Текст книги "Пятьдесят слов дождя"

Автор книги: Аша Лемми

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Глава семнадцатая
Но дома нигде нет

Лондон, Англия

Декабрь 1964 года

К зиме обстановка улучшилась. К Элис вернулось ее обычное хорошее настроение, и она всем сердцем погрузилась в планирование сезона отпусков.

Избегать Ноа становилось все труднее. Его страстный взгляд буквально прожигал. Нори начала находить маленькие подарки в виде шелковых или бумажных цветов в своей комнате. Там были стихи и конфеты, ленты и крошечные раскрашенные фигурки.

Она старалась не обращать внимания. Хотя и понимала, что в конце концов ей придется встретиться с ним лицом к лицу.

Однажды утром Ноа поймал ее на задней лестнице перед завтраком.

– Пропусти, – сказала она достаточно вежливо. – Меня ждут.

– Ты получала мои подарки?

Нори отвела взгляд.

– Получала.

– И? Они тебе не понравились? – спросил он таким серьезным тоном, что у нее защемило сердце.

– Дело не в этом. Они очень красивые.

– Я читал книгу про оригами. – Щеки Ноа порозовели. – И подумал, что тебе понравится. Я надеялся, что это напомнит тебе о доме.

Боже мой. Бедный милый дурачок.

– Мистер Роу, вам не подобает посылать мне подарки.

Мальчик перед ней неловко заерзал, и она вспомнила, насколько он молод. Уж не первая ли она девушка, на которую он положил глаз?

– Я знаю, что я ниже по происхождению, – пробормотал Ноа. – И я не хотел обидеть. Просто я… Ты такая красивая…

Нори почувствовала теплое покалывание в позвоночнике.

– Ты не ниже меня, – четко сказала она. – Никто не ниже меня. Поверь. Но я иностранка и намного старше тебя.

Ноа улыбнулся, обнажив идеально белые, ровные зубы.

– Ненамного. Не больше пяти лет.

Она покачала головой.

– Ты очаровательный молодой человек. Многие прекрасные английские девушки хотели бы получать от тебя подарки.

Он нахмурился.

– Я не хочу дарить им подарки! Я сделал их для тебя.

Нори заколебалась. Можно весь день скручиваться в узлы, стараясь не причинить ему боль, но нужно было положить этому конец.

– Я не могу дать тебе то, что ты хочешь.

Ноа сделал шаг вперед, и она уловила аромат теплого кедра и свежескошенной травы.

– Чего же я хочу, по-твоему?

– Полагаю, ты хочешь того, чего хотят все мужчины.

– Ты так обо мне думаешь? – спросил он после паузы.

Ее мгновенно захлестнула вина.

– Я не имела в виду…

– Если бы ты меня знала…

– Но я тебя не знаю! И ты меня не знаешь! Мы почти не разговаривали!

Ноа почесал подбородок.

– Что ж, верно.

– Теперь ты понимаешь, – с надеждой сказала она, – почему все это надо прекратить.

Ной ухмыльнулся.

– Десять минут.

Нори моргнула.

– Что?

– Десять минут. Проводи со мной по десять минут каждый вечер в течение следующего месяца. И если после этого ты захочешь, чтобы я оставил тебя в покое, так и будет.

Здесь у нее была вся власть. Одно слово Элис, и парня отправят паковать вещи.

– Почему я должна согласиться?

– Ты задаешь неправильный вопрос. Почему ты должна отказаться? Чего ты боишься?

Нори мгновенно заняла оборонительную позицию.

– Я не боюсь.

Ноа хлопнул в ладоши.

– Хорошо. Тогда увидимся вечером.

– Н-но…

– В библиотеке. Никто никогда туда не заходит. Скажем, в десять часов?

Она уставилась на него, не находя слов. Он воспринял это как согласие, подмигнул и ушел.

Глупая девчонка. Посмотри, что ты наделала.

Как и большинство вещей в доме Элис, библиотека была просто для вида. Ноа сидел в мягком кресле с высокой спинкой, сложив руки на коленях. Хотя у него было лицо мальчика, под рубашкой перекатывались мышцы. Наверняка он привык к простой честной работе.

Ноа улыбнулся.

– Ты пришла.

Она села напротив него.

– Десять минут.

– Тогда лучше начнем. Где ты родилась?

Нори слегка пошевелилась.

– Я не знаю.

Он нахмурился, и она сразу же разозлилась, что ему удалось затронуть таким простым вопросом тему всей ее неправильной жизни.

– Как ты можешь не знать? – тихо спросил он.

– Моя мать родила меня дома, никаких записей о моем рождении нет. Мы жили в квартире… некоторое время. А потом она уехала, и меня воспитывала бабушка в Киото.

Ноа кивнул.

– Я, конечно, слышал сплетни. Что ты… что ты, ну…

– Ублюдок, – четко произнесла Нори. – Да. Все так.

Ноа покраснел.

– Я не хотел тебя обидеть.

– И не обидел. Я та, кто я есть.

– Тебе нравился Киото?

– Я почти ничего не видела с чердака.

Ноа ошеломленно посмотрел на нее.

– Что? Тебя держали на чердаке?

– Да.

– Так нельзя! Нельзя держать ребенка на чердаке!

Нори рассмеялась.

– Мои родственники могли и держали.

Он побледнел.

– Но почему? Ты же не единственная незаконнорожденная в Японии.

Нори показала ему свои руки. Его взгляд упал на гладкую кожу, загорелую до кокосового цвета от долгого пребывания на солнце.

– Из-за этого, – просто сказала она.

– Из-за твоей кожи?

– Да.

Ноа смотрел на нее широко раскрытыми голубыми глазами.

