Текст книги "Затерянная земля (Сборник)"

Автор книги: Артур Конан Дойл

Соавторы: Чарльз Робертс,Кристофер Брисбен,Иоганнес Иенсен,Карл Глоух
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 38 страниц)

X

Только на третий день к вечеру буря совсем утихла. Ветер вылизал поверхность снега, и она стала гладкая, как эмаль. Вокруг автомобиля образовался громадный сугроб. Потребовалось несколько часов упорной работы, чтобы освободить засыпанную машину. А потом мы немедленно отправились в путь.

Равнина все время повышается. Мы еще не достигли вершины плато. Ледяной панцирь, покрывающий Гренландию, представляется ученым в виде половины лежащего конуса, верхушкой обращенного на юг. Наибольшая высота этого панциря еще неизвестна. Достигнутая Нансеном высшая точка лежит в двух тысячах семиста восемнадцати метрах над уровнем моря. Очевидно, на севере ледяной слой поднимается гораздо выше. Некоторые говорят и о четырех тысячах метров. Предположительно толщина ледяной коры достигает местами двух тысяч метров и давит на поверхность почвы с ужасной силой. И если эта масса льда под действием своего веса, двигается по склону, – какая получается при этом сила давления! Вот почему своей тысячелетней постоянной работой льды вырывают глубокие долины.

Мы находимся уже на высоте облаков. Барометр показывает семь тысяч пятьсот футов. Никогда я не забуду этой части пути.

Из далеких таинственных областей Гренландии, с северо-востока, вдруг появляются седые угрюмые облака. Словно чудовища, несутся они низко над самой ледяной равниной и моментально окутывают нас густой холодной мглой.

На минуту немного проясняется, но уже новые массы облаков движутся по белой равнине, чтобы снова окружить нас. И когда эти тучи уходят, вся машина, сани, люди и собаки – все покрыто слоем тонких нежных кристаллов. Есть в этом что-то такое, что наводит уныние.

Мы двигаемся в недра неведомой пустыни, от которой веет ужасом. Когда тучи уходят, и печальное солнце начинает тускло освещать этот оцепенелый край смерти, нас охватывает какая-то тоска. Никто уже не говорит громким голосом. Через голубое или серое стекло наших очков этот край кажется краем другой планеты.

Слышно, как ритмично дышит машина. Мерзлый снег скрипит и хрустит. Даже Фелисьен не решается произносить свои ядовитые замечания. Он сидит в санях, высоко на багаже, молчит, и во время остановок можно слышать, как он попеременно то зевает, то вздыхает. Снеедорф задумчив. О чем он думает? А Сив неспокойно ворчит.

По временам, когда небо ясно и печально, поднимается сильный ветер. В одно мгновение сыпучая, сухая снежная пыль начинает двигаться по всей шири равнины. Высоко белым пламенем взвивается она к небесам и мчится вперед, ложится и снова срывается с места. Бывает здесь и полярный самум. Его воздушные вихри образуют снежные столбы, которые, кружась, медленно двигаются по снеговой равнине.

Какой-то путешественник назвал центральную часть Гренландии ледяной Сахарой. Нельзя придумать более точного определения.

Снежная пыль становится все более ужасной. Она проникает всюду, в малейшие отверстия и причиняет настоящую пытку. Безветрие приносит нам некоторое облегчение.

Сегодня мотор вдруг отказал. Оказалось, что у «барышни», как выражаются наши профессионалы-автомобилисты, в первый раз случилась поломка в карбюраторе.

Вскоре мы снова пускаемся в путь. Медленно, но неуклонно наши разговоры приобретают безнадежную мистическую окраску. В этой бесконечной, однообразной, мертвой и грозной, безжизненной пустыне мы должны найти живым Алексея Платоновича.

Где же следы какого бы то ни было свободного ото льда оазиса? Их нет. Напрасно Снеедорф смотрит в подзорную трубу. Он откладывает ее каждый раз усталым движением, полным разочарования.

Солнце начинает выбираться из тумана. Мы останавливаемся. Солнечный свет становится сильнее, и отражение его от снеговой равнины невыносимо.

