Текст книги "Меж двух огней (СИ)"

Автор книги: Артём Март

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

И всё же Стоун заметил их первым.

Раздался внезапный выстрел. Я заметил, как один из пограничников вдруг вздрогнул и согнулся пополам. Завалился набок. Второй – немедленно залёг, открыл огонь вслепую. Он стрелял куда-то вверх, куда-то к вершине горы. Совсем не по Стоуну.

Когда я глянул на валун, за которым прятался американец, заметил, как он снова принялся улепётывать, воспользовавшись посеянным им хаосом.

– Бычка! – крикнул Самсонов, когда перестал разряжать магазин в темноту, – ранен⁈ А! Сука! В живот! Зажми, зажми рану, я сейчас!

«Ранил, – подумал я, не сводя взгляда с тёмного силуэта Стоуна, что неумолимо отдалялся от меня, – ранил Бычку. Нужно принять решение. Роковое решение – продолжать погоню или вернуться к парням».

И я поднялся. Встал на ноги. Встал, потому что, не колеблясь ни секунды, принял это решение. А потом побежал.

Глава 22

Я побежал. Побежал быстро, как мог. Совершенно не заботясь о том, что какой-нибудь неудачно лежащий камень переломает мне ноги.

Ветер бил в лицо, кровь шумела в висках. Приходилось балансировать, чтобы не поскользнуться.

Ведь я бежал вниз, к пограничникам.

– Саша! Сашка! – увидел меня Самсонов, сидевший у раненого Бычки.

Я затормозил, чтобы по инерции не пролететь погранцов с горки. Рухнул рядом с Бычкой на колени.

– По нам стреляли! Я не видел откуда! Не видел кто! – принялся оправдываться Самсонов.

– Расстегивай его! – не обратил я никакого внимания на слова сержанта.

Бычка не стонал. Не хрипел. Он просто лежал на спине, подрагивая всем телом. На лице его стояло удивленное выражение. Глаза, широко распахнутые, невидящим взглядом смотрели в небо.

– Сука… – борясь с верхними пуговицами бушлата, процедил Самсонов, – ничерта не вижу! Темно!

Я оторвал дрожащие руки сержанта от пуговиц. Оторвал движением, несколько более грубым, чем следовало бы. Самсонов отпрянул. Уставился на меня дурным взглядом.

– Я сам, – сказал я хрипло, холодно, но жестко. – Подсвети чем-нибудь.

– Я… Я не знаю, куда его ранило. Не видел. Кажется… Кажется, в живот… – испуганно проговорил Самсонов, поджигая спичку.

Огонек, охраняемый от ветра руками пограничника, робко заплясал на ветру. Его слабый свет выделил в темноте складки одежды, пуговицы. А еще – едва заметную дырочку от пули в бушлате, расположившуюся слева, под грудью.

Я работал руками быстро. Быстро, как мог. Шустро расправился с пуговицами бушлата. Еще быстрее – кителя. Задрал Бычке майку. На ней почти не было крови. Это плохой знак.

– Свет! – скомандовал я, как только затухла спичка.

Самсонов поспешил за новой. Чиркнул.

– Держись… Держись, Санек, – твердил Самсонов, не глядя в удивленное, сотрясаемое конвульсиями лицо Бычки, – Все… Все будет хорошо… Все будет…

Рану я нашел быстро. Пуля вошла в тело вверху живота, слева от грудины. Крохотное отверстие почти не кровоточило. Мои опасения подтвердились. Это означало, что внутри открылось обильное кровотечение.

– Саша! Пакет! – крикнул вдруг Самсонов. – Возьми пакет! Надо наложить повязку!

Я смотрел на рану и понимал, что повязка будет бесполезной. Вся кровь внутри. Без полевой хирургии, без инструментов, ему не помочь.

И все же я взял пакет. Принялся рвать его резиновую оболочку зубами. Что-то нужно было делать.

– Говори с ним, ну? – приказал я, извлекая ватную подушку, – не дай ему потерять сознание!

Самсонов нервически покивал. Потом подлез ближе к Бычке, подложил колено ему под голову.