– Но в этом нет ничего плохого.

– Моя бабушка думала иначе. Она считала это признаком неполноценности, знаком всему миру, что во мне течет чужая, предательская кровь.

– Ты ведь не веришь? Ты не веришь ее словам?

Прежде чем она успела отреагировать, Ноа вскочил со стула и опустился перед ней на колени. Провел бледными пальцами по ее руке, перевернул ее ладонь и прижал к своей.

– Это первое, что я заметил в тебе, – признался он. – Гладкая, как жемчужина, чудесного цвета кожа.

Ее глаза наполнились слезами, и она отдернула руку.

– Твое время истекло.

Нори выбежала из комнаты, но даже лежа в постели той ночью, она не могла унять внезапно бешеное биение своего сердца.

* * *

Нори поклялась себе, что больше ничего не расскажет ему о своем прошлом. Во время их ночных встреч она сидела молча, отвернувшись к стене, как упрямый ребенок.

И все же она приходила. Ноги сами шли туда каждый вечер.

У Ноа всегда был наготове маленький бокал вина для себя и дымящаяся кружка яблочного сидра для нее. Он совершенно откровенно сказал ей, что она не обязана оставаться, если не хочет.

Но она оставалась.

Говорил он сам. Нори пыталась не обращать внимания, однако его голос неизменно вызывал в памяти образ зеленых холмов. И поэтому она слушала.

Младший из четырех сыновей, Ноа вырос в Корнуолле. Мать-француженка спилась и умерла молодой, не оставив ему ничего, кроме рецептов варенья, которое он пытался и не мог воссоздать. Это был его способ понять мать и справиться со своим гневом из-за того, что ему и шанса не дали.

Его отец, учитель, умер четыре года назад. Старший брат продал семейный дом, и все они были вынуждены заботиться о себе сами.

– Нам всегда всего не хватало, – смущенно признался Ноа. – А я, самый младший, обычно получал объедки. Зато у нас было много любви.

Он рассказал ей, как монахини в школе учили его играть на пианино.

– Сначала мне не понравилось, – усмехнулся он, – давалось с большим трудом. Но как только я понял, насколько счастливыми это может сделать людей… Конечно, я недостаточно хорош, чтобы стать профессионалом, но я люблю детей, так что я передаю радость дальше.

Она поймала себя на том, что смотрит на его губы, его идеальные розовые губы. И сунула руки под себя, чтобы не потянуться к нему.

Потом отвела взгляд.

– Думаю, мне пора.

Он ухмыльнулся.

– Тебе было пора час назад. Я все ждал, когда ты заметишь.

Нори покраснела.

– Я не хотела прерывать.

Ноа кивнул.

– Итак, ты выйдешь за меня замуж?

Она ощетинилась.

– Не шути так!

– Я не шучу, – возразил Ноа.

Нори поднялась и разгладила юбку.

– Нет.

Он невозмутимо кивнул.

– Тогда завтра.

Нори прижала руку ко рту и ушла.

* * *

Дни летели друг за другом. Она перестала считать.

Рождество пришло и ушло.

Нори получила три новых платья от Элис, жемчужное ожерелье от Джорджа и открытку ручной работы от де-вочек.

Элис была счастлива, с головой уйдя в украшение детской. Она была уверена, что скоро снова забеременеет. На этот раз будет мальчик. И конечно, он будет жить.

Нори была благодарна подруге за то, что та ее отвлекала. Ей становилось все труднее скрывать странную связь с Ноа. Он купил ей две конфеты – засахаренная слива и что-то под названием пирожное. Все было вкусно. Хотя она не хотела поощрять его привязанность, она связала ему шарф из золотой пряжи.

Она вообще постоянно вязала, чтобы успокоить мысли.

Вдвоем они подолгу гуляли, склонив головы против ветра, ничего не говоря. Ноа обнимал ее за талию, и Нори изо всех сил старалась не думать, как ей тепло. Рядом с ним она чувствовала себя в безопасности – небывалая, почти незнакомая роскошь.

Они часто говорили о музыке, и она видела, как его идолопоклонство перед ней постепенно переходит в нечто более глубокое.

Против воли Нори рассказала ему все, даже об Уильяме. Тогда она впервые увидела его по-настоящему сердитым; он неохотно согласился никому не рассказывать.

Каждый вечер, в конце их бесед у камина, он просил ее выйти за него замуж.

Она говорила «нет», он кивал, и на этом все заканчивалось.

Ноа никогда не пытался ее поцеловать, хотя прижимался к ней всем телом. Их взгляды пересекались так часто, что это походило на ласку. Она чувствовала себя с ним бесстыдной, полной дикого желания, которого никогда не знала.

Нори понимала, что должна все прекратить. У них нет будущего. Она не согласна быть его любовницей, и она не может стать его женой – не потерпело бы общество, даже если закон разрешает, – так что же остается? Что их ожидает, кроме катастрофы? Неужели Уильям и вероломный любовник матери не послужили ей достаточным пре-дупреждением?

Если бы она не чувствовала, что Ноа ниспослан ей Богом, она бы прямо заявила ему: они никогда не смогут быть вместе, а если он продолжит упорствовать, она отправит его обратно в корнуоллскую деревню.

На самом деле, она хотела сказать ему об этом очень много раз.

И не могла.

Ноа попал в ее тайную, постыдную потребность быть желанной. Она была опьянена его вниманием; она наслаждалась его любовью к ее коже и волосам. Временами она могла видеть себя его глазами. И там было так много красоты, что это приводило ее в восторг.

Всю свою жизнь она чувствовала себя слоном в посудной лавке. А в его честном взгляде она была лебедем.

