Текст книги "Затерянная земля (Сборник)"
Автор книги: Артур Конан Дойл
Соавторы: Чарльз Робертс,Кристофер Брисбен,Иоганнес Иенсен,Карл Глоух
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 38 страниц)
Впрочем, им никогда не удавалось продвинуться в пользовании этими простыми вещами дальше того, чему они научились у Белого Медведя, пока они опять не заходили посмотреть, как идет дело у него.
Под веснушчатыми руками Белого Медведя орудия и дерево приносили все новые плоды. Ничего не оставлял он в первоначальном виде; все принимало более совершенные формы, стоило только ему обвести предмет своими блестящими голубыми глазами. Ни одно новое судно, ни одни новые сани не выходили из его рук простым повторением старых. Барсуки, наоборот, изо всех сил старались делать все как надобно, придерживаясь старых, знакомых образцов, и достигали в этом отношении совершенства, какого вообще можно достигнуть, труся по пятам того, что само собою разумеется.
В свою очередь, они передавали новые изобретения дальше, вплоть до самых отдаленных племен первобытного народа, и те охотно перенимали новое, но часто застревали на веки вечные на одной из его ступеней, так как были уж чересчур удалены от первоисточника.
Белый Медведь и Барсуки ладили между собою. Каждая сторона сохраняла свои обычаи. А обычаи-то были различны. Так, например, Барсуки сжигали своих покойников; это был, по-видимому, символический обряд, говоривший о тех временах, когда мертвецов жарили и съедали. Как бы в память того древнейшего обычая, члены семьи и теперь съедали маленький кусочек положенного на костер покойника, но только из уважения к нему; неловко же было отправиться на тот свет совсем уж несъедобным! Когда же Барсуки выучились у Белого Медведя печь хлеб, они стали делать из теста подобия покойников, которые и съедались при обряде сожжения трупа, и этот новый обычай мало-помалу вытеснил старый.
Белого Медведя не возмущало сжигание трупов, хотя запах и был ему противен; на Леднике он привык к другому обычаю, но вовсе не ожидал, чтобы все народы жили одинаково. Ледовики не верили в смерть. С той самой поры, как Всеотец сошел в свое жилище и навеки скрылся там от чужих глаз, вошло в обычай оставлять тяжелобольных или очень старых людей в их собственных жилых ямах, куда ставили им некоторый запас пищи, а затем, обыкновенно, засыпали яму землей. Продолжали ли после этого засыпанные жить там, никому известно не было, но им, во всяком случае, была дана к этому полная возможность.
И в повседневной жизни Барсуки, в общем, сильно отличались своими привычками от Белого Медведя. Женщины находились у них в самом жалком положении. Процветал самый непринужденный разврат. Украденное считалось законной собственностью. Трусливы Барсуки были до омерзения, хотя и очень храбрились на расстоянии. Чувство благоговения перед чужим превосходством было им незнакомо. Они улепетывали от самых ничтожных животных, но не молчали, когда возвышала свой голос природа; они выли и возились в темноте, словно стаи волков, вечно ссорились и поносили друг друга, – жалкие людишки, – но до драки у них никогда не доходило.
Между Белым Медведем и Барсуками как-то само собой установилось подобающее расстояние. Белый Медведь остался жить на побережье, возясь со своими новыми большими судами, а Барсуки продолжали кочевать все по тем же направлениям – к югу с наступлением холодов и обратно к северу на лето. Белый Медведь ласково встречал их, когда они приходили, но более близких отношений между ними не завязывалось. Каждую весну Белый Медведь зажигал костер и устраивал жертвенный пир, для которого теперь предпочитал более сладкое мясо дикой лошади; как раз об эту пору всегда являлись и старые знакомцы Барсуки. Их охотно угощали, а они всегда приносили кучу новостей. Пир сопровождался музыкальным увеселением и меновой торговлей; у Барсуков часто оказывались вещи, которые могли пригодиться Белому Медведю, а он обладал сокровищами, которых жаждали Барсуки.