Утро. Вода бурлит в кипятильниках. Все мы чувствуем усталость и утешаемся лишь мыслью о горячем напитке.

Фелисьен насвистывает какую-то задумчивую мелодию и вдруг, осторожно опуская в чайник небольшой кубик прессованного чая и потрясая своей хвостатой шапкой, необыкновенно меланхолическим голосом восклицает:

– Нет, друзья, нет никакого оазиса. Чего ждать? Ну, пусть профессор Сомов измерял географические широты и долготы в этой пустыне. А потом он просто-напросто улетел на своей машине куда-нибудь на западный берег и уже оттуда, видимо, тяжело больной, прислал свои записки.

Об это мы и не подумали! Вся наша так красиво построенная теория о свободном ото льда оазисе является только миражом. А между тем все данные пока доказывают справедливость утверждения Фелисьена.

Я поглядел на Надежду. Как она побледнела. Ее маленькая ручка сжалась. Глаза заискрились. Но как раз в этот момент Снеедорф осторожно вынимает изо рта трубку и, спокойно глядя на француза, говорит:

– А все же мы поедем дальше.

Все та же пустыня. Мы останавливаемся опять на полдня для небольшой починки машины, часто попадаем в наносы зернистого снега, через который автомобилю приходится пробираться с трудом, как сквозь сыпучий песок. Временами особые белесоватые туманы закрывают горизонт, и в такие минуты случается, что мы вдруг видим высоко в воздухе громадный чудовищный автомобиль, грозно двигающийся в облаках посреди окружающего его блестящего белого круга, – громадную движущуюся тень, закрывающую половину неба, в сопровождении наших во много раз увеличенных фигур. Потом это явление бледнеет, расплывается, и только его светящийся ореол остается еще несколько мгновений на небе.

Необъяснимое повышение температуры очень сильно меня беспокоит. Несмотря на то, что мы неуклонно продвигаемся к северу, ртутный столбик в термометре поднимается вверх. В силу каких загадочных влияний происходит это? И сегодня температура повысилась. Свежевыпавший снег стал влажным, налипает на лыжи и сани и приводит нас в отчаяние.

Фелисьен показывает мне барометр. Его стрелка как безумная скачет по циферблату. Мы смотрим на небо. На востоке, над самым ледяным полем, оно потемнело. Мы останавливаемся, зная, что это обычный признак бури.

Машина замолчала, и давящая тишина наполнила край. Уже издали видно, как поднимается снежная пыль. Тяжелые облака грозно двинулись на плато. Наступил мрак. Нас поглотила страшная метель, смешанная на этот раз с дождем.

Но что же это такое? Раздается треск громовых ударов! Воздух наполнен электричеством. Из мельчайших частей машины выскакивают беловатые огоньки. На металлическом острие наших лыжных палок светятся зеленоватые шарики.

Каждая снежинка – светлый атом, искра холодного огня. При соприкосновении они издают треск, как маленькие молнии, и причиняют колющую боль. В общем хаосе они крутятся сверху вниз и перелетают, как искры пожара. Потом пошел град – крупный и тяжелый, светящийся град. Каждая градина – миниатюрный конденсатор электрической энергии.

В кромешной тьме это поразительно красивое зрелище. Длинные бесшумные молнии освещают тьму фиолетовым светом, а бешеная светящаяся метель с двойной силой сечет равнину. Я соскочил с саней и побежал к машине.

Двери заднего купе были открыты, и я увидел окруженную синеватым светом фигуру Надежды, которая сложив руки, спокойно созерцала это волшебное явление природы.

Но едва я отошел, какая-то тень вынырнула из мрака. Я услышал гневный крик. Мне показалось, что на Надежду напали. Кто же это такой?

– Надежда! Надежда! – в тревоге крикнул я и бросился назад. Одна из борющихся фигур по-кошачьи прыгнула в сторону и исчезла. – Надежда, это был Сив?

Девушка схватилась за меня трясущейся рукой. Она тяжело дышала.

– Негодяй… Он осмелился… осмелился обнять меня…

В эту минуту вдруг прояснилось. Электрическая буря пролетела дальше, исчезая на юго-западе, и тусклый свет бесконечного полярного дня снова озарил край.