Хотя они уже давно отказались от формата «десять минут», Нори знала, что в конце концов он скажет ей слова, которые она боялась услышать. Потому что она должна ему отказать. И это разобьет ему сердце, а делать это ей категорически не хотелось.

Ноа был добросердечен, честен, великодушен и полон смеха. Зрелый не по годам, он все еще был полон идеализма. Он был замечательным человеком. И он идеально вписывался в беспорядочные скачки ее психики.

И все же Нори была совершенно уверена, что не способна на ту любовь, которой он заслуживал. Ее сердце вырвали из груди на обочине темной дороги.

Во время празднования нового тысяча девятьсот шестьдесят пятого года Нори сделала все, чтобы остаться незамеченной. Дом Элис наполнился хорошо одетыми незнакомцами, и Нори не хотелось, чтобы на нее глазели, как на цирковой аттракцион. Она спряталась высоко в ветвях дерева, подвернув свое черное платье и оставив туфли на земле.

Деревья росли повсюду. Нори была безмерно благодарна им за постоянство.

Кто-то окликнул ее по имени. Она крепко ухватилась за ветку, прежде чем посмотреть вниз. Там стоял Ноа в теплом зимнем пальто и шарфе, который она ему подарила.

– Спускайся, или я поднимусь к тебе! – игриво крикнул он. – И поскольку я не умею лазить по деревьям, то, скорее всего, раскрою себе череп.

Она знала, что он этого не сделает, но все равно спустилась.

Ноа улыбнулся.

– Нори.

И от того, как он произнес ее имя, ей захотелось убежать.

– Ноа…

Он поднял руку.

– У меня есть еще десять минут.

По теплому свету в его глазах она поняла, что они пришли к неизбежной точке.

Она знала, что он скажет, и знала, что должна ответить ему.

Единственным звуком был ветер, шелестящий в деревьях, и неприятно громкое биение ее сердца.

– Не надо, – прошептала Нори.

– Я тебя люблю.

Ну вот. Сказано.

Остановись. Пожалуйста, не надо.

Ноа одарил ее мягкой улыбкой.

– Я знаю, ты хотела бы, чтобы этого не было, – произнес он. – Я бы тоже хотел, чтобы этого не было. Но это так. Я тебя люблю, Нори, и тут ничего не поделаешь. Я любил тебя вчера. Я буду любить тебя завтра.

Не надо.

– Я не жду, что ты что-нибудь скажешь, – продолжил он. – Я знаю, ты думаешь, что я люблю тебя только потому, что ты красивая. И ты действительно красивая, Нори. Но причина в другом. Я не ребенок – я перед тобой не преклоняюсь. Я вижу тебя такой, какая ты есть. Я вижу, что ты упряма, что сегодня ты хочешь одного, а завтра – совсем другого. Ты понятия не имеешь, кто ты и кем хочешь быть. Ты думаешь, что жизнь для тебя кончена, потому что твоего брата больше нет, и ты просто заполняешь время до смерти. И ты считаешь, что я просто мальчик, который ко всему этому слеп.

Теперь Нори действительно не могла дышать. Ноа взял ее за руку, и она была слишком ошеломлена, чтобы протестовать.

– А еще я знаю, что мне нравится, как ты напеваешь по утрам, – продолжал он, и хотя его рука дрожала, голос звучал уверенно. – Мне нравится, как твои кудри отказываются ложиться набок. Мне нравится, что ты думаешь, будто мед лучше бриллиантов. Мне нравится, как ты нежна со всеми Божьими созданиями. Я люблю твой острый ум и твое стойкое сердце. Я люблю… Боже, я люблю в тебе все, Нори! Даже то, чего я не хотел бы любить. Я люблю тебя больше, чем… чем все, о чем я когда-либо мог мечтать. Вот почему я знаю, что это чувство настоящее. Потому что я никогда не мог себе представить ничего подобного. Я никогда не мог себе представить тебя. – Он отпустил ее руку.

Его красивое лицо превратилось в напряженную маску. Он поцеловал ее, всего один раз, и она почувствовала глухую пульсацию в самой сердцевине своего существа.

– Выходи за меня замуж.

Ее рот открылся и закрылся.

– Если ты не хочешь меня, я уеду, – тихо сказал Ноа. – Нет смысла пытаться тебя избегать. Ты для меня все.

Он в последний раз вымучил улыбку и вернулся в дом.

Нори опустилась на землю и закрыла лицо руками.

Иди за ним.

Вставай. Вставай.

Но она не могла.

* * *

На следующее утро Элис нашла ее сидящей у камина в кабинете.

– Ноа собирает вещи, – сказала она. – Можешь сказать мне почему?

Нори тихо застонала.

Элис села рядом с ней.

– Он признался в любви, да?

Она кивнула.

Элис взяла ее за руку.

– Дорогая, ты должна была знать.

– Но почему ему надо было это говорить? – вырвалось у Нори. – Теперь он должен уйти, а я не хочу, чтобы он уходил.

Элис погладила ее по волосам.

– Ты тоже его любишь.

– Ты же говорила мне, что он бедное ничтожество, – усмехнулась Нори. – Что он ниже меня.

– О, так и есть. Но, думаю, он хороший человек. И думаю, что он понравился бы твоему брату.

Не было более высокой похвалы.

Нори закрыла глаза.

– Я не справлюсь, – прямо сказала она. – Честно. Я могу справиться с несправедливостью. Я могу справиться с трагедией. Я могу справиться с потерей.

– Но ты не можешь смириться с мыслью, что тебе пора быть счастливой? – мягко улыбнулась Элис. – Это так пугает тебя, что ты готова потерять его?

Нори так сильно прикусила губу, что почувствовала вкус крови.

– Я не знаю.

