Текст книги "За речкой (СИ)"

Автор книги: Артём Март

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– Взять, Вася. Прочесть. Показать и рассказать другим, что в ней написано. Вам будет полезно.

Вася нахмурился. Совершенно несознательно прижал тетрадку к груди.

– Ну все, – вздохнул я и протянул ему руку. – Давай, Васек. Пора мне.

Вася снова засуетился. Сжимая тетрадку, торопливо пробормотал:

– С-стой! Не уходи никуда! Побудь здесь! Щас я… Щас… Парней позову!

– Кого? Так я со всеми попрощался.

– Сейчас! Н-не уходи!

А потом Вася просто взял и побежал к зданию заставы.

– Васек! Ты куда? – Рассмеялся я ему вслед.

– Подожди! – Обернулся он, придерживая фуражку, – подожди, Сашка! У нас для тебя тоже кое-что есть!

Глава 13

– Быстрее! Быстрее давай! – кричал уже окончательно разозлившийся старший наряда пограничной почты.

Причём орал он мне уже из машины. Сержант распахнул дверь, высунулся, стоя на ступеньке и активно жестикулировал мне свободной рукой.

– Сейчас поедем, – обернувшись, сказал я ему громко, но спокойно.

Сержант зачертыхался себе под нос. Потом принялся ругаться не по-русски. И, совершенно потеряв всякий контроль над ситуацией, залез обратно в машину.

Ниче. Без меня не уедет. Уж пять минут подождет.

Когда по деревянным ступенькам заставского здания застучали тяжелые солдатские каблуки, я обернулся.

Это Уткин вёл ко мне парней. Вместе с ним шли Нарыв, Черепанов и Алим Канджиев. При этом старшина нёс какой-то странный, туговато набитый чем-то непонятным мешочек от противогаза ГП-5.

– Успели, – выдохнул Уткин, когда парни подошли ко мне. – Второпях приходилось собирать!

– Что собирать? – улыбнулся я, глядя не на странную сумку, а на лица парней.

А на них, к слову, держались смешанные эмоции. Нарыв едва заметно улыбался. Уткин лыбился во все тридцать два. Улыбка Алима казалась загадочной и едва уловимой. А вот Черепанов и не улыбался вовсе. Лицо его оставалось строгим и серьёзным. Он же и протянул мне сумку.

– На, вот, Саша.

– Что это? – спросил я, принимая сумку.

Сумка была старой, видавшей виды. Сшитая из слегка вылинявшей ткани оливкового цвета, она была туговато набита содержимым. На одном её боку красовалось большое застарелое пятно. Оно было тёмно-коричневым. То ли йод, то ли кровь – сказать точно уже было нельзя.

– Аптечка, – пояснил Нарыв. – Мы с парнями тебе напоследок решили собрать. Из того, что у самих было.

– А было у нас немало, – несколько суровее, чем нужно было бы в подобной ситуации, отметил Черепанов. – Уложили всё как надо. Крепко. Мешать, тарахтеть не будет. И если вдруг что – всегда получится нужное найти.

Я взял сумку. Взвесил в руках. Потом из любопытства открыл. Немного туговато натянутый клапан поддался с некоторым усилием. Внутри сразу показались туго стянутые резинками бинты, индивидуальные перевязочные пакеты, флакончики антисептиков. Всё было уложено идеально и аккуратно. С предельной практичностью и вниманием.

– Это товарищ старшина складывал, – сказал Уткин, всё так же широко улыбаясь. – А я даже и не знал, что всё это добро можно в такую сумчонку уместить. А он взял, да уместил!

Черепанов никак не прокомментировал слова Уткина. Только наградил его немного строгим взглядом. Я понимал – такой взгляд прапорщика означал, что незамысловатая солдатская похвала Уткина его смутила. Да только смущение на лице никак уж ни по чину старшине пограничной заставы. Вот он и скрыл его за притворной строгостью взгляда.

– В общем, – начал Черепанов, но осекся и прочистил горло, – отправляем тебя в путь подготовленным. С пустыми руками у нас с Шамабада отпускать не принято.

– Пусть будет, – улыбнулся мне Нарыв, – аптечка – всегда дело первое. Но мы будем надеяться, что она тебе никогда в жизни не пригодится.