XI

Теперь только я припомнил различные детали, которым до сих пор не придавал значения: как Сив кружил поблизости от Надежды, его преувеличенную услужливость, которую девушка принимала лишь за старательность хорошего слуги; бросаемые украдкой пламенные взгляды, которыми провожал молодую девушку этот человек.

Я ничего не сказал Снеедорфу о поведении его слуги. Надежда сама потребовала от меня, чтобы я замял этот случай. Но она просила у меня защиты, и я решил, что если Сив решится приблизиться к ней, ему будет худо…

Прежде чем мы снова двинулись в поход, я отыскал Сива и сухо сказал ему:

– Я считаю все происшедшее за припадок невменяемости. Иначе я тотчас сделал бы то, что сделаю при повторении подобного. – Сказав это, я поднес браунинг к его носу. – Я застрелю тебя, как бешеную собаку.

Сив втянул еще более голову, съежился и без ответа отвел свои бегающие глаза. Но когда я уходил от него и внезапно оглянулся, то испугался его взгляда, полного смертельной ненависти ко мне. Итак, Сив – мой враг, враг насмерть. Необходимо быть настороже. Я не боюсь его, но хорошо знаю, что придется считаться с таким коварным противником. Впрочем, у меня есть союзник. Этот союзник – Гуски.

Я уже давно заметил, что собака инстинктивно ненавидит Сива. Это можно использовать. Несколько раз Гуски отчаянно нападал на Сива и оставлял его лишь по приказанию своей госпожи.

Сив хорошо знал, что собака перегрызла бы ему горло, если бы он позволил себе в ее присутствии коснуться Надежды. Но как раз в то время собака была заперта – случайно ли? – в другом купе.

Я чувствую себя взволнованным, и мне хочется увидеть Надежду. Она уже вполне успокоилась и приветливо улыбается мне.

Весь день пасмурно. Петер Гальберг в полдень не смог выполнить обычных измерений. Я заметил, что милый Петер в последнее время задумчив. Он совершенно сторонится общества и только возится со своей машиной. Если его спрашивают, что с ним, отвечает уклончиво. Но все же он не может желать большего успеха, чем тот, какого уже достиг со своим снегоходом.

В разговоре он высказался как-то:

– Сегодня ночью мне снился мой родной город Рённе… Я видел свою мать всю в слезах. – Его глаза с тоскливой задумчивостью глядели вдаль. Может быть, это было предчувствие несчастья…

Однажды я изучал в купе карты, когда услышал выстрел. На этих морозных высотах он разнесся с необыкновенною силой. Я поспешно выскочил вон.

Бесконечная снежная равнина утопала в кровавом свете огненных туч, из которых выглядывал оранжевый лик солнца. В этом магическом свете я увидел косматую фигуру, исполняющую, несмотря на сильный мороз, в сугробе настоящий медвежий танец. Фигура махала ружьем. А потом послышался голос, знакомый голос Фелисьена, в бесконечных вариациях повторяющий памятные слова: «Ура! Замечательный выстрел! Да здравствует Алексей Платонович! Ура!»

– Что с тобою, несчастный? – бросился я к нему с вопросом. Фелисьен перестал прыгать, принял комическую позу и поглядел на меня с гордым видом.

– Что? А вот что! – выдохнувши столб пара, крикнул он. – Я только что сделал первый выстрел в этой отвратительной пустыне. Что ты на это скажешь? Вон лежит! Ворон, ворона, грач – как хочешь! Это все равно. Но я думаю, что птица принесла нам визитную карточку Алексея Платоновича!

На снегу действительно лежал подстреленный ворон. Фелисьен стал героем дня.

Случайно он увидел низко летящую черную птицу, которая напрасно старалась мощными ударами крыльев бороться с сильным ветром. Фелисьен бросился к саням за ружьем и выстрелом сшиб ворона на снег. Очевидно, птицу занесло ветром с северо-востока.

Вряд ли она прилетела с самого восточного берега. Я сомневаюсь в этом. Как бы то ни было, внезапное появление этого живого существа среди мертвой пустыни, придало нам новые силы. Так может быть, гипотеза о свободной ото льда центральной части Гренландии окажется правдой! Надежда, упавшая духом за последние печальные дни, казалось, ожила.

