355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Артур Беккер » Дядя Джимми, индейцы и я » Текст книги (страница 2)
Дядя Джимми, индейцы и я
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 21:55

Текст книги "Дядя Джимми, индейцы и я"


Автор книги: Артур Беккер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Я выхожу наружу, я хочу несколько минут побыть один, выкуриваю сигарету до самого фильтра, разбиваю пустую рюмку о входную дверь, никто меня не слышит, я сдвигаю осколки ногой в сторону и снова возвращаюсь к Джимми.

Я не бродяга, мне не надо в эту ночь стоять и попрошайничать. Никому не придётся бросать мне в шапку мелочь, чтобы я смог купить себе селедку или огурец на закуску к водке. Я кладу паркет. А Джимми – садовник.

Никто не заметил, как я отлучался на несколько минут в звездопадную ночь, и теперь я снова один с моими мыслями, хотя меня пытают, как на допросе: все гости так и рвутся пожать руку богатым дядюшкам из Америки, каждый хочет услышать, сколько долларов в месяц мы зарабатываем, какой у нас дом, с какой скоростью можно ездить по хайвэям и правда ли, что в Америке даже католические священники носят оружие, «настоящее оружие, с боевыми патронами».

Я отвечаю отрывочными фразами, запинаюсь, теряю нить и ретируюсь к Гене, которая беседует со своим братом Войтеком за стаканчиком «данцигской золотой воды».

Я подсаживаюсь к ним, обнимаю Геню за плечи. Она приникает ко мне и что-то шепчет мне на ухо.

– Теофил! Тс-с-с! Ты знаешь, кто сейчас в Ротфлисе? – тихо спрашивает она.

– Нет, Геня, понятия не имею!

– Агнес!

– Где? Здесь, в Ротфлисе?!

– Да. У её родителей есть летний домик на озере. Она уже третий раз приезжает сюда, а ты – ты за всё это время даже не написал ни разу! Хотя бы о том, например, что вы с ней разошлись!

Не может быть, думаю я, так не бывает – ещё и дня не прошло, как я в Польше, а Агнес уже попадается мне на пути! Чтобы успокоиться, я смотрю на часы и спрашиваю себя, который час теперь в Виннипеге. Я очень устал, потому что перелёт в Европу отнял у меня целую ночь. Где она? Просто выпала из жизни. Почему дяде Джимми хоть бы что, почему он выглядит выспавшимся и бодрым как никогда? Я пытаюсь нащупать потерянное время, ищу его в моей голове, но вместо него натыкаюсь на другое время, которое осталось в моём далёком прошлом.

Мне кажется сейчас очень важным упорядочить мои воспоминания – час за часом, место за местом, и в самую первую очередь я думаю о том, как всё начиналось. С Агнес, со мной и с Джимми.

3

Когда я был ребёнком, в семидесятые годы, дядя носил меня на руках за шесть километров – из Ротфлиса в Вилимы, под палящим солнцем, – когда у нас был двухнедельный отпуск на озере. Между Ротфлисом и Вилимами и по сей день нет автобусного сообщения. Вилимы – последний населённый пункт перед озером. Там, в этой рыбацкой деревне, заканчивалась асфальтовая дорога. А дальше были уже только просёлки, ведущие в лес, – на них по ночам попадались косули, они шли на водопой. Они утоляли жажду чаще всего в полуночные часы, и приходилось быть предельно внимательным, потому что косули, внезапно возникая перед тобой в розовой полутьме, в своём страхе перед человеком часто бывают непредсказуемы.

Чтобы было понятно: до 1945 года наш посёлок назывался Ротфлис, теперь он называется Червонка.

В Ротфлисе восточные пруссаки промышляли мехом и шерстью. Они охотились и дубили шкуры – а шкуры диких зверей из лесов Ротфлиса и Вилим возили на продажу в Кёнигсберг, Алленштейн и Данциг. Предприниматели. Озеро и его волны, а заодно и ночное небо то и дело окрашивались дубильным корьём и кровью застреленных косуль и диких кабанов. Иногда в капканы попадались хорьки, и тогда на вырученные от продажи их шкурок деньги охотники заказывали у лучшей портнихи Алленштейна, фрау Гензерих, дорогие юбки, шали и корсажи для своих жён.

