Текст книги "Ангелика"

Автор книги: Артур Филлипс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

XII

За завтраком говорила одна Ангелика:

– Папочка, а пингвины летальные? Значит, они цыплята?

В обычных условиях он призвал бы Нору отвести ребенка в детскую, и Констанс смотрела бы побито, однако сегодня он не желал оставаться наедине с безумной и обезумевающей женой. Его наместничество продолжало идти ко дну. Женщины не преминули вторгнуться в интимнейшие уголки его владений, умалив его до неловкого дитяти, в то время как ему полагалось быть хозяином. До отбытия он отмел затянувшееся смятение и попытался утешить взбалмошную супругу, взяв ее за руку, однако мышцы ее увяли от прикосновения. Он сказал ей, что бояться попросту нечего – ни за себя, ни за очевидно крепкое здоровье ребенка. Она кивнула, избегнув его взгляда.

– Не произноси имени Ангелики в этом месте, – неистовствовала Констанс накануне во время припадка в лаборатории. Крючок этого колкого замечания впился в сознание Джозефа, открыв незаживающую самообновляющуюся травму, и, как если бы стыд его прошлой ночью был раной, в кою могла просочиться бактерия, его заразили типично женские ужасы Констанс. Он с трудом управился с утренними обязанностями, ибо воспринимал их с ее нервической точки зрения. Наконец, рану покрыл гнев, этот защитный панцирь: Джозеф возмутился нескончаемым вторжением отсутствующей жены, атакой ее сознательной непонятливости и женских сантиментов, подкармливаемых романами и слабоумных, глупых. Джозеф разъярился настолько, что предметами, кои только вчера вдохновляли его на усердный труд, даря эстетическим наслаждением от опытов и численным удовлетворением от замеров, – горячечными реакциями, рефлексивными позами, географией распространения инфекции, отмечаемой на анатомических рисунках, – он занимался теперь, браня про себя упорствующую жену: «Это на благо человечества. Это поведает нам, как болезнь возникает от раны. Это для твоей же пользы». Лишь по истечении неосознанного и невозместимого времени Джозеф заметил свирепость и неточность, с коими трудился над животным.

Он вновь потерял всякую власть над собой, не заметив, когда именно сбился в расчетах; так было с журналом и во сне, так, по намекам Лема, Джозеф вел себя куда дольше много лет назад. Он спешно исправил ошибки. Разброд в доме станет преследовать его даже здесь, сметая все на своем пути, если только Джозеф не обретет контроль над ним раз и навсегда.

– Что же, теперь Гас пылает страстью к доктору Бартону, герою битвы при Госпитале. Он именует тебя доктором Бартоном, не внимая моим объяснениям касательно разницы. «Папочка, когда мы снова увидим доктора Бартона? На мои вопросы может ответить только военный». Чувствуешь себя, ей-богу, почти никчемным, – добавил Гарри, несообразно засмеявшись.

Несоразмерная гордыня, коя охватила Джозефа ввиду этого беззастенчивого и, не исключено, вымышленного комплимента, лишний раз доказывала, что он в самом деле вел почти безрадостное существование. Работа (до разрушительного визита Констанс), вечера, проводимые с Гарри, минуты в обществе Ангелики в последнее время – то были преходящие удовольствия, нечасто озарявшие жизнь, из коей исчезали и дружество и тепло. Джозеф вновь принял решение реформировать свой дом – и немедленно устыдился того, сколь много раз принимал это решение, ничего в итоге не разрешив.

Он украдкой приобрел у Гарри изделие для джентльменов. До конца дня оно обреталось в кармане Джозефа с солидностью инженерской диаграммы или опоры моста. Он доставил домой столько цветов, сколько смог унести, одарил ими Констанс, кротко ее поцеловал. Его дочь против обычая бросилась к нему в объятия, упрашивая посидеть и поговорить с ней. Она осведомилась, не принести ли ему чай.

Нора заводила часы с восьмидневным запасом хода, и Джозеф сидел, напоен волшебным ощущением, словно бы pater familias,[23]23
  Отец семейства (лат.).