Через несколько минут палатки были собраны. Мы вскочили в машину и, размахивая флагами, с криками «ура» оставили памятное становище. Теперь мы верили в успех экспедиции.

Я долго размышлял об электрической буре, которая пролетела вчера над ледяной стрелой. Где она возникла? Я не верю, что на ледниках. Буйная фантазия рисует у меня перед глазами странные картины. Насколько превзошла их, однако, действительность!

XII

Мы в тумане. Уже вчера вечером стоял он грозной стеной, словно поджидая нас, на восточном горизонте. Теперь он пал на нас Плотная, ледяная, серая пелена кругом. Может быть, это облако? Этот туман прямо-таки обволакивает нас. Ничего, кроме серой, влажной, тяжелой пелены, и невозможность видеть дальше нескольких шагов. Жуткое чувство овладевает всеми нами. Что находится впереди?

Что касается меня, то невероятная тревога душит меня, как кошмар. В голове засело какое-то навязчивое видение, как я лечу в неожиданно появившуюся пропасть.

Но это обман. Ледяное поле представляет собой цельную платформу, и кажется, что это пространство бесконечно. Снеедорф отдал строгий приказ не удаляться ни на шаг от машины. Мы беспрекословно повинуемся ему, так как даже сама мысль заблудиться в этом хаотическом пустынном мраке, объятом суровым молчанием, – ужасна.

Двигаемся мы невероятно медленно, с крайней осторожностью. Я предложил сделать остановку… но остался в меньшинстве.

Ледяная равнина в этих местах снижается к востоку. Возможно, что это только незначительная волнистость ледяной поверхности.

Мы так утомлены и измучены мглою, что не в состоянии придавать большого значения этому явлению. Но есть еще кое-что другое, – термометр, который заставляет недоумение перейти в ужас.

– Настоящая весна!.. – провозглашает Фелисьен.

Снег в некоторых местах влажен. Является ли это тепло следствием или причиной тумана? Мы молчим. Находимся в состоянии напряженного, почти болезненного ожидания. А кругом непрерывная глухая стена серых паров.

В тумане как-то странно звучит взволнованный голос Гальберга. Стеффенс что-то торопливо отвечает ему. Шум мотора становится надсадным и захлебывающимся, а затем вдруг смолкает совсем. Я подхожу ближе и вижу, что автомобиль встал. Впрочем, «подхожу» – выражение не совсем подходящее. Я бреду, в полном смысле этого слова, к машине по размякшему снежному болоту и сразу вижу, что машина глубоко завязла в нем.

Двигаться вперед в этом болоте мы не сможем. Необходимо вернуться назад. Вышли все, кто был в машине. Мы наскоро устроили совет. Попытка выбраться при помощи мотора самой машины не удалась. Винты вращались в обратном направлении, но, к сожалению, безрезультатно, чмокая в размякшей снеговой каше.

Я гляжу на термометр со страхом. Если вдруг похолодает, то мы замерзнем.

В течение нескольких часов мы лопатами отбрасывали мокрый снег, устраивали целую систему рычагов, а потом сделали попытку вытянуть машину из снежного болота.

Пот лил с нас ручьями, между тем как туман душил нас, как кошмар. Петер Гальберг специальным механизмом поднял кверху четыре толкающих винта машины. Она лежала теперь на своем челнообразном дне. Мы принесли веревки. Наступила решительная минута. Мы запряглись все без исключения: от удачи этой попытки зависело наше спасение.

Восемь человек и собака по колено в снежном болоте выбивались из сил, таща автомобиль. Веревки напрягались до того, что готовы были лопнуть. Мы налегали на лямки, скользили, падали и опять вставали; переводили дух, тяжело дыша, почти касаясь головой ледяной каши. Сив ворчал, у него на лбу от напряжения наливались жилы. Гуски с лаем бросался в постромках вперед и тянул так, что бока его ходили ходуном.