В Червонке свирепствовала мафия страховщиков, предводительствуемая всемогущим начальством. Джимми обтяпывал с ними тёмные делишки, но клял коммунистов последними словами и ругался как сапожник, когда по вечерам смотрел по телевизору новости.

Сегодня, когда я вижу вокзал и почту, эти старые здания из обожжённого кирпича, мне становится не по себе.

Это было в начале восьмидесятых. На первом этаже размещался филиал государственной страховой компании, в которой работал дядя Джимми.

В Ротфлисе и окрестных деревнях по всем договорам, заключённым Джимми Коронко, в те времена ещё Мирославом Коронржечем, всё неотвратимо горело. Статистически у нас была самая большая плотность пожаров во всей Польше со времён вторжения нацистов и Красной армии. Горели все Мазуры и Восточная Пруссия, и деньги к моему дяде текли рекой, непрерывным конвейерным потоком, он набивал ими чулок, а сам пьяный валялся под столом. Боже мой! Он грёб деньги, как Ротшильд! Но после того как директор Чеслав Баниак допился до смерти, всё надувательство вскрылось: амбары, крестьянские дома и коровники, как оказалось, на самом деле вовсе не сгорали, милицейские и судебные документы, целые папки с фальшивыми свидетельствами и ложными цифрами попали в прокуратуру, и началось следствие. Если бы мы не сбежали в Канаду, мой дядя, возможно, и по сей день ещё сидел бы за решёткой в городке Бартошице, близ русской границы.

Можно сказать, ему вообще всегда везло, до сих пор он много раз соскакивал у смерти с лопаты. И тогда, когда он среди зимы, совершенно пьяный, валялся в придорожной канаве рядом со своим мотоциклом… Всегда кто-нибудь вовремя приходил ему на помощь, и он не успевал замёрзнуть насмерть. И не только это. Часто он получал анонимные угрозы, короткие письма, в большинстве случаев после того, как якобы снова где – то что-то сгорало. Мне было тогда всего четырнадцать лет, и я не так много понимал в его махинациях.

Тётя Аня, единственная жена, которая когда – нибудь была у Джимми, глотала таблетки пригоршнями – видимо, это были какие-то психотропные средства против стойкого нарушения сна. На ночь она включала в комнате свет, потому что боялась оставаться одна, – именно по этой причине мне от случая к случаю перепадало спать с ней в одной постели. Не проходило ночи, чтобы дядя не задерживался где-нибудь допоздна – по делам, разумеется. А еще он почти каждые выходные играл на свадьбах на электрооргане и пел в качестве лидера группы под названием «Чёрное есть белое». Это занятие постоянно сводило его с множеством влиятельных людей из партии, милиции и церкви. Тогда в стране была одна-единственная фирма – Польская Народная Республика, – и чем хуже ей приходилось, тем лучше шли дела у Джимми и его товарищей.

Когда он возвращался с таких вечеринок, громкая икота и топот по лестнице его зимних ботинок с десятисантиметровыми каблуками будили всех жильцов дома на улице Коперника, которых он обзывал советскими шпионами и агентами КГБ. Чтобы внушить тёте Ане страх, он колотил в дверь ногой; когда после этого, войдя, он останавливался перед её кроватью, он не узнавал меня и думал, что я её любовник. Он долго таращился на меня, покачивался и бил себя рукой в грудь, чтобы остановить икоту.

В какой-то момент тётя Аня поменяла замок на входной двери, и мой дядя перебрался в подвал, где хранились велосипеды. После этого в нашем доме наконец-то воцарился покой. Тётя Аня приняла такое решение: «Если человек никогда не моется, воняет, как пума, и постоянно клянет людей и милицию, хотя сам же с ними обделывает свои махинации, то ему нечего больше делать в моей постели! Я с тобой развожусь!»