– Так решай поскорее. Он спросил, не может ли мой водитель отвезти его на вокзал.

– Скажи мне, что делать! – взмолилась Нори. – Элис, ты знаешь, что такое любить. Ты понимаешь мужчин. Скажи мне, что делать!

Подруга вздохнула.

– Дорогая, я не могу указывать тебе, что делать. Ты должна сама пройти свой путь. Или можешь прожить свою жизнь как часть моей, если хочешь. Спроси себя: есть ли в тебе хоть какая-то частичка, которая желает большего?

Нори покачала головой.

– А если я сделаю неправильный выбор?

Элис поцеловала ее в щеку.

– Что бы ты ни выбрала, – прошептала она, – я всегда буду тебя любить. И двери моего дома всегда будут открыты для тебя.

Нори ждала его у подножия лестницы.

Ноа спустился, одетый в пальто и сжимая в руках небольшой чемодан, и спокойно на нее посмотрел.

– Пропусти. Меня ждут.

Она проглотила комок в горле.

– Пожалуйста, не уезжай.

Он приподнял бровь.

– Почему?

– Я не хочу, чтобы ты уходил, – пробормотала она.

Нори знала, что он хотел услышать, но сказать это не могл-а.

– Этого недостаточно.

– Ноа! Я пытаюсь!..

– Пытайся усерднее. Я не приму половину тебя.

– Не будь таким упрямым!

– Кто бы говорил! – усмехнулся Ноа. – Ты отодвигала меня при каждом удобном случае, а теперь приказываешь мне остаться.

– Я прошу тебя, – прохрипела Нори. – Я не приказываю. Я прошу, не оставляй меня.

Он поставил чемодан на пол и скрестил руки на груди.

– Почему я должен остаться?

– Девочки тебя обожают. И в Корнуолле для тебя ничего нет, ты сам так говорил. И ты… ну, ты…

Он вздохнул.

– Если это все, что ты хочешь сказать, Нори, мне нужно успеть на поезд.

Нежно, очень нежно он отодвинул ее в сторону. Нори повернулась, чтобы посмотреть ему в спину, и ее в полную силу поразило, какое это было знакомое зрелище.

Спина того, кого она любила.

Будь храброй.

Нори бросилась к Ноа, обхватила руками за талию.

– Останься, – прошептала она, чувствуя, как слезы катятся по щекам. – Я люблю тебя, Ноа. Я люблю тебя всем, что осталось от моего сердца.

Он повернулся и обхватил ее лицо руками.

– Ах, любовь моя! Неужели это было так трудно?

Она подавила рыдание.

– Не уходи. Никогда не оставляй меня.

Он ее поцеловал.

– Не уйду.

И тогда произошло самое странное: Нори ему поверила.

– Так ты выйдешь за меня замуж?

Она засмеялась, когда он высоко поднял ее на руках.

– Может быть, завтра.

Глава восемнадцатая
Хризантема

Лондон, Англия

Май 1965 года

Платье было сшито. Элис наняла армию швей, чтобы изготовить произведение искусства цвета слоновой кости, которое отдавало дань уважения кимоно, с длинными расклешенными рукавами и глубоким вырезом.

Церемонию решили провести в небольшой часовне, расположенной в развалинах замка. Шарлотта была в восторге и потребовала, чтобы именно она выбирала платья подружек невесты, в то время как Матильда, которая только училась спорить, настаивала на том, чтобы эта обязанность легла на нее.

Элис обсуждала с Джорджем, в каком из их многочисленных загородных домов следует поселить молодоженов.

Ноа повысят до личного секретаря Джорджа с существенным повышением дохода.

Нори была благодарна, но, по правде говоря, почти не обращала на это внимания. В тех редких случаях, когда ей удавалось вырваться из объятий Ноа, все, чего она хотела, – это мечтать.

Ее счастье было полным.

Ну, почти.

Чего-то не хватало. Он был бы счастлив увидеть ее свадьбу.

Именно в те солнечные дни она наконец рассказала Ноа о дневниках. По какой-то причине она хранила этот секрет. Этот и еще один – она никогда не говорила о той ночи, когда умер Акира. Когда умерла она. Никогда.

Нори взяла Ноа за руку и повела его на каменную скамью под березами, раскинувшими веер защищающих ветвей. Последний из дневников ее матери, который она так и не закончила читать, тяжело лежал у нее на коленях.

Ноа поднял искренние голубые глаза.

– Почему ты его так и не прочитала?

Она махнула рукой, как бы говоря, что на то были тысячи причин. Он поймал руку и поцеловал.

– Боишься, что твоя мать расскажет о твоем отце? Или напишет о тебе?

Нори заерзала.

– Я читала их, потому что хотела знать, каким человеком она была. До меня. Я никогда не хотела знать, какой она стала после меня. Не зря же я ничего не помню. Может, мне не суждено это знать.

– Думаешь, она тебя презирала? – спросил Ноа с той прямолинейностью, которую Нори так сильно ненавидела и любила. – Думаешь, это она и расскажет в дневнике?

– Я не знаю.

– Тогда тем более ты должна их прочитать. Давай, я посижу рядом с тобой.

Нори бросила на него страдальческий взгляд. Она не могла сказать Ноа, что ей требовались часы, чтобы прочитать одну строчку, дни, чтобы прочитать один отрывок, месяцы, чтобы прочитать одну полную запись. Путешествие по прошлому матери было похоже на очень крутой подъем. Она всегда делала это осторожно.

А Ноа хотел, чтобы она просто взяла и прочитала.

Он рассмеялся над ее надутыми губами.