Представьте себе эту картину: покрытая льдом машина на бесконечной пустынной равнине, возле машины клубок съежившихся, покрытых сосульками, мертвых тел, которые ближайшая метель заметет снегом – и вы поймете, почему мы с таким отчаянным упорством напрягали последние остатки сил.

Автомобиль закачался, рычаги затрещали. Вот, кажется, он сдвинулся с места; в самом деле, он медленно двигается вперед, страшно медленно, но непрерывно.

– Ура! – слышатся кругом голоса из тумана.

– Ура! – отвечаю я и налегаю что есть сил на лямку.

– Идет! Идет! – кричит Петер Гальберг.

– Ну, дальше! Еще немного! – выдыхает Фелисьен.

Наконец, после трехчасовой, по меньшей мере, работы, машина на свободе. Неясно видимые в тумане люди в изнеможении лежат рядом, приходя в себя.

– Проклятье! – ругается едва видимый в двух шагах в тумане Стеффенс. Он дымит из своей обкуренной трубки так, что острый запах табачного дыма раздражает меня. – Что касается меня, – ворчит он, – я думаю, что мы еще недостаточно изучили этот проклятый лед, но все приходит с опытом.

Туман стал еще гуще. Измученные, мы решили разбить лагерь. Надо переждать туман, и лучше это делать во сне. Мы крайне утомлены, и немного погодя, забравшись в палатке в свои спальные мешки, засыпаем…

Когда мы проснулись, – картина была все та же. Я увидел окутывающие автомобиль серые клубы тумана. Было шесть часов вечера. Я разбудил Фелисьена, с которым у нас общий спальный мешок.

Мы спешим к машине. Чувствуется, что мороз усиливается. Вчера морозило чуть-чуть. Снежное болото замерзло, и мы можем двигаться дальше; нам необходимо использовать подходящий момент, чтобы выбраться из этих коварных мест.

Эква осмотрел поверхность ледяного поля. Отважный эскимос пустился на лыжах в глубь тумана, и руководствуясь нашими сигналами, возвратился назад с благоприятными вестями.

Почти все эскимосы обладают удивительным инстинктом, позволяющим им ориентироваться, и быстрота, с какой они ориентируются на широких однообразных снеговых полях или на морских льдах, поразительна. С трудом удалось мне выяснить и понять, что руководствуются они при этом едва заметными признаками: окраской снега и льда, видом трещин, расположением незначительных наносов, контурами однообразного горизонта, или разницей в зернистости снега, – признаками, которых я, не имея опыта, никогда не замечал.

Мы теперь ползем вперед; «ползти» – это самое точное определение. Двигаемся ощупью в тумане, между тем мы должны пройти как можно скорее область «мокрых мест», в которой мы при ближайшей оттепели можем безнадежно завязнуть.

А все-таки лучше было бы выждать, пока не исчезнут туманы. Каждые десять шагов нам приходится прибегать к помощи компаса, иначе грозит опасность двигаться по кругу. Пневматический рожок автомобиля без устали издает жалобные звуки. Мы идем группой за санями. Эква идет впереди. Проходит полчаса; еще полчаса.

Тут из неясных побуждений я разбегаюсь на лыжах, догоняю Экву и молча иду рядом с ним. Мы вдвоем образуем авангард, руководящийся звуками гудка, да ритмичным шумом мотора.

Я начинаю разговор. Эскимос отвечает мне односложно. Его что-то беспокоит, глаза насторожены. Я вижу, как Эква начинает палкой ощупывать снег. На его обращенном ко мне маслянистом блестящем лице выражение бесконечного ужаса. Он обертывается назад и кричит:

– Стой там! Остановить! Оста-а-новить!

Выхватывает свисток и дает условный сигнал. Но непосредственно за этим хватает меня за рукав и тащит вперед. С внезапным страхом, против воли, я повинуюсь ему. Мы пробегаем десять, двадцать шагов, пока эскимос не останавливается с глубоким вздохом.

Тут случилось нечто ужасное. Голос гудка оборвался, как обрезанный. Я услышал глухой треск и шум больших предметов, падающих куда-то в пучину, все глубже и глубже, как будто бы под нами, и вдруг… стало страшно тихо. Нигде ни движения. И покров тумана одинаково спокойно лежит на ледяном поле.

