Текст книги "Ангелика"

Автор книги: Артур Филлипс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

– Меня вы в подобном не убедите. Вы будто средневековая святая, коя опять и опять встает на скорбный путь, дабы охранить слабые души.

– Я тружусь не покладая рук, ибо труд вознаграждает меня радостью. Я сама себе охранитель.

– Я тоже трудилась. Тяжелая работа меня не пугает. Иное дело – одиночество.

– Одиночеству вы предпочтете общество, кое находите в этом доме?

– Я желала бы иного разрешения, однако его, разумеется, не найти, не так ли? И потому я столь рада спокойствию, обретенному во временном, избранном обществе.

Констанс потянулась через стол и ладонью накрыла запястье Энн.

Нора поднесла портвейн из погреба мистера Бартона, и Констанс вновь потребовала от Энн согласиться, что вину за наваждение следует возложить на супруга.

Энн опять вступилась за него, ощущая, однако, что в этой схватке она слабеет. Возобновление обвинений встревожило Энн пуще прежнего: в продолжение беседы и сейчас, и ранее Констанс будто ходила вокруг истины, приближалась к огню не ближе, чем позволяла ее храбрость.

– Он намерен сотворить из нее, понимаете ли, – сказала она, – мальчика, подобного ему самому «исследователя». И взять в жены… он сделает ее своей женой. Вместо меня.

Они сидели перед камином, пригубливая портвейн и раскуривая сигару Джозефа Бартона, одну на двоих.

– Вас никогда не удивляло, дорогуша, отчего нам назначено двигаться плавно? За свою жизнь вы наверняка слышали о том не раз. «Женщинам подобает плавная походка». Все просто. Если мы движемся плавно, значит, у нас нет ног. И если мы лишены ног, мужчин не станет истязать мысль о наших ногах. Но здесь, только среди своих, мы можем вернуть себе свои ноги.

Энн задрала юбки, открывая огню Констанс и смеху Констанс стволы гигантских деревьев, обернутые белым хлопком и заключенные внизу в кожу, и Констанс последовала ее примеру.

– Везде, где женщины свободны от мужчин, – сказала Энн, – они живут с ногами.

Энн покинула подругу подле спящего ребенка и отправилась в одинокое странствие по дому, на свой лад очищая его от Бёрнэмов. Наверху она откинула задвижку и возлегла на ложе Констанс и Джозефа. Каждую ночь Констанс пробуждалась здесь вопреки себе. Каждое прикосновение ее мужа передавалось их дочери. Душа Констанс Бартон боролась с самой собой: нечто принуждало женщину пробудиться, даже когда нечто иное пыталось испугом вновь уложить ее спать. Энн жестоко ошиблась; ее неправота делалась явственнее с каждой уходящей секундой, проведенной под потолком, в коем она вообразила труп порочного супруга. Энн желала, дабы воображенное обратилось в явь: лучше бы призрачный мир преступил привычные ему законы и угрожал ребенку насилием.

Жена узрела манифестацию, поскольку не в силах была выдержать правду. Сущая очевидность настоящего преступления извратилась, оно преобразовалось в призрачное, ибо человеческая действительность была невыразима, непредставимее даже мира духов. Энн доводилось видеть естественное искажение души и ранее. Мучительно травимый, подвергшийся нападению разум уединяется в себе и творит иносказания, кои в свой черед овеществляются. Констанс узрела голубых бесов, дабы воспрепятствовать самой себе увидеть мужа, что покинул комнату ее дочери с туфлями в руке, прикрыл за собой дверь, взошел, ступая неслышно, на супружеское ложе. Констанс находила смысл в треснувших тарелках (возможно даже, они треснули по ее вине, чего она не заметила), но не отваживалась войти в детскую по его следам и увидеть, как ее дочь под мутным зеркальным стеклом с обитыми краями сует ручки в ротик, дабы не закричать. Разум создал привидение, ибо духа Констанс по меньшей мере чаяла изгнать – и могла найти постороннего, кой ей и поверит и поможет. Энн с нею, пока с нею манифестация. Ни закон, ни общество не давали ей иного прибежища от зла, коим являлся ее супруг.