Я очень хорошо помню, как мой дядя выглядел после развода Его по-свиному розовое, всегда одутловатое лицо вдруг осунулось и стало бледным. Вид у него был жалкий, его стало не узнать, как будто его пропустили через мясорубку, а потом снова собрали – хоть и с кожей, и с костями, но без крови.

Он влачил в своём подвале растительное существование, поверженный и сокрушённый, и ковал там великие планы своего отъезда. Он разослал несколько писем своим родственникам в Брисбан, Чикаго и Виннипег. Из Чикаго вообще не пришло ответа, даже открытки. Австралиец, кузен Джимми, ответил сразу: каждое второе слово было fucking, хотя письмо было на польском. Он писал, что после стольких лет тяжелейшего труда он с трудом выстроил свое существование и теперь не допустит, чтобы дядя Джимми, паразит и негодник, разрушил всю его красивую австралийскую жизнь.

А вот из Виннипега он через год получил приглашение.

Агнес на два года старше меня, без неё я тогда ни за что не решился бы уехать в Америку, клянусь перед Богом. Ещё маленьким мальчиком я знал, что когда-нибудь у меня будет девушка, предназначенная только для меня, что когда-нибудь я вызову её к жизни из моей мечты, а потом увидел Агнес на пляже, летом 1983 года, и сразу понял, что это и есть моя девушка, которую я столько ждал.

Агнес лежала на подстилке и читала книгу. Солнце светило ей в спину, волосы были собраны в хвост и подвязаны на макушке голубой лентой так, что вся её чудесная жирафья шея оказывалась на виду, великолепная шея, загорелая и нежная, как стебель. Я просто спросил у неё: «Что ты читаешь?»

Я никогда не забуду, как в наше первое общее лето мы гребли на лодке к Острову любви посреди озера Ротфлис и как пробирались там босиком через камыши, остропёстр и крапиву. Мне только что исполнилось шестнадцать лет, и я был очень горд, что наконец влюблён – в красивейшую девушку на свете, к тому же старше меня. Я был царь всех львов Вармии и Мазур, единственный подлинный герой. Я шел вслед за моей Агнес, пробирался с ней через жёлтые заросли острова, на котором паслись овцы, кося в нашу сторону недоверчивыми глазами. Я целовал Агнес, и мы теряли равновесие. Мы падали в траву. Мы плавали в озере, остужая наши тела. Я страшно боялся, но Агнес взяла меня за руку, и я бросил на песок её белый купальник-бикини. Голые, мы загорали на послеполуденном солнце.

Агнес по настоянию своих родителей, видных партийных функционеров из Олылтына, должна была изучать сельскохозяйственные науки и сделать университетскую карьеру в Кракове.

А обо мне уж говорить не приходится. Мои тётя Аня и бабушка Геня хотели дать мне надёжную, практичную профессию, поскольку идти в гимназию я не собирался. Мне предстояло выучиться на забойщика скота. Они старались внушить мне это всеми средствами. Не то чтобы я был неспособным учеником, нет, но всякий раз, когда я смотрел на доску с бесконечной цифирью, мне становилось дурно. Мой желудок аллергически реагировал на математику и физику. В школе я по большей части сидел с отсутствующим видом и не понимал ни слова. Всё это было для меня как китайская грамота.

При том, что я был очень талантлив. Я прекрасно играл на гитаре, этому меня научил мой дядя, и я не знал никого другого, кроме себя, кто столько времени проводил бы слушая радио. Би-би-си и «Радио Люксембург» были моими любимыми станциями. В моей комнате висели картинки из варшавского молодёжного журнала, плакаты Фрэнка Заппы и Ритхи Блэкмора – Ритхи сидит на шпагате на сцене под гигантским стеклянным глазом, искусственно освещённым, зелёным, жёлтым и красным, как радуга. Когда я слушал Би-би-си, в моей комнате сверкали молнии, а когда я повторял гитарную партию Ритхи и на шпагате доигрывал его соло до конца, подо мной разверзалась преисподняя.

Да, я и сейчас ещё помню мою первую электрогитару. То была чешская гитара, потому что чешские были лучше польских, но всё же не так хороши, как гэдээровские, потому что струны рвались, если дергать их слишком уж страстно и горячо.