[Закрыть] будто весомости всех его бесплодных решений наконец достало для воскрешения домашнего спокойствия. Дочь порывалась развлечь его; жена входила и уходила, водворяя цветы и домашнюю негу по его вкусу; служанка работала, храня молчание. Он нащупал в кармане клеенчатый квадратик, таивший изделие, кое Гарри передал Джозефу без пояснения, насмешки либо вопроса. Оно сделалось талисманом, его тайной, ибо едва оно завелось у Джозефа, в доме водворился порядок.

Он всем сердцем желал мира – каковой длился в течение ужина и отхода ребенка ко сну – и не осмелился тем вечером заявить свои права, не пожелал тратить могучий козырь, что берег в кармане целый день. По правде говоря, Джозеф страшился; лишь днем позже он осознал, что был остановлен не столько заботой, сколько притворством. Он колебался, ибо не желал погубить наведенный Констанс прекрасный, поддельный лоск безмятежного бытия, чтобы столкнуться затем с очередными ночными драмами и досадами. Его побили столь основательно, что малейшей угрозы нового удара хватило, дабы он принял условия Констанс покорно и покойно.

И вот двадцать четыре часа спустя, когда она вознамерилась вновь усадить Ангелику на фортепьянную скамеечку и тем самым впрыснуть в семейную жизнь новую дозу анестезии, Джозеф, услав Ангелику прочь, заговорил со страстью, коя удивила его больше всего:

– Нет, Кон, ты. Помнишь тот вечер, когда ты ужинала здесь в самый первый раз? Ты играла для меня.

Ты же помнишь, правда? Едва ли я когда-либо ощущал себя лучше, нежели тем вечером. Я стоял у тебя за спиной. Сыграй же.

Она согласилась. Он сел подле нее, чуть позади; он жаждал воскресить переживание, кое музыка Констанс внушила ему давным-давно в безупречный миг, вечно живший в его памяти: ощущение единства с нею и свободы от любых забот, блаженное высвобождение из себя (каковое он мучительно испытывал последние недели). Увы, ныне экстаз оказался весьма разжиженным. Джозеф приказал себе верить в то, что повторение способно реставрировать их, освежить ее юность, даримое ему тепло. Он полагал, что музыка перенесет его в день, когда Констанс не только не поблекла, но и не блекла бы никогда, когда ничто в ней не поддавалось переменам либо времени, ни красота, ни любовь к нему, ни страсть к нему. Он напрягся, дабы обрести подобное состояние.

Она закончила, поднялась, и, пока мелодия в нем не угасла, он обнял Констанс, как поступил и годы тому назад.

– Ты никогда не помышляешь обо мне с теплотой? – взмолился он.

Она проронила только:

– Доктора, однако…

– Никакой опасности, – ответил он наверху.

Он отнесся к ней со всей нежностью, на какую только был способен. Учитывая расстройства прошедших дней, не говоря об испытаниях, коим он был подвержен прошедшие годы, его добродушная сдержанность заслуживала отклика, благодарности, признания того, что в этих тяжких обстоятельствах он не сделался чудовищем, не уподобился туркам или французам. Чем же была вознаграждена его любезность? Констанс неумолчно рыдала. Он пытался описать приспособление и уверить ее в его надежности, но она, уступив чувствительности, перемешавшейся с тревогой, была не способна что-либо услышать. Его старания утешить Констанс лишь усугубили ее терзания и почти не укрепили его решимости. Девятый вал ее эмоций подразумевал, что Джозеф был бесчувственной тварью либо существом столь омерзительным, что она отвернулась, зажмурилась, прикусила губу, захныкала как дитя, готовясь к насилию вместо того, чтобы посмотреть мужу в глаза. Когда его поведение вскоре переиначилось, оправдав ее страхи, удивляться не следовало ни ему, ни ей.

