Текст книги "Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век..."

Автор книги: Арсений Замостьянов

ДОСТОЯНЬЕ ДОЦЕНТА

«К бессмертным памятникам Екатеринина века, без сомнения, принадлежат песнопения Державина. – Громкие победы на море и на сухом пути, покорение двух царств, унижение гордости Оттоманской Порты, столь страшной прежде для Европейских Государей, преобразование Империи, законы, гражданская свобода, великолепные торжества, просвещение, тонкий вкус, – всё это было сокровищем для гения Державина. Он был Гораций своей Государыни. В его творениях описывается самая домашняя жизнь и времяпрепровождение Императрицы, места, где она гуляла в часы отдохновения, где заседала с Мудрецами, дабы решить судьбу народов, где забавлялась играми своих приближённых. Всё это и теперь кажется для нас волшебным! Песни Державина будут драгоценны для русского вместе с славою Екатерины, с славою Румянцева, Орлова, Суворова и других знаменитых людей её времени» – это слова Мерзлякова. Вроде бы они совпадают с программой самого Державина:

 
Но если дел и не имею,
За что б кумир мне посвятить,
В достоинство вменить я смею,
Что знал достоинствы я чтить;
Что мог изобразить Фелицу,
Небесну благость во плоти,
Что пел я россов ту царицу,
Какой другой нам не найти
Ни днесь, ни впредь в пространстве мира, —
Хвались моя, хвались тем, лира!
 

Мой истукан, 1794

Эти строки восхищали Гоголя как пример искреннего царелюбия в поэзии. Но мало кто Гоголю вторил…

Золотой век русской литературы принёс новые ценности. «Модное остроумие» державинских времён превратилось в старомодное.

«По любви к отечественному слову, желал я показать его изобилие, гибкость, лёгкость и вообще способность к выражению самых нежнейших чувствований, каковые в других языках едва ли находятся», – здесь Державин вторит Ломоносову. Очень скоро его язык назовут варварским, даже вульгарным. Пушкин в письме Дельвигу позволит себе неприятное высокомерие:

«По твоём отъезде перечёл я Державина всего, и вот моё окончательное мнение. Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка – (вот почему он и ниже Ломоносова). Он не имел понятия ни о слоге, ни о гармонии – ни даже о правилах стихосложения. Вот почему он и должен бесить всякое разборчивое ухо. Он не только не выдерживает оды, но не может выдержать и строфы (исключая чего знаешь). Что ж в нём: мысли, картины и движения истинно поэтические; читая его, кажется, читаешь дурной, вольный перевод с какого-то чудесного подлинника. Ей богу, его гений думал по-татарски – а русской грамоты не знал за недосугом. Державин, со временем переведённый, изумит Европу, а мы из гордости народной не скажем всего, что мы знаем об нём (не говоря уж о его министерстве). У Державина должно сохранить будет од восемь да несколько отрывков, а прочее сжечь. Гений его можно сравнить с гением Суворова – жаль, что наш поэт слишком часто кричал петухом».

Что это – приговор? Или опрометчивая оценка, данная в 25 лет?.. Пушкин, не будучи восторженным последователем Ломоносова, не принимал и державинской ломки литературного языка. Поэтические исхищрения Державина поэтам золотого века представлялись наивными, да и этика отношений к государству, к карьере изменилась разительно. Но Пушкин столько черпал из Державина, что постепенно понял: за смелость и глубину образов, ассоциаций, эмоций можно простить многое.

По письму А. А. Бестужеву (1825) можно судить, каким усердным читателем Державина был Пушкин:

«У нас есть критика, а нет литературы. Где же ты это нашёл? именно критики у нас и недостаёт. Отселе репутации Ломоносова и Хераскова, и если последний упал в общем мнении, то верно уж не от критики Мерзлякова. Кумир Державина ¼ золотой, ¾ свинцовый доныне ещё не оценён. Ода к Фелице стоит на ряду с „Вельможей“, ода „Бог“ с одой „На смерть Мещерского“, ода к Зубову недавно открыта… Отчего у нас нет гениев и мало талантов? Во-первых, у нас Державин и Крылов, во-вторых, где же бывает много талантов… Ободрения у нас нет – и слава богу! отчего же нет? Державин, Дмитриев были в ободрение сделаны министрами».

