Текст книги "За речкой (СИ)"

Автор книги: Артём Март

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

– И тебе не хворать, Саша. Смотрю, держишься тут молодцом.

– А как иначе?

– И правда, – Давыдов вздохнул. Зыркнул на своих спутников. – Нынче иначе никак.

– Товарищ Селихов? – упрямо повторил человек в сером пиджаке.

Я заглянул ему в глаза. Повременив отвечать, все же сказал:

– Так точно. А вы? Извините, – я ухмыльнулся. – Не могу разглядеть ваших погон. Товарищ. Здесь, на губе, темновато. Сами понимаете.

Глава 9

Мужчина нахмурился, внимательно сверля меня своим строгим взглядом. В этом взгляде не было злобы – лишь холодная оценка ресурса, его потенциала и угрозы.

Кажется, он не удивился такому, такому дерзкому ответу с моей стороны. Скажу даже больше – он смотрел так, будто ждал от меня именно такого ответа.

Я выдержал взгляд незнакомого офицера.

Внезапно подполковник Давыдов прочистил горло.

– Кажется, мы начали не с того конца, ― Давыдов хоть и не улыбался, но в голосе его прозвучали примирительные нотки. ― Знакомься, Саша, ― обратился ко мне Давыдов, ― это генерал-лейтенант Николаев. А это полковник Арсеньев.

При этом Давыдов вежливо указал сначала на сурового шестидесятилетнего мужчину, который первым ко мне обратился, а потом и на второго, скромно стоявшего чуть позади.

Мысленно я отметил, что ни должностей, ни принадлежности к тому или иному роду войск или ведомству Давыдов решил не называть. Оставил эти подробности в тайне. Молчание Давыдова кричало громче слов: здесь замешаны большие шишки, и ему не хочется лишний раз ошибиться.

Тем не менее эта краткая заминка дала мне немножко времени чтобы оценить пришедших.

Генерал-лейтенант Николаев, несмотря на возраст, выглядел крепким и подтянутым. С первого взгляда можно было сказать – этот человек привык к дисциплине. Привык требовать ее и от других, и от себя. Об этом говорил опрятный во всех мелочах внешний вид офицера: идеально выглаженный качественный костюм «дипломатического кроя», строгий черный галстук, начищенные до блеска туфли, аккуратно зачесанные волосы.

От него исходило ощущение незыблемости, как от гранитного монумента. Каждый жест, каждый поворот головы был выверен, экономичен, лишен суеты.

У генерал-лейтенанта было плотное, коренастое телосложение. Понятно – раньше, в молодости, этот человек имел атлетическое сложение. Но даже сейчас с возрастом он стал скорее солидным, чем тучным. Мощная шея, квадратные плечи под тканью пиджака, крупные кисти рук с короткими пальцами – руки человека, знавшего работу, но давно переложившего грубую силу на других.

Лицо его казалось грубоватым. У него были крупные, тяжелые черты, квадратный подбородок и небольшие глаза. У рта и на лбу – глубокие морщины. Кожа казалась бледноватой, что называется – «кабинетной». Этот человек уже давно, много лет не бывал «в поле», и тем не менее по-прежнему излучал внутреннюю силу. Возможно, излучал ее даже активнее, чем раньше.

Морщины вокруг глаз были не просто следами возраста, а бороздами концентрации – привычкой вглядываться в суть вещей, в донесения, в лица подчиненных, выискивая ложь или слабость. Бледность не была болезненной – это был цвет власти, отшлифованной годами в кабинетах с приглушенным светом и плотными шторами.

Николаев носил седые тонковатые волосы, которые он зачесывал назад. Глаза его поблескивали холодной внимательностью и расчетливостью. Офицер уже давно не разменивался на эмоции. Он привык анализировать.

Его взгляд скользил по мне, по стенам камеры, по Давыдову и Арсеньеву, словно сканируя местность перед принятием стратегического решения. Ни тени сомнения, ни искры человечности – только холодный, безжалостный расчет.

И потому он казался мне самым опасным «противником» в этой камере. Если, конечно, он был противником. А это покажет только время.