– А как же Санек тогда секрет найдёт? – спросил Уткин каким-то обиженным тоном.

– Какой секрет? – спросил я с ухмылкой.

Черепанов тут же зыркнул на Уткина таким строгим взглядом, что Васька, что был выше старшины на полголовы, даже будто бы скуксился. Уменьшился и стал похожим на провинившегося школьника.

– Эх, Васька, – вздохнул Нарыв беззлобно, – голова твоя дубовая.

Уткин с видом нашкодившего щенка (очень крупного, надо сказать), спрятал от нас взгляд.

– Да ладно, братцы, – разулыбался я, – будем считать, что про секрет я ничего не слышал. А?

Погранцы переглянулись. Уткин смущённо заулыбался.

– Ну? Пора прощаться, – сказал я. – Пишите. Рассказывайте, как тут у вас служба идёт.

– Обязательно, – кивнул Нарыв.

– А мы же ещё свидимся. Свидимся же, да, Саня? – наивно задрал бровки Вася.

– Конечно, – сказал я.

– Как отслужим, я обязательно к тебе в гости, в Красную приеду. Чего там ехать-то? Всего каких-то триста километров от Краснодара!

Говорил Уткин на первый взгляд задорно и весело. Да только его по-детски наивная притворность никого не могла обмануть. Низковатый его басок то и дело срывался на октаву выше, а глаза поблёскивали от сдерживаемых изо всех сил эмоций.

– Приедешь. И я тебя обязательно познакомлю с моим братом Пашкой, – с добротой в голосе, подыграл я ему.

Потом посмотрел на Нарыва. Старший сержант казался спокойным. Столь же спокойной казалась и грусть, что стояла в его глазах. Губы искривились в горькой улыбке.

– Жаль ты в инструктора не пошёл, – сказал он с тёплой грустинкой в голосе. – Из тебя бы хороший собачник вышел.

– Ты приглядывай за Булатом, – сказал я и хлопнул Нарыва по плечу.

– А чего за ним приглядывать? – спросил Нарыв. – Он сейчас спокойный стал. Повзрослел. Возмужал. Понял будто, что это нормально, когда одни люди уходят, а другие приходят. Особенно тут, в армии.

– А ты всё равно приглядывай, – повторил я. – Чтобы он своего нового вожатого не сильно гонял.

– Обязательно, – повременив немного, ответил Нарыв.

Когда разъярённый старший наряда пограничной почты не выдержал и посигналил нам, я обернулся. Вздохнул. Потом сказал парням:

– Ну всё, братцы. Бывайте. И берегите себя.

Поочерёдно я обнялся сначала с Нарывом, потом с Уткиным. Мы крепко, до хруста, сжимали друг другу спины. Гулко хлопали по плечам и лопаткам. Уткин даже слезу пустил. Отвернулся, смущённо утирая глаз.

– Ну что, товарищ старшина, – я протянул Черепанову пятерню. – Поехал я.

Черепанов осмотрел мою руку. Потом столь же критически заглянул мне в глаза. А потом подошёл и тоже заключил в крепкие братские объятья.

– Служи как надо, Селихов, – сказал он, когда мы расцепились. – И давай, не позорь славного имени заставы. Понял?

– Так точно, товарищ старшина, – ухмыльнулся я Черепанову по-доброму. – Есть не позорить имени заставы.

А потом произошло то, чего я не ожидал больше всего. Я не удивился, если бы сержантик из пограничной почты выскочит на меня с кулаками. Не удивился, если бы прямо сейчас по заставе объявили команду «в ружье». Не удивился даже если бы началось душманское вторжение.

Но такая искренняя и добрая улыбка, которую показал мне Черепанов, действительно смогла меня удивить. Слишком не типичен был этот жест добродушия от упрямого и немного угрюмого прапорщика. Слишком странной такая улыбка казалась на его, словно бы высеченном из камня, острокостном лице.

И всё же, она была искренней. Столь же искренней, как Васькина слеза. Как тёплые Нарывовы слова.

И сейчас, в этот самый момент, я даже и не собирался скрывать от парней своего удивления. Сдержанного, но искреннего и приятного.