Державин для Пушкина выше талантов, он – гений.

Восторгались ли Державиным в XIX веке? Разумеется! В 1830-е годы читателей поэзии в России стало больше, а Державин оставался стихотворцем чтимым и читаемым. Потребовались и явились новые книги, заслуживающие внимания: прежде всего это четыре тома, изданные А. Ф. Смирдиным в 1831-м. По тогдашним законам наследники владели авторскими правами только 25 лет после смерти писателя – и в 1841-м перед издателями открылись заманчивые возможности. Вскоре в издательстве И. И. Глазунова выходят новые четырёхтомные «Сочинения», а в 1845-м в издательстве Д. П. Штукина – весьма содержательное собрание сочинений в одном томе – с «Рассуждением об оде», с читалагайскими одами и с предисловием Николая Полевого, который утверждал: «До появления Державина у нас не было истинного поэта». Правда, Читала-гай Полевой называл Читалагаром.

Во всех учебных заведениях, где изучали русскую словесность, звучали оды Державина, а педагоги – вслед за Мерзляковым – произносили похвальные речи о поэте. Они считали Державина самой величественной вершиной русской поэзии. Здесь первым следует назвать Степана Петровича Шевырёва. Он не только подражал Державину в стихотворчестве, он – историк литературы, критик – многое постиг в нём.

«Это сама Россия екатеринина века – с чувством исполинского своего могущества, с своими торжествами и замыслами на востоке, с нововведениями европейскими и с остатками старых предрассудков и поверий – это Россия пышная, роскошная, великолепная, убранная в азиатские жемчуга и камни, и ещё полудикая, полуварварская, полуграмотная – такова поэзия Державина, во всех её красотах и недостатках», – пишет Шевырёв.

Суд Белинского, разумеется, был строже.

Властитель дум, неистовый Виссарион примечал, что в поэзии Державина нет шиллеровских «возвышенных мечтаний» или «бешеных воплей души… как у Байрона». Что же, по Белинскому, составляло поэзию Державина, которую исследователь ставил достаточно высоко? Выходило, что в державинском стиле превалировали героизация эпохи и яркие портреты её героев: «Поищите лучше у него поэтической вести о том, как велика была несравненная, богоподобная царевна киргиз-кайсацкия орды,как этот ангел во плотиразливал и сеял повсюду жизнь и счастие и, подобно Богу, творил всё из ничего; как были мудры её слуги верные, её советники усердные; как герой полуночи, чудо-богатырь, бросал за облака башни, как бежала тьма от его чела и пыль от его молодецкого посвисту, как под его ногами трещали горы и кипели бездны, как пред ним падали города и рушились царства, как он, при громах и молниях, при ужасной борьбе разъярённых стихий, сокрушал твердыни Измаила или перешёл чрез пропасти Сен-Готара; как жилии быливельможи русские с своим неистощимым хлебом-солью, с своим русским сибаритствоми русским умом…» Писал он о Державине много, ярко и противоречиво – его упрекали, что он «судит о Державине… как о разбитой посуде», называли Геростратом. Николай Полевой говорил о «пигмейском суде» над Державиным. Но красоты поэзии XVIII века со всеми её смелыми открытиями после пушкинского благозвучия воспринимались, словно какофония.

К концу 1840-х – когда любители словесности «канонизировали» Пушкина – ещё явственнее стало казаться, что Державин устарел.

Ну а потом «порвалась цепь великая», начался предреволюционный раскол. Яков Карлович Грот (1812–1893) десятилетия работал над девятитомным собранием сочинений Державина – это был первый образец академического издания в русской науке. Какие там комментарии, как точен набросок историко-литературного контекста каждой оды! Грот создаёт дотошное биографическое исследование – «Жизнь Державина». Ни один русский писатель к тому времени подобной чести не удостоился, да и в XX веке у классиков русской литературы не нашлось такого же преданного и трудолюбивого исследователя. Между тем прогрессивная критика бранила Державина всё резче, а читатели подзабывали «певца Фелицы».