А вот образ полковника Арсеньева, хотя и не сильно, но все же контрастировал с Николаевым. Контрастировал по большей части внутренней энергией, которую излучали эти люди.

Если Николаев был сгустком холодной, контролируемой силы, то Арсеньев напоминал разряженную батарейку – напряжение еще было, но оно уже не могло ничего питать.

Арсеньев казался сломленным, хотя явно пытался это скрыть от остальных. В первую очередь такое состояние полковника выражал его взгляд – нервный, нарочито строгий, и в то же время превращавшийся в опасливый, когда люди вокруг начинали внезапно говорить или двигались. Опасливость эта граничила с затравленностью.

Его глаза, карие и когда-то, наверное, живые, теперь метались, как пойманные птицы, не находящие выхода из клетки. Они цеплялись за лицо Николаева, ища одобрения или хотя бы отсутствия гнева, скользили по Давыдову с плохо скрываемым раздражением, на мгновение останавливались на мне – и в них вспыхивала смесь страха и злобы, которую он тут же гасил, опуская взгляд.

Кажется, в последнее время Арсеньев пережил такие события, которых совершенно не ожидал пережить.

Он стоял, чуть отступив за спину Николаева, как бы ища защиты, но эта поза лишь подчеркивала его уязвимость. Его пальцы нервно теребили край пиджака.

Сложно было четко определить возраст полковника. Ему с успехом можно было дать и сорок пять, и пятьдесят лет. Возможно, это усталость так отражалась на лице Арсеньева. Серая, нездоровая тень легла под глазами, резкие складки страданий пролегли от крыльев носа к углам рта. Он выглядел измотанным до предела, как человек, не спавший несколько суток подряд под грузом катастрофы.

Полковник был среднего телосложения. Он не был полным и уж точно занимал меньше пространства, чем Николаев. В то же время чувствовалась в его образе какая-то дряблость. Будто бы не так давно, каких-то пять-шесть лет назад, этот мужчина был все еще подтянутым и даже спортивным. Но теперь от прежней физической формы не осталось и следа. Как и от выправки.

Пиджак висел на нем мешком, подчеркивая впалую грудь. Он словно усох под гнетом собственного провала.

Вернее, офицерская выправка все еще чувствовалась у него в осанке, но в то же время плечи уже стали немного сутуловатыми, а грудь будто бы едва заметно впала. Он пытался втянуть живот, расправить плечи – но эти усилия длились секунду, затем тело вновь сжималось в комок тревоги. Это была выправка не гордого офицера, а затравленного зверя, ожидающего удара.

У Арсеньева было узковатое лицо. Его черты когда-то были острыми, но теперь стали нечеткими, как-то обрюзгли. Карие глаза, хоть и внимательные, потускнели. Потеряли блеск. На переносице краснел след от надавленных дужек очков, которых сейчас не было – мелкая, но красноречивая деталь рассеянности или спешки.

Даже в полумраке камеры я заметил его бледноватую, нездорового цвета кожу, бледные щеки и влажный лоб. Капельки пота, не впитываясь, скатывались по вискам, оставляя мокрые дорожки на серой пыли, осевшей на коже. Запах его пота был кислым, резким – запах страха и бессилия. Сложно было понять причину этой испарины – либо дело было в местной духоте, либо в душевном напряжении, которое явно переживал этот человек. Скорее всего, и то, и другое, слившись воедино, давило на него невыносимым прессом.

В общем, этот человек создавал впечатление «старающегося», но не поспевающего.

Он старался держать осанку, но сутулил плечи. Старался смотреть строго, но взгляд его померк. Старался выглядеть опрятным, но прическа его была несколько небрежной, а костюм – будто бы немного мятым. Словно бы с чужого плеча. Один лацкан пиджака был слегка подвернут, на брюках, чуть выше щиколотки, виднелось темное пятно – то ли грязь, то ли развод от воды. Мелочи, но на фоне безупречности Николаева они кричали о крахе.

Я пришел к выводу, что «непоспевающим» Арсеньев стал совсем недавно. Скорее всего, после событий на Шамабаде. А может быть, после того, как ведомства стали грызться друг с другом, стараясь найти выход из сложившейся ситуации. Его операция, его амбициозный «Ловец Теней», обернулась против него самого.

– Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант, ― кивнул я Николаеву, глянул на Арсеньева и добавил: ― Товарищ полковник.

Потом я перевел взгляд на Давыдова.

– Здравствуйте, Валерий Дмитриевич.

И Николаев, и Арсеньев промолчали. А вот начотряда ответил:

– Здравствуй, Саша. Жаль, что мы с тобой встретились при таких не самых приятных обстоятельствах.

– Мне тоже, товарищ подполковник.

После моих слов в камере повисла тишина. Свет, что пробивался сквозь крохотное оконце, померк еще сильнее. От приятного сквозняка, как бы по ошибке залетевшего в это неблагодарное место, не осталось и следа.

Духота густела. Густела, равно как и тишина, которую, на первый взгляд, никто не стремился разгонять.

– Старший сержант Селихов, значит, ― проговорил наконец Николаев.

– Так точно.

– Признаться, я представлял тебя несколько иначе, ― сказал генерал-лейтенант вкрадчиво и значительно. ― Думал, ты будешь постарше. Повыше. Покрепче. По крайней мере так начинает казаться, после того что о тебе говорят.

– Меня многие недооценивают, товарищ генерал-лейтенант, ― сказал я совершенно беззлобно, ― и обычно потом сразу жалеют об этом.

Николаев не ответил сразу. Лицо его решительным образом ничего не выражало. А вот Давыдов с Арсеньевым несколько нервно переглянулись.

– Как хорошо, что я тебя не недооцениваю, старший сержант Селихов, ― проговорил Николаев неторопливо, но четко. Казалось, он проговаривал каждое слово так, чтобы ни у кого из присутствующих не осталось и шанса не расслышать, что хочет сказать этот человек.

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант, ― сказал я, сохраняя свою стойку «смирно».

Николаев окинул меня оценивающим взглядом.

– По правде сказать, я о тебе никогда не слышал, Селихов, но когда вник в дело, то нашел твою биографию весьма занятной. Бой в первый же день на заставе. Захват пленных. Участие в нескольких «операциях» особого отдела и «Каскада». Это уже не говоря об активном участии в защите «Шамабада» от вторжения душманов. А теперь еще и поимка Тарика Хана – человека, который уже давно мозолил нам глаза.

– Так сложились обстоятельства, товарищ генерал-лейтенант, ― сказал я без всякого намека на скромность или тем более хвастовство. Скорее, я констатировал факт.

– Я уже давно знаю одну интересную закономерность, ― заговорил Николаев, немного помолчав. ― Если обстоятельства складываются настолько интересным образом, то их гнет под себя чья-то воля. Я тоже привык поступать подобным образом.

– Сейчас вы тоже гнете обстоятельства под себя, товарищ генерал-лейтенант? ― спросил я.

Николаев вдруг позволил себе хмыкнуть. Странно было видеть на его лице ухмылку. Ведь он вел себя так, что сложно было ожидать от него подобной эмоции.

Николаев шагнул ко мне. Я даже и бровью не повел. Хотя этот его шаг казался столь значительным, что полковник Арсеньев даже как-то странно пошевелился.

Я тут же почувствовал запах дорогого табака, которым разило от генерал-лейтенанта.

– Я слышал предложения майора Наливкина, ― продолжил Николаев. ― Они довольно-таки смелые. Я бы даже сказал – дерзкие.

– Подстать человеку, который их предложил, ― ответил я.

Николаев улыбнулся.

– Товарищ майор и правда достаточно смелый человек. И в высшей степени отчаянный. Но знаешь, что я тебе скажу, Александр? Я не дурак. И понимаю, что красной нитью через весь тот план, что он предложил нам, тянется попытка одного молодого старшего сержанта надавить на стороны конфликта. Я нахожу эту попытку смелой.

Николаев вздохнул. Обернулся и посмотрел на застывших без движения Давыдова и Арсеньева. Те молчали. Ждали, ловя каждое слово, каждый жест Николаева так, будто здесь и сейчас решалась не моя судьба, а именно их. Возможно, отчасти так и было.

– А я нахожу план товарища майора единственно возможным, ― ответил я. ― Хотя и не лишенным недостатков.