– Все будет хорошо, Саня, – бормотал он. – Нормально все будет… Сейчас Саша все сделает… Сейчас тебя подлатает, как новенький будешь. Сейчас…

Я наложил подушку на рану. А потом почувствовал на себе взгляд Бычки. Посмотрел на пограничника в ответ.

Глаза Саши больше не были удивленными. Лицо казалось спокойным. Даже равнодушным. Таким, будто бы ефрейтор понимал, что сейчас случится.

А потом его взгляд померк.

– Бычка? – позвал ошарашенный Самсонов. Потом пошлепал его по щекам. – Санек?..

Не говоря ни слова, я переместился поближе к груди Бычки. Испуганный моим резким движением Самсонов отпрянул.

Я принялся делать пулеметчику непрямой массаж сердца.

«Ты же знаешь, это не поможет, – говорил во мне, наработанный годами боев и потерь внутренний голос опыта. – Это не поможет. Не остановит внутреннего кровотечения, если даже ты запустишь сердце вновь».

«Я должен что-то делать, – решительно ответил я ему. – Должен продолжать».

«Ты понимаешь, что чудес не бывает», – настоял голос.

«Я должен что-то делать».

«Ему не помочь».

«Я должен бороться».

Я делал массаж долго. Делал, даже понимая, что это не запустит остановившегося сердца солдата. Потом взял себя в руки. Силой воли успокоил вскипевшие в молодом теле гормоны. Замер над обмякшим телом Бычки. Выдохнув, опустил голову. Медленно, устало отстранился.

Самсонов сидел рядом. Молчал. Он не мог проронить ни слова, находясь в полнейшем шоке. Я понимал его шок. Понимал, потому что хорошо помнил первого, погибшего на моих глазах товарища. Товарища из прошлой моей жизни.

В тот момент казалось, что хоть ты умом и понимаешь – любой может погибнуть. Эта война. Но нутром… Нутром не веришь. Ведь это только они, только безликие, все как один, бородатые душманы погибают. Но не мы. Не ты.

Несомненно, ровно то же самое испытывал и Самсонов сейчас.

Я приосанился. Стиснул зубы. На миг закрыл глаза.

– Он… Умер… – проговорил Самсонов странным, неопределенным тоном, застывшим между вопросом и утверждением.

Я молчал.

– Он умер, – спустя несколько мгновений проговорил сержант, и в голосе его больше не было сомнений.

Я не ответил вновь. Лишь потянулся к лицу Александра Бычки, ефрейтора, служившего в нашем отделении на должности разведчика-пулеметчика. Служившего хорошо. К лицу человека, полного страхов и вины за прошлые ошибки, но каждый раз отвергавшего все это, когда нужно было выполнять боевую задачу.

– Он умер, – ответил я, тихонько закрывая Бычке его равнодушные глаза.

«И я знаю, кому за это мстить» – чувствуя, как в груди поднимается холодная, расчетливая ярость, подумал я.

* * *

Он бежал.

Ноги, казалось, вот-вот врастут в каменистую почву. Каждый шаг давался с надрывом, с хрустом напряженных до предела мышц. Легкие, обожженные холодным разреженным воздухом, выворачивало наизнанку. Он бежал, не оглядываясь, прислушиваясь лишь к собственному тяжелому дыханию и бешеному стуку сердца в ушах. Адреналин еще колотился в жилах, но его резкий, соленый привкус уже сменился горечью полного, сокрушительного провала.

Стоун спасся. Но проиграл.

Эта мысль билась в сознании, как раненная птица о стекло. Кейс. Деньги. Документы. Все, что было его подстраховкой, его билетом в иную жизнь, осталось там, в пыли, у разбитого ЗИЛа. В руках у того русского.

Но это была лишь часть катастрофы. Не менее горькой была другая потеря. «Бедфорд». Третий номер. Ящик с новенькими АКМ, а под вторым, ложным дном… Микрофильм. Документы.

Стоун пытался вывезти документы, доказательства по операции «Пересмешник», которые ему удалось собрать во время работы на пакистанцев.

Все было там: дислокация тайных складов с советским оружием, растянувшихся вдоль всей границы; копии документов, подписанные пакистанскими кураторами, которые и в Вашингтоне бы вызвали скандал. Ведь пакистанцы планировали провести «Пересмешник» без всякого ведома штатов.