Кампания нападок началась после 1860-го, когда вышли в свет «Записки» Державина. О мемуарах поэта ходило немало слухов. А тут Пётр Иванович Бартенев – историк, прирождённый архивист – взял да и издал с некоторыми купюрами «Записки», снабдив их собственными примечаниями. И оказалось, что реальный Гаврила Романович не соответствует представлениям 1860-х годов о чести, благородстве, общественном благе, поборником которого в прежние времена называл Державина Рылеев. «В Державине стали отрицать всякое достоинство: его бранили в журналах и учебниках, бранили с профессорских кафедр», – вспоминал Грот.

«Трудно найти образованного человека, который бы о поэтическом даровании Державина не имел наклонности думать, что это <…> кропотливая бездарность, сперва вызванная каким-нибудь неразумным случаем, а потом находившая поощрение на новые подвиги в неразборчивости и некоторых других условиях тогдашнего времени», – писал анонимный рецензент в «Библиотеке для чтения». Но одного клейма ему оказалось маловато, он вошёл во вкус: «Не простой бездарности, но – и замечательной нравственной пустоты и даже значительной ограниченности умственных способностей». «Державин делал дела точно так же, как писал оды, – неуклюже, шероховато, бессвязно, напряжённо до тупости, растянуто до бессмыслия».

Кому надо – все знали, что рецензию эту написал главный редактор журнала Алексей Писемский.

Не менее суров был приговор журнала братьев Достоевских «Время». «…Пошлым образом осмеял человека, в лице которого восходила заря будущего России – пробуждалась русская мысль и, встряхнув с себя веками навеянный гнёт рутинных понятий и привычек, взглянула на события, проходившие перед ней, взглядом глубоким, свободным и отрадным», – бушевал журналист Дмитрий Маслов. Речь идёт, разумеется, о державинской оценке Радищева.

Оценка Чернышевского отличалась аналитической сдержанностью, но рецензию на «Записки» он назвал ёмко: «Прадедовские нравы». Нашлись у Державина и защитники: Аполлон Григорьев, Алексей Хомяков. Последний восхищался «Записками», всецело сочувствовал Державину в его борьбе с либеральными друзьями императора Александра. Но голоса защитников трудно было различить в хоре сокрушителей.

Устарел Державин?

Но он никогда не устаревал для того же Достоевского, который на собрании петрашевцев с гневным пафосом декламировал «Властителям и судиям». Не просто декламировал, а защищал Державина! Дело было в кружке поэта С. Ф. Дурова. Речь зашла о Державине – и «кто-то заявил, что видит в нём скорее напыщенного ритора и низкопоклонного панегириста, чем великого поэта. При этом Ф. М. Достоевский вскочил как ужаленный и закричал: „Как? Да разве у Державина не было поэтических, вдохновенных порывов? Вот это разве не высокая поэзия?“ И – зазвучало: „Восстал Всевышний Бог да судит…“».

Не устаревал для академика Я. К. Грота, который выпустил первое в России подлинно академическое собрание сочинений – и это было собрание сочинений Державина.

Для Марины Цветаевой, которая возродила в XX веке яростную, никакой грамматике неподвластную эмоциональность Державина. Знак цветаевского преклонения перед поэтом XVIII века – в следующих строках одного очень личного письма: «Хотите – меняться? Мне до зарезу нужен полный Державин, – хотите взамен моё нефритовое кольцо (жука), оно – счастливое и в нём вся мудрость Китая. Или – на что бы Вы, вообще, обменялись? Назовите породу вещи, а я соображу. Я бы Вам не предлагала, если бы Вы очень его любили, а я его – очень люблю. Есть у меня и чудное ожерелье богемского хрусталя, – вдвое или втрое крупнее Вашего. Раз Вы эти вещи – любите» (О. А. Мочаловой, декабрь 1940 года).