Всепоглощающий, низкий и вибрирующий рокот двигателей МИ-8 ощущался буквально всем телом.

Казалось, этот звук был осязаем, материален и заполнял собой всё пространство внутри фюзеляжа вертолёта. От него дрожали спина и грудь. Неприятно стучали суставы и зубы. В голове он звучал так, будто бы источник его был вовсе не снаружи. Будто двигатели ревели где-то в недрах мозга.

Внутри, под обшивкой вертолёта, пахло керосином, горячим маслом и разогретым солнцем, двигателями и вибрациями металлом. А ещё – человеческим потом.

Всё это вызывало у меня ностальгию.

Казалось, не было всей той жизни, что я прожил от армии и до старости. Сейчас у меня создавалось впечатление, что я только вчера вылетал на точно таком же борту на новую боевую задачу. Будто бы и не было никаких многих лет. Будто бы вся моя прошлая жизнь и смерть была лишь подготовкой к новому рейду, на который я сегодня выдвинулся.

Я сидел у переборки кабины. Расслабился на своём месте как мог, опёрся о переборку спиной. Положил руки на колени. Наблюдал.

Человек пятнадцать бойцов сидели у обоих бортов на откидных брезентовых лавках. Вопреки словам начальника отряда, не все из них оказались «зелёными».

Новеньких было видно сразу. Разместившись в тесноте, они как-то сжались, держа на коленях или между ног свои вещмешки.

На лицах некоторых угадывался живой интерес. Бойцы пытались рассмотреть хоть что-то в небольшие иллюминаторы вертолёта. Другие, те, что сжались сильнее остальных, явно боялись того, что предстоит им пережить на «точке» и в боевых рейдах. Лица третьих ничего не выражали. Четвёртые горели решимостью.

Солдатики кучковались в основном у правого борта. А вот у левого их подпирали четверо «бывалых». Эти выделялись сразу. Они сидели спокойно, почти расслабленно. Суровые лица некоторых были напряжены. Других – напротив, беспечно расслаблены. Двое бывалых даже пытались шутить: один орал другому что-то в ухо, а тот кивал и лыбился.

И с теми, и с другими ярко контрастировал другой боец. Кормовой стрелок – солдат в общевойсковой форме без знаков различия, но в каске, сидел в самом хвосте пассажирской кабины у раскрытого аварийного люка. Перед ним, на специальном поворотном станке, покоился пулемёт ПКТ. Стрелок казался сосредоточенным. Он внимательно следил за тем, что творится под брюхом вертолёта.

Несмотря на то, что здесь, внутри боевой машины, казалось бы, нет места никаким человеческим эмоциям и чаяниям, их, этих эмоций, было на борту выше крыши. Если, конечно, уметь правильно смотреть.

Борт время от времени потряхивало. Когда вертолёт кренился, сквозь рокот и равномерное «БУХ-БУХ-БУХ-БУХ» несущего винта отчётливо слышались высоковатые завывания турбин двигателей.

Я почти смог расслабиться. Обернулся, уставившись в иллюминатор.

Там, под нами, пролегал Афганистан. Здесь, с высоты птичьего полёта, он казался мне… привычным и непривычным одновременно.

С одной стороны, за время службы на Границе, я видел его сурово спокойным. Там, на земле, словно древний аксакал, Афган встречал меня своею невозмутимостью и скрытой, коварной опасностью.

Здесь же, знакомый по картинкам из моей прошлой жизни, он предстал знакомым старой душе, но новым для молодых глаз моего снова юного тела.

Его пейзаж стремительно менялся. Краски тускнели до охры, пыли и серого камня. Горы становились то выше, то ниже. Но отсюда, с высоты, казались злее, скаля мне свои острые гребни.

Долины казались глубже и уже. Зелень почти исчезла.

Тут и там виднелись следы войны: разбитая брошенная техника у дорог, подозрительно пустые участки на склонах, что могли оказаться минными полями, чёрные пятна гари после артобстрелов.

Иногда – крошечные фигурки людей или животных застывали у дувалов и крохотных домишек. Они всегда смотрели на вертолёт, провожая винтокрылую птицу взглядом.

Хотел бы я видеть, были ли эти взгляды враждебными или больше любопытными.