Всего день назад излагая переработанную историю Бёрнэмов, Энн точно в воду глядела. Припадки, порочный отец, взявший на душу невыразимый грех, за каковой расплачивался ребенок четырех лет от ролу: наскоро придуманные подробности таили в себе послание, кое она получила как медиум, даже не заметив, ибо полагала всего лишь, что ловко обрабатывает беспокойную клиентку. По временам тот свет жаждал восстановления справедливости и на сей раз вещал посредством Энн, о чем она не догадывалась.

Покоясь теперь на оскверненном супружеском ложе, она готова была измолотить кулаками воздух или разреветься подобно Констанс, ибо, получив знание, лишена была способности говорить и действовать. Она внимала несовместным требованиям жалости: открыть Констанс глаза, дать ей узреть под своей крышей зло либо утешить ее, дабы она и впредь жила, отводя взгляд, посреди дьявольской неизбежности, и страдала, ибо ничто, даже похоть, не длится вечно? Посоветовать ей бежать с девочкой в бедность и забвение? Или же ничего не предпринимать, усмирять ее снотворным, питать ее исцеление, отвлекать сеансами, снабжать легионами призраков, коих она изгонит и оборет в воображении, воображением же гоня от себя истинный ужас? Но что толку, если супруг вознамерился умертвить ее диковинной, улыбчивой смертью через рождение?

Констанс пыталась воззвать к Энн в первую же их встречу, так много дней назад, целую жизнь назад: «Слишком отвратительно прощать. Мне следует замолкнуть, отвести глаза, померкнуть до полной слепоты. Мне едва не следует предпочесть все это – или же смерть».

Констанс Бартон вознеслась до богатства; до театральных лож и восхитительных яств, и ныне всякая хранившая ее силуэт подушка служила клеем, что стреноживал трепыхавшееся насекомое. Бессердечно поздно ей сообщили о цене, кою она станет платить, и платить, и платить за липкий уют. Прими Констанс решение пожаловаться на поведение хозяина – и ее могут отправить обратно в суровый мир. Пара духов, коих дама наблюдала, – духов, обязанных свойствами явно человеческим побуждениям, – были данью ее твердому характеру.

Внизу терзаемая страхом и болью девочка плакала в одиночестве, укрепляясь в мысли, что таков естественный порядок вещей, или во всем виновата она сама, что таковы пути взрослых, кои точно знают, как ее использовать. Разумеется, Энн не впервые сталкивалась с подобным. Лондон был одержим этой болезнью, этим заговором, соучастники коего таились и смеялись в домах любого рода, однако никогда еще несчастное дитя, подобное неоперившейся ангелице, не очаровывало Энн во мгновение ока.

Она повертела навесные замки на буфетах мистера Бартона, обследовала конторку и встроенные шкафы в погребе, запертые на щеколды, не понимая, что именно ищет, но понадеявшись, вероятно, наткнуться на некое озарение, на рычаг, что выведет ее подругу и ребенка из-под удара. На содействие полиции рассчитывать не приходится. Констебль поумнее обычного согласится зайти, переговорит, покивает понимающе на отпирательства позабавленного или оскорбившегося джентльмена – и оставит униженного злодея наедине с женой и ребенком, коим отныне будет грозить опасность мрачнее прежнего.

Закон их судьбами не интересовался. Равно не станет вытравлять поразившую дом заразу какой-нибудь Добрый врач.

Энн понаблюдала за Констанс в голубом кресле, уступавшей сну только с яростнейшим сопротивлением; голова дамы колебалась вверх-вниз.

– Пойдемте, вас ожидает ваша спальня, она полностью очищена, – сказала Энн, кою тошнило от собственной игры. Она повела подругу, что более дремала, нежели пробудилась, в приличествующую ей комнату.

– Я должна помогать вам, – бормотала Констанс. – Я должна быть рядом с вами.

Однако Энн возвела ее на ложе и единым прикосновением уложила спать с той же легкостью, что и девочку внизу.