Для многих «архаистов-новаторов» в поэзии XX века, первым из которых был, пожалуй, Владислав Ходасевич, написавший классическую книгу о Державине, а в стихах говоривший о своём «косноязычье» – несомненно, державинского происхождения.

Для Владимира Солоухина, которого изумляли богоискательские прозрения старорежимного поэта.

Для Иосифа Бродского, который не только ставил Державина выше Пушкина, но и попытался повторить (почему-то не вполне точно) форму «Снигиря» в оде «На смерть Жукова». Тут, конечно, важен не только прихотливый рисунок строфы, но и тема. Правда, Державин был другом Суворова, а Бродский мог судить о Жукове по слухам и пересудам. Бродский не был посвящён в тайны кремлёвского двора, но эффектно имитировал образ всезнающего придворного поэта. Нобелевского лауреата вряд ли устраивали политические воззрения действительного тайного советника, восхищал его державинский стих – непричёсанный, порывистый и вместе с тем имперский, монументальный.

Словом, поэты Державина не забывали никогда: к нему в XX веке в стихах обращались Мандельштам, Северянин, Вс. Рождественский, Шенгели, Антокольский, Самойлов, Чухонцев, Вознесенский, Минералов, Новиков, Евтушенко, Кибиров, Кушнер…

Ревизия так называемых «авторитарных ценностей», проходящая в нашем обществе в последние полтора десятилетия, коснулась и истории литературы – едва ли не в первую очередь. Нынче литература перестала интересовать исследователей в перспективе служения государству, народу, прогрессу. При этом подчас игнорируется или априорно признаётся недостойной серьёзного исследования социальная составляющая творчества – а ведь это один из самых цветущих садов русской литературы! Обделяет себя тот, кто не замечает глубинной связи с государственной идеологией русской литературы XVIII века, когда в поэзии господствовала не идея свободы, а идея светского просвещения, то есть посильного служения поэзии на благо государства и общества.

Этот принцип был ключевым для мировоззрения многих литераторов того времени, и если сейчас кому-то эта эстетика кажется ущербной, всё равно она заслуживает столь же внимательного изучения, как и поэтическое творчество её апологетов. Необходимым наполнением поэзии был образ героя, служащий читателям примером различных добродетелей, иерархия которых диктовалась и авторским стилем того или иного поэта, и исторической целесообразностью. Необходимо добавить, что сложившаяся в то время национальная, а по-русски говоря – всенародная идея, вобравшая в себя, кроме литературных, целый ряд иных образов церковного и светского происхождения, способствовала утверждению в России XVIII века великой культуры, науки, армии; развитию промышленности и сельского хозяйства. Образы героев в поэзии, по выражению Д. Д. Благого, воплощали «национально-исторический подвиг». Национальный герой, отражение государственной идеологии в поэзии, историзмрусской поэзии – вот позиции, интересующие нас с течением времени всё сильнее. И потому без Державина (как и без Суворова, Потёмкина, Кутузова) нам никуда.

Не до Державина было в двадцатые годы XX века. Почему-то идеологи первых лет советской власти к событиям прошлых веков относились с мерками XX века. А Державин был бесконечно далёк от революционного класса. Да и не было у нас в XVIII веке массового пролетариата! И всё-таки в 1933 году именно с Державина началась одна из лучших советских книжных серий – «Библиотека поэта», созданная по инициативе А. М. Горького. Предисловие (несколько настороженное) Ивана Виноградова, подготовка текстов Григория Гуковского – лучшие филологические умы открыли Державина читателю тридцатых годов.

Державина изучали в школе – в особенности «Властителям и судиям». Подчёркивалось всё вольнодумное, дерзновенное, что было у него. «Державин – бич вельмож» был актуален в тридцатые годы. А в предвоенное время по-новому зазвучали батальные гимны славных дедовских времён. Всенародным героем снова стал Суворов. В 1937 году широко отмечалось 125-летие Отечественной войны 1812 года, не говоря уже о столетии дуэли А. С. Пушкина…

К литературной классике стали относиться почтительно, как никогда. Только грустно, что казанский памятник великому поэту не уцелел – его восстановят уже в наше время.