После, в молчании, напитанном меланхолией и злобой, она хотела было тайком улизнуть, дабы навестить детскую кроватку. «Останься», – кротко попросил он, и она подчинилась, но слишком поспешно, руководясь лишь очевидным страхом. Что бы он ни совершил в жизни – а он не отрицал своих слабостей и провалов, грешных деяний и помыслов, – этой ночью, бесспорно, он все сделал правильно, поступив так, как может и должен поступать мужчина. Однако страх и безмолвные обвинения Констанс не прекращались.

XIII

Я прочел сегодня кое-что по твоему вкусу, – поведал Гарри. – Некий естествовед, посвятивший себя описанию азиатских волглых рептилий, обнаружил нам на потеху новый вид жабы – в Китае то ли в Индии. Из представителей этого вида только самки имеют кожу, отравляющую вероятных местных хищников.

О таком мы наслышаны, но вот маленькая странность: простое прикосновение к плоти оной самки ядовито и для большинства самцов ее же вида. Оно их не умерщвляет, как умерщвляет хищников, однако же после такого касания самец делается больным, временно цепенеет. Парней привлекает, разумеется, ее запах, они не могут ему противиться. О вкусах не спорят, не мне о них судить. В любом случае самцы пытаются оседлать самку, но, уперевшись зелененькими передними ножками в соблазнительные бородавки на ее гладкой спинке, оказываются вскоре неспособными к спариванию, валятся назад и попросту никнут, будучи буквально оглушены самкой и уязвимы для тех самых хищников, кои сторонятся ярко раскрашенных самок, сознавая их ядовитость, но очень даже не против сожрать славного мышастого самца, восхитительно парализованного, точь-в-точь plat principal[24]24
  Основное блюдо (фр).


[Закрыть] в «Лятуреле», спасибо той же самке. Но самое странное, мой друг, еще впереди. Ибо, если ты помнишь, я сказал «для большинства самцов». Время от времени образуется кавалер, неотличимый от своих коллег, и, движимый, подобно им, божественным ароматом госпожи, взбирается на борт.

Только этот блаженный мальчик совершенно не желает столбенеть. Напротив, он высовывает в знак довольства длинный язык, стреноживает даму до завершения и счастливо скачет прочь. Теперь заметь два момента: во-первых, его соответствие данной конкретной даме вовсе не означает, что он подойдет и следующей. Оно не доказывает, что он невосприимчив ко всем самкам, равно как не означает, что у нее недостаточно яда. И то и другое неверно.

Он невосприимчив лишь к данной самке, а она, в свой черед, бессильна только перед этим самцом, в той или иной степени. Во-вторых, до того, как ты на манер наших поэтесс воспоешь мудрость Любви, благодаря коей всякая она обретает его, неповторимо согласующегося с ее неповторимым обаянием, прими к сведению: как только наш паренек спешивается с дамы, к чарам коей невосприимчив и предопределен, он тут же самоуверенно припускает к новой подруге, а она, как я и сказал, статистически почти определенно ему не поддастся и оставит его, потрясенного и отупевшего, на съедение падучей сове, ползучей змее или проголодавшемуся китайскому бродяге, охочему до разнообразных жаб. Ну, что ты на это скажешь? Господь и Его женщины не устают забавлять и изумлять, правда? Читая обо всем этом, я думал именно о тебе.

Экипаж накренился влево, развернулся слишком поспешно, и Гарри навалился на плечо Джозефа.

– Я думаю, что Констанс, быть может, больна, – открылся Джозеф тихо, будто нажим выдавил из него признание.

– И каков ваш диагноз, доктор Бартон?

– Я имею в виду скорее «беспокойна», нежели «больна», понимаешь ли.

– Не вполне уверен, что понимаю.

– Я тоже. Она изрекает форменные нелепости. Я с трудом постигаю, что на нее нашло.

Гарри порекомендовал своего бывшего профессора, доктора Дугласа Майлза с Кавендиш-сквер, «в некотором роде специалиста по умопомешательствам как тяжелым, так и легким». Они вышли из экипажа, достигнув цели Гарри.

– Ты уверен, что я не могу увлечь тебя с собой? В ночь призрачных удовольствий? – спросил тот перед трехэтажным рестораном, в коем ужин сервировался лишь на первом этаже. – Это лечение может встать тебе дешевле старика Майлза.