Однако Стоун потерял свой козырь. Свой щит. Он припрятал его на случай, если «союзники» решат, что сбежавший оперативник – роскошь, которую они не могут себе позволить. На случай, если сегодняшний шаг Стоуна с преждевременным подрывом складов покажется пакистанцам слишком… преждевременным.

С этим фильмом, с этими документами, он мог бы торговаться со своими нынешними хозяевами. Мог бы шантажировать их, грозясь передать всю информацию в ЦРУ.

В крайнем случае, просто вернуться в штаты. Вернуться в ЦРУ не как беглец, а как герой, добывший невероятные компрометирующие материалы. Пусть этот компромат играет против союзника США, но этого было бы много. Очень много.

Стоун как-то слышал из уст одного советского дипломата, имя которого он забыл, занятную фразу. «Опасно быть врагом США, но союзником – смертельно опасно» – так сказал тот дипломат. И в общем-то, Стоун был с ним согласен. В общем-то, именно на этом изречении он выстроил свой план «Б».

Но теперь ничего из этого не имело смысла. Теперь… Теперь его план «Б» в руках у Советов.

И виной всему – он. Тот Русский.

«Селихов… Саша Селихов…» – имя и фамилия отскакивали в мозгу, как навязчивый ритм.

Стоун хорошо их запомнил. У Уильяма была отличная, почти идеальная память. Но сейчас ему казалось, что это имя, это лицо он запомнил бы даже в том случае, если б его память оказалась на много… на много хуже.

О нем напоминало все: тягучий, горький вкус осознаваемого поражения, быстро сменивший эйфорию от спасения; свербящая болью челюсть после сильного удара; ноющие мышцы и кости. А еще – жгущая огнем рана в плече.

Откуда в этом мальчишке такая холодная ярость? Такая, почти звериная, целеустремленность? Такие выдержка и умелая боевая выучка?

Обычные советские солдаты не вызывали в Стоуне никаких особых эмоций. Они были обучены, дисциплинированны и в меру эффективны. Но они оставались обычными. Этот же… этот был другим. Он не просто исполнял приказ. Он гнался. Следовал за ним не как солдат, но как охотник.

В голову, против воли, лезли идиотские пропагандистские байки, которые он когда-то читал в аналитических сводках – о советских программах по созданию «сверхсолдат», о психотропных сыворотках, ломающих волю, которые советы готовят в своих скрытых лабораториях. Чушь. Все это была чушь собачья. Но глядя на этого Селихова, на его суровый, холодный взгляд, на его железную манеру держаться, Стоун почти был готов в это поверить. Почти.

Он бежал долго. Уже и сам не понимал, сколько прошло времени: несколько минут или несколько часов. Поднимался все выше.

А потом, выбившись из сил, упал на более-менее ровное место, там, где склон выходил на не столь пологую площадку, полянку, поросшую какой-то черной в темноте травой.

Он лежал и долго восстанавливал дыхание. Прислушивался к боли в собственном теле.

Потому не слышал, как они подобрались.

Внезапно из-за скального выступа выросли тени. Их было трое.

Они показались Стоуну какими-то ободранными и грязными, бедными. Но были вооружены. И чтобы в душе Стоуна вновь взыграл отступивший было страх, этого оказалось достаточно.

Моджахеды. Но не его люди. Не из отряда Забиуллы.

Стоун резко поднялся на колени. Едва не упал от изнеможения, но удержался. Рука инстинктивно потянулась к кобуре, но нащупала лишь пустое место.

Один из моджахедов, тот, что был повыше, тут же вскинул автомат. Его лицо в темноте казалось черным и каким-то бугристым.

Второй был коренастый, с густой, черной как смоль бородой. В темноте она походила на растрепанную метелку. Но больше всех Стоун запомнил третьего – тощего, с горящими, словно раскаленные угли, глазами и кривым, костлявым носом, сломанным явно не единожды. Стоун даже удивился, как легко было различить этот нос даже при плохом освещении.

– Ас-саляму алейкум! – хрипло выдохнул Стоун, поднимая руки. – Я свой! Агент! Работаю на Абдул-Халима!

Тот, что вскинул автомат, сузил блестящие, словно у шакала глаза. Ствол автомата не дрогнул.