Эква стоит около меня, как окаменелый. Я ясно вижу, как он побледнел. Кровь отлила от его бронзового лица. Предчувствие страшного несчастья коснулось меня своим холодным крылом.

– Что слу-чи-лось? – прошептал я.

Эква при этом вопросе пробуждается от окаменения. Не говоря ни слова, он хватает меня за руку и осторожно возвращается по своим следам назад. Два, три, четыре шага.

Вдруг я инстинктивно останавливаюсь. У меня появляется ощущение пустоты впереди. Эква ложится на живот и погружает палку в туман перед собой. Я делаю то же самое. Дыхание у меня перехватывает: перед нами – пропасть, заполненная туманом…

XIII

Огромная трещина, кто может сказать, как она глубока?..

Когда я прислушиваюсь, мне кажется, что я слышу глубоко внизу едва заметный отдаленный шум. Вода?.. Звук такой, какой слышится из больших морских раковин.

Скорее всего это обман слуха. Если бы знать, насколько широка пропасть, которая так неожиданно отделила нас от друзей. Или, может быть… Не хочется допускать мысль… На материковом льду снежные бури создают через такие трещины снежные мосты. Эти снежные арки достаточно тверды, чтобы вынести тяжесть человека или легких саней. Благодаря переменам температуры, снег спаивается, крепнет и позволяет по хрупкой своей поверхности переходить пропасть… Так это и случилось?!

В тумане мы подошли по равнине к огромной трещине, которую мы в таких условиях не могли увидеть.

Мы вступили на коварный снежный мост и перешли по нему, не предполагая, что справа и слева – бездонная глубь. Автомобиль въехал за нами на этот мост, проломил его и рухнул в бездну.

Волосы у меня стали подниматься дыбом. Что же случилось? Почему так тихо? Погибли все друзья? И Надежда!..

Я упал в снег на колени и, как сумасшедший, стал кричать в зловещий туман это дорогое мне имя.

Никакого ответа не последовало.

Я почувствовал неодолимое желание броситься в пустоту. Я оглянулся на Экву, и то, что увидел, вернуло мне разум: эскимос удобно устроился на снегу, отстегнув лыжи, и хладнокровно поглощал кусок пеммикана. Его безмятежность подействовала на меня, как успокаивающее лекарство.

Прежде всего мы должны были определить, что собственно случилось, взвесить размеры несчастья.

Перед нами стоял выбор: чтобы перебраться на другую сторону, мы должны или обойти трещину или воспользоваться другим снежным мостом.

Обойти трещину? Но кто знает, как она длинна. А если мы отойдем далеко, то можем заблудиться в тумане и упасть в другую трещину. Ничего не оставалось больше, как решиться на второе.

Когда теперь я размышляю о нашем ужасном положении, я прихожу к твердому убеждению, что без Эквы я бы погиб.

Несчастье, которое так внезапно и так ужасно произошло в хаосе туманов, лишило меня энергии. А маленький эскимос, подкрепившись немного пищей, готов был приступить к делу.

Руководствуясь своим природным инстинктом, он шел по краю пропасти, – шел медленно и осторожно, часто останавливаясь. Мимо двух-трех выступов, углубляющихся в туман, он прошел стороною, исследовав предварительно их палкой. Мы не сказали друг другу ни слова. Я следовал за ним, как в гипнозе. Наконец он остановился, а вслед за тем лег на живот, показав мне, чтобы и я сделал то же. Он начал осторожно двигаться вперед.

Отстегнув лыжи, я с отчаянной решимостью последовал его примеру. Я знал, что мы ползем по рыхлому снеговому мосту, который раскинулся над бездной. Сердце болезненно сжималось. Каждую минуту я ждал, что полечу вниз, и, сжав зубы, сдерживал крик ужаса. Пот выступал у меня на лбу. К счастью, туман, наполнявший трещину, позволял только чувствовать, а не видеть пустоту.

Целую вечность продолжался этот путь. Секунда следовала за секундой с жестокой насмешливой медлительностью. Я осторожно полз с лыжами за плечами. Время от времени я осмотрительно приподнимался на руках, чтобы поглядеть на Экву, тусклые расплывчатые очертания которого виднелись впереди.