Как-то раз один из этих бродячих дикарей принес с собой удивительный топор, который Белый Медведь тотчас же выменял себе и принялся усердно исследовать. Топор был красивого красноватого цвета и такой блестящий, что в нем можно было видеть собственное лицо, как в воде. А замечательнее всего было то, что топор не поддавался обычной обработке, как другие топоры из камня, не дробился и не раскалывался. Зато он расплющивался от ударов, сильно нагревался и становился таким мягким, что ему можно было придать любую форму. Самое вещество, из которого он был сделан, тяжелое, но не твердое, не имело ни запаха ни вкуса. Это была медь.
Белый Медведь пока что не особенно увлекался этим веществом, хотя и выменивал себе всякие сделанные из него вещи: Весне понравилось обвешивать себе шею разными украшениями из меди. Для выделки же орудий оно мало годилось по причине недостаточной своей твердости. Кремень оказывался сподручнее. У Белого Медведя были свои отточенные кремневые резцы и топоры, которые жадно впивались зубами в дерево и стойко выдерживали силу любого удара.
Но впоследствии Белый Медведь ближе познакомился с достоинствами меди и оценил их лучше. Выделывая из нее украшения для Весны, он открыл, что медь тает на огне, уже зная, что она сильно нагревается под ударами и становится заметно мягче; и вот однажды он попробовал нагреть ее на огне, а она вдруг утекла от него, извиваясь красной змеей между углями. Он просто не знал, что и подумать. После он нашел ее в золе холодным слитком и снова принялся за нее.
Мало-помалу он стал пользоваться медью для разных вещей. Барсуки говорили, что получают ее от племен, живущих к югу и к востоку, но сами не понимали преимуществ этого вещества перед камнем и большей частью приносили ее в виде топориков или палочек для втыкания в носовой хрящ.
Позже Белому Медведю случалось выменивать у Барсуков разные вещички еще из другого, похожего на медь вещества, которые они тоже приносили с собою из своих странствий; это вещество было желтее и еще мягче меди, так что годилось только на бусы и серьги для женщин. Познакомился Белый Медведь и с каким-то белым металлом, а также с разными раковинами, красивыми камешками и тому подобным добром, которое притаскивали Барсуки.
Общение понемногу потеряло печать новизны. Барсуки убедились, что белые люди такие же обыкновенные существа, как и они сами. Один год какое-то из племен осталось зимовать по соседству и отлично перенесло холод, так как Барсуки теперь умели строить себе жилища и обрабатывать шкуры. С тех пор они и осели на месте, устроившись по примеру семьи Белого Медведя. Вообще, они проявили немалое постоянство в наблюдении за работами Белого Медведя и в подражании ему во всем. При этом они усвоили себе особый взгляд исподлобья и постоянно как бы воровали глазами, чтобы даже не поблагодарить хозяина.
Белый Медведь оставлял их в покое. Выучившись двигаться по морю, они промышляли рыбной ловлей, но плотов для этого не строили, а предпочитали пользоваться выдолбленными древесными стволами, идею которых тоже заимствовали у Белого Медведя. Крупного леса здесь было вдоволь, и выжечь себе с помощью огня такое корыто из толстого бревна не составляло особого труда, тем более, что оно вполне удовлетворяло потребности Барсуков. И затейливое судно, которое теперь строил на берегу Белый Медведь, уже не возбуждало в них прежнего валившего с ног изумления, а скорее просто мозолило им глаза и мутило душу, как какая-то болячка, от которой было лишь одно средство избавиться…
Судно Белого Медведя все росло. А с ним росли и его планы. Судно должно было вместить весь род Белого Медведя и унести его на край света, прямехонько в потерянный рай! Голова Белого Медведя кружилась от избытка замыслов и от работы. В разгаре творчества он бегал взад и вперед с пылающим лбом и с затекшими от прилива крови руками, а глаза его метали искры. И с какой осторожностью и ловкостью применял он тут свои орудия, как бережно и зорко направлял их; деревья же он валил одним взмахом топора. Раз завидев цель, он шел к ней напролом, как бык, и, опьяненный работой, восторженным гиканьем приветствовал солнце, – сам похожий на него своими огненнорыжими кудрями и бородой. Но случалось ему в припадке бешеного нетерпения и крушить всю работу огромным своим молотом. Он неистовствовал, как разъяренный бык, пока оставалась в целости хоть одна щепка. Случалось же это, когда он бывал недоволен результатом или обижен тем, что дело ладилось не сразу. На другой день он являлся на место работы свежий и отрезвленный, ерошил свою рыжую гриву и начинал сызнова. Сыновья помогали ему во всем.