Этой ночью она даст им хотя бы запоздалое утешение. Констанс побывала в театре, насладилась прогулкой и беседой, с легкостью говорила о том, что у нее на душе. Она ела и пила вволю, тщательно отомстив за себя портером мужа. Энн наделила ее боевым комплектом спирита, предложив ощущение деятельности и благоус пешности. Сейчас Констанс спала на своем ложе, невредима, пусть и на одну только ночь. Спустя два-три часа Энн пробудит ее рассказом о том, как манифестация была отражена и уязвлена, докажет в конце концов, что Констанс и способна победить, и невиновна. Нет, этого недостаточно. Ее трудов совершенно недостаточно. Обладай Энн неограниченным запасом времени, можно было бы выучить Констанс, как преобразить этого борона, выскоблить искушения, возвести препятствия, перенаправить его неистовства и влечения, спрятать ребенка за церемониями и общественными повинностями. Однако на деле время могло вот-вот истечь – а Энн вручила доверчивой душе коробочку с базиликом.

За время долгого ночного созерцания Энн решила: она не будет просить Констанс открыть глаза, но сделается ее глазами. Она станет видеть кошмары наяву, оберегая от них взор Констанс, ибо Энн вылеплена из более грубого теста. Уроды, коих жизнь покрыла шрамами, люди наподобие Энн, должны существовать затем, чтобы люди наподобие Констанс жили как можно приятнее. Констанс была успокоена в обществе Энн ровно потому, что Энн по своей воле впитывала и скрывала мерзость, коя возмущала любой род спокойствия. Наконец, мысленная нить завершилась мучительным узелком, жертвенной уступкой: если Констанс останется слепа, зверь сможет измываться над ребенком в свое удовольствие, и ничто не будет угрожать жизни матери.

– Всех баньшей прогнала взашей? – спросила Нора, когда Энн низошла по лестнице. Энн оставила дом, приказав служанке не будить госпожу.

Она нашла его во второй из обойденных пивных. Никаким совпадением тут не пахло: он беспрестанно кружил по трем кабакам и неизменно сообщал хозяину пивной, кою покидал, куда направляет стопы теперь. Надобность в нем возникала регулярно. Любой желающий добиться его аудиенции знал, как попасть на его кольцевую тропу.

Он не видел пользы таиться, пока таиться не требовалось.

Оба они давным-давно сошли со сцены, разделив старинную историю общих спектаклей и заполуночных возлияний, а также взаимопомощи по разным поводам, и театральным, и бытовым, когда обоим не к кому было обратиться за содействием. Со времен товарищеских лишений он создал себе репутацию в кругах и ремеслах, кои приносили прибыль не менее случайную, чем заработки Энн. Они всегда звали друг друга по величайшим ролям: он называл ее Герт, она его – Третьим, хотя годами ранее афиши прописывали его малюсенькими буквами на самом дне действующих лиц как Мишеля Сильвэна, Томаса Уоллендера, Диккона Нокса, Эйбела Мейсона и по-другому. Ни одно из этих имен ему не принадлежало, и он так и не счел себя обязанным сообщить Энн иное имя, она же не ощущала нужды принуждать его к откровенности.

– Величество, – пропел он этой ночью и отвесил низкий поклон, когда она прошла в темный угол; в сей поздний час пивная была набита битком. – К твоим услугам.

– Вечером я видела Кейт Милле в моем платье. Противное зрелище.

– Узурпация и зверство, Высочество. Промочишь горло?

– За твое вечное здравие.

Он никогда не осведомлялся, чем она была занята; она никогда не интересовалась, чем он заполнял дни и карманы со времени последнего свидания. Если требовалась услуга, они моментально переходили к делу. Когда визит относился к протокольным, они беседовали о событиях и людях, кои давным-давно ушли в прошлое.

Этой ночью Энн проронила:

– Мне нужно защитное средство для дамы.

– Что у нее с запястьями? – сказал Третий, уводя ее вглубь к запертой двери, кою пнул дважды. – Они элегантные – или походят на твои милые отростки?