Джозеф в одиночестве одолевал квартал и размышлял о ночи, коя ожидала Гарри (его друг развязывает узел галстука), затем – о переплетенных скелетах (Джозеф пинает мужчину, и женский череп запрокидывается набок). Он достаточно изучил анатомию и знал, какие мышцы шеи должны сократиться, дабы произвести подобное движение живого тела… мышечное волокно, красное и серое, глазные яблоки, что перекатываются в своих норах, оголенные сухожилия, напрягшиеся одно подле другого, разделенные прокладками кости. Затем – кожа и волосы, расцветка, лицо Констанс, Констанс запрокидывает голову набок, не в восторге, но в страхе или помешательстве. За нею гнались призраки из голубого света, и она перепугала ребенка своими фантазиями.

Туман густел, прокисал, жалил глаза. Лицо Джозефа словно покрывалось глазурью. В дверных проемах возникали женщины, одна здесь, другая там. Он забирался все глубже в их квартал, и они собирались по три или четыре на берегах озер газового света. Он оказался в чужой стране, среди ее подданных, в глубоком тылу, и здешний язык был проще и громче. Они подходили, делали предложения и уплывали, дабы перегруппироваться, образовав новый строй. Среди этих женщин чувствовалась успокоенность, коя не отыскивалась более нигде.

В респектабельном Лондоне дамы, казалось, ускоряли шаг, стоило Джозефу поднять на них глаза, и семенили прочь, хотя взгляд его ничего не значил. Возможно, он непреднамеренно выражал желание, кое их пугало. Возможно, Джозеф был властен над своим лицом не более, чем над мыслями. И все же он мог неторопливо оглядывать обитателей сего квартала, смаковать откровенное изучение лиц, кое в обыденной жизни не дозволялось.

Он побудил себя к возвращению в отвратительное жилище, надеясь против знания и логики застать Констанс спящей и Ангелику – бодрствующей, готовой к беседе. Вместо этого он попал в дом на грани хаоса. Нора отпросилась со службы, и Констанс, заняв ее место, приготовила гнусную трапезу. Одно лишь общество Ангелики утешало, но когда Джозеф посидел с ней подле ее кровати, она яро воспротивилась его уходу; то проявлялась одержимость сказками Констанс о сверхъестественном.

– Я НЕ ОСТАНУСЬ ОДНА! – возопила она, и ее нервозная мать (красные глаза, очерченные мглой) прискакала к ней и стала предсказуемо потакать ее капризам.

Душевное расстройство психики Констанс привело к вопиющему ослушанию. Она не таясь отказалась отправляться в постель и покидать свой пост при ребенке.

Наутро Джозеф сообщил ей, что неделю спустя Ангелика отправится в школу мистера Доусона, дабы получить надлежащее образование.

– Все ваши поступки, и твои, и ее, принуждают меня обеспокоиться ее просвещением вдвое против прежнего.

– Так покажи ей свою прекрасную лабораторию, – ледяным тоном отвечала Констанс. – Она просветит Ангелику на твой счет куда как выразительно.

XIV

Он далеко не сразу заметил постепенное разложение личности Констанс, ежедневное бесконечно малое видоизменение ее лица и характера. Однако ныне за единую неделю карнавал хаоса развернул в их доме шатры и расчехлил трубы. Вихри бешенства почти сбивали Джозефа с ног, и он ощущал необходимость закрепить все и вся, дабы ураганами не смело воспоминания, мебель, ребенка, жену, его самого. За считанные дни с тех пор, как он изгнал Ангелику из родительского сада, ситуация сделалась непоправимой, но и в немалой степени комической. Джозеф был не в состоянии целиком объяснить ее даже Гарри.

Проблема представлялась неприступной ввиду своей безразмерное. Выбрать и выделить одну подробность – Констанс боялась темноты, или пробуждалась посреди всякой ночи, или воображала парящих бесов, или истерически и злобно не повиновалась Джозефу – значило сразу и преувеличить, и преуменьшить, даже отклониться от сути дела и конечно же впасть в самообличение (ибо Джозеф допустил эти страх, бессонницу, своенравие).