Теперь он строил свое первое судно с килем – корабль. Из меди он выковал себе якоря и гвозди для скрепления шпангоута и, так как предстояло выстроить корабль таких огромных размеров, что ни Белому Медведю, ни сыновьям его, и никакой другой человеческой силе не сдвинуть было его с места, то строитель, наученный опытом, с самого же начала подложил под киль круглые бревна, чтобы катить на них корабль до самой воды, когда он будет готов.
Передней части киля, выдающемуся вперед носу корабля, Белый Медведь, пустив для этого в ход всю свою изобретательность, придал форму головы чудовища с разинутой пастью.
Довольно трудно было определить, что это была за тварь, да Белый Медведь и сам не отдавал себе в этом ясного отчета. Но в его крови еще бродили призраки смутных воспоминаний, унаследованных от предков, которые воочию видели отвратительного морского змея, спавшего теперь вечным сном на дне морском; руководило им в работе представление о чем-то невозможном, чудовищном, и голова зверя производила впечатление. Эта голова могла и должна была ужасать китов, когда придет время. Пока же корабль строится, пусть себе глядит в море да заражается тоской по чудесной земле, которую Белый Медведь намеревался отыскать под знаменем этой головы.
Сам же Белый Медведь, пока корабль строился, обратил свой провидящий взор на нечто другое, – на степь, тянувшуюся к востоку, без конца, без края, откуда ни погляди на нее; а ведь Белый Медведь заходил далеко внутрь страны. И эта земная беспредельность тоже не давала ему покоя. Неужели же ему никогда не суждено попасть туда, вдаль? Неужели он всегда будет ограничен этим узким горизонтом, где восходит солнце? Неужели он никогда не вступит во владение тем новым миром? А дикие лошади, – почему это им дано забираться к востоку, сколько им угодно?
Ха! Давай же ловить лошадей, приручать их и вновь налаживать старые сани! Зимой Белый Медведь вихрем понесется на них по снежным полям!
И пошла возня с ловлей и укрощением лошадей – смех, крики. Весна являлась с угощением для животных и протягивала им кусочки хлеба на ладони, чтобы лошади по жадности не откусили ей пальцы. Лошадки мягкими губами подбирали с ладони все крошки, а затем Весна обтирала свои замусоленные руки об их гривы и смеялась тому, что они не отстают от нее, обнюхивая ее руки. Белый Медведь сделал себе бич с наконечником, который со свистом разрезал воздух и кусался не хуже овода. Этот бич сумеет заставить лошадей скакать и мотать головой!
И вот, Белый Медведь с сыновьями устраивает по степи дикую скачку.
Славные лошадки бегут более чем охотно, галопом скачут впереди саней, воображая, что убегают от них и от своей неволи. На санях же сидит Белый Медведь и хохочет, – пусть себе несут кони; как раз это ему и надобно.
По бокам саней скачут сыновья, которые давно выучились садиться верхом на своих быстроногих товарищей и заставлять их бежать куда надо. Кони и всадники словно слились в одно целое и несутся вихрем. Эх-ну! Держись!
Но летом Белому Медведю не сдвинуться с места в санях. И он начинает ломать себе голову.
Долго думает он. Вон те валики, на которых он катит к воде свои суда… Что, если приладить к саням такой валик да заставить его все время вертеться и катиться под полозьями?.. Валик положительно не дает покоя Белому Медведю. И вот он пробует: обматывает ремнями оба конца толстого деревянного обрубка и подвязывает его под санями; но ремни не дают валику вертеться…
Да зачем ему касаться земли всей своей длиной? Взять да обтесать всю середину, оставив утолщения лишь на концах. Теперь валик удобнее подвязать, но дело все-таки не ладится, пока Белый Медведь не догадывается просверлить самые полозья и пропустить сквозь эти дыры тонкую часть валика. Вот когда сани покатились-таки по земле! Но деревянные кругляшки на концах приходится делать покрупнее, и для этого брать стволы потолще, а такие стволы нелегко обтесывать. Гм! Ну, а почему же прямо не приладить к саням шест, и на него уже надевать круглые обрубки или чурбаны, просверлив в них дыры?