По истечении бесконечно долгого времени я увидел, что он встал. Задерживая дыхание, я дополз до него и встал на колени, обессиленный, покрытый потом, но проникнутый радостным покоем: у меня был твердый лед под ногами.

Что же теперь? Мы должны предполагать, что ближайшие окрестности полны другими трещинами, целой сетью их, которые вследствие тумана мы не можем разглядеть. Эква обратился ко мне с выразительным жестом. Я понял, что он хочет, и, вынув револьвер, два раза выстрелил в воздух. Мы ждали, задерживая дыхание. Я слышал, как билось у меня сердце. Будет ли ответ?..

Но тут откуда-то послышался звук сигнального свистка, пронзивший туман, как стрела.

Я не мог ориентироваться. Словно оглушенный внезапной волной радости, такою же сильной, каким был и мой ужас, я дал себя вести, как маленького ребенка, эскимосу, который продолжал идти с крайней осторожностью.

Мы с Эквой подавали сигналы нашим друзьям звуками свистков. Мы кружили, возвращались несколько раз назад, введенные в заблуждение туманом и обманчивыми отражениями звуков, прежде чем я увидел неясный силуэт.

Из тумана, захлебываясь лаем, выскочила собака и прыгнула мне прямо на грудь. С радостью я обнял ее. Потом вынырнул из мглы передок наших саней, и я увидел Фелисьена и Надежду. Глубокий вздох облегчения вырвался у меня из груди. Никогда я не слышал, чтобы Фелисьен говорил таким задушевным тоном. Он так горячо пожал мне руку, что я никогда этого не забуду. А потом необыкновенно сухим голосом, словно это его совсем не касалось, сказал:

– Ну, милый, мы все тут. Машина где-то внизу, думаю, что довольно глубоко, и… – тут его голос осекся. – Петер, а также Стеффенс остались в ней.

Только теперь я увидел Снеедорфа, опершегося на сани и погруженного в размышления, и Сива, съежившегося у его ног. Больше никого не было.

Старик очнулся от своих мыслей только тогда, когда я коснулся его плеча. Взгляд, с которым он обернулся ко мне, не был взглядом сокрушенного судьбой человека. Нет, в этом взгляде скорее была упорная отвага, стремление бороться до последнего вздоха с жестоким роком, который препятствовал достижению намеченной цели.

Несчастье произошло именно так, как я предполагал. В автомобиле был только молодой инженер с механиком, остальные шли пешком по сторонам саней. Неожиданно собака забеспокоилась. Она села и стала выть, удерживая Надежду за край одежды.

И тут же все увидели как исчезает машина, поглощаемая бездной. Тяговые веревки оборвались, и двое саней остались на краю пропасти. Оставшиеся были убеждены, что мост обрушился прежде, чем мы успели перейти на другую сторону.

В испуге они быстро отбежали на несколько шагов назад. Потом вернулись и сообща оттащили сани на безопасное расстояние. Снеедорф при этом замешательстве с энергией водворил порядок и запретил удаляться с места.

На скорую руку был разбит лагерь. Потом, оставив Надежду под охраной Фелисьена, Снеедорф отправился с Сивом к пропасти. Они долго кричали, но никто не отзывался, так как мы в это время уже пошли отыскивать переход. Ничего не увидев, они вернулись. Судьба наша казалась им поконченной. Только через два часа услышали они наши выстрелы. И теперь мы были здесь, в тумане, среди ледяной пустыни, предоставленные на волю судьбы.

Мы были уже так далеко от берега, что о возвращении нечего было и думать. Почти все наши запасы исчезли с машиной, и если бы мы перешли даже на самые скудные порции и захотели вернуться назад, то должны были бы тащить на себе сани через бесконечную пустыню. И когда я все оценил, то решил, что мы погибли. И все хорошо понимали это, но молчали до тех пор, пока Надежда не высказала свое мнение.