Он сидел перед доктором Дугласом Майлзом, потеряв дар речи, и скорее променял бы врачебный кабинет на поле боя, нежели вымолвил хоть слово. Он не мог смотреть специалисту в глаза и взамен позволил себе заворожиться чудовищным растением, кое загораживало свет, падавший из французского окна; зеленые и желтые листья, толстые и складчатые, местами разодранные, распускались на черенках толщиной в запястье Джозефа: участок джунглей, заточенный на втором этаже Кавендиш-сквер.

– Говорите. – Древнее лицо доктора Майлза грузно свешивалось с его черепа подобно мешку, насаженному на палку. – Говорите, говорите. Растраченное время, сэр, не вернешь.

Джозеф занес в реестр ее неспособность смириться с переводом ребенка в отдельную детскую, ее блуждания по комнатам в любое время ночи, ее непрестанный страх за ребенка, ее беспричинные рыдания, ужас, что вселял в нее муж, болезненность ее мышления, занимаемого убийцами и чужеземными мятежниками, ее отвращение к его работе, ее подозрительные расспросы, ее рассказы о привидениях, летающих вокруг кровати ребенка. Он потерял счет времени, закончил приступом кашля и принял предложение Майлза испить хереса, вновь поразившись тому, сколь явно бежит всякого подобающего самоконтроля.

– Дабы обрубить швартовы рассудка, потребен нож, – заметил доктор Майлз, бассетообразно подтягивая низко упавшую челюсть. – Что за хворь ее гложет? Каков корень ее поведения?

– У меня есть недостатки, – признался Джозеф, уязвленный тем, сколь быстро его раскусили. – Возможно, мои аппетиты…

– Забудьте о своих грешках, сэр, – глумливо усмехнулся врач. – Вы тут ни при чем.

– Я постановил, что наша дочь получит образование сообразно ее положению и талантам.

– Чепуха. Сие едва ли возбудило бы помешательство. Ревность – возможно, в иных женщинах, сопротивление, неповиновение. Вы же говорите о подавленности, расшатанных нервах, апатии, неврастении и галлюцинациях.

Он считал симптомы хрупкими пальцами, кои сгибались, едва не ломаясь.

– Она не может иметь еще одного ребенка и опасается противоестественно… она приняла увещевания докторов слишком близко к сердцу. Она боится, истерически, понимаете?

– Ни капли. Говорите яснее, хорошо?

Джозеф изо всех сил пытался составить надлежащее описание их супружеских отношений, однако сдался и признался в замешательстве:

– Я боюсь, она за моей спиной настраивает против меня ребенка. Хотя вина здесь может лежать на мне, ибо я слишком опрометчиво… Моя супруга происходит из другого… она вышла из стен благотворительной школы, понимаете?

– Понимаю, сэр. Еще как понимаю. Общество организует себя определенным манером, на что есть свои причины, биологические и необходимые, что вы только сейчас и познаете, не избегнув расходов и потерь. Сделалась ли она при недавнем крушении личности менее покорной? – Джозеф признал, что в последнее время его способность к влиянию свелась на нет. – Способность к влиянию? Как часто вы вынуждены прибегать к телесным наказаниям?

– Никогда не испытывал такой потребности.

Доктор Майлз кратко изумился, затем зримо рассердился.

– Ваши предпочтения, сэр, тут ни при чем, – сказал он наконец. – Вы говорите о явственном психическом неравновесии. Должен сказать вам прямо: вы это неравновесие поощрили. Женские прихоти, мистер Бартон, есть микрокосмическое безумие. Сие наука продемонстрировала категорически. Противоположно, безумие в женщине есть концентрация прихотей, кои обычно уже имеются в ее репертуаре, концентрация, допущенная ею самой и ее нерадивым хозяином. Женщины, как правило, – и я пока что не обладаю исчерпывающими полномочиями говорить о вашей супруге, – но, как правило, они являют собой летучую сущность, коя требует внимательного руководства в пору и девичества, и женской зрелости. Ваш ребенок – девочка, сказали вы? Так вот, черт подери, если вы порете одну, вы можете пороть и другую, и ваша святая обязанность – пороть обеих.