Я молился на Фрэнка Заппу, а не на Богородицу из Ченстохова, как моя бабушка Геня. Он часто являлся мне во сне, и я вдруг слышал его голос, возвещавший мне зашифрованные послания. Тогда я шёл к озеру Ротфлис, к тому пляжу с красными берёзками и старыми понтонными мостками, чтобы подумать над его вестью. Я стоял под красными берёзками в любую погоду, даже если дождь лил как из ведра, даже зимой.

Дяде Джимми я не рассказывал о тех коровах и свиньях, которых увидел однажды во сне в февральскую ночь 1984 года. Я уже заранее знал, что у Джимми возникнет только один вопрос: «А кто такой, к чёрту, этот Шаха, уж не один ли из этих твоих длинноволосых идиотов? Да ведь эти обезьяны все сплошь вшивые и постоянно скребут у себя за ушами, как тот севастопольский балалаечник!»

Мой сон был правдоподобный, как кинофильм. Я находился в каком-то огромном помещении, выложенном белым кафелем. На мне был пластиковый фартук, в левой руке топор, в правой – нож для забоя скота; вокруг меня теснилось бесчисленное множество животных. Одного кабанчика мне было особенно жаль. Он был с усами, небритый и хрюкнул всего один раз. Царила полная тишина, все ждали только моего смертельного удара, и, когда я занёс топор, я вдруг услышал голос Заппы. Я точно помню, я и сейчас как будто живьём слышу, как он сказал мне: «You are what you eat».

Когда я отрубил свинье голову, кровь брызнула мне в лицо так, что у меня в глазах потемнело. Я вскрикнул, проснулся и ощутил на своих губах вкус крови.

«Бежать отсюда!» – пронеслось у меня в голове. Внезапно мне всё стало ясно: «Забойщиком скота вы меня не сделаете! Я убегу вместе с дядей и с Агнес».

В тот же день, когда я увидел во сне небритую свинью, я договорился с Агнес встретиться вечером на берегу. Мне необходимо было всё ей рассказать. Она приехала из Ольштына точно в назначенное время, под шубкой у неё было летнее платье с маками, то самое полыхающее платье, которое я и до сих пор ещё люблю и помню и которое она носила в то лето, когда мы с ней познакомились.

В тот день мне было действительно важно, чтобы Агнес выслушала меня и поняла тайный смысл послания Заппы. Я ещё не закончил свой рассказ, как она вдруг пустилась танцевать. Она обнимала красные берёзки, бегала от дерева к дереву, её синие глаза были огромными, а моё сердце колотилось, я дрожал всем телом. Агнес крикнула в сторону озера Ротфлис:

– Да, Теофил, я поеду с тобой в Америку. Мы разбогатеем! Станем богатыми, как Рокфеллер!

И мы сразу отправились в велосипедный подвал к дяде Джимми. Он прижимал своим широким задом крышку на чемодане тёти Ани, тренируясь его укладывать и распаковывать. Он сидел на чемодане и ругался, потому что тот не хотел закрываться, но не из-за того, что Джимми Коронко уложил туда слишком много рубашек, пуловеров и брюк, – нет, чемодан был полон старых газет, я хорошо знал их, то были его футбольные вестники, подборка за последний год. Он сказал:

– Чего вы на меня уставились? Должен же такой спортсмен, как я, уметь объяснить америкосам, что такое одиннадцатиметровый!

Агнес только покачала головой и схватилась руками за свои светлые волосы до плеч. Я увидел, как её щёки побледнели, когда она заявила ему:

– Мы поедем с тобой в Америку.

– Никогда в жизни, – ответил мой дядя.

Но Агнес это не смутило:

– Если ты нас не возьмёшь, то ближайшие двадцать лет будешь в Сибири лёд ковырять!

Это фраза решила всё. Мой дядя, может, и избыточно доверчив, но не настолько глуп, чтобы легкомысленно отнестись к серьёзной угрозе. Ведь он знал родителей Агнес.