– У меня есть информация! Важные сведения! – Стоун говорил быстро, почти не запинаясь, его дари был почти безупречен. – Отведите меня к вашему командиру! Вы будете вознаграждены! Золотом! Оружием!

Моджахеды переглянулись. Бородатый что-то пробурчал тощему. Стоун не слышал, что именно. Только заметил, как тощий пожал узкими плечами.

В их взглядах не было ни понимания, ни интереса. Лишь холодное, животное подозрение. Чужак. Гладко выбритый, в чужой форме. Чужак, который слишком хорошо говорит на их языке.

– Я… – начал было Стоун, но не успел закончить.

Вскинувший автомат моджахед сделал быстрый шаг вперед. Его движения были лишены эмоций. Он не кричал, не угрожал. Он просто, с короткого замаха, врезал Стоуну прикладом своего АК в висок.

Мир взорвался ослепительной белой вспышкой. Уильям Стоун не успел даже вскрикнуть. Его тело обмякло и тяжело рухнуло на камни. Последнее, что он почувствовал, прежде чем сознание поглотила тьма – острый край камня, впившийся в щеку и горький вкус полного, абсолютного поражения.

* * *

– Докладывай, сержант, – проговорил Муха, уставившись не на Самсонова, а на разбитую автоколонну, выстроившуюся на каменистой дороге.

Сказать, что Муха был ошарашен, значит не сказать ничего.

Еще на пути сюда Муха слышал хлопки далеких взрывов, треск выстрелов. Знал, что Селихов со своими парнями попали в неприятности.

Добравшись до места их свидания с группой Селихова, старлей ожидал найти обороняющихся… или погибших пограничников, но никак не захваченный силами одного-единственного отделения караван врага. Не полного отделения, надо сказать.

Муха прекрасно понимал, что Селихов способен на многое. Но никогда не думал, что на подобное. Что он может скоординировать крайне малые силы таким образом, что они разобьют в несколько раз превосходящего врага.

Самсонов начал доклад:

– Товарищ старший лейтенант… Когда мы взобрались на гору, то…

– Короче, – строго сказал Муха, – об остальном потом. Что было здесь?

Солнце видно не было. Лишь небо розовело, обозначая, что где-то там, за горными массивами, начинается рассвет.

В горах было тихо. Здесь стояла какая-то странная, почти гробовая тишина. Тишина, которая бывает, когда миновала жестокая, невероятной силы буря. Даже злой, горный ветер, казалось, не осмеливался нарушить эту тишину.

В воздухе стоял упрямый, неприятный запах гари, исходивший от мертвых автомобилей.

Пограничники из отделения Самсонова стояли в шеренге, но Муха не отдавал команды смирно. Он видел смертельную усталость на их лицах. А еще – что отделение выстроилось не в полном составе. Не было Бычки и Селихова.

Муха подозревал самое плохое.

– Есть, – Самсонов вытянулся по стойке смирно.

Муха видел, что даже такое простое движение далось ему с трудом.

– Товарищ старший лейтенант. Докладываю обстановку. Колонна противника, пять единиц автотехники, уничтожена. Личный состав противника ликвидирован. Имеются трофеи: стрелковое вооружение, боеприпасы.

Муха нахмурился.

Самсонов чеканил отчет. Слова легко отскакивали от зубов, но солдат говорил монотонно, как-то автоматически выдавая заученные в сотнях докладов до этого формулировки. Он говорил так, будто на простые и нормальные человеческие эмоции и интонации у него не было больше сил.

– В ходе зачистки местности противник оказал сопротивление. Один военнослужащий противника, предположительно американский инструктор, скрылся в горном массиве, – продолжал Самсонов. Муха не перебивал, – Старший сержант Селихов принял решение о его преследовании. В ходе перестрелки рядовой Бычка получил смертельное ранение. Тело эвакуировано к месту сбора. Личный состав группы выполняет задачу по охране трофеев и контролю местности. Доклад окончен. Готовы к выполнению дальнейших приказаний.

Муха отвел взгляд. Весть о смерти очередного бойца больно кольнула. Но Муха сдержал эмоции. Однако даже после этого ему стало стыдно за излишнее проявление строгости к сержанту.

Старлей прочистил горло. Оглянулся на остальных пограничников, спешившихся с мерно урчащих двигателями БТРов, застывших на дороге за его спиной.