Вся эта картина, что стояла у меня перед глазами, сильно контрастировала с тем, что я видел до того, как мы пересекли границу по воздуху.

СССР, даже здесь, в азиатской части страны, был другим.

Зелёные долины Пянджа, аккуратные квадраты колхозных полей, редкие домики на советской стороне. Даже с высоты всё казалось знакомым, почти мирным. Солнце яркое, небо голубое.

По пути сюда, в Афганистан, я видел Пяндж. Мутная лента реки казалась узкой и беззащитной с высоты. Граница. Все почувствовали, что мы пересекли рубеж.

Даже некоторые новобранцы улыбались, когда мы пролетали над красотами родной страны. Красиво же. Но теперь, когда мы пролетали над зубастыми гребнями скал, улыбки с лиц парней будто бы сдул злой афганский ветер.

Из собственных мыслей меня вырвала начавшаяся в салоне суета.

Я оторвал взгляд от иллюминатора, а потом увидел, что тошнит одного из новеньких.

Жилистый паренёк болезненно изогнулся и извергал содержимое своего желудка на палубу.

Остальные новички брезгливо отстранились от него. Принялись толкаться, стараясь сделать почти невозможное – отсесть подальше.

На лицах «бывалых» тут же, как по команде, возникло жуткое отвращение. Один из них – крепкий парняга с небритой, вопреки уставу, мордой, принялся орать на несчастного. Даже плеснул на него водой из фляжки. Другой потянулся и толкнул парня в плечо.

Новенький же, кажется, совсем не реагировал на злобные крики и тычки. Наклонившись, он глубоко дышал, откашливался и отплевывался.

– Нагадил, падла! – орал небритый, – навонял на весь борт, сука!

– Э! – продолжал пихать несчастного второй – боец с суровым лицом и кривым, сломанным носом, – Э! Мне на сапоги попало! Э, урод! Слышишь⁈

Другие «бывалые» с отвращением поджали ноги. Кто-то кривился. Кто-то невнятным криком старался выразить своё «Фи» сидящему рядом товарищу.

Из стариков только один – крупный детина, явно не ниже сержанта по званию, сохранял невозмутимость. А ещё – безразличие ко всему происходящему. Он только и делал, что равнодушно глядел на страдающего «духа» и даже не пытался как-то осадить своих дружков.

Когда небритый потянулся и схватил худощавого за одежду, встряхнул, тот с трудом поднял тяжёлую, словно у оглушённого телка голову. Тогда небритый принялся ему что-то громко и злобно орать. Отчитывать. Типа, учить «уму-разуму».

Мальчишка, кажется, совершенно ничего не понимал. Он только и делал, что пытался отдышаться, вытирая губы.

Небритый быстро понял, что болтает впустую, и шлёпнул того паренька ладонью по бритому затылку. Со стороны удар выглядел не сильным, но звук оказался настолько громким, что пробился сквозь гул вертолётных двигателей.

М-да… У небритого тяжёлая рука.

Когда парень схватился за голову от боли, я встал. А потом, привычной валкой «десантной» походкой направился к ним.

Когда приблизился, старики увидели меня. Их взгляды – злые одних и удивлённо-заинтересованные других, упёрлись в меня.

Не говоря ни слова, я просто взял и отпихнул небритого. Тот громко бахнулся о борт спиной. Выпучил на меня злобные глаза, а потом вскочил. Почти разом поднялись и все его дружки.

– Э! Э! – заорал вдруг кормовой стрелок, заметив наконец всё происходящее, – сесть! Сесть всем быстро! А ну, не шататься по борту в полёте!

Голос его звучал зычно и пронзительно. Этот человек явно давно летает и знает, как надо орать, чтобы тебя услышали сквозь шум двигателей.

Старики угрюмо уставились на него. Потом, почти синхронно, на меня.

– Сесть, говорю! – снова заорал стрелок.

Помявшись немного, бойцы хмуро вернулись на места. При этом они не спускали с меня глаз.

– Э! Ты! – закричал мне кормовой, придерживая пулемёт за приклад, – сесть!

– Сейчас сяду! – закричал я ему громко и спокойно.

Наши взгляды встретились. Я выдержал его, и стрелок кивнул. Поджал губы, а потом уставился в свой люк.