Нора впустила ее обратно в дом, не преминув посетовать на поздний час, и Энн скоро поднялась по лестнице, дабы узреть детскую в четверть четвертого, в час, что гак тревожил Констанс. Девочка спала крепко, под стать матери.

На рассвете Энн разбудила клиентку и представила ей доклад:

– Не по вам как по мосту оно пробралось этой ночью сюда, и уж точно не в ответ на ваши сновидения, – сказала она Констанс, все еще размягченной и помутненной сном. – Милая девочка, ваше сердце должно воспарить, ибо зло, вне всякого сомнения, ослаблено.

Сию же минуту (еще пребывая в сонливости!) Констанс вновь настояла на возможной вине супруга. Энн ответила вопросом:

– Куда вы запрятали ваше оружие?

Констанс провела ее к комоду близ комнаты, где дремала девочка, и явила тайник с коробочкой.

– И еще одно средство. – Энн вложила узкую костяную рукоять кинжала Третьего в ладонь Констанс. – Держите его вот так, дорогуша.

Она обернула рукоять податливыми пальчиками Констанс. Что именно думала Констанс в тот момент, во что желала верить, что готовилась услышать? Она не спрашивала, для чего предназначался кинжал, и Энн просветила ее:

– Всем женщинам следует иметь эту вещь среди приданого, но сколь редкая мать это понимает! Прижмите локоть крепче. Именно. Вам не придется этим воспользоваться.

Энн забрала кинжал у Констанс и поместила его среди распятий и зелени. Не исключено, что лезвие наведет Констанс на мысль о плотскости угрожающего ей зла. Констанс, должно быть, уже поняла, что они шифруются, разыгрывают фарс, однако сосредоточилась на потустороннем толковании.

– Вы храбры как львица, что защищает детенышей, – сказала Энн. – Ночью я убедилась в том, что ваш кошмар восприимчив к этим инструментам. Вы освободите себя от него. А со временем Джозеф может вновь явить себя столпом, что служит вам поддержкой и опорой.

Она закрыла коробочку, вернула в ее нору.

Энн чаяла оказаться неправой. Быть может, супруг невиновен. Быть может, существует мелкий бес, коего Констанс еще превозможет. Ее сердечко во всей полноте освящалось добротой и непорочностью; если оно не преломит зло, кто его преломит?

– Я желала бы, чтобы вы оказались рядом, оберегая меня всякую ночь, – сказала Констанс, когда они спускались по лестнице.

– Моя Констанс, сколь уверенно и быстро ваше сердце распознает достойных доверия! Это верное свидетельство вашей мудрости. Я не смогу присутствовать при следующей вашей битве, однако же вы располагаете всем необходимым. Я в этом удостоверилась.

Испив кофе, они расстались до первого луча солнца.

– Мы подобрались к разрешению ближе, чем прежде, мой дорогой друг, – сказала Энн на пороге, уповая на истинность этих слов. Она не ведала, каковое из разрешений окажется удовлетворительным. Она размышляла о ребенке, спавшем наверху, о пище и вине, подушках и портьерах, о мужчине, что должен вернуться домой сегодня, о кроткой женщине, коей она могла предложить единственную защиту – неведение.

VI

Он вышел и застыл на пару собственнических мгновений на ступенях, внимательно осматривая небо и улицу, излучая бездарное довольство собой. Первая мысль Энн – что было лишь естественно – являла надежду на то, что его вожделение рассеяно. По размышлении Энн решила – не менее естественно, учитывая ее видение обстоятельств, – что если он все-таки восторжествовал – она ничего не могла с собой поделать, – она молилась, дабы мать осталась нетронутой и насилие снесла бы дочь. Другие сказали бы, что Ангелика всего-то познает отвратительность мужчин раньше сверстниц.

В определенном полусвете подобное знание казалось почти сокровищем. И она спасла бы жизнь собственной матери: похвальное достижение для молодой женщины.