У Белого Медведя даже волосы зашевелились при этой мысли, и он-таки осуществил эту идею. После нескольких месяцев упорного труда и бесконечной рубки каменным топором, он стал, наконец, обладателем первой телеги.
Теперь только запрячь лошадей! Белый Медведь привел пару коней, и они вытаращили глаза на это деревянное сооружение о двух, может статься, весьма роковых колесах. Кони похрапывали и слегка дрожали, готовясь к галопу – хотя бы на край света в погоне за свободой! Прекрасно! Белый Медведь ничего не имел против галопа; пусть только лошадки дадут сначала надеть на себя ременные постромки. Два-три удара этими ремнями по бокам коней сразу заставили их влезть в постромки и усилили в животных жажду свободы, а Белому Медведю только того и надо было.
Еще по грызлу из оленьего рога в рот коням, чтобы им было на что выпускать пену, и – прочь с дороги, ребята!
Белый Медведь весело покатил, но не прошло и двух минут, как телега загорелась!
Да, это так же верно, – как и то, что солнце кружится по небу. Белый Медведь сразу понесся вихрем, деревянные колеса стали бешено тереться о деревянную ось и задымились почти в тот же миг, как телега покатилась. Лошадям почудилась гарь степного пожара, и они пустились во весь опор. Дым повалил от обеих ступиц, потом посыпались искры, и вдруг пламя охватило оба колеса, и телега стала костром для сидевшего на ней Белого Медведя. Тут все Барсуки, которые исподтишка подглядывали за ним, уткнулись носами в землю и, подняв руки над головами, униженно залепетали мольбы Могучему – не губить их!
Но скоро они опомнились и едва не отшибли себе ляжки, хлопая по ним в припадке неистового хохота над концом поездки. Белый Медведь свалился, лошади взбесились, порвали постромки и унеслись в степь, а возница остался бороться с огнем на обломках своей первой телеги. Ему опалило волосы и бороду, и он получил изрядные ожоги всего тела, но ни на что не обращал внимания, даже на Барсуков, которые подбежали и хохотали ему прямо в лицо. Он сам хохотал во все горло, выпучив глаза от испуга и восторга, махал над головой горящим обломком телеги и испускал безумно радостные вопли: Огонь!
Скорее домой, в свою мастерскую, чтобы проделать все сызнова! Но пока он бежал, он вдруг замолк, – голова его опять заработала.
За ним грохотал дикий смех глупых двуногих, которые ничего не поняли, ничего не увидели, кроме того, что человек свалился и обжегся.
И с этих пор они все более и более открыто потешались над Белым Медведем, когда он, как шальной, носился в своей телеге. Они выстраивались перед ним и притворялись верующими, благоговейно затаив дыхание, а затем сразу выпускали его и спереди и сзади, как расшалившиеся свиньи, будто бы от восторга перед выдумкой Громовника. При быстрой езде телега Белого Медведя основательно громыхала, главным образом, оттого, что колеса были не совсем ровно округлены. И когда при первой попытке еще и вспыхнул огонь, Барсуки и впрямь поверили, что пред ними сам Громовник, оттого и пали ниц перед ним. Вот за этот-то свой промах им и хотелось отплатить ему! В их смехе скрывалось злорадство, ненависть, на какую способно лишь злобное сердце. Ну, и расквитаются же они за угощение!
Но Белый Медведь не замечал, что отношение к нему изменилось. Он был поглощен своей телегой. Конечно, он немедля соорудил себе новую и, чтобы не давать колесам загореться, придумал поливать их водой; один из сыновей садился с ним в телегу с горшками воды и все время смачивал концы оси. Так управлялся Белый Медведь, пока не додумался смазывать ось и ступицы жиром или салом. Самые колеса он тоже улучшил; круглые поперечные обрубки оказались непрочными, да и отрубать их от толстых древесных стволов было чрезвычайно трудно; тогда он крестообразно соединил два обрубка потоньше и просверлил посередине дыру для ступицы, а на концы креста натянул обод из крепкой осиновой ветки, толщиной в руку, и обмотал обод ремнем из свиной кожи. Поверх этой кожи он натянул второй осиновый обод, чтобы предохранить от трения первый, и вот, – трудно было придумать колесо лучше этого. А чтобы оно не шаталось, он удлинил ступицу. Улучшил и саму телегу, приделав к ней дышло для запряжки лошадей и вагу для прикрепления постромок.