Я опустился на корточки рядом с перепуганным, борющимся с собственным дыханием новичком.

– Смотри на меня! – закричал ему я.

Тот не среагировал сразу. Тогда я взял его за лицо и заставил заглянуть себе в глаза.

– Смотри!

Боец посмотрел. На лице его читалась смесь страха и растерянности. Я понимал – он переживал паническую атаку. При этом решительно не понимал, что с ним происходит. Ну что ж. Находятся люди, на которых первый полёт действует подобным образом. Хотя и не часто.

– Дыши! Глубоко! Слышишь⁈

Парень только моргнул.

– Слышишь⁈

Остальные бойцы-новенькие, сидевшие у правого борта, все как один следили за каждым моим движением.

– Надо дышать глубоко! Вот так!

Я сделал вдох, жестом показывая, с какой скоростью нужно вдыхать. Потом, столь же медленно выдохнул.

– Давай со мной! Понял⁈

Парень кивнул. Стал дышать синхронно со мной. Уже спустя полминуты бледность сошла у него с лица, а дыхание восстановилось.

– Нормально⁈ – спросил я.

Тот покивал.

Я поднялся. Хлопнул парня по плечу.

– Хорошо! Скоро прилетим!

Под пристальным и напряжённым взглядом бортстрелка я отправился было на своё место. А потом почувствовал, как меня схватили за рукав.

Это был крупный детина. Он смотрел на меня исподлобья, а потом поманил пальцем, чтобы я к нему опустился. Я этого не сделал. Только вырвал руку из его крупной ладони.

Тот, сверля меня глазами, внезапно зыркнул на своих помрачневших дружков. А потом встал сам.

Хоть и широкий, детина оказался ниже меня на треть головы. Он подался ко мне и закричал:

– Больно ты мурый! Поговорим, как высадимся! Понял⁈

Глава 14

– Ну попробуй со мной поговорить, если смелый, – ответил я ему, не отводя взгляда от темно-карих глаз здоровяка.

Тот уставился в ответ волком. Казалось, он вот-вот попытается напереть на меня, упереться своим лбом в мой, словно какой-то разъяренный баран. Да только он этого не сделал. Все так же по-бараньи раздувая ноздри, он вернулся на свое место. Я не сводил с него взгляда, пока тот сам не повернулся к одному из своих дружков и не заговорил с ним.

Тогда, под взглядом стариков, я направился на свое место к переборке.

Вертолет скоро прибудет на Хазар-Калу. Потому неплохо было бы отдохнуть, пока есть такая возможность.

Зоной ответственности четвертой мотоманевренной группы Московского погранотряда был протяженный участок местности в провинции Тахар. Группа углубилась на территорию Афганистана примерно на пятьдесят километров, а потом распределилась в этой зоне, контролируя наиболее важные стратегические объекты.

Штаб мангруппы занял старинные руины крепости Хазар-Кала, близь кишлака Дез-и-Захак. Там расположилось командование, взвод связи, минометная батарея, инженерно-саперный взвод и противотанковый взвод. Взвод материально-технического обеспечения группы стоял непосредственно в кишлаке Дез-и-Захак.

Там же, в крепости, располагался и разведвзвод, в котором мне предстояло служить. Вернее, располагался только тогда, когда не уходил в очередной рейд в пределах зоны ответственности группы.

А вот пограничные заставы, насколько я знал, на данный момент исполняли боевую задачу по всей территории зоны.

Первая застава стояла на точке в пятнадцати километрах к северо-западу от Хазар-Калы. Пограничники контролировали там брод речки Кокча, через который шли караваны из Кундуза, а также участок дороги «Кундуз-Таликан». Кроме того, застава постоянно совершала рейды близь кишлака Айвадж.

Вторая застава ММГ-4 стояла сейчас на высоте Кол-и-Лал в двадцати километрах восточнее Хазар-Калы. Пограничники осуществляли там контроль над дорогой Чахи-Аб – Яфталь и вели наблюдение за кишлаком Чахи-Аб. А также постоянно вступали в боестолкновения с местными душманами, появлявшимися время от времени на южных склонах высоты.