– А товарища майора ли? ― спросил Николаев. На этот раз без улыбки.

– Мне кажется, товарищ генерал-лейтенант, это не так важно при сложившихся обстоятельствах.

Николаев нахмурился. Взгляд его стал еще более внимательным. Он открыто разглядывал меня. Казалось, фиксировал каждое движение, любой жест, что я делал или не делал.

Офицер пытался читать меня словно книгу. Подмечать любую реакцию.

Да только я знал – подмечать было особо нечего. Мое лицо ничего не выражало, а поза оставалась предельно уставной.

Я тщательно себя контролировал. Ровно так, как считал нужным в присутствии генерала.

– Верно, ― наконец сказал Николаев. ― Не так уж важно. Но крайне занятно.

Генерал-лейтенант выдержал недолгую паузу. Делал ли он это намеренно, чтобы показать значимость своих слов, или же подобная манера выработалась у человека, привыкшего к власти, сама собой, я не знал. Признаться, даже не собирался рассуждать на эту тему. Подобное было мне безразлично. В отличие от тех слов, что высказал Николаев дальше:

– Твой компромисс, Александр, принят, ― сказал генерал-лейтенант так, будто вынес приговор. ― Личный состав четырнадцатой заставы Шамабад остается в строю. Никакого трибунала. Никакого следствия в отношении солдат не будет. Они действовали по обстановке. И каждый их шаг был направлен строго на одну-единственную цель – безопасность и охранение Государственной границы. Вы добились своего, товарищ старший сержант.

– Это не мое желание, товарищ генерал-лейтенант, ― покачал я головой. ― Я только исхожу из действий моих и личного состава. Если оценить их без обиняков, быстро станут понятны и их намерения. Мы простые люди. Простые солдаты. У нас, что называется, все на лице написано.

– Это так, ― властно кивнул генерал-лейтенант, снова выдержав короткую паузу. ― И все же в действиях некоторых лиц, фигурирующих в этом деле, усматривается преступный умысел. Пусть он и признан нами злоупотреблением служебными полномочиями и халатностью, но причастные все равно понесут ответственность.

Очевидно, речь шла о капитанах ГРУ, которые руководили заставой в момент, когда произошли все эти печальные события. Но не только о них. Судя по тому, что полковник Арсеньев бессильно засопел после слов генерал-лейтенанта, от ответственности не уйдет и он. Вот только какой она будет? Эта ответственность?

– Таким образом, ― продолжал Николаев, ― часть солдат личного состава заставы будет привлечена к дисциплинарной ответственности в виде выговоров. Но останутся на свободе.

– Это отрадно слышать, ― кивнул я.

– Операция «Ловец теней», ― снова заговорил Николаев, ― будет признана успешной. Пусть и с определенными нюансами, повлекшими за собой некоторые эксцессы.

Признаюсь, иносказательность генерал-лейтенанта начинала меня немного раздражать. В ней отражалась вся «кабинетность» его работы, к которой он привык за долгие годы службы на своей должности. Какой бы она ни была.

– Подобный исход был бы невозможен, не возьми вы Тарика Хана живым, товарищ старший сержант, ― сказал Николаев.

– А как насчет пакистанца? Как насчет Зии? ― спросил я.

Не то чтобы я сильно беспокоился о его судьбе. Просто мне было любопытно – а что же ведомства решат сделать с пакистанцем? Молчал ли он, понимая, что я тоже молчу, или же некоторые другие обстоятельства толкнули стороны к тому, чтобы принять предложенный мною план действий?

– Вы интересуетесь из чистого любопытства? ― спросил Николаев.

– Так точно.

– Человек, о котором вы говорите, ― продолжил Николаев, снова выдержав паузу, ― исчезнет из всех отчетов об этом деле. Считайте, что его больше не существует. И поскорее забудьте о том, что когда-либо были с ним знакомы, товарищ старший сержант.

Я пожал плечами.

Николаев почему-то нахмурился.

– Ты чем-то недоволен, Александр? ― спросил Николаев, снова переходя на «ты». ― Подобный наш шаг стоил майору Наливкину, а вместе с тем и тебе немалых усилий.