В 1943 году, как водится, на государственном уровне отмечали юбилей Державина – 200 лет. Патриотическая, батальная героика Державина в те дни зазвучала и в Москве, и в блокадном Ленинграде, в десятках университетов и педагогических институтах по всей стране – начиная с зала Чайковского, в котором торжественный вечер открыл Александр Фадеев.

Красная армия сражалась с врагом под Курском – и по-новому звучали старинные стихи:

 
О, исполать, ребяты,
Вам, русские солдаты,
Что вы неустрашимы,
Никем непобедимы.
 

Державиным научились восхищаться!

Событием стала юбилейная статья Павла Антокольского, опубликованная в газете «Литература и искусство». Советский поэт заключал: «Оказывается, он ещё очень молод, этот старик, и вылезает живым из своего ямба!»

Постепенно Советский Союз превратился в литературоцентричную державу. И для Державина нашлось место на литературном Олимпе. По сравнению с Пушкиным, Лермонтовым, Тургеневым, Толстым, Достоевским он пребывал на заднем плане. Но и Державин стал, если говорить языком того времени, «достоянием миллионов». «Коммунизм – это Тютчев, приходящий к зырянам, / Это грамотный чукча перед телеэкраном», – писал в те годы Лев Озеров, и это анекдотично только на беглый взгляд. Лучшие издания Державина – это несколько томов, в разные годы выходивших в «Библиотеке поэта», и «Анакреонтические песни», вышедшие в 1987 году в «Литературных памятниках» под редакцией Г. П. Макогоненко, Г. Н. Ионина, E. Н. Петровой. Из других редакторов и комментаторов Державина упомянем Д. Д. Благого, И. А. Виноградова, А. В. Западова, А. Я. Кучерова, Л. И. Тимофеева, В. А. Приходько, П. Г. Паламарчука. Каждый из них преподносил Державина массовому читателю с толком и с душой – нам в пример.

А как читал Державина Николай Анненков – актёр Малого театра, который и после столетнего юбилея выходил на сцену. В его исполнении «Властителям и судиям» и «Бог» звучали как подлинные пророчества.

В серии «Жизнь замечательных людей» в 1958 году вышла монография Александра Васильевича Западова о Державине – труд филолога, замечательного публикатора державинской поэзии. В те времена биографии русских монархистов в «ЖЗЛ» практически не появлялись, Державин стал исключением. Слишком велика была сила литературоцентризма в советские годы! За благословение Пушкина Державину простили борьбу против Пугачёва. Державина изучали в школе: мимоходом, но всё же изучали.

Олег Николаевич Михайлов в нашей словесности служит открывателем новых земель, в том числе и «хорошо забытых старых». Он стал первым исследователем Бунина – и писал о нём так, как будто речь шла не об антисоветчике-эмигранте. И о Державине он написал без оглядки на конъюнктуру. Просто объяснился в любви XVIII веку, временам, когда Россия крепко стояла на ногах и била врагов. В середине семидесятых михайловская повесть о Державине «Громовой пролети струёй» также вышла в серии «ЖЗЛ».

Для многих читателей первооткрывателем Державина стал Владимир Солоухин: его эссе «Посещение Званки» незабываемо:

«Ничего от усадьбы Званки или даже от её планировки не осталось здесь, на высоком волховском берегу. Всё тут безнадёжно уничтожено, стёрто с лица земли. И всё-таки давайте преодолеем некоторую инерцию, опомнимся от первого впечатления и будем рассуждать так.

1. Державин – великий русский поэт, во всяком случае самый большой наш поэт восемнадцатого столетия.