Теперь Белый Медведь знал, что стоит ему только поехать на несмазанной телеге, как появится огонь. Таким образом, и Белому Медведю, как и его праотцу Младышу, огонь явился во время работы.
Позже Белый Медведь приспособился добывать себе огонь по-своему: устроил особое колесо с осью и вертел ее, причем колесо оставалось неподвижным. Опыт научил его также, что ось лучше делать из осины, а ступицу из вяза. И вот в его распоряжении очутилось своего рода огниво, которое давало ему огонь в любое время.
Так как это колесо не предназначалось для езды, то Белый Медведь не стал прилаживать к нему обод, а так и оставил торчать сложенные накрест спицы с загнутыми концами. И это орудие сделалось со временем таинственным знаком для всех потомков Младыша, рассеявшихся по земле; этому кругу с лучами приписывались всякие непостижимые значения; в действительности же единственным тайным смыслом этого знака было: неутомимость и огонь, а прежде всего – труд.
Наконец Белый Медведь начал собираться в путь. Корабль был почти готов и выходил вместительным. На него ведь надо было погрузить помимо всего прочего и телегу, и несколько пар лошадей, – еще бы! Ведь и за морем придется кататься.
Оставалось только запастись зерном на несколько недель, – до заморского края не близкий путь. И Белый Медведь не замедлил помочь Весне разжиться зерном. Он видел, как она ходила и ковыряла землю суком, чтобы вскопать ямки для зерен, и разом повернул дело по-новому: придал суку удобную изогнутую форму и приспособил для пахоты быка: Весне незачем было тратить свои силы. Теперь еще одна богатая жатва – и они могут сняться с места!
Кровь заговорилаНаступила весна великого путешествия. Корабль стоял вполне готовый к отплытию, жадно разинув свою драконью пасть.
Белый Медведь зажег в этом году свой обычный костер с радостной надеждой зажечь следующий в новых своих владениях. Зато Весна на этот раз со вздохом сеяла свое зерно; она знала, что ей не придется пожинать урожай. Но она все-таки сеяла, потому что зерно дала земля и в землю оно должно было возвратиться.
Вместе с перелетными птицами вернулись бродячие Барсуки, и их щедро угостили жертвенным конским мясом. Белый Медведь, по случаю предстоявшего плавания, принес жертву солнцу, луне, морю, земле и всем силам природы. Жертвоприношение сопровождалось обильными пирами, на которых Барсуки угощали хозяев хватающей за сердце музыкой. Арфа неистово гудела, словно ветры всего света, барабан стучал, словно переполненное горем сердце, а костяная дудка прежалобно хныкала, – потерянный рай был близок! Между номерами музыкальной программы Барсуки, зимовавшие на месте, делились новостями с родичами, вернувшимися с юга; они усердно шушукались между собой, но Белый Медведь, увлеченный музыкой, ничего не замечал.
Все же он увидел, что его гости – в несколько подавленном состоянии духа, и предпринял катание на своей новой чудесной телеге: авось, они повеселеют, когда увидят, как он правит конями и громыхает по степи. Сверкающие глаза Белого Медведя, обыкновенно столь зоркие, не заметили, что Барсуки стояли, втянув шеи в плечи и давясь от бешенства; не слыхал он и того, как они скрежетали зубами, сжав губы и онемев при виде его быстроты.
А новые свидетели этой шальной езды были оскорблены ею до глубины души. Недолго было умереть со страху, только глядя на колеса, вертевшиеся с такой бешеной быстротой, что почти нельзя было различить спиц. А как они громыхали-то! Словно издевались над самим Громовником и теми, кто стоял тут и слушал. Да разве мало собственных ног, чтобы ходить?