– Единственное, что я испытываю к Зие теперь, ― ответил я, ― это полнейшее безразличие.

Николаев едва заметно улыбнулся, но буквально сразу задавил свою улыбку. Причем так быстро, что любой другой, менее наблюдательный человек, и не заметил бы подобного жеста генерал-лейтенанта.

Тем не менее я был доволен происходящим. Я знал – на высоком уровне послушали мои доводы. Послушали и услышали. Шамабад по-прежнему будет стоять на страже границы. Его морально совершенно правильный порыв, хоть и противоречащий целям ГРУ, оценили совершенно правильно. По достоинству.

Ведь разве можно наказывать солдат за то, что они хотели исполнить свой долг? Слова Николаева – лишнее подтверждение тому, что армейская система СССР хоть и жестока, хоть и громоздка, но не лишена понятия совести. И если на первые два обстоятельства мне было по большей части начхать, то последним я был полностью удовлетворен.

Главной своей цели я добился – дела шамабадцев оценили ровно так, как и подобает оценивать.

– Теперь что касается вас, товарищ старший сержант, ― снова заговорил Николаев.

Потом он снова сделал паузу. Уверен, тем самым он опять же хотел просто добавить своим словам веса. Да только я воспользовался этой паузой и заговорил:

– Что касается меня, товарищ генерал-лейтенант, то мне не так уж важно, куда меня пошлют. Если даже заставят сидеть на губе до конца службы, то что ж. Теперь это уже не важно.

Николаев приподнял свой могучий подбородок. Взгляд его изменился. Если раньше он был жестким и оценивающим, то теперь смягчился. В нем заблестело уважение.

– На гауптвахте? Нет. Я бы не позволил этого, если бы даже подобное требование было одним из условий успешности нашего договора, ― сказал он очень сдержанно рассмеявшись. ― Разбрасываться подобными тебе солдатами – это само по себе преступление, Селихов.

– Неужели? ― спросил я без всякого удивления.

– Конечно. Ты не раз и не два доказал свою доблесть и полезность на деле. Уж кто-кто, а ты точно не зря носишь свои медали. Ты их кровью заработал, а не просиживанием на заднице ровно. Нужно быть последним идиотом, чтобы задвинуть такого бойца куда подальше. И уверяю тебя, у нас идиотов не держат.

Я заметил, что при этих словах Николаева Давыдов беззвучно хмыкнул. А вот Арсеньев с плохо скрываемым смущением отвел свой взгляд.

– Не думаю, товарищ генерал-лейтенант, что вы пришли сюда, чтобы просто похвалить меня, ― ответил я.

Николаев ухмыльнулся.

– Я вообще не привык никого хвалить, боец. То, что я говорю, – сугубо прагматичные наблюдения, ― внезапно генерал-лейтенант хитровато посмотрел на меня, ― и в то же время я буду глупцом, если не признаю, что тебя есть за что хвалить. И тем не менее ты прав. Я здесь совсем не за этим.

Николаев обернулся к начальнику отряда.

– Товарищ подполковник. Подсобите.

Не говоря ни слова, Давыдов приблизился и протянул генерал-лейтенанту тоненькую желтоватую папочку. Тот взял ее. Раскрыл. Достал один-единственный листочек.

– Товарищ старший сержант, ― сказал он, протягивая мне лист, полный печатного текста и озаглавленный гордым словом «Приказ», ― ознакомьтесь с вашим новым направлением. Будете служить там, где ваши навыки и качества как надо послужат Родине.

Я принял документ. А потом вчитался в сухой печатный текст.

От автора:

* * *

Я работал тренером боевых искусств. Ценой своей жизни бросился спасать ребёнка – очнулся в 1983 году, в СССР. Молодое тело, самбо по-прежнему моё и я знаю где находится ближайший зал… Стартовал 3 том: /work/377442

Глава 10

– Разведвзвод мотоманевренной группы, – не спросил, а констатировал я, оторвав взгляд от желтоватого листка.

Николаев несколько покровительственно кивнул.

– Ты неплохо проявил свои качества в прошлой операции. Весьма неплохо. Потому – на новом месте службы должен проявить себя еще лучше.