2. Бывали ли случаи, когда погибшие мемориалы строили совершенно заново? Да, бывали. Даже дом Пушкина в Михайловском. Недавно от первого до последнего кирпича построили на Садовом кольце сломанный незадолго перед этим дом Грибоедова. Спохватились и построили. Уже надоевшим примером стал так называемый Старый город в Варшаве – Старо място, заново построенное после войны. Теперь рядом со Старым мястом от первого до последнего кирпича возводится поляками Королевский (или Варшавский) замок. Так что примеры есть».

Так рассуждал Солоухин, призывал восстановить не только усадьбу, но и Хутынский монастырь…

Рассказал он и о могиле поэта:

«Сразу после войны, когда державинская могила оказалась среди руин, пошли по скорейшему и легчайшему пути. Не стали восстанавливать из руин монастырский комплекс, а перенесли прах поэта в Новгород, где он сейчас и покоится в Новгородском Детинце (кремле) под скромным обелиском и под доской с надписью „Гавриил Романович Державин, действительный тайный советник и многих орденов кавалер“. Доска старая, перенесена с прежней могилы. Надпись меня позабавила, когда я её увидел впервые. В самом деле: Суворов обратился к Державину за красивой и торжественной (надо полагать) эпитафией на будущую могильную плиту. „Здесь лежит Суворов“, – ответил поэт незамедлительно. „Помилуй Бог, как хорошо!“ – согласился великий полководец.

Однако разницу в этих эпитафиях понять можно. У Суворова было много званий и орденов, но мы все и знаем, что их было много. Точно так же, как мы знаем, что Державин был великий поэт. А то, что он „действительный, тайный советник и многих орденов кавалер“, известно не каждому. Мы возвращались в Новгород уже к вечеру. И, кажется, не было недовольных, что вместо бесцельной и бездумной прогулки по Ильмень-озеру мы посетили Званку, которая ещё несколько часов назад была для большинства из нас если не пустым звуком, то чем-то смутно припоминаемым из далёкого школьного времени».

Благоговейное отношение к литературной классике в те годы не было редкостью. Солоухин подробно, темпераментно разобрал оду «Бог» – и ему удалось многим разъяснить, что Державин – не просто предтеча Пушкина или Тютчева, а суверенная сила, великий поэт.

Верой и правдой служил Державину Пётр Георгиевич Паламарчук: его литературным дебютом стала повесть «Един Державин», а уж потом Паламарчук публиковал и комментировал «Записки» Державина, его, казалось бы, канувшие в реку забвения прозаические отрывки. Прозу Державина – допушкинскую, труднопостижимую прозу – в 1983–1985 годах Паламарчуку удалось издать почти полумиллионным тиражом! И ведь не мариновались эти книги на прилавках, их действительно читали. Вот она, эпоха литературоцентризма и книжного бума. А главное – эпоха победившего Просвещения. Достаточно сказать, что в восьмидесятые годы переиздания «архаичного» Державина вышли общим тиражом более трёх миллионов!

Мы многое потеряли с восьмидесятых годов. Запретных тем нынче не стало, но и наклонность к литературе, к просвещению в людях не воспитывается, а уничтожается. Судьба Державина нам в утешение. Из нищеты, из безвестности он – не считаясь с политесом! – возвысился и достиг не только «высоких степеней», не только монаршего доверия, но и бессмертия. Ведь он живой. Ведь мы учимся у него, разговариваем с ним. Падаем, как Державин, и пытаемся вставать, возрождаться – по примеру Гаврилы Романовича. И когда-нибудь споём полным голосом: «Гром победы, раздавайся!» И это будет не антикварный напев из старины далёкой, а гимн самой настоящей России, который отзывается в нашем сегодняшнем и завтрашнем дне. У Державина найдётся немало строк, которые напрашиваются в автоэпитафию. На его могильном камне можно было бы высечь стихи Капниста или Рылеева. Но у меня не выходят из головы строки, которые мы перечитали в эпиграфе:

 
Словом: жёг любви коль пламень,
Падал я, вставал в мой век.
Брось, мудрец, на гроб мой камень.
Если ты не человек.
 

Москва, 2012