В мире, скроенном по лекалу Энн, Ангелике, маленькой героине, каждый свидетельствовал бы почтение, о ней писали бы газеты, как в этом худшем мире они писали о каждом втором лейтенанте, что любовно подставил грудь неприятельскому ядру, спешившему к его командиру, испытал ввиду сравнительно ничтожной храбрости мгновенные муки и затем на протяжении вечности смаковал славу.

Как и самым первым утром, когда Нора прятала лицо, Энн пересекла дорогу и надвигалась на мистера Бартона, пока он ступал прочь от двери. Приближаясь к нему, она изучала скобки его рта и угол бросаемых им взоров.

Она надеялась выделить из его облика чистое знание о событиях прошедшей ночи. Он взглянул на нее и замер на миг, она же опознала гримасу, в прошлом отличавшую столь многих мужей. Сейчас начнутся угрозы и требования возвратить деньги. Но нет, Джозеф Бартон откровенно изучил ее притуплённым взглядом, всхрапнул и продолжил путь.

– Ему известно обо мне? – спросила она Нору в дверях, кои отворились, не успела она позвонить. Нора закупорила собой вестибюль и опустила очи долу, дав достаточный ответ. – Я иду наверх к твоей госпоже.

Однако тупица не позволила ей пройти.

– Она почивает. Доктор приказал.

Энн силой отвела руку девушки, и та вскрикнула от боли.

– Прошу вас, мисс, пожалуйста, – запричитала Нора. – Если он поймет, что ты тут была, меня выставят на улицу. Он меня побил.

И эту сцену Энн разыгрывала ранее; точно так же она представлялась Констанс Бартон словами, послужившими ей уже не раз, и удерживала на первых порах ее дрожавшее внимание историями, кои рассказывала многократно. Однако же, будто в пьесе, самым неожиданным образом однозначные реплики – только сейчас, единственно сейчас – разверзались безднами, утаенными тысячью бездушных декламаций.

– Передай ей, чтобы ни в коем случае… нет, скажи ей, чтобы она…

– Прошу вас, мисс, – проскулила Нора, истекая слезами.

– Нора, умоляю тебя. Скажи ей, что я буду ждать в нашей роще. Весь день.

Энн сидела в парке, пока не пала тьма; она лишь трижды отлучилась против воли по нужде и, спешно оборотившись, присматривалась ко всякому ребенку в надежде обнаружить героическую Ангелику. Смех за спиной принуждал ее то и дело повертывать голову. Далекая девочка, подгонявшая палочкой обруч, заставила Энн изготовиться и начать преследование; она почти нагнала бежавшее в рощу дитя, пока не признала: это не Ангелика, но более смирный ребенок, что испугался бросившейся к нему гигантской тети и удирал от нее со всех ног. Бесполезно мучимая тревогой, она дала ногам отдых. Ее Констанс, узница в своем доме, набухала роковым младенцем, а ее тюремщик все знал, он знал даже, что ей почти удалось выскользнуть из-под его власти. Теперь он не ошибется. Энн назначила себе условия, кои выполнит, если Констанс придет невредима. Она обещала при новой возможности рассказать Констанс обо всем, что узнала, предложить нечто действенное, все равно что. Еще она ругала Констанс дурой, трусихой и лгуньей: уж конечно, та могла выйти из собственного дома и умерить беспокойство Энн, если и вправду того хотела. Она замыслила оставить Энн без гонорара и ныне спала либо глотала порошки, дабы забыть то, что видела или отказывалась видеть. Не исключено, что она получила от Энн все, чего желала: чуточку опыта, увеселение, обеденную собеседницу, материнскую поддержку.

Употребив Энн, она забыла о ней. Не исключено, что мужчина оправдался перед Констанс либо солгал ей и та приняла его лучшее «я» в объятия, вздохнув с облегчением: ей не нужно более битый час сидеть с жирной и нелепой вдовой, что нагло проникла в дом, о коем не могла мечтать, разглагольствовала о призраках и своей жалкой опытности. Что ж, не в первый раз – и не в последний, рассуждала Энн, одинокая женщина в кольце ду бов, и верхушка пятнистой серебряной луны вперилась в нее из-за дальней окраины, дабы отбросить колыхавшийся силуэт Энн далеко в седую траву.