Джозеф не мог признаться, что ни разу не ударил Ангелику и с недавних пор относился к ней с большей теплотой, нежели к ее матери.

– Верность и нежность женщин, мистер. Бартон, есть плоды их железистой системы. Элементарная анатомия, как вам наверняка ведомо. Вы же ученый, разве нет? Отклонение от верности и нежности – кое составляет чистый итог вашей жалобы – может приключиться вследствие истощения той же самой железистой системы.

Я имею сказать, что наука чрезвычайно близка к раскрытию телесной природы характера, и я смею утверждать также, что неприятности, с коими вы сталкиваетесь, происходят от вашего небрежения надзором за первейшими признаками истощения железистой системы вашей супруги. Подобное требование нормально, ибо женщина стареет. Очень может быть, что износ женской индивидуальности между тридцатью пятью и сорока годами, после пятнадцати – двадцати лет замужества, есть иллюстрация к модели Дарвина. Может статься, депульхеризация, огрубление как телесной красоты, так и обаяния вкупе с нравом, случается ровно для того, чтобы обуздывать позднее плодородие, каковое, что преобильно демонстрирует нам отбор, чревато негодным потомством… Поскольку вы попустили этой язве загноиться, не положив ей никаких пределов, на скорое излечение надеяться нечего, тем сложнее вам будет возвратить себе главенство. Более прочего меня волнует вера вашей супруги в то, что привидения стараются изувечить ребенка. Она может представлять опасность для самой себя или ребенка, не исключено, что и для вас. Вы смеетесь. – Джозефу было вовсе не до смеха, он и предположить не мог, что беседа осияна юмором. – Я бы не советовал вам увертываться от этого вопроса… Я, знаете ли, вспомнил, – продолжал пожилой желтеющий доктор и принялся энергично растирать подпорки своего носа, словно желая убедиться в их прочности, – одного господина, кой безмерно любил свою супругу. Всячески ее ублажал. Тратил на нее деньги точно итальянский жиголо. Одевал ее роскошнее некуда и по самой последней моде, после обеда тащил в дом всяческие безделицы, примеченные женой с утра. Каждый вечер – очередной festino[25]25
  Бал, вечеринка (ит.).


[Закрыть] и самые именитые гости.