– А где… – Муха снова прочистил горло, заметил, что голос его звучит неестественно сипло, – А где сам Селихов?

Самсонов опустил глаза. Шмыгнул носом и обернулся. Посмотрел на остальных пограничников его отделения. Те стояли смирно. Хранили молчание.

– Не могу знать, товарищ старший лейтенант, – проговорил Самсонов, не заглядывая Мухе в глаза.

– Куда он делся, Гриша? – спросил Муха гораздо более спокойным, однако полным беспокойства голосом.

– Он… Он ушел, – сказал Самсонов тихо.

– Как это… Ушел?

– Вот так. Взял автомат, патронов, немного воды и ушел. В горы. Приказал нам охранять груз, а еще… – Самсонов обернулся, посмотрел на Пчеловеева.

Муха сам удивился тому, что только сейчас заметил небольшой алюминиевый кейс, стоящий у ног Пчеловеева.

Пограничник медленно, устало опустился. Поднял чемоданчик и поднес его Мухе.

– Это было при американском инструкторе, – докончил Самсонов. – Саша… Товарищ старший сержант Селихов приказал нам охранять и это. Как зеницу ока охранять.

– Ну что ж, товарищ сержант, – снова прочистил горло Муха, – я объявляю вам…

Муха осекся. Опустил глаза и выдохнул. А потом похлопал Самсонова по плечу. Внезапно для остальных, привлек его. Крепко обнял.

– Красавцы, – сказал он с легкой грустью, когда они с сержантом расцепились, – красавцы вы, братцы. Другого слова у меня нету. Вы…

Муха поджал губы. Засопел и слегка отвернулся, чтобы не смотреть на них прямым взглядом. Чтобы они не видели, как поблескивают у офицера глаза.

– Вы, под командой Саши Селихова, сделали невозможное. Я безмерно горжусь вами, – Муха проморгался, повел взглядом по отделению. – Безмерно восхищаюсь вашей отвагой и храбростью. И горд, что вы служите в моем взводе. Горд, что тут служит отсутствующий здесь Саша Селихов. Горд, что у меня… У меня служил Саня Бычка. Свободны. Отдыхайте. Дальше мы сами.

Муха отдал несколько приказов остальному взводу. В основном, приказал занять оборону и попытаться выйти на связь со Стакановым, чтобы передать сообщение в мангруппу. Осмотреть груз душманов.

Когда закончил, быстро нашел Самсонова.

– Где Бычка? – спросил он тихо.

И Самсонов отвел его к погибшему пограничнику.

Идти было недалеко, но Муха почти сразу погрузился в собственные мысли. И ему стало хреново. Откровенно хреново.

Разве ж мог он подумать, что все так случится? Что Селихов станет штурмовать колонну один? Малыми силами? Нет, конечно же мог, он знал Селихова. Старший сержант поступил сообразно своему характеру. И хреново Мухе было потому, что он, именно он, старший лейтенант, не успел ему на выручку.

По дороге сюда, к месту встречи, на пути БТРов попалось подозрительное ущелье. Прагматичный Муха остановил колонну. Ожидая возможной засады, он не захотел больше рисковать. Вместо этого, занял оборону и отправил дозор осмотреть горы. Кто ж знал, что одно наложится на другое? Что не успеют еще дозоры вернуться обратно, как из строя выйдет топливная система одного из БТРов? Что ее придется экстренно ремонтировать. И тем самым, их поход затянется на несколько часов.

Когда они с Самсоновым подошли к одной из грузовых машин, Муха увидел, что тела мертвых аккуратно сложили под расстрелянным ЗИЛом. Душманы покоились прямо так. Но одно тело оказалось укрыто плащ-палаткой.

Муха застыл над ним.

– Саша сказал, – начал Самсонов тихо, – внутреннее кровотечение. Что его этот американец подстрелил.

Внезапно сержант обернулся. Обернулся резко, быстро. В глазах его стояло искреннее непонимание и сожаление. А еще светилось горькое чувство вины. Чувство невыполненного перед товарищем долга.

– Мы пытались помочь, товарищ старший лейтенант. Пытались. Но не могли.

– Вы не виноваты, Гриша, – ответил Муха.