Моя Агнес, моя светлокудрая жирафка, дала моему дяде понять, что ему никогда не сбежать из Ротфлиса; она поставила его на колени просто тем, что появилась здесь, в этом грязном, сыром подвале, стены которого были покрыты плесневым грибком – тонким слоем красноватого снега.

– Смотри, Коронржеч, – сказала она, – одного звонка моих родителей в Ольштыне будет достаточно, чтобы ты отправился в тюрьму, где тебе и положено быть!

Вот этого – последнего, о чём сказала Агнес, – боялся даже я. Представить только, что мне пришлось бы навещать моего дядю в кутузке, зажав под мышкой пирог, испечённый бабушкой Геней!

У Агнес и у меня, таким образом, была одна цель: мы хотели как можно скорее быть вместе, даже если для этого нам придётся бежать в Америку. Оставался только вопрос – как всё это устроить.

Агнес придумала гениальный план. После визита к дяде Джимми мы снова отправились на наш берег, и на февральском холоде озера Ротфлис она сказала, что нашла решение всех наших проблем:

– Единственный шанс, какой у нас есть, это чтобы я фиктивно вышла замуж за твоего дядю!

Она выпалила это так, как будто не было на свете ничего более естественного. Её это ничуть не пугало. Я в страхе целовал её, я обнимал её, я любил её! Да, она была права, действительно, нам оставалась только одна возможность, Агнес должна была стать женой дяди Джимми, чтобы получить визу в Канаду, поскольку я в мои шестнадцать лет ещё не годился для женитьбы.

Тот берег озера Ротфлис стал местом нашего заговора. Мир был поделён на хороших – это были мы с Агнес – и плохих – это были родители Алтее, учителя, коммунисты и мои родственники, тётя Аня и бабушка Геня. Плохие изобрели школу, занятия по математике и торжественные линейки по понедельникам, когда вспоминали о победе над нацистами. Хорошие жили в Америке, и денег у них было как соломы.

Но самым главным было то, что Джимми ничего другого не оставалось, как согласиться на брак с Агнес. Денег, припасённых в чулке, неожиданно оказалось мало для отъезда, потому что эти стервятники из паспортного отдела и из загса хотели заработать и на Агнес тоже. Нам пришлось просить ссуду даже у бабушки Гени – небольшую, но решающую, поскольку дядиных денег хватало только на самолёт до Нью-Йорка, а на до– poiy от Нью-Йорка до Виннипега – уже нет. Моя бабушка щёлкнула ящиком с постельным бельём в своём платяном шкафу. Между простынями лежали все её сбережения, в злотых и лирах, которые моя мать прислала ей когда-то из Рима. Это был настоящий клад, о котором никто даже не догадывался.

Агнес ничего не сказала своим родителям о нашем намерении эмигрировать. Совсем ничего. Даже сегодня я по-прежнему верю, что тогда она была искренна. Она заявила мне со всей серьёзностью:

– Теофил, в этой стране нет ничего, что могло бы удержать меня, совершенно ничего. Говоря по правде, я вовсе не хочу быть богатой, просто я хочу не мечтать, а иметь – тебя, себя и весь мир!

Я не могу винить её в том, что много лет спустя она меня покинула, я не могу упрекнуть её ни единым словом, но сегодня я уверен, что уже тогда, перед нашим отъездом из Ротфлиса, она не понимала меня – меня и мою музыку, – не принимала всерьёз, хотя мы любили друг друга, безумно, до ужаса.

Мы бросили в озеро Ротфлис бутылку, в которую запечатали послание, – мы подумали, что тот, кто её выловит, передаст нашу историю дальше, и таким образом мы никогда не окажемся в забвении.

Послание было датировано 12 мая 1984 года, письмо заканчивалось описанием бракосочетания Агнес с моим дядей. Мы также напрямую объяснили, почему так сделали. Почему! Да потому, что когда любят друг друга так сильно, как мы, то любимая девушка готова выйти замуж даже за старого коротышку с толстым брюхом, который по нескольку раз на дню чешет свою спину о дверной косяк и при этом издаёт медвежий рык, – только для того, чтобы быть вместе. И уж это действительно большая любовь, самая большая, какая только может быть.