Делал все, чтобы радовать ее и выставлять напоказ. Называл жену Еленой нашего времени, говорил о ней с каждым, кто его терпел… Ужиная однажды вечером в доме этого господина, я был представлен упомянутой даме. Признаться, я тоже был поражен, но лишь тем, что никогда не встречал столь кошмарно непривлекательной женщины. Безобразной. А ее речь! Душу накрывал черный саван. Безусловно, я не принадлежал к меньшинству. Те же мысли читались на лице каждого, кто сидел за столом. За исключением, разумеется, ее супруга. Он взирал на нее с таким огнем во взоре, что делалось неловко. Ее скучнейшее замечание, самая неизящная ее запинка согревали его. Он был безумен. Или быть может, назовем сие любовью, как это нравится дамам? Девочки мечтают о мужчине, кой станет улыбаться их многочисленным недостаткам, словно граням бриллианта. Да, но как объяснить толпы на его частых раутах, ибо лондонский свет устремлялся в его дом, как ни в какой другой? Не ради же удовольствия лицезреть его безотрадную возлюбленную. Что ж, я разгадал эту загадку, лишь отведав супа. Подобного деликатеса я не вкушал никогда в жизни. Повар, трудившийся ради этого господина за ширмой, был гений! Хозяину представлялось, что за столом собрались люди, обожающие его новобрачную, в то время как все изнывали по его столу и тяготились ее присутствием. Я пробрался в кухню и приступил к маэстро. «Я ищу уборную, – сказал я, желая узнать побольше об этом Микеланджело. – Изысканные кушанья. Поведайте, сэр, как вас зовут?» Его явно убедили молчать. Меня посетила мысль: может, супруг отрезал повару язык? Тут сзади послышался голос хозяина, его рука опустилась на мое плечо: «Доктор Майлз! Если вы одурманились настолько, что полагаете сие уборной, какова же ценность ваших врачебных советов?» Взрыв хохота – и мой хозяин направил меня к мнимой цели прочь от места, куда я потаенно стремился. Вы понимаете? Он знал, что его прием обязан своей притягательностью угощению, а вовсе не бледной супруге. Или же он сервировал кушанья как магнит, привлекая ею хладный металл публики, дабы представить на ее обозрение свою любовь к сидевшей рядом женщине. Странное хвастовство, особенно если знать, что – в ту самую ночь, когда я был у него в гостях, – она убила его в его же постели с жестокостью, кою ждешь скорее от неистовствующего монгола чрезвычайно свирепого нрава. Кошмар, разумеется: после такой щедрости, таких жертв, принесенных столь малопривлекательной женщине… Я отмечаю в вас нетерпеливость. Уделите мне чуточку внимания… Она отвечала перед законом. Как она защищалась, Бартон? Сей фанатичный муж, сей преданный принц супружеских искусств был… рискнете угадать? Он был убит в своей постели не приглядной супругой, ибо в течение многих лет ночь за ночью продавал ее армии русского царя. Вы утеряли нить? Она была безумна, Бартон, не менее всякой попадавшейся мне безумицы. Ее судили открытым судом, коему она обстоятельно рассказывала о деяниях русских военных, называя одно нелепое имя за другим: Половой ский, Ивангоевичев, Былиновичичикович. Повествование о том, что творил с нею каждый военный, она уснащала отталкивающими и извращенными подробностями, пока судья не приказал вывести из зала всех, кроме барристеров и консультирующего медика, меня. Ее показания были тверды и последовательны до последней частности. Всякую ночь супруг вводил в ее опочивальню одного или нескольких русских военных и оставлял их, дабы они обходились с нею шокирующим манером, бытующим исключительно в сибирских степях. В подробностях! История, предпочтения, обхождение, внешность каждого военного… она никогда не противоречила себе и умоляла суд взять ее под защиту. Казак Владимировиски писькович брал ее как лев, приказывая ей мурлыкать и называть его фаворитом царицы; серебристые волосы он остригал почти до черепа, поскольку так стригся его отец, и еще потому, что их цвет хорошо смотрелся на фоне синего воротника драгунского мундира (она вынуждена была согласиться), каковой мундир он содержал в идеальном состоянии благодаря слепому денщику, коего спас от верной смерти, отбив у мадьярских разбойников.

Вулямирский неизменно молчал, однако в продолжение акта извергал водопады слез, кои, учитывая его утраты, ее трогали, но, принимая во внимание ее положение, ни в коей мере не смягчали ее ненависти. И так далее, и так далее. Что же, закон недвусмыслен: невозможно было судить ее как преступнику. Как бы кто ни горевал об убитом, она отбыла в Фэрли.

Джозеф, стараясь либо вычленить некую аналогию из вспенившей докторские губы истории, либо рассмеяться, если она заключала в себе юмор, попытался было задать вопрос, что ввиду его мимики и азарта доктора Майлза было воспринято как знак нетерпения, кое доктор Майлз ни под каким соусом не терпел в тех, до кого снизошел советом.

– Уделите мне еще чуточку внимания, сэр. Вы запросили моей оценки. Она отбыла, обрадовавшись решению суда и в убеждении, что королевская власть взяла ее под защиту. Лишь после этого представители Короны взломали шкаф в спальне убитого, врезанный в стену и скрытый за простым платяным шкафом. Мистер Бартон, не подскажете ли, что ждало их внутри? Нет? Четыре мундира российской армии различных полков, но одного и того же размера, принадлежавшие, естественно, убитому. Он вел какие-то жестокие игры с неприглядной и оттого незлобивой супругой, его дом – его крепость, безобидные игры, однако она помрачилась рассудком и, судя по всему, приняла игру за явь. Или, не исключено, она была смекалистой убийцей и ныне, взяв за основу безобидное времяпрепровождение, разыграла безумие, дабы уберечься от виселицы. Признаюсь, я и сам растерялся.