– Вступишь в должность командира отделения, – сказал Давыдов. – Уверен, старший лейтенант Муха примет тебя хорошо. Человек он сложный, я его неплохо знаю. Но командир – отличный.

Забавно, но я подумал, что переназначение, хоть и опасное, выглядит совершенно непохожим на какое-то наказание. Да, на новом месте, в мангруппе, может быть куда опаснее, чем даже на пограничной заставе. И все же определение меня в разведвзвод походит скорее на… признание, чем на наказание.

Это чувствовалось во всем – во взглядах Николаева и Давыдова, в тоне их голосов, в манере, с которой они преподнесли мне эту новость.

Признаюсь, мне совершенно не хотелось покидать Шамабад. Прикипел я к людям, что там служили. И все же я был готов заплатить гораздо большую цену за то, чтобы освободить парней от незаслуженного наказания. И если теперь я должен покинуть заставу, то что ж… я ее покину.

– Я уже подготовил приказ о твоем освобождении из-под ареста, Саша, – сказал Давыдов. – У тебя есть время, чтобы привести себя в порядок. Ты отбываешь через три дня с группой новобранцев, что только что из учебки.

«Только что из учебки, – подумал я. – И сразу в пекло».

Радовало только одно – лето. Летом интенсивность боевых действий ниже, чем в остальные времена года.

Ведь не все афганцы – бандиты, сидящие в горах. Большинство тех, кто с нами воюет, – простые крестьяне. Днем они пасут овец, занимаются огородом, семью кормят. А ночью уходят убивать советских солдат.

Вот и летом у них и без войны забот по хозяйству хватает.

Еще по прошлой моей жизни я хорошо помню, что нередко в летнее время года количество и сила боестолкновений несколько снижалась. Не сильно, но ощутимо.

И все же это не делало службу в мангруппе менее опасной.

С самого начала войны начальству погранвойск стало ясно – недостаточно удерживать рубеж границы, чтобы защитить советскую землю от душманов. Нужно обороняться по обе стороны от границы.

Уже шестого января восьмидесятого года СБО – сводные боевые отряды, сформированные пограничными отрядами округов, пересекли границу Афганистана.

Первые два СБО вначале были отправлены от шестьдесят шестого Хорогского пограничного отряда и сорок восьмого Пянджского пограничного отряда. Позже свой сводный отряд отправил и Московский.

Это были быстро сформированные из числа бойцов штатных мотоманевренных групп, взводов повышенной боеспособности и резервных застав войска специального назначения. Каждому сводному отряду вверялась своя зона ответственности, на которой он должен был действовать.

Число СБО «за речкой» росло, но исходя из практической необходимости, уже в начале восемьдесят первого года эти отряды были реорганизованы в мотоманевренные группы. В то же время новые группы готовились пограничными округами на территории СССР, а затем вводились в Афганистан с целью защиты границы и контроля новых территорий.

Более организованные и структурно слаженные «ММГ» включали в себя, как правило, три-четыре пограничных заставы, на вооружении которых были БТР-70 и БМП-1; минометную батарею; разведывательный взвод; противотанковый взвод; саперный взвод; взводы связи и обслуживания.

А еще немногим позже начальство осознало необходимость в молниеносных и крайне мобильных штурмовых группах. Так были созданы ДШМГ – десантно-штурмовые маневренные группы, пользующиеся мощью и скоростью военно-воздушных сил ПВ КГБ СССР.

Может, когда-нибудь в этой жизни мне еще доведется послужить в такой. Но сейчас путь мой лежал в мотоманевренную группу.

– Я свободен, товарищ генерал-лейтенант, – сказал я. – А как же мои товарищи? Я знаю, что кое-кто с Шамабада тоже содержится здесь, на гауптвахте.

– Они свободны тоже, – ответил мне не Николаев, а Давыдов.

Впрочем, генерал-лейтенант только одобрительно кивнул.

– И при первой же возможности отправятся на заставу, – продолжил начальник отряда. – Приказ о снятии любых обвинений я уже перенаправил на Шамабад. Скоро четырнадцатая снова заработает в штатном порядке.