Она не заснула и не спала, когда заслышала донесшийся из отверстого окна плач Констанс, что билась о дверь внизу. Энн сошла по лестнице прежде, чем обеспокоилась миссис Креллах, и за считанные минуты все вопросы ее нашли ответы, все тревоги были умерены, и она вновь играла роль, что услаждала ее более всего – не защитницы, но защитницы Констанс. Она уложила Ангелику в постель, затем помогла Констанс войти, подала ей стакан горячительного.

– Он избил меня. – Ее подруга признала очевидное: ее лицо усеивали синяки, на коже и воротнике запеклась кровь. Он упрятал ее под замок и обезоружил. Она грозила наложить на себя руки, дабы защитить Ангелику.

Констанс пребывала in extremis,[9]9
  зд.: на последнем издыхании, перед кончиной (лат.).


[Закрыть] и воскресить ее могло лишь экстремальное средство.

– Мое несчастное дитя, бедная моя девочка, – прошептала Энн, счастливая вопреки себе, и подарила легким поцелуем душистые локоны и чело, изувеченное пошлым кошмаром.

– Отчего со мной? – простонала Констанс. – Отчего все это происходит со мной? Если бы вы ответили на один этот вопрос, если бы я могла узнать лишь, какие злодеяния совершила, дабы навлечь на себя вечную месть подобного гонителя, – тогда я перенесла бы наказание.

Я ни на миг не сомневаюсь в том, что заслужила все это, однако же моя память молчит о причинах. – Поистине странное изложение. – Я пожертвовала собой ради нее этой ночью. Я поддалась ему, дабы отвратить от нее.

Признание в материнском самоубийстве более чем ужасало, и Энн запнулась, ища подходящее сочетание слон, дабы умолить Констанс сказать, что она не совершила ничего подобного, не бросилась на вражеский клинок, желая оберечь ребенка от несмертельной (по меньшей мере) опасности.

– Вы не покончите с этим? – вопросила Констанс, внезапно перечеркнув страх гневом, чтобы моментально смягчиться до едва не детской угодливости. – Пожалуйста, Энни, пожалуйста. Я сделаю для вас что угодно. Я заплачу сколь угодно много, я дам вам все, чего бы вы ни захотели.

Слова и тон застали Энн врасплох, укололи ее. Да, она осознавала собственную продажность, была непрестанно одержима заботами о финансах, намеревалась с первого же действия этой авантюры заработать на боли Констанс Бартон; и все-таки в минуту, когда эта женщина обвинила Энн в сокрытии от нее некоего решения, ибо не была еще назначена приемлемая цена, в эту минуту Энн усовестилась, не в силах что-либо возразить.

Ей, разумеется, некого было упрекнуть, кроме себя; она сама сочинила свою роль чумазой служанки, что вечно тянет руки к кошельку, однако теперь она была задета, уязвлена тем, что зрительница приняла ее игру близко к сердцу.

– Черт побери богатство вашего мужа! Вы думаете, я способна скрыть от вас утешение?

– Я желаю, чтобы все завершилось, так ужасно, лишь бы все завершилось.

И Энн достигла наконец акта драмы, что никогда не играла прежде:

– Значит, так тому и быть. С наваждением будет покончено, вы с Ангеликой останетесь невредимы навеки.

Я позабочусь об этом. Клянусь… вы меня слышите? Я клянусь, что так будет. Я покончу с этим. Спокойствие, дорогуша. Вы освободитесь.

Энн опустилась на колени и поцеловала женщину, что заходилась от рыданий, в макушку, поцеловала ее мокрые руки, поцеловала ее дрожащие, мокрые щеки, крепко прижала ее к груди и не отпускала, баюкая до тех пор, пока всхлипы не унялись, пока дыхание ее не замедлилось и она не провалилась в кошмарный, трепетный, бормочущий сон; не отпускала, уложив ее голову себе на колени, целовала снова и снова, усмиряя дребезжащее дыхание, целовала не отпуская.