– Смелее, любимая. Ты не рассказала бы мне, если бы не хотела это читать. Ты всегда хотела знать, но сомневалась, что сможешь выдержать. После того, как твой брат…

– Пожалуйста, не надо, – еле слышно прошептала.

– Я имею в виду, что после случившегося ты боялась рисковать.

– Рисковать чем?

Он сжал ее руку.

– Чем угодно.

Она отвела взгляд.

– Ох, Ноа!

Он очаровательно улыбнулся.

– Но теперь здесь я. Так что можешь оставить прошлое в покое, а будущее принадлежит нам.

Нори покачала головой.

– Я не могу читать дневник при тебе.

– Конечно, можешь, – поддразнил он. – Я стану твоим мужем. Тебе от меня не спрятаться.

Он упрекнул ее, как оптимист – циника, и Нори поняла, что спорить с ним бессмысленно. Она оберегала его радостный дух, как следует оберегать редкие деликатные вещи. Тем не менее Ноа прав: теперь она была готова встретиться лицом к лицу с тем, что пряталось на этих страницах.

– Хорошо, – уступила Нори, игнорируя бешеный стук сердца. – Только отвернись. Я действительно не смогу читать, если ты будешь так пристально на меня смотреть.

Ноа лучезарно улыбнулся.

– Я залезу на дерево, – пообещал он. – И не спущусь, пока ты не позовешь.

– Ты не умеешь лазать по деревьям, любовь моя.

– Я практиковался. Скоро я наберу форму, и где ты тогда укроешься от меня?

Он встал и наклонился, чтобы нежно поцеловать ее в губы.

– Я люблю тебя.

Ее щеки пылали; она чувствовала жар от ключиц до лба.

– Я тоже тебя люблю, – прошептала Нори.

Она взяла дневник и отступила в маленький уголок сада, опустившись на влажную траву.

А потом решительно открыла его и начала читать.

13 апреля 1939 года

Мой Акира – чудо.

Каждый день я смотрю на него, смотрю на его глупую мать и его скучного отца и не могу поверить, что мы создали его. Он будет вундеркиндом, я бы поставила на это свое состояние. Он уже умеет читать ноты, хотя ему всего три года, и играет на пианино лучше, чем я играла в шесть.

У него идеальные руки. Он вообще идеальный.

Еще он играет на скрипке, и, по-моему, скрипка ему нравится больше. Но я очень надеюсь, что он продолжит играть на пианино. Я учу его французскому, и он запоминает целые предложения – сегодня утром прочитал стихотворение, которому я научила его на прошлой неделе.

Такой красивый мальчик! Он похож на меня, совсем не похож на своего отца – слава богу. Но он ужасно серьезный, слишком серьезный. Он застенчиво улыбается, а когда смеется, прикрывает рот, как будто ему стыдно. Он тихий и вдумчивый, и хотя он всего лишь ребенок, он очень тщательно обдумывает свои поступки.

Это явно не от меня.

Надо соблюдать осторожность, иначе примет меры его отец. Ясуэй говорит, что я делаю сына мягким, что он с колыбели должен быть воспитан для своего призвания.

Но я хочу, чтобы ребенок был счастлив. Видит бог, в жизни очень мало радости, пусть ему выпадут солнечные годы.

На самом деле я хочу для него всего; я испытываю дикую боль, когда думаю, что на самом деле мне нечего ему дать. Этим летом я отвезу Акиру в сельскую местность и окуну его драгоценные пальцы ног в соленую воду океана. Я буду кормить его сладостями и учить играть Бетховена.

Я сотру морщинку между его бровями и буду целовать его в щеки, пока он не захихикает.

И буду молиться, чтобы он помнил.

В отличие от других матерей, я не могу надеяться на своего мальчика, я не могу мечтать о том, кем он станет.

Я знаю, кем он станет.

И не нахожу в этом никакой радости.

* * *

2 мая 1939 года

Моя мать здесь.

Пригласила себя сама и никому не сказала, что приедет. Говорит, что останется на целый месяц. Ясуэй отправился по делам за границу, только чтобы не встречаться с ней, так что теперь я совсем одна. Она привела собственных слуг: мол, не верит, что мои могут что-то делать должным образом.

Не представляю, как это вынести. Единственная милость в том, что не приехал отец.

Мне не нужно, чтобы он смотрел на меня, как на шлюху.

Он избил бы меня до полусмерти, когда я вернулась из Парижа, но мама не позволила. Сказала, что на мне не должно быть следов – до свадьбы. Это самое забавное в маме. Она безжалостна, но не садистка. Ей не нравится жестокость, она не причиняет боль ради боли, как это делает папа.

И хотя страшнее ее нет на свете, если она сможет защитить меня, она будет меня защищать. Но только если я буду служить семье. Или, что правильнее, если я буду служить ей.

* * *

5 июля 1939 года

Она все еще здесь.

Боже, помоги мне.

Я могу вытерпеть ее критику – от того, что я делаю и как веду домашнее хозяйство, до того, как я одеваюсь, – но я не могу видеть, как она крадет у меня сына.

Ее страсть переполняет бедного мальчика. Я думаю, она хочет окунуть его в золото и выставить на всеобщее обозрение как святую икону. Он уважительно относится к ней, он очень воспитанный мальчик, однако, похоже, отчаянно нуждается в спасении. Она разговаривает с ним так, словно он взрослый мужчина, а вовсе не ребенок, и осыпает его подарками, как будто это способ завоевать любовь.

Я бессильна. Я не могу ей противостоять.

Она спрашивает, когда я рожу ей еще одного внука, – спрашивает не как любящая бабушка, а как хранительница династии.

Если у меня будет девочка, я сомневаюсь, что она вернется сюда.

Ей нужны только мальчики.