И что же будет дальше? Что воображает о себе этот пришелец, у которого в голове светло от безумия, и который так дерзко и упрямо мнит ослепить всех и каждого своими нелепыми выдумками? Мало ему было существующих обычаев и обрядов? Или он хочет во что бы ни стало быть не похожим на других? Ведь он не выше всех прочих людей, – это он сам доказал, обращаясь с ними, как с равными.
А они-таки дали себя повысосать. Ведь сколько меди пошло на его корабль да на колеса проклятой его громыхалки, той самой меди, что прежде украшала шеи и носы Барсуков; она позеленела от их пота и, в сущности, была их собственностью! А еще что он сказал? Вы слышали?..
Да, Белый Медведь сказал нечто, уязвившее Барсуков сильнее всего остального; при одном воспоминании об этом желчь разливалась у них до самых белков глаз. Белый Медведь случайно обронил на ходу это свое замечание да и забыл о нем, но для туземцев оно явилось кровной обидой, такой страшной грубостью, которой нельзя было простить.
Он сказал во всеуслышание, очевидно, с расчетом смертельно оскорбить Барсуков, сказал, что – большое счастье, что он с самого начала надумал пустить судно носом вперед, не то, пожалуй, люди до скончания веков плавали бы боком!
Вот что сказал он, и как это было бессердечно! Барсуки ни о чем больше и не говорили на пирах Белого Медведя и вкладывали всю свою душу в музыку и пение, чтобы усыпить в хозяине всякое подозрение.
Несколько дней спустя после сожжения костров Белый Медведь отправился в степь за дичью. Недоставало еще кое-каких запасов для корабля, а, по рассказам Барсуков, в степи, там-то и там-то, появились большие стада буйволов. Барсуки же посоветовали Белому Медведю взять с собою четырех взрослых сыновей; они поехали верхом, а он в телеге.
Днем, через несколько часов после их отъезда, к дому Белого Медведя стали со всех сторон подползать Барсуки, и основная масса их засела в кустах вокруг жилища, а трое-четверо открыто направились в дом.
Дома оставались только Весна с тремя дочерьми, из которых младшая была еще совсем маленькая, да подросток сын, по имени Змей. К нему-то и обратились Барсуки и завели разговор о том, о сем. Змей хорошо знал их; они часто приходили во двор Белого Медведя с разными просьбами. На этот раз они попросили только глиняный горшок, но когда Змей повернулся к ним спиной, чтобы пойти за горшком, они набросили на него ременные арканы и повалили наземь. Змей отчаянно сопротивлялся и едва не освободился, да подоспели на помощь другие Барсуки и одолели мальчика.
На шум вышла Весна с маленькой девочкой; внизу в каменном доме остались две взрослые дочери. Весна не обменялась с Барсуками ни словом, но, взглянув на них и увидав лежащего на земле связанного Змея, она схватила одной рукой тяжелую дубину, другою подняла и прижала к себе девочку и принялась биться за свою жизнь и за жизнь детей. Билась она, пока свет не погас в ее глазах, неистовствовала, как разъяренная медведица, пока не потеряла сознание.
Барсуки все прибывали; трава и кусты вокруг дома кишели ими; их было так много, что они образовали сплошную массу, колыхавшуюся как море во время прилива и отлива, теснились, лезли друг на друга и даже мешали друг другу действовать. Но мало-помалу они справились: одни взялись за корабль, другие ломали сани Белого Медведя, третьи убивали домашних животных. Обеих старших дочерей вытащили из дому; они громко кричали, но им набросили на головы шкуры, и приглушенные крики похищенных девушек скоро замерли вдали.
Одна кучка схватила Змея и поволокла к дереву, чтобы замучить его. Глаза у Барсуков готовы были выскочить из орбит от кровожадной ярости, волосы торчали дыбом, как шерсть у хищных зверей ночью, тела подергивались, они сопели и отфыркивались. У них даже язык отнялся от судорог, сводивших им скулы и растягивавших рот холодным злобным смехом. Раздавался лишь голос Змея, раздавался так одиноко, потерянно среди этого множества людей. Мальчик говорил много, словно ему надо было зараз истощить весь свой запас слов. При этом его ломающийся, как у всех подростков, голос звучал ровно и спокойно, даже во время истязаний.
