдул красный страшноватый пузырь. Тот дергался, опадал, снова вздувался. Проснувшийся милиционер рассматривал пузырь, широкое его лицо было сонным и равнодушным. Часа три назад они привезли раненного в драке бандита Щуку, и теперь он ждал, что ему скажут хирурги. А еще надо было допросить Щуку и все выяснить, чтобы замести всю компанию.

– Гля! – крикнул хвастливо пьяница. – Во-о!

– Дурак! – презрительно сказала старуха. И вдруг, подняв тросточку, прицелилась ее заостренным концом в пузырь. Крикнула. – Проткну!

Пьяница даже охнул от страха. Вобрав пузырь, он завопил:

– Умру! Убила меня, убила! Я инвалид… Сестра-а! Меня уби…

– Помолчи, дурак, – сказал милиционер и зевнул. И подумал: как там жена? Одна ведь…

– Может, все же вызвать «перевозку»? – спросил, высовываясь, рыжий, шерстисто мохнатый врач. На слабом свету глаз его не было видно, только взблескивали очки.

– Нет, – отвечала старуха. – Мы и так добредем. Прогуляться, это мне будет полезно.

На улице к ней уже пришел тот короткий покой, что приходит после отчаянья, вместе с усталостью. Она так измучилась около внука – память не держала в себе ни его белых ног, ни трубок, ни самого паука. Ей даже казалось, что ничего такого нет, не было, а внук на заводе, утром она позвонит ему и позовет к себе обедать, пить чай. И подарит ему пару уже купленных сорочек в крупный горошек. Хорошие такие. Но она убедилась, что ничего не забыла, когда стала рассказывать Семену и мужу – рассказала подробно, потому что чувствовала: сейчас еще сможет это сделать. А вот завтра определенно не сможет, да и завтра надо делать что-то полезное внуку. Но что? Звонить? Жаловаться? Что просить у друзей?

Идти было хорошо, приятно. Город был предутренний – темный, погашенный, на терриконах приятно светились неоновые огни, телебашня рисовалась своим силуэтом, высвеченным прожектором в какой-то наглой, железно-суставчатой обнаженности, почти неприличной. Тянуло едким, но свежим запахом – химзавод дышал. Виделось смутное зарево. Семен вздохнул.

– На комбинате сейчас кокс жгут. Ух, и картина, – сказал он тоскливо. Ему захотелось быть на заводе, в грохоте и пламени, в суете цеха, который он и хвалил, и ругал, и всегда любил. Но с тех пор, как был поставлен комбинат, он чувствовал себя несколько обиженным за свой завод, теперь ставший маленьким, особенно же за цех.

Им было хорошо идти городом, в котором все поблескивало металлом – крыши, крашенные алюминиевой краской столбы и вроде бы и лед. Старухе город вдруг показался, как и внуку, целиком металлическим. Но ей это нравилось – железный город! Это же здорово. Торжество человека.

Но прошли минуты отдыха, и все вернулись к случившемуся. Семен размышлял о том, что было плохо сделано, и как бы все было хорошо, делай он все иначе, умнее. Старуха решала, что надо делать, старик просто задумался о том, что покой его кончился и, быть может, навсегда.

– Вот в чем ошибка, – заговорила старуха. – Виктор связался с этой… актрисой, а ты, Семен, погорел на учительнице. Почему не удержал жену? Когда мальчик выздоровеет, я ему найду деревенскую девушку, чистую, здоровую. Это, знаешь ли, совсем другая порода, там все чище. А для чего мне нужна чистая девушка? Потому что мне нужны правнуки, а без меня, видно, даже этого у вас не получится. Эх, мужики, а говорят, наследственность…

Семен и Петр Иванович промолчали.