Я не скажу ей, что не спала со своим мужем уже несколько месяцев. Он не приходит в мою спальню. Наверное, у него есть любовницы. Я не спрашиваю.

Только бы моя мать вернулась домой. Чудо, что Киото не рассыпался в прах в ее отсутствие.

1 августа 1939 года

Мать забрала моего мальчика.

Она забрала его, точно так же, как сокол хватает блестящий предмет и уносит в гнездо.

Я едва жива от горя.

Она настояла, чтобы он провел весь август с ней в Киото, а меня не пригласили. Хотя я замужняя женщина и мать наследника нашей семьи, очевидно, я все еще слишком испорчена, чтобы осквернять порог ее любимого города.

Ясуэй пока не вернулся. Прошу его в письме немедленно вернуться домой и принять командование своим домашним хозяйством. Моя мать грубо обращается с нами. Я увольняю всех слуг, всех до единого, и говорю им, что пошлю за ними, когда захочу, чтобы они вернулись.

Я одна в огромном доме. Мои шаги рождают эхо. Но я не могу оставаться здесь, запертая в стенах дома моего мужа, в городе, который не чувствуется родным.

Я должна выбраться отсюда.

Я должна выбраться отсюда.

Я пойду туда, где спасаюсь всегда, когда жизнь становится невыносимой.

И обращусь к музыке.

20 августа 1939 года

Я познакомилась с американцем.

Я познакомилась с американцем на симфоническом концерте.

Он слегка коснулся моего плеча, когда я выходила, улыбнулся мне и сказал, что я уронила веер. Он говорит по-английски, он не знает ни слова пояпонски, и он прямо загорелся, когда выяснил, что я его понимаю.

Он служит в армии, или на флоте, или что-то в этом роде.

В любом случае у него есть униформа. Но поскольку в его стране сейчас мирное время, он в отпуске и приехал сюда, чтобы рисовать цветущую сакуру.

Кожа у него коричневая, как кокосовый орех, такой я никогда не видела, и глаза цвета янтаря.

Прекрасные глаза.

Боже мой, прекрасные.

Он высокий, очень высокий, с сильными руками, которые, по его словам, умеют водить плуг. Я не знаю, что такое плуг – наверное, это какое-то крестьянское сельскохозяйственное приспособление.

У него идеальные полные губы.

Он необычайно красивый мужчина.

Но я уже это проходила. Я знаю последствия.

Я подавила желание, я не мечтала о любви с тех пор, как мой муж надел кольцо мне на палец и поводок на шею.

Я его движимое имущество, его племенная кобыла, его верная и послушная жена, и я буду ею до самой смерти.

Вот что сказала бы моя мать. Вот что я должна сказать.

Но я видела американца уже пять раз, каждый вечер на этой неделе. Он снимает ужасную маленькую комнату в худшей части города, однако мне все равно. Я набрасываю на голову шарф, надеваю темные солнцезащитные очки и иду в гетто, как будто я не двоюродная сестра императора, как будто меня не называют «маленькой принцессой».

Он джентльмен. Он никогда не пытается прикоснуться ко мне, хотя я отмечаю, как его глаза скользят по коже у моей ключицы, словно все его мысли о том, чтобы целовать меня там.

Мы беседуем. Как ни удивительно, мы беседуем обо всем. У нас нет ничего общего, и все же мы прекрасно понимаем друг друга.

Я никогда не могла ни с кем так разговаривать.

Мой мальчик скоро вернется домой, и хотя я счастлива, я знаю, что это вернет и моего мужа. Несмотря на все его недостатки, он любит нашего сына. Муж смотрит на меня как на мебель, но я боюсь, что он почувствует на мне запах желания. Я собака в течке.

Я иду опасным путем.

Надо с него сойти.

Но я не могу.

О, я не могу.

* * *

7 сентября 1939 года

В Европе что-то происходит, все об этом говорят. Германия мутит воду, и мой муж говорит, что дело кончится плохо. Он надеется, что у Японии хватит ума не ввязываться в еще одну войну.

Мы уже находимся в состоянии войны с Китаем, и с обеих сторон ужасные человеческие жертвы. Однако император объявил, что Япония должна расширяться, и мой муж говорит, что надвигается еще одна Великая война.

Но меня все это не волнует, потому что я впервые влюблена. По-настоящему, по-настоящему влюблена.

Я нашла того, кто перевернул весь мой мир. И я никогда не думала, что это будет американец, так как мама говорит, что они вульгарные люди.

Я провожу дни со своим сыном, учу его песням, щекочу его и наблюдаю, как он пытается не смеяться, веду его в маленький антикварный магазинчик, который мне нравится. Я всем сердцем и душой за него в эти дни. Каждый вечер перед сном он берет мое лицо в свои руки и целует меня в ямочки на щеках.

Он говорит «Я люблю тебя, мама» на прекрасном французском, так торжественно, как будто произносит речь.

Я укладываю его в постель, моего маленького ангела, затем выключаю свет и оставляю его видеть сны. А по ночам я свободна. Свободна, как черный дрозд, невидимый на фоне темного неба.

И иду к нему – моему американцу. Моей любви.

Я не чувствую, что грешу. Я знаю, это звучит странно, так как я прелюбодейка и, возможно, шлюха, но мое чувство кажется… чистым. Это самая чистая вещь, которую я когда-либо знала.

Мы занимаемся любовью до раннего утра, а потом я дремлю в его объятиях до восхода солнца.

Свет настолько неприятен, что когда я вижу, как он проникает в окно, мне хочется схватить его и отбросить назад.

В эти последние, драгоценные мгновения мы шепчемся о наших планах на будущее, которого никогда, никогда не будет.