Самсонов медленно отвернулся. Посмотрел на укрытое тело пограничника.

– Это ж я приказал Бычке Селихова искать. Увидел, как он убегает в горы и приказал за ним идти. И вон оно как вышло. Выходит… Выходит мы Сашке только помешали. Потому как я знаю – он к американцу почти что подобрался. А тут… Тут вон оно как вышло…

– Вон оно как вышло… – протянул Муха, а потом опустился. Заботливо поправил задравшийся уголок плащ-палатки, открывший голенище пыльного Бычкиного сапога. Потом вздохнул: – Знаешь, как бы сказал Саша Селихов?

Самсонов не ответил. Лишь уставился на погибшего Бычку. Но Мухе и не нужно было ответа.

– Он бы сказал, – продолжил старлей, – что вы не виноваты. Что виноват американец. И именно поэтому Саша пошел его искать.

– Вы тоже так думаете? – удивился Самсонов. – Думаете, Саша ушел за ним?

– Я знаю, Гриша, – обернулся Муха и окинул горы взглядом. – Я знаю.

Глава 23

Ветер, камень и след.

Мой мир сузился до этих трех понятий. Все остальное – шум. Боль в мышцах – помеха, которую игнорируешь. Мысли о погибшем Бычке, о сбежавшем американце – фоновый статический заряд, который надо гасить, иначе он сожжет схемы, выбьет лампы. Я был больше не человеком. Я был функцией. Приспособлением, заточенным под определенную цель.

Любые эмоции притупились сами собой. Притупились под холодным осознанием основной задачи – захватить Стоуна.

След вел вверх, по осыпи склона. Первый отпечаток ботинка я нашел, когда начало светать. Неглубокий, с подворотом носка внутрь. Американец ранен, выбился из сил. Теряет контроль над стопой. Это положительное обстоятельство.

Я двигался от укрытия к укрытию. Маршрут выстраивался сам собой, подсвечиваясь в сознании готовыми тактическими шаблонами. Взгляд словно сканировал местность. Мозг воспринимал ее не как пейзаж, а как набор угроз и возможностей.

Вершина скального выступа – идеальная позиция для снайпера. Обойти слева, используя гребень как экран.

Сухой куст справа – неестественный изгиб. Возможно, растяжка. Дистанция – пятнадцать метров. Безопасно.

Пологая площадка впереди – место для возможной засады. Подход только через расщелину, сектор обстрела минимален.

Каждый камень, каждое пятно на земле проходило через фильтр анализа. След прерывался на каменной плите. Логика: раненый человек будет искать путь наименьшего сопротивления. Значит, он пошел не прямо вверх, а по линии ската. Там, где начинается чахлый можжевельник. Следы примятой хвои. Ищу дальше.

Мысли – это были не мысли, а доклады самому себе, короткие и обезличенные.

След свежий. Не более нескольких часов.

Кровь на камне. Свернулась давно. Значит, он был здесь.

Ветер встречный. Звук моего движения не дойдет до нежелательных ушей.

Я был чистым сознанием, заключенным в кость и мышцы. Инструментом. Оружием. Вся та человеческая шелуха – усталость, лишние мысли, эмоции – была срезана, как балласт. Осталась только стальная суть. Воля. И расчет.

Именно поэтому, когда до меня донесся приглушенный, не принадлежащий камням и ветру звук, моя реакция была мгновенной и безэмоциональной.

Это был не крик и не голос. Что-то среднее – короткий, сдавленный стон, тут же оборвавшийся. Угроза? Ловушка? Приманка?

Тело среагировало раньше, чем мозг успел сформулировать вопрос. Рывок в сторону, за выступ базальта. Плечо уперлось в камень. Песок заскрипел на зубах. Едва слышно щелкнул предохранитель. Палец лег на спуск.

Я замер, превратившись в слух и зрение. Все мои чувства, все мышцы тела были направлены на одну задачу – идентифицировать источник звука и нейтрализовать его.

Не прошло и нескольких секунд после того, как я уловил странный звук. Почти сразу после этого смог распознать и движение в камнях. Его источник находился выше меня примерно метров на пятнадцать. Некто прятался за большими валунами, одними из многих, что лежали на склоне.