Стоя обнаженным перед своими палачами, он, невольно дрожа, объяснял им, что это не дрожь, что это его тело выражает свое недовольство на то, что его увечат. Кроме того, ему неприятно было в такой тесноте, и он морщился от духоты и вони, которой обдавала его толпа. Им же хотелось заставить его вопить и жаловаться, и они поджаривали ему подошвы горячими угольями, ломали пальцы палочными ударами. Змей вытягивался от боли, но молчал; он был из тех, которые не поддаются насилию. Потом он обронил словечко насчет погоды. Тогда они принялись за мальчика всерьез, стали мучить его основательно, по порядку. И им удалось заставить его заплакать.
Рыская далеко в степи, Белый Медведь вдруг увидел густой дым и сообразил, что дыму неоткуда больше подыматься, кроме как от его жилья; он очень удивился и, прекратив охоту, повернул назад. Дым становился все гуще и выше; Белый Медведь даже различал в нем языки пламени и гнал лошадей во всю прыть. С вершины одного из холмов он увидел, что горит его корабль.
Дорога к дому поросла частым мелким березняком, из которого вдруг высыпали с неистовым ревом несметные рои Барсуков и кинулись навстречу Белому Медведю. Но они даже не успели подбежать на расстояние выстрела из лука, – один вид богатыря, мчавшегося с поднятым молотом на громыхающей колеснице, отнял у них все мужество. Они разом повернули спины и порснули в кусты, как стая вспугнутых поморников. Их маленький военный план расстроился в самом начале. Продолжая свою бешеную скачку к дому, Белый Медведь не встретил больше ни единого Барсука.
И возле дома их не было, но остались следы, говорившие, что они только что бежали отсюда. Белый Медведь лишь мельком взглянул на свой корабль: судно было объято пламенем и погибло, – только обуглившаяся драконья голова еще разевала свою пасть в сторону моря. Возле дома он увидел дела похуже. Барсуки хозяйничали и развлекались тут, видно, добрый час; все подворье было забрызгано кровью. Весна… Весна лежала мертвой, сжимая в объятиях изуродованный труп девочки! Обе взрослые дочери пропали.
Сына же Белый Медведь нашел привязанным к дереву и умирающим. Он стоял, склонив голову на плечо, но повернул бледное лицо и улыбнулся отцу, когда тот подошел ближе. На веснушчатых щеках мальчика чуть заметны были следы слез; потухшие глаза его были полузакрыты, он уже не видел, но еще шевелил посиневшими губами, силясь что-то сказать.
Они распороли ему спину и вырвали у живого легкие.
Еще раз шевельнул он губами. Белый Медведь припал к ним ухом и услыхал, как мальчик его шептал, что ему теперь хорошо. Затем Змей уронил голову на грудь и умер.
Светлыми северными ночами стоит березка, низко свесив частые ветви с густой листвой и белея своим пятнистым стволом, словно стройным станом. Нежное деревце все дрожит, словно женщина, окутанная длинными, пышными волосами, и северное небо, с розовой улыбкой державшее в своих объятиях дремлющее солнце, не знает, почему березка прячет свое лицо – от счастья ли трепещет или плачет? Увы! Березка скорбно поникла своей светлой, только что распустившейся листвой, увидав во сне, что ее пышная зеленая верхушка – окровавленные волосы, а каждый листочек – кровоточащая рана, и суждено стоять ей так до тех пор, пока снежная буря не окутает ее обнаженного тела своим белым саваном.
Трепещущее деревце, возбуждающее жалость чудо северной ночи, это – Весна, кроткая Весна.
А большая белая звезда, неустанно кружащая по небу, когда другие звезды уже успокоились и заняли свои места на небосводе, звезда, не сверкающая, но похожая на застывшую слезу мальчика, это – безвременно погибший Змей. Она светит тусклым светом, проходя свой путь, который мальчик не успел пройти на земле… И вот он вечно кружит над землею, сохранив свое нежное и упорное сердце.
Девочка же, убитая на груди матери, светится то вечерней, то утренней звездочкой, беленькой и задумчивой, словно душа ребенка, одиноко играющая сама с собой на путях вечности.