Южнее крепости штаба группы, примерно в восемнадцати километрах от Хазар-Калы стояла третья застава мангруппы. Их точка располагалась у въезда в ущелье Танги-Джов. Их задача – блокировать караванные тропы, ведущие из Пакистана в ДРА через перевал Катта-Дуван, наблюдать за кишлаком Хумри. А также бойцы третьей погранзаставы периодически устраивали рейды к пещерам Хазар-Мерд с целью поиска там укрытий и тайников противника.

Конечно, заставы группы по большей части были мобильны, но на момент моего прибытия положение дел, насколько я знал, обстояло именно так. Конечно, по словам капитана Батова. Его брат тоже служил в Хазар-Кале. Был командиром взвода материально-технического обеспечения.

И тем не менее, уже очень скоро мне предстояло поближе познакомиться с моим местом службы.

То, что мы были уже близко, стало понятно, когда вертолет пошел на снижение. А снижаться он будет только тогда, когда до места назначения останется буквально рукой подать.

Я еще раз окинул взглядом пассажирский отсек вертолета. Зеленые бойцы притихли, ожидая прибытия. Старики же то и дело позыркивали на меня злыми взглядами.

Я вздохнул. Отвернулся к своему иллюминатору.

Опасный массив гор, с которых могли обстрелять винтокрылую машину, остался позади. Теперь вертолет медленно опускался, при этом потихоньку разворачивался.

Когда он подставил мою часть фюзеляжа солнцу, я сощурился. А потом наконец увидел крепость Хазар-Кала.

Ее руины расположились на невысоком, но достаточно широком земляном валу, и с высоты птичьего полета походили на две бегущие параллельно крепостные стены – передняя побольше и длиннее, а задняя поменьше и короче. Стены эти спускались с вала с юга и севера, а потом заворачивали к неширокой дороге, бегущей вдоль кишлака, упокоившегося под ними.

На стенах этих я насчитал пять башен – две широких и пузатых и три маленьких. Однако большинство из них представляли собой настоящие руины. Лишь одна большая башня на вершине вала сохранилась относительно неплохо, хотя и потеряла свои зубцы. Другая – маленькая – стояла над «меньшей» крепостной стеной, которая, слову, была словно бы выдолблена в вершине самого вала.

Крепость не была сильно большой. И казалось, она являлась частью каких-то более крупных фортификационных сооружений, что пролегали когда-то в этих местах. Впрочем, может, это было не так.

Кишлак Дез-и-Захак представлял из себя набор из тридцати или сорока глинобитных саклей с квадратными крышами. Они протянулись вдоль дороги без какой-либо организации и походили на бугристую, причудливой квадратно-неправильной формы опухоль, выросшую на ней.

По ту сторону дороги пролегли террасированные сельскохозяйственные поля, разделенные тут и там пересохшими арыками. Было сразу понятно – очень давно никто не возделывал землю в этих местах.

Однако все мои наблюдения затмило какое-то странное чувство – чувство дежавю. У меня сложилось четкое впечатление, что я когда-то видел эти места. Даже больше – был здесь.

Это было едва уловимое ощущение. Ровно такое, как когда ты вспоминаешь старый снившийся тебе давным-давно сон и не можешь понять, действительно ли он тебе снился.

Вертолет пошел на снижение на открытой равнинной местности одного из высушенных полей. Когда он завис над землей метрах в трех, детина встал. За ним поднялись остальные старики. Кто-то из них принялся открывать дверь пассажирского отсека.

– Вставай! – закричал детина, – встать всем!

Новобранцы засуетились, принялись неуклюже подниматься со своих лавок.

– Выгружаемся, готовность тридцать секунд!

Я не спешил вставать. У выхода началась давка, и старики принялись гонять бойцов, чтобы те не слишком толпились.

Судя по тому, что детина крикнул что-то с вертолета, на земле нас уже ждали.

Потом бойцы один за другим стали спрыгивать на землю. Если кто-то трусил, небритый строго подпихивал солдата к краю, все же вынуждая выпрыгнуть из люка.

– А тебе что, особое приглашение нужно? – приблизился ко мне детина.

Это был парень лет двадцати. Широкоплечий, крепкий, с бычьей шеей и стриженной под ноль головой. Он надел панаму, которая бросала на его маленькие, глубоко посаженные глаза и мощные надбровные дуги злую тень.