– Значит, отбываю через трое суток, – задумчиво проговорил я сам себе, а потом глянул на начальника отряда. Обратился к нему: – Товарищ подполковник, разрешите съездить на Шамабад, когда парни туда поедут.

Давыдов очень по-доброму улыбнулся. И даже несколько недоумевающий взгляд генерал-лейтенанта не заставил начальника отряда задавить свою улыбку.

– Хочешь попрощаться с товарищами? – спросил вдруг Николаев.

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант.

Николаев снова глянул на Давыдова.

– Ну что ж, – пожал плечами подполковник. – Время у тебя есть. Разрешаю.

Ничего не ответив, я тем не менее сдержанно, но благодарно кивнул.

Николаев поджал губы.

– Нам пора. Дел еще невпроворот.

Начальник отряда постучался в дверь камеры. Ему немедленно открыл вытянувшийся по струнке сержантик.

– Селихова немедленно освободить, – сказал Давыдов. – Мой приказ уже у начальника вахты.

– Есть!

Давыдов обернулся.

– Ну что, пойдем, Саша? Приведешь себя в порядок. А то… – он замялся, – какой ты день тут уже сидишь?

– Лучше и не спрашивайте, товарищ подполковник, – сказал я с легкой улыбкой.

– И что? Так просто? Так просто все кончится? – спросил Черепанов, почесывая засаленную после долгого заключения голову.

Мы вчетвером сидели на лавочке, что стояла у здания штаба. Сидели и любовались на пустой плац. Посматривали на ворота и двери КПП, у которого дежурил совсем зеленый часовой.

– А что, товарищ прапорщик, тебя чего-то не устраивает? – устало хмыкнул ему Нарыв.

Черепанов, несмотря на освобождение с губы, казался настолько хмурым, будто бы все еще находился в камере. Он ссутулился, опер локти о колени и подпер голову. Уставился куда-то в асфальт.

– Да нет, устраивает, Слава, – вздохнул он и выпрямился. – Да только… Только мы ж мятеж устроили. И что? Просто выговорами отделаемся? Странно это.

– А я думаю, – начал Уткин чуть-чуть гундосо, – что это все потому, что Саша им пакистанца притащил. А мы – отбили налет этих сукиных сынов.

Я глянул на Уткина. Вася выглядел несколько бледноватым. А еще постоянно шмыгал носом. Видимо, простудился в своей камере.

И тем не менее даже простуда не убавила у него сил. Когда мы с ним увиделись здесь, в отряде, он подскочил, схватил меня своими могучими ручищами и сжал в объятиях так, что ноги оторвались от земли, а позвонки захрустели.

– А я думал, ты мертвый, Саня! – гундосил он при этом, – вот те крест, думал!

– Я тоже так думаю, – покивал Уткину Нарыв. – И потом, все ж понимают – мы ничего плохого не хотели. Мы просто границу защищали. И себя от самодуров.

– И все ж… Мятеж… – все пыхтел Черепанов.

Казалось, у него в голове не укладывалось, что нас просто так, спокойно отпустили и уже завтра утром они снова будут нести службу на Шамабаде.

Слишком прямой был этот Черепанов. Прямой во всем. И в мыслях тоже. И потому странно ему было, что совершенно прямая логика а-ля «залет – наказание» в этот раз не сработала так, как он привык.

Пусть даже и применяли ее, эту логику, нынче именно к нему.

– А ты и правда не рад, товарищ старшина, – улыбнулся я ему. – Ну, можешь вернуться в камеру, если хочешь.

Парни сдержанно рассмеялись.

– Хочешь, на… – Нарыв протянул Черепанову камешек. – Разбей в-о-о-о-н то окошко. Глядишь, обратно посадят.

– Да иди ты в баню, Нарыв, – зло бросил ему прапорщик.

– Товарищ прапорщик, да вы чего? – рассмеялся Уткин и шмыгнул носом. – Скоро снова опять будет все по-старому. Снова пойдем в наряды. Как раньше. Будто бы ничего и не было такого…

– Как раньше уже не будет, – вздохнул Черепанов.

– Это еще почему? – удивился Уткин.

– Тарана-то перевели. Кто там щас исполняет обязанности-то? У кого в руках застава?