Ах, Бартон! Вы краснеете? Я еще могу понять гмыканье и эканье касательно вашей супружеской ситуации, однако, сэр, мы пока только в самом начале пути. Взлелеянный сад, что мы с восторгом именуем английским браком, являет собой подземные джунгли, пустившие на поверхность несколько изящных цветочков. Вы, несомненно, сведущи в современной науке более меня, вы должны знать, как жили наши предки, как они жили на деревьях.

Это скорее по-испански, нежели по-английски, но что делать. Однажды мы все жили на дереве, с коего многие не слезли по сю пору… По закону дом должен был отойти вдове, однако если даму на неопределенное время помещали под особый присмотр, дом переходил в собственность незамужней сестры убитого, коя с нетерпением ожидала своего трофея. В письменном столе покойного сестра нашла послание, подписанное и написанное мужеубийцей тремя годами ранее и адресованное российскому царю. Наша миссис Икс сообщала Его Славянскому Величеству, царю всея Руси, что если его войска однажды окажутся в Лондоне и возжелают отдыха или женского общества, она станет преданно служить им, если эта служба не подорвет доверия к ней его кузины Виктории. Быть может, она сочинила это письмо для мужа в качестве элемента их невинного семейного театра? Или же послание являло собой признак ее помешательства, кое безжалостно эксплуатировал ее сатироподобный супруг?.. Когда я попросил несчастную женщину пояснить этот документ, она принялась настаивать, что никоим образом не намеревалась предать родину и что я должен растолковать это джентльменам из королевской разведки. Недели, проведенные в Фэрли, не затронули ни ее внешности, ни ее манер, чего не скажешь о многих в ее обстоятельствах; впрочем, как я уже сказал, она с самого начала была безумнее среднего. «Мой муж принудил меня сочинить приглашение царю», – настаивала она… Мы гуляли по окружающему скорбный дом парку, и я убедился в том, что она верит собственной истории, убедился в ее безумии. Я оставил ее в ее плачевном положении, вернулся в этот самый кабинет и обнаружил, что меня дожидается не кто иной, как чудеснейший chef de cuisine[26]26
  Шеф-повар (фр.).


[Закрыть] горестного семейства, румын по имени Радулеску. Он низошел в мою жизнь подобно небесному ангелу.

Я сразу же нанял его хозяйничать на моей кухне, коей он правит по сей самый день, будучи так же надежно изолирован от кого бы то ни было, как и на прошлой службе.

Его чудесное появление воистину представляется мне одним из лучших дней моей жизни. – Доктор Майлз опустил желтые бугристые веки. – Вчера вечером он завершил спектакль айвовым пирожным, облаком топленых сливок, из коего выглядывал полумесяц столь непревзойденной сочности, что можно было расплакаться, уподобившись католикам перед прославленной pieta…[27]27
  Речь идет о статуе Микеланджело Буонарроти Пьета («Оплакивание Христа») в соборе Святого Петра в Риме.


[Закрыть] Да, он явился ко мне в поисках места, ибо сестра мертвеца пришлась ему не по вкусу и он желал сбежать из дома, воспоминания о коем его подавляли. «Супруга была непристойной женщиной», – сказал он. Она зачастую пыталась совратить моего повара, нередко на виду у мужа, и являла исключительную жестокость по множеству иных поводов. Я спросил Радулеску, уверен ли он в своих словах, ибо при всей непредвзятости он все-таки иностранец и, возможно, углядел совращение в добросердечии к слугам, незнаемом в его стране. «Уверен? – ответствовал он, донельзя невозмутимый. – Ее намерения были вполне ясны. Муж ее не удовлетворял». Радулеску поведал мне о доме, в коем слишком кроткий супруг только и делал, что потакал любому капризу женщины, имевшей распущенный нрав и бывшей от природы жестокосердной. Зачем же было его убивать? И повар сказал: «Затем, что он застал ее с одним из ее русских».