– Ты, значит, старший группы? – спросил я.

Детина поджал губы и выдвинул вперед мощный подбородок. Потом вдруг подался ко мне.

– Ты думаешь, я не знаю, кто ты такой? Думаешь, я не слышал о мятеже на четырнадцатой?

– И кто же я такой? – ухмыльнулся я, даже не нарушив собственной расслабленной позы.

– Ты меня за дурочка не держи, Селихов… – прошипел детина немного зловеще, – про тебя много стариков знают. Это ты там, за Пянджем был герой. А тут тебе лучше варежку захлопнуть и сидеть тихо, как мышь. Понял?

– Там сейчас твой дружок, с такой же тупой рожей как у тебя, – сказал я, кивнув на бойцов у люка, – делов наделает. Ты б приглядывал за ними, старший.

– Чего? – Детина обернулся. А потом стал грубо и мерзко ругаться матом попеременно с плевками.

Все потому, что у люка начинался скандал. Почти все новенькие выгрузились. Остались только старики да трое новобранцев.

Один из стариков – знакомый уже мне боец со сломанным носом, сцепился с новобранцем. Последний, к слову, не уступал ломоносому ни в росте, ни в ширине плеч. Это был белобрысый парень лет девятнадцати. У него были настолько белые волосы, что казались почти седыми, если бы не легкая их желтизна. Кожа тоже, по всей видимости, когда-то была очень светлой, но под жестоким афганским солнцем приобрела красноватый оттенок. Кроме того, на его лбу, носу и щеках выступили темные точки веснушек.

Детина немедленно подошел к ним и тут же наехал на белобрысого паренька вместе с остальной своей компанией.

На них даже прикрикнули снизу, и тогда детина приказал оставшимся двоим новеньким выпрыгивать, а вот белобрысого стали теснить в сторонку.

Только тогда я поднялся со своего места.

Белобрысый парень выглядел напряженным как струна. Даже больше – готовым к драке. Но все равно медленно, шаг за шагом, пятился под напором четверых стариков. Я приблизился к нему, при этом грубо толкнув небритого плечом. А потом просто встал рядом с белобрысым.

Вся четверка стариков, казалось, опешила от такой моей наглости. Белобрысый просто удивился.

Я заглянул в глаза детине.

– Отошли. Мы выходим.

Старики стали переглядываться. По растерянности, что словно неприятный, постыдный пот, выступила у них на лицах, было видно – они совершенно не ожидали, что я решусь переть на всех четверых разом.

– Этот высадку задерживает! – заорал детина, перекрикивая рев двигателей, – дружок, что ли твой⁈

– Я два раза не повторяю, – ответил я.

– Что за дела⁈ – раздался новый, высоковатый молодой голос.

Старики обернулись и даже расступились, уставившись на пилота в округлом белом шлемофоне, который выглянул в проем кабины.

– Сколько еще саляры жечь будем⁈

Все четверо стариков замешкались, как бы не зная, что ответить пилоту.

– Что за заминка⁈ – за нашими спинами вдруг появился стрелок.

Он поправил каску и осмотрел всех нас внимательным взглядом.

– Нет никакой заминки, – ухмыльнулся я ему. – Выходим! Пошли, Серега!

Я хлопнул белобрысого по плечу и назвал первое имя, что пришло мне в голову. Решил таким образом показать старикам, что я знаком с этим бойцом. Ну так, на случай, если они станут его попозже задирать.

Поджатые со всех сторон старики стали расходиться, когда мы с белобрысым приближались к люку пробираться к люку.

Я глянул вниз. Новобранцев уже построил низенький и круглолицый прапорщик. По национальности он оказался казахом.

Когда прапор увидел меня, его узковатые глазки, казалось, округлились. Он кивнул и что-то выкрикнул. Голоса его я не слышал, но по губам, лицу и артикуляции прекрасно разобрал его возмущенное «Че?».

Впрочем, я не обратил на это особого внимания.

– Давай, пошел, – я хлопнул по спине белобрысого.

Тот удивленно уставился на меня и запротестовал:

– Стой! Погоди минутку! А ты откуда знаешь, что меня Серым звать⁈

– Пошел!