Уткин нахмурился и вдруг задумчиво погрустнел. Лицо Нарыва тоже покрыла тень. Черепанов успешно передал свое настроение остальным. Казалось, так он и хотел.

– И правда, – покивал я, но не грустно, а задумчиво. – Как раньше не будет. Но разве это плохо? Все меняется. Шамабад тоже. Только служба всегда ровно такая же, как и была.

Говоря эти слова, я поднял взгляд к небу. Темноватое, оно свидетельствовало о том, что сумерки набирают силу. Солнце село не так давно. Душный афганский вечер чувствовался тут, в Московском, почти точно так же, как и на границе.

Когда я снова глянул на парней, заметил, что все они как один уставились на меня. Взгляды их блестели немым вопросом. Причем одним и тем же.

– Саша, а ты чего задумал? – первым высказал вопрос Нарыв.

Я им улыбнулся.

– За речку меня переводят. В мангруппу.

Лица пограничников вытянулись.

– Чего? – пробасил Уткин. – В какую мангруппу⁈

– Это ты… Сам? – спросил Нарыв, когда я не ответил на вопрос Уткина.

– Да. Сам.

– Зачем?

– Так надо было.

Черепанов ничего не сказал. Только уставился себе под ноги и повесил голову. Плюнул.

– Уходишь с Шамабада, что ли? – только дошло до Уткина.

– Да, Вася. Ухожу.

– Тогда я с тобой! – Уткин аж поднялся с лавки, – ну-ка! Признавайся, в какую переводят⁈ Я тут же рапорт подам!

Я разулыбался.

– Не скажу, Вася.

Уткин нахмурился.

– Мы с тобой же договаривались… Куда ты, туда и…

– Ты тут нужен. На заставе. Без тебя им тяжелей будет, Вася.

– Но…

– А Малюгу на кого оставишь? – хитровато улыбнулся я. – Его ж Солодов затюкает своими шутками про деревню. Один ты его только и спасаешь.

Вася Уткин открыл было рот, чтобы что-то сказать, но так и не сказал.

– Это ты с кем-то договорился, да? – спросил Нарыв мрачно. – Чтоб тебя подальше отослали, а нас не трогали? Так?

Впрочем, ему я тоже не ответил. Все потому, что мы заметили какую-то суету у КПП. Молодой часовой с кем-то упорно спорил. А этот кто-то изо всех сил пытался прорваться на территорию отряда.

– Я знаю! Он тут! – услышал я знакомый девичий голос.

Когда присмотрелся издали, то понял – это Наташа. И она была не одна, а вместе с отцом. Я рассмотрел массивную фигуру геолога Иванова, который тщетно силился удержать свою дочку.

– Гражданочка! Нельзя сюда! – протестовал часовой неуверенно. – Ни то я сейчас кого надо вызову!

– А я туда не хочу! Вы просто позовите!.. Позовите!..

– Наташенька… – суетился вокруг нее Владимир Ефимович. А вместе с тем он непрерывно извинялся перед перепуганным часовым: – Простите! Простите ее! Ай! Наташенька! Простите ее!

– Мне нужно увидеть его! Нужно увидеть Сашу Селихова!

– Не положено, гражданочка! Гражданин, держите вашу дочь в руках!

– А это не твоя ли? – спросил Нарыв, кивнув к КПП.

– Моя, – сказал я с улыбкой. А потом встал и энергично пошел через плац к КПП.

Когда приблизился, Наташа меня заметила. Глаза ее от изумления округлились.

– Саша! Сашенька! Живой! Господи, живой! Да что ж они с тобой сделали⁈

– Привет, Наташа, – ответил я с улыбкой.

– Нам вот его надо! Вот этого хлопца! – тут же забухтел Иванов. – Выпустите его на две минутки за ворота! Выпустите и все!

– Саша!

– Не положено! – упирался неуверенный часовой.

Когда я приблизился, Наташа вдруг замерла. На лице ее застыла маска изумления. А потом… Она внезапно схватилась за живот.

– Ох! Ох!

– Наташенька! – испугался Владимир Ефимович, поддерживая дочь, чьи ноги внезапно подкосились.

– Гражданка! Что с вами⁈ – перепугался часовой.