И мы решили идти на риск. Но чтобы мы смогли двинуться отсюда, должен рассеяться этот страшный туман. Он держит нас, в полном смысле слова, на одном месте. Я убежден, что если бы погода прояснилась, поднялось бы и наше упавшее настроение.

Но сейчас мы все улеглись – оцепенелые, почти без мысли, с безразличием отупевших, приговоренных к смерти людей.

Меня охватил тяжелый сон, во время которого я два раза просыпался с криком.

Я встал утомленный, расстроенный. Высунув голову из спального мешка, я увидел, что туман немного рассеялся и открылось углубление равнины, вокруг которой нависли угрюмые покровы тумана.

Равнина немного опускалась, и была усеяна темными трещинами различной ширины. Эти трещины во многих местах перекрещивались, и то здесь, то там над ними висели коварные снеговые мосты. Большая, до двенадцати метров шириною, трещина разверзлась перед нами, словно раскрытая пасть какого-то прожорливого чудовища, которое поглотило двух наших друзей.

Мы подошли к ее краю. Гладкий синеватый и зеленоватый лед исчезал в черной тьме. Куски льда, брошенные в глубину, пропадали в пустоте без звука. Но мы не хотели уходить отсюда, не убедившись прежде в том, что все надежды напрасны.

Мы бросили жребий. Он пал на Фелисьена. Француз молча предоставил привязать себя к длинной горной веревке. Он зажег ацетиленовую лампу и, не говоря ни слова, подал нам руку. Потом он легко скользнул через край. Мы начали осторожно опускать его в пропасть.

Он спускался вдоль гладкой стены и, медленно вращаясь, исчез во мраке, и только виден был еще слабый свет его фонаря. Когда же веревка кончилась, мы молча держали ее еще несколько минут со стиснутыми зубами.

По истечении условленных десяти минут, мы стали вытаскивать Фелисьена наверх. Наконец, француз появился. Он был очень бледен. Мы вопросительно глядели на него.

– Пустота, – сказал он. – Стены и на фут не сближаются между собою. Опустившись на сорок метров, я слышал среди мертвой тишины какой-то постоянный, едва различаемый шум. Вероятно, внизу течет вода. – Фелисьен отвязал веревку. – Я полагаю, что пропасть может быть глубиною до семи тысяч футов!..

Последняя слабая искра надежды погасла. Там, глубоко под нами, нашел покой славный Петер Гальберг. Он будет лежать там, зачарованный, в кристальном дворце, спокойный и неприкосновенный, пока здесь наверху время будет идти равнодушным непрерывным ходом.

Никогда уже старая мать не увидит родного лица, а его милая невеста в Рённе поседеет от ужасных мыслей. Есть у него, у Петера Гальберга, там и товарищ, товарищ молчаливый, дивной верности, постоянный навеки: Стеффенс не оставит его в холодном мраке! Так пусть же легко вам спится, славные, добрые друзья! А вскоре и мы будем лежать тихо на замерзшей равнине, в облаках, которые приходят из таинственных далей и уходят неизвестно куда. Тяжело разлучаться с вами, товарищи! Не хочется поворачивать назад, на запад! Мозг отупел; пламень энергии чуть тлеет, готовый каждую минуту погаснуть!

Мы долго сидели на санях с опущенными головами. Я не знаю, сколько прошло времени, когда я почувствовал дуновение на своем лице. С беспокойством я огляделся.

Холодный ветер рвал туман и клубами гнал его мимо нас к западу. Край прояснялся. Открылось небо, тихое, бледно-голубое. Снег стал блестеть сильнее. Я ощутил заметное физическое облегчение при мысли, что, наконец-то, мы будем избавлены от душившего нас туманного покрова.

И вдруг я услышал голос старого Снеедорфа. Голос спокойный, полный победной уверенности.

– Эге! Земля на востоке! Эге!

Я увидел, как он, выпрямившись, с седыми, дико развевающимися по ветру волосами и бородой, вытянутой рукой показывает на восток.

Ветер очистил пространство от последних следов тумана. Страна лежала перед нами при такой ясной атмосфере, какая только может быть в этих широтах. Бесконечная белая поверхность, пределом которой был лишь горизонт, какой мы ее видели ежедневно, – исчезла.