Он говорит, что я должна уйти от мужа, что он заберет меня с собой в Америку. Он говорит, что мы будем жить на ферме в глуши, вдали от белых людей, которым это не понравится, и черных людей, которые этого не поймут.

Он говорит, что у нас будут красивые дети, и что ему все равно, мальчики или девочки. Он говорит, что любил бы дочь так же, как сына, а может, и больше, потому что она была бы такой же красивой, как я.

И я думаю, что я смогла бы отказаться от слуг, шелков и опасного наследства рода Камидза. Я бы сбивала масло и доила коров, и считала гроши, если бы это означало, что я буду всю ночь лежать в его сильных объятиях и слышать, как он произносит мое имя.

Я люблю его так сильно, что вырваться из его объятий – физическая боль.

Но я должна вернуться к сыну.

Что бы ни случилось, я никогда не смогу его оставить. Я никогда не смогу оставить его с отцом, который превратит мальчика в каменную глыбу, и бабушкой, которая разорвет его на части пылом своих амбиций.

Стены моего великолепного дома никогда еще не казались мне такими душными. Я не могу здесь больше дышать. Я задыхаюсь, как рыба на суше.

Я так измучена, что иногда способна только плакать.

Я сижу у пианино, и меня тошнит от горя. Я пытаюсь придумать, как мне украсть Акиру. Он мой сын, он жаждет быть со мной.

Но это невозможно.

Нам не выбраться из страны. У меня заберут Акиру, и я больше никогда его не увижу.

Я бессильна, сделать ничего нельзя. Мне придется остаться здесь, как дочери, как жене, как матери.

Выхода нет. И никогда не было.

Любая моя свобода – иллюзия. Любое движение вперед – временное.

Я – Камидза.

И, в конце концов, все дороги ведут домой.

* * *

16 октября 1939 года

Акира выиграл первый конкурс. Он гордится собой, однако утверждает, что своим успехом обязан мне, моему обучению.

Благословенное дитя.

Его отец взглянул на трофей, когда Акира принес его, но сказал лишь «хорошо». Я знаю, что мой мальчик был уязвлен, и все же взял себя в руки и, не говоря ни слова, поднялся в свою комнату.

Я больше не могу ждать ночей, чтобы увидеть американца, и часто сбегаю днем. Конечно, мы не можем встречаться открыто, но я говорю ему, где буду, и он всегда там. Я по надуманной нужде иду на рынок и чувствую его взгляд на своей шее. Я оставила попытки сопротивляться той власти, которую он имеет надо мной. Я знаю, что стала безрассудной. Я прихожу домой, пахнущая потом, любовью и сигаретным дымом – а я не курю. Иногда я вообще не возвращаюсь домой до полудня, захожу через вход для прислуги и проскальзываю к себе.

Если бы у меня был любящий муж, он бы уже заметил. К счастью, у меня его нет.

Акира слишком мал, чтобы понимать, что происходит, но он умный мальчик, и необходима осторожность.

Нельзя причинить ему боль.

Он ни на минуту не должен сомневаться в том, что он – смысл моего существования.

* * *

22 ноября 1939 года

Ясуэй говорит, что пришло время завести еще одного ребенка, теперь, когда Акире почти четыре. Он говорит, что дети должны быть близки по возрасту, чтобы они могли быть утешением друг для друга. Не понимаю, откуда ему знать: у него только один брат и они ненавидят друг друга.

Я говорю ему, что мне нездоровится, что в последнее время у меня женские проблемы, и я не могу лечь с ним. Я выигрываю время.

По правде говоря, я не в силах терпеть его прикосновения.

И со мной действительно что-то не так. Я постоянно устаю, и у меня странный жар в суставах. Акире исполняется четыре. Он говорит, что хочет вырасти, чтобы помочь мне со всеми моими маленькими проблемами и сделать так, чтобы я больше никогда не грустила.

А я говорю ему, что он – лекарство от всех моих печалей, и целую его лицо, пока он не показывает свою редкую, неуловимую улыбку.

* * *

3 декабря 1939 года

Это худший день в моей жизни.

Я была у доктора, он подтвердил мои опасения.

Я беременна.

* * *

9 января 1940 года

Я цепляюсь за надежду. Или, что более честно, за отрицание.

Я говорю себе, что доктор ошибся. Потому что это не мой лечащий врач, а какой-то дурак. Может, он учился в глухом переулке. Наверное, он ошибся.

Но у меня не было кровотечения с октября. Мои груди полны и болят, и меня тошнит с каждым восходом солнца.

Я не стеснительная скромница. Я замужняя женщина, у меня уже есть ребенок.

Я знаю: сейчас надо решать, что с этим делать.

В Париже художники и музыканты знали, куда можно пойти, где можно найти врачей – или людей, выдающих себя за врачей, – которые решают такого рода проблемы. Красивым молодым женщинам советовали, куда им идти, чтобы избежать вечного позора.

Некоторые из этих девушек так и не вернулись.

Я не могу так поступить. Не потому, что я боюсь за свою жизнь, а потому, что этот ребенок – часть мужчины, которого я люблю. И я не в силах причинить вред какой-либо его части.

У ребенка будет его кожа, этого не скрыть. Я не могу выдавать его за законнорожденнного, как делали шлюхи с незапамятных времен. Этот путь для меня закрыт.

И поэтому, если я должна родить, то на самом деле есть только один вариант. Я уже на третьем месяце, и скоро живот будет заметен всем.

Мой муж знает, что я уже несколько месяцев не делила с ним постель.

Выбор очевиден.

Я должна бежать.

* * *

11 февраля 1940 года

Мое сердце разбито.

Я поцеловала Акиру на прощание и не увижу его еще много лет. Если он вырастет и не простит меня за предательство, сына я никогда больше не увижу.