Я поймал незнакомца на мушку. Задержал дыхание, ловя момент между ударами сердца.

А потом не выстрелил.

Не выстрелил, потому что заметил что-то странное. Что-то такое, чего я никогда в жизни не ожидал увидеть здесь, в Темняке, в этих горах.

Еще несколько мгновений я обождал, убеждаясь, что глаза не обманывают меня. По всей видимости, они не обманывали.

Тогда я опустил автомат. Медленно и спокойно встал. Понаблюдал за незнакомцем. За обстановкой, стараясь рассмотреть засаду, а может быть, снайпера в округе.

Однако склон был слишком пологим и неудобным для засады. А место, где незнакомец ждал, находилось в слепой зоне. Не очень удачная позиция для большинства точек, с которых можно было бы уничтожить меня снайперским огнем. Если это и ловушка, то очень неумело устроенная. Хотя я был почти на сто процентов уверен, что ловушки нет.

А еще я был уверен – незнакомец уже понял, что я заметил его. Наверное, неизвестный наблюдал за мной уже какое-то время. И конечно, что он немедленно попытается скрыться.

Я сделал шаг. Незнакомец не исчез. Вздрогнул, но не попытался уйти, спрятавшись за камнями. Казалось, он только пригнулся к земле. Однако я продолжал наблюдать черную макушку его головы.

Еще шаг. И еще. Незнакомец не отступал.

Тогда я направился прямо к нему. Пошел быстро и уверенно.

Только сейчас, когда максимальная концентрация на боевой задаче ушла, я ощутил, как гудят мышцы натруженных постоянным подъемом вверх.

– Э! Привет! – позвал я, аккуратно обходя место, где прятался незнакомец.

«Привет» – одно из немногих слов русского языка, которые мог знать афганский ребенок. А то, что от меня в камнях прятался ребенок, я уже не сомневался. Я распознал его тощий силуэт. Его грязную, висевшую кое-где лохмотьями одежду. Мальчишка вряд ли был душманом, однако оружие я по-прежнему держал так, чтобы автомат можно было вскинуть легко и быстро.

Держась на безопасной дистанции, я обошел укрытие мальчика. Зашел сверху. Когда, наконец, увидел его, то нахмурился. И на мгновение опустил автомат.

Потому что парень оказался вовсе и не парнем. Это была девочка. Грязная, помятая, но девочка.

Она прижалась к камню, за которым пряталась от меня. Свернулась в позу эмбриона. Но когда я встал над ней в полный рост, то вздрогнула, зарычала, словно зверек, выбросила руку, сжимавшую какой-то продолговатый камень. Указала на меня остро оттесанным концом.

Я поднял руки в примирительном жесте.

– Как дела? – спросил я, надеясь, что она как-то отреагирует на слова, которые в теории тоже могут быть ей знакомы.

Девочка только оскалилась, махнула своим каменным ножом. Зашипела, совсем как перепуганный, отчаянный котенок.

Навскидку, ей было не больше десяти или двенадцати лет. Она казалась худой. Видно, что питается девчонка плохо, но не была истощена. Не обессилела до крайней степени.

Волосы ее, темные, неаккуратно обрезанные так, чтобы не лезть в глаза, засалились на лбу. Часть она скрутила на затылке в напоминающую калтун дульку.

На ее лице, худом, болезненно обветренном, светились огромные темные глаза. Полные губы потрескались от ветра.

Девочка носила грязную, запыленную, кое-где рваную одежду. На желтоватую рубаху она натянула свитер, который явно был великоват девчонке. Поверх него застегнула коротенький чапан. Голову от ветра защищала грязным шерстяным платком, сползшим ей на шею.

«Видимо, ты потерялась, – подумал я. – И сколько же времени ты прячешься тут, в горах?»

Я шагнул к ней. Девочка снова вздрогнула, дернулась, потом вдруг зашипела от боли, на миг схватилась за голень, но почти сразу выбросила руку с ножом в мою сторону.

В ее глазах стояли недоверие и злость. Они казались нечеловеческими, дикими. Такими, какие бывают у лисы, угодившей в охотничий силок.