Я хлопнул сильнее, и боец поддался. Спрыгнул вниз, ловко перекатился боком, совсем как парашютист-десантник, приземлявшийся после прыжка с парашютом.

Обернувшись напоследок, я наградил четверку стариков самым нахальным взглядом, на который только был способен. Они ответили мне по-зверски злобными выражениями на лицах.

А потом я спрыгнул вниз, на землю.

Когда спустились и старики, то старшина, наконец, построил нас всех. Потом заставил пересчитаться.

У прапорщика был низковатый, немного похрипывающий голос. Он говорил отрывисто, словно прогавкивая слова, а некоторые гласные и вовсе будто бы съедал:

– Нале-во! – приказал прапорщик нашей шеренге, – в расположение штаба мотмангруппы бегом марш!

И мы побежали. Достигнув дороги, строем пробежали вдоль кишлака. Тут нас сопровождали любопытные чужие взгляды. Но далеко не все из них были любопытными. Многие – уставшими.

Пока мы бежали по белой, словно мел, афганской дороге, я разглядывал кишлак. Разглядывал и видел на глиняных ступеньках бедненьких домишек, у их стен и за дувалами людей.

Тогда я понял – абсолютным большинством жителей кишлака Дез-и-Захак были старики, женщины и дети. Ни одного здорового мужчины хотя бы старше десяти и возрастом до семидесяти я не заметил.

«Значит, воюют, – подумалось мне. – Против нас воюют. И многие из тех, кто когда-то тут жил, уже наверняка погибли».

Дальше дорога поднималась на древнюю земляную насыпь, ведущую к валу, на котором и гнездилась крепость.

Молодые преодолели этот участок пути с видимым трудом, но старались не отставать. А вот я и старики, казалось, и не заметили подъема.

Внутрь крепости мы попали не через ворота, как можно было бы подумать. Ворот у Хазар-Калы вообще не было. Вернее, были, но представляли из себя огромную полуразрушенную каменную арку. Внутри нее построили большую заглушку из массивных досок и бревен. Усилили эту конструкцию мешками с песком и камнями.

Наш путь в крепость пролегал через КПП, что стоял на месте полуразрушенной боковой стены, которая когда-то соединяла малую и большую крепостные стены.

Внутри оказалось крайне оживленно.

Бойцов было немало, и каждый занимался делом: кто-то что-то таскал, кто-то что-то ремонтировал, кто-то чистил оружие или обслуживал технику, другие рыли землянки, которых и в крепости, и в ее окрестностях было немало. Я подозревал, что в большинстве из них прятали технику.

При этом почти никто из местных не носил полной формы одежды. Большинство ограничивались галифе и майкой. Начальство шло навстречу нехитрым способом солдат спастись от жары. Пусть и вопреки уставным нормам.

Крепость выглядела огромным живым существом, которое, несмотря на кажущуюся внешнюю смерть, продолжала жить. Жить в первую очередь человеческим трудом, звуками и запахами.

И тех, и других тут было предостаточно.

К привычному запаху сухой земляной пыли примешался тяжелый дух горюче-смазочных материалов, табачный дым разной степени вонючести и вонь жареного жира. Кажется, где-то работала местная кухня.

Вместе с тем крепость постоянно ревела моторами, лязгала оружием, стучала молотками, выла ветром на высоте стен и башен, а также бесконечно галдела десятками человеческих голосов.

От уютной, я бы даже сказал, домашней атмосферы погранзаставы здесь не было ничего. Лишь сухим прагматизмом и неустанным человеческим трудом полнилось это место.

– Становись! – снова крикнул старшина.

Мы выстроились на некоем подобии плаца. Вернее, это был не сильно просторный участок чистой, утоптанной земли, свободный от припасов, стройматериалов и прочего добра.

А располагался этот плац прямо под большой пузатой башней, именно той, что уцелела, но потеряла зубцы.

– Ровняйсь! Смирно! – скомандовал маленький круглолицый прапорщик. Он осмотрел нашу шеренгу и разрешил: – Вольно…

А потом стал затирать нам привычную речь о том, куда мы попали и что все, что мы видели или проходили раньше, де было настоящим детским садом. А вот сейчас начнется служба.