Мы написали и ещё кое-что: в этом бутылочном послании мы назвали имена всех взяточников в паспортном отделе и в загсе, которым мой дядя вынужден был давать взятки. Он потратил на них столько денег, что даже плакал потом в своём подвале.

Он пересчитывал свои годы, свои лучшие годы, когда он зарабатывал большие деньги. Он вёл подсчёт амбарам и крестьянским дворам, он записывал в свой блокнот фальшивые пожары и свои реальные потери и плакал.

– Столько денег, Теофил, столько нам уже никогда не заработать, даже в Америке.

Геня, которая никогда не могла принять дядю Джимми в своё сердце, только радовалась. За несколько недель до разлуки она сказала:

– Теофил, сынок! Увези этого чёрта как можно дальше, чтобы я его больше никогда не видела! За это я отдаю все мои деньги и всё, что у меня есть, лишь бы только моя дочь наконец была счастлива!

А что же я? Я был на седьмом небе, я воображал себе в картинках, как я – Джимми Пейдж и Фрэнк Заппа в одном лице – в магазине музыкальных инструментов пробую гитару фирмы «Гибсон», как я беру её в руки и заставляю звучать. Я уже видел пластинки, которых у меня никогда не было, самые главные пластинки моих любимых музыкантов, «Led Zeppelin» и «Mothers of Invention».

Последние ночи перед отлётом в Нью-Йорк были такие жаркие, что я спал под открытым небом. Я вытаскивал свой матрац в сад, устраивал себе ложе под старым сливовым деревом, которое ужё давно не плодоносило как следует. Я лежал на моем матраце, в одной майке, без одеяла, и пытался заснуть. То были бессонные, чудесные ночи, полные тоски по Агнес. Я не тратил в те ночи ни одной мысли на моё новое будущее в новой стране, я думал только об Агнес, потому что наконец мог быть уверенным, что в Канаде мы будем вместе – каждый день, навсегда на все времена!

От моего дяди я не ждал многого. Он спал в своём подвале, отпугивая храпом злых духов и плохие предчувствия. Что там с нами будет? Агнес была его женой – и не было ей цены, потому что она неподкупна, в отличие от моего дяди, который за деньги продал бы и собственную мать.

В предпоследний день Агнес приехала в Ротфлис со своим чемоданчиком. Всё это была только маскировка, отличная маскировка: она убедила своих родителей, что едет с другом на озеро Ротфлис кататься на паруснике, якобы все выходные они будут заниматься парусным спортом. К тому же её друг якобы очень силён в математике, сказала она своим родителям, и он поможет ей выполнить все выпускные задания.

А ведь это я был тем, с кем Агнес измеряла длину и ширину мира, с кем вычисляла углы мира, с кем вычерчивала на листе бумаги прямые и кривые, с кем единым махом брала синусы и косинусы.

Мы лежали под сливовым деревом, по-настоящему заснув лишь под утро, а когда проснулись, нам всё казалось ужасно ничтожным и недостойным нас: сад, дом моей бабушки Гени и тёти Ани, улица Коперника и здание вокзала из красного кирпича. И хоть всё это было ещё с нами, мы чувствовали, что Вармия и Мазуры уже в прошлом и брошены нами на произвол их жалкой судьбы.

– Теофил! Вставайте! – крикнула Геня из окна гостиной в сад. – Собирайтесь, а то на поезд опоздаете!

Ах, добрая Геня из Ротфлиса, она вырастила меня. Каждое утро она будила меня в школу и каждую пятницу пекла мне пироги с черникой. В постные дни никогда не бывало на столе мяса, лишь изредка, от случая к случаю, ели рыбу.

Сегодня, когда я оглядываюсь назад, я знаю, что хотело мне сказать то утро, которое возникает в памяти словно из ничего. Во-первых, нельзя жить, еле-еле сводя концы с концами. Во-вторых, всегда только так и нужно жить – едва сводя концы с концами, или, говоря словами Джези Стура, любимого актёра моего дяди: «Как ни крутись, а жопа всегда сзади».