Тогда я заметил, почему девчонка осталась здесь. Почему не убежала сразу, как только завидела меня. Левая нога ребенка угодила в глубокую расщелину между камней. Пусть сквозь плотные шаровары я не мог видеть, как повернута голень, но общее положение тела девчонки говорило мне о том, что ее нога повреждена. И что она не может высвободить стопу.

Я осмотрелся. Потом подступил еще ближе. Опустился на корточки на почтительном расстоянии. Несмотря на это, девчушка сильнее вжалась в камень и глубоко, нервно задышала.

– Чего смотришь, как дикий кот? – спросил я, стараясь состроить добродушный тон. – Ничего я тебе не сделаю. Понимаешь?

Девчонка поджала губы. Бросила быстрый взгляд на мой автомат.

– Не понимаешь, – констатировал я. Отложил оружие. – Ну это ничего. Я знаю, на каком языке с тобой поговорить.

С этими словами я вытащил из кармана мятую половинку шоколадки. Развернул, показал ей.

Девочка на миг округлила глаза, но почти сразу снова уставилась на меня злым взглядом.

– Молодец. Чуткая. Тебя не проведешь, – сказал я с легкой улыбкой.

А потом бросил ей шоколадку. Девчонка колебалась совсем недолго. Она молниеносным движением выбросила руки, схватила плитку. Быстро развернула и, точно оголодавший крысенок, принялась ее грызть. При этом не забывая тыкать в меня своим камнем.

Я молчал. Просто смотрел на нее.

Девочка расправилась с шоколадкой быстро. Растерла шоколад по и без того грязным губам и мордашке.

Тогда я показал ей и фляжку. Потряс ее, чтобы девочка услышала воду. Подобрался еще ближе.

Девочка больше не шипела. Не размахивала камнем. Только смотрела на меня исподлобья.

Открыв фляжку, я потянулся ближе к незнакомке. Потянулся так, чтобы положить фляжку меж камней. Чтобы она смогла достать ее даже из своего почти неподвижного положения.

Девчонка снова схватила воду уже привычным мне, молниеносным движением. Пила долго.

– М-да… Девочка, – вздохнул я. – Пока ты тут хлещешь мою воду, американец уходит все дальше. Но и тебя я оставить просто так не могу. Помрешь ведь.

И действительно, в таком состоянии она может не протянуть до утра. Замерзнет на смерть без движения. Ну или волки отыщут. А может, и того хуже – люди.

Мысленно поругав самого себя за собственную принципиальность, я поднялся. Принялся подбираться к девчонке.

Та вскрикнула, а потом взяла, да и бросила в меня моей же фляжкой. Я молча отмахнулся. Когда она схватила камень, я легко взял ее за руку, отобрал его. Отложил. Снова защитился от слабых, но хлестких ударов руками, которыми она пыталась достать меня по голове и лицу.

Ну и при этом одичавшая девочка не прекращала шипеть и покрикивать.

Когда она поняла, что не сможет защититься, просто вжалась в камень, закрыв лицо руками.

Когда я аккуратно пощупал ее за щиколотку, девочка взвизгнула от боли, заслонилась от меня еще сильнее. Сжалась в один сплошной напряженный комок.

– Да тихо ты, не прибью я тебя, – строго, но стараясь сохранять добродушный тон голоса, проговорил я и аккуратно высвободил ее ногу из неудобной щели.

Девчонка, как я и думал, не растерялась. Едва почувствовав, что нога свободна, она вскочила, помчалась было прочь, вниз по склону. Однако почти сразу ойкнула, спотыкнулась и упала. Съехала вниз по коврику низкорослой травы.

– Вот егоза, – сказал я, поднимаясь и вешая автомат за спину.

Когда я спустился к ней, девчушка принялась отползать, но почти сразу уперлась спиной в большой камень.

– Спокойно. Спокойно, егоза ты этакая, – опустился я рядом.

А потом заметил, как она уже шарит рукой в поисках чего потяжелее, чтобы огреть меня по голове. Однако я сделал вид, что не заметил. Вместо этого полез в свою шамабадскую аптечку.

– Это аптечка. Аптечка, видишь? Уж это ты должна понимать, – проговорил я, показав неаккуратно вышитый на клапане красный крестик.

Крестик был делом рук Васи Уткина, который, хоть до армии и не учился шить, потому как для этого дела у него была его Настенька, все же выучился паре простых стежков.