Я отравлена ненавистью к ребенку, который сидит у меня в животе. Надеюсь, моя ненависть убьет его, – и ненавижу себя за свои собственные мысли, только ничего не могу сделать, разве что плакать.

Джеймс – ибо я могу произнести его имя, покинув дом мужа, – Джеймс – мое единственное утешение. Он говорит, что теперь и не подумает возвращаться в армию: лучше быть заклейменным предателем и трусом, чем оставить меня. Я отвечаю, что он никакой не трус, а я тоже предательница, так что у нас отличная компания.

Наконец-то мы живем вместе, как будто мы супружеская пара, а не грешные прелюбодеи.

Я захватила столько ценностей, сколько смогла унести, и все свои украшения, так что мы не будем нуждаться, когда родится ребенок.

Мы снимаем небольшой коттедж у моря в глуши, далеко от Токио. На одном из самых маленьких островов в Японии, в самой маленькой деревне на острове. Я едва нашла его на карте, когда искала место, где мы могли бы спрятаться.

Меня будут искать.

Для всех нас будет лучше, если меня никогда не найдут.

Джеймс нежен со мной. Он похлопывает меня по животу и говорит, чтобы я сохраняла хорошее настроение, что этот ребенок – благословение, и что я скоро верну своего сына.

Он действительно верит. Он все еще думает, что мы сможем забрать моего сына, вернуться в Америку и жить счастливой жизнью, когда все уляжется.

Он не знаком с моей семьей.

И хорошо, потому что иначе он был бы мертв.

* * *

13 июля 1940 года

Я родила крошечную девочку.

Роды были долгие, трудные, и к тому времени, когда они закончились, я была близка к смерти.

С Акирой было намного проще. Уже сейчас малышка оказывается трудной.

Джеймс сходит с ума от счастья. Он хочет назвать ее Норин, в честь своей бабушки. По-моему, ужасно.

Кроме того, этот ребенок – Камидза. Хотя она всего лишь бастард, ублюдок, ей тоже предстоит сыграть свою роль. Ее судьба будет связана с моей, со всей моей проклятой семьей.

Я назову ее Норико, а звать мы ее будем Нори.

* * *

2 сентября 1940 года

Джеймс болен. Он страшно похудел, а приступы кашля причиняют ему сильную боль. Иногда он кашляет каплями крови, и я в ужасе, что он подхватил какую-то болезнь в той грязной лачуге, в которой жил.

Он смеется надо мной и настаивает, что ему не нужен врач. Он попросил меня принести ему нашу дочь, поднял ее высоко в воздух и сказал ей, что она самая красивая маленькая девочка, которая когда-либо рождалась.

Она плачет больше, чем Акира, и ее трудно накормить. Она не такая большая и сильная, как он, и ее лицо всегда красное. У нее нелепое количество волос, с которыми я понятия не имею, как справляться.

Но у нее действительно прекрасные глаза, глаза ее отца.

Бедная маленькая девочка не виновата, что мне пришлось расстаться с Акирой.

Я сделаю для нее все, что в моих силах. Хотя вряд ли этого будет достаточно.

Зато отец ее любит ее. И любит меня, а он лучший из мужчин.

У меня нет уже такой потребности в дневнике, как когда-то. Исчезла нужда доверять ему секреты.

Возможно, наш брак не является браком по названию, но это брак душ, и я самая счастливая женщина в мире, потому что у меня есть он.

Возможно, в конце концов, все будет хорошо.

* * *

28 января 1941 года

Все пошло не так.

Он мертв.

Джеймс мертв.

Он перестал дышать во сне, не потревожив меня, не разбудив нашу дочь, спящую в колыбельке у нашей кровати.

Он умер здесь, далеко от своего дома, далеко от своей семьи.

Доктор говорит: коллапс легкого. От поразившей его ужасной болезни лекарства нет. Некоторые живут, некоторые умирают, и никто не знает почему. Но я знаю почему. Это цена за мой грех. Это проклятие моей семьи нанесло роковой удар.

Я тихо хороню любовь всей своей жизни, и только священник со мной.

Джеймс заслуживает гораздо большего. Он не был принцем, он не был наследником династии, он был замечательным человеком. Он был добрым. Он был терпеливым. Он был лучше всех.

Теперь он мертв.

Странно. Я все еще его люблю. Я думаю, что всегда буду любить его, хотя он мертв и больше не здесь, чтобы любить меня в ответ.

Я могла бы вернуться к сыну. Он слишком юн, чтобы меня ненавидеть.

Не знаю, согласится ли мой муж на это, а вот моя мать точно согласится. Вероятно, она отчаянно пытается сохранить лицо и могла бы приказать ему, как приказывает всем. Я могла бы вернуться. И тогда все пошло бы так, как было до того, как я влюбилась. Если бы не Нори.

Дочь Джеймса, наша дочь, единственное, что у меня осталось от него. Ребенок, который всегда будет напоминать мне о ее брате, потерянном для меня сыне.

Я смотрю ей в лицо и думаю, что она очень на меня похожа.

Но я твердо решила, что она не повторит мой путь.

Я боролась против своей судьбы, я боролась против своего места в мире, и теперь я уничтожена. Моя девочка, моя несчастная девочка выучит мой урок.

Я научу ее повиноваться.

Я позабочусь о ее безопасности.

И, если смогу, я постараюсь полюбить ее.

Это будет моей епитимьей. Провести жизнь в безвестности с ребенком. Я, что пала так низко, будучи рожденной так высоко.

Боже, прости меня. Боже, прости меня за мой грех.

Ибо пока я жива, я никогда себя не прощу.

* * *

Нори прижала дневник к сердцу.