Я не люблю ни прощаний, ни долгих речей, ни бабушек, которые вытирают слёзы рукавом, пока их глаза окончательно не покраснеют, как у Гени, когда она плачет.

На вокзале я больше ничего не говорил, а она целовала меня и Агнес, целовала нас и сильно прижимала к сердцу, так что мы даже чувствовали её грудь и влажное тепло её ладоней. Она дала нам в дорогу пакет с нарезанным хлебом и копчёной колбасой, с яйцами, сваренными вкрутую, со свежими помидорами и огурцами. На дядю Джимми она даже не взглянула, она избегала его глаз, но в конце всё же поцеловала его, и он сказал:

– В один прекрасный день я вернусь в Ротфлис и заплачу все долги.

Тётя Аня над этим только посмеялась. Она смотрела на рельсы, по которым должен был вскоре подъехать поезд на Варшаву, потом взглянула на Джимми и сказала:

– Коронржеч! Ты знаешь, я получаю только маленькую пенсию. Я даю тебе ровно три месяца, а после этого хочу увидеть доллары, настоящие живые доллары!

– Я не мошенник и не аферист, – с обидой отвечал Джимми, – который лишает старых женщин их последних сбережений. Тебя я никогда не бросал в беде. Ведь ты же это знаешь!

Моя тётя сказала:

– Ты не мужчина, ты ребёнок, к тому же пьяница! Я не хочу видеть тебя больше никогда!

Это «больше никогда» особенно задело моего дядю. Он набрал в лёгкие побольше воздуха, щёки его надулись, но он не нанёс ответный удар, потому что в разговор неожиданно вмешалась Агнес:

– Ну что мы здесь стоим и препираемся? – спросила она. – Сначала дайте нам в Канаде прочно встать на ноги, а потом мы вам поможем. Ведь это само собой разумеется!

Прибытие поезда избавило нас от дальнейших разговоров. Мы даже «до свидания» больше не сказали. Молча поднялись в вагон второго класса в середине поезда.

Я встал у окна в коридоре, опустил стекло и высунул на прощание правую руку. До свидания, Ротфлис и Червонка, думал я, и ты, красный вокзал; мне будет тебя не хватать, потому что я люблю тебя, потому что ты сделал меня сильным, способным на это путешествие, с тебя единственного отныне будут начинаться все дальние странствия в моей жизни – каждый вокзал теперь будет называться Ротфлис и Червонка и будет сиять твоими огнями.

Мой дядя вытащил из кармана брюк свой клетчатый, всегда грязный платок, вытер рот и выругался. Потом помахал из окна платком своей бывшей жене и тёще.

Он снова был в хорошем настроении: наконец – то он был свободным страховым служащим, которому не нужно было ни с кем делиться деньгами, а главное – нигде не нужно было их прятать, и я видел своими глазами, как тюрьма и коммунисты по мере удаления поезда становились всё меньше и меньше, пока не исчезли совсем под удары колёс, выстукивающих тик-так, тик-так, тик – так – оглушительно громко, но единственно верно для гимна побега.

Агнес всё время молчала. Она проверила наши билеты, сама положила тяжёлый чемодан моего дяди и мой в багажный отсек нашего купе. Потом удобно устроилась на своём сиденье и попыталась подтянуть мини-юбку поближе к коленям. Никому из пассажиров не должно быть видно слишком уж много. Но даже меня в этот момент не интересовали её ноги в золотистых колготках, я беззаботно слушал тиканье колёс и гул дизельного мотора поезда. Мой дядя тоже ничего не говорил, он любовался ландшафтом, где он не так давно вершил свои делишки. Этих маленьких деревушек, этих сосен и берёз и тёмных прудов ему будет недоставать, может быть даже больше, чем моей тёти Ани. Я это знал. Равно как и опустошённых браконьерами озёр и лесов, которые кормили когда-то и его самого. Ему будет недоставать щук, угрей, диких кабанов и белых грибов. И только я, лев, отпраздную мой семнадцатый день рождения в Канаде и ни о ком и ни о чём на стану печалиться.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю