Текст книги "Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век..."

Автор книги: Арсений Замостьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 37 страниц)

В Москве должна была решиться судьба Ганюшки. Роман Николаевич мечтал пристроить сына в Сухопутный шляхетский корпус – лучшего учебного заведения и представить было нельзя. Кроме того, сына можно было зачислить в какой-нибудь полк – конечно же гвардейский.

В военной коллегии Роман Николаевич, частенько прихварывавший, хлопотал о собственной отставке. Его обещали произвести в полковники. Но – пока суд да дело – у подполковника закончились деньги. А откуда взять средства для обучения в кадетском корпусе?.. Пришлось возвращаться в Казань несолоно хлебавши.

В конце января 1754 года старший Державин получил заветную бумагу об увольнении из армии. В ней шла речь и о «полковничьем ранге», к которому отставника, известного беспорочной службой, обещали представить.

Только-только Роман Николаевич в чине подполковника вышел в отставку, только поверил, что дела его исправятся – как болезнь скрутила его. В ноябре 1754 года семейство осиротело.

В селе Егорьеве, при храме, похоронили несчастного офицера. Служил, иногда веселился и шумел, экзаменовал сына по черчению, рассказывал об армии – и вдруг его не стало. Рыдания, молитва – и чёрная бездна. Сельский батюшка произносил утешительные речи о лучшем из миров – притягательные, таинственные слова. Всю жизнь перед этой неисчерпаемой тайной Державин преклонял колена. А жизнь у них пошла плачевная, сиротская.

«И таким образом мать осталась с двумя сыновьями и с дочерью одного году в крайнем сиротстве и бедности; ибо, по бытности в службе, само-малейшия деревни, и те в разных губерниях по клочкам разбросанныя, будучи неустроенными, никакого доходу не приносили, что даже 15 р. долгу, после отца оставшаго, заплатить нечем было».

Пятнадцать рублей долга! За каких-нибудь 100 рублей Фёкла Андреевна была готова заложить почти все земли! Нищенские бюджетные ориентиры – воистину, потомкам мурзы Багрима, аристократам из «Бархатной книги», приходилось считать копейки.

После смерти Романа Николаевича оживились недруги Державиных – соседушки-помещики, которые побаивались подполковника. Вдову оттесняли со спорных клочков земли, каждый старался обворовать семью, оставшуюся без защитника. Её жизнь переместилась в негостеприимные кабинеты столоначальников:

«Мать, чтоб какое где-нибудь отыскать правосудие, должна была с малыми своими сыновьями ходить по судьям, стоять у них в передних у дверей по нескольку часов, дожидаясь их выходу; но когда выходили, то не хотели никто выслушать её порядочно; но все с жестокосердием её проходили мимо, и она должна была ни с чем возвращаться домой со слезами, в крайней горести и печали, и как не могла нигде найти защиты, то и принуждена была лучшия угодья отдать записью купцу Дрябову за 100 рублей в вечную кортому». В кортому – значит, в откуп, в аренду. То есть купец намеревался заработать на державинских угодьях куда больше жалких (даже по тем временам) 100 рублей. Богатство оборотистого купца приумножалось, на державинской земле Дрябов построил сукно-валяльную мельницу, поставлявшую сырьё для суконной фабрики, известной на всю губернию. Дрябов знай себе подсчитывал барыши, а тут 100 рублей… Такие деньги добывают не на барские прихоти, а на кусок хлеба. А Державин поглядывал на чиновников, на просителей, привыкал к кабинетной пыли и коридорной грязи.

Детство, полное унижений и обид, частенько предшествует победной судьбе выдающегося деятеля. В «Записках» Державин скупо пишет о личном, но те, первые, раны и в глубокой старости ныли: «Таковое страдание матери от неправосудия вечно осталось запечатленным на его сердце и он, будучи потом в высоких достоинствах, не мог сносить равнодушно неправды и притеснения вдов и сирот». О, не только «притеснения вдов и сирот» не мог сносить равнодушно Державин! Любая судебная несправедливость (подлинная или мнимая) вызывала в его душе бешеную ярость. Сколько сил, сколько здоровья загубит Державин в бесплодных бюрократических сражениях, которые разгорались вокруг судебных разбирательств… Психологи любят всё на свете объяснять детскими впечатлениями – вот тут-то им и раздолье.

В одной из самых нашумевших своих од Державин напишет:

 
А там! – вдова стоит в сенях
И горьки слезы проливает,
С грудным младенцем на руках,
Покрова твоего желает.
 

Не ошибёмся, если увидим здесь горестные детские впечатления. Гавриле уже исполнилось одиннадцать, Андрею – десять, они всё примечали, запоминали. Другой бы после этого навсегда возненавидел спёртый воздух присутственных мест, но герой XVIII века рассуждал благоразумнее нас.

Державин взвинченно, с перехлёстом, верил, что исправить ситуацию можно юридическими мерами: сперва принять справедливые законы, а после – приучить соотечественников неукоснительно исполнять спасительные правовые нормы. Честный суд он воспринимал как земной аналог Страшного суда:

 
Нет! знай, что Правосудья око,
Хоть бодрствует меж звезд высоко,
Но от небес и в бездны зрит:
Тех милует, а тех казнит
И здесь, в сей жизни скоротечной,
И там, и там, по смерти, в вечной…
 

Сто раз он мог разочароваться в юридическом вареве, в обманчивой мудрости законов. Но упрямство было и вторым, и первым счастьем, а также всегдашним несчастьем Державина. Уважение к законам – основа Просвещения, без него невозможно разумное устройство земной жизни. Такие убеждения Державин почерпнул из трагедий Сумарокова, из од Ломоносова – то были первые и сильнейшие литературные впечатления казанского (но не фонвизинского!) недоросля.

Державин благодарно помнил, что даже в годы мытарств мать не забывала позаботиться о просвещении сыновей. Нужно было готовить братьев к экзаменам по арифметике и геометрии. Сама Фёкла Андреевна не превзошла премудрости этих наук. Лучших учителей, чем будущие офицеры, в округе не нашлось. В Казани проживало немало дворянских семей, но система домашнего образования в России ещё не сложилась: располагая большими деньгами, можно было выписать учителя из Москвы, но мало кто на такое решался.

В те годы единственным светским учебным заведением в Казани была гарнизонная школа. Назвать подобные школы очагами просвещения не решались даже благодушно настроенные современники, но других грамотеев, помимо военных, в округе не водилось. Эти хотя бы умели читать, писать и считать. Да и опытом отличались: каждый успел «проездиться по Руси».

Сперва за небольшую плату наняли воспитанника гарнизонной школы Лебедева, а позже – штык-юнкера Полетаева. Они не были самодурами вроде каторжника Розе, но наилучшим образом пребывали в непроходимом невежестве. Правда, Державин каждое арифметическое действие схватывал на лету и считал в уме быстрее своих нерадивых учителей. Полетаев чертил фигуры, не помышляя о евклидовых теоремах… Державин полюбил черчение пуще всех наук. Главное, что в те годы он уже стал способным самоучкой: перечитывал книги, прислушивался к разговорам, отовсюду извлекал полезную информацию.

Фёкла Андреевна помнила о планах покойного Романа Николаевича – и, когда Гавриле исполнилось 12 лет, направилась в Москву, чтобы пристроить его в полк. Но сперва нужно было доказать дворянское происхождение Державиных – а малограмотная Фёкла Андреевна историю рода знала прескверно. Выручил подполковник Дятлов – по-видимому, не только дальний родственник, но и искренний приятель Романа Николаевича. Дятлов жил в Можайском уезде. Пришлось посетить и его… Дятлов приехал в Москву и с лёгкостью, а также с чувством, толком и расстановкой рассказал, кому следует, про мурзу Багрима и его славных потомков. Но время шло, наступила зима – и путь в Петербург представлялся для вдовы мучительным. Она решила вернуться в Казань, чтобы на следующий год, вместе с сыновьями, проехаться по столицам.

Но тут Державиным – а особенно Ганюшке – в первый раз (зато во весь рот!) улыбнулась удача.

АЛЬМА-МАТЕР

То было первое и последнее учебное заведение в жизни будущего академика и действительного тайного советника Державина. Его записали в гимназисты в числе первого десятка казанских мальчиков. Примерно в те же годы начал постигать основы наук и Г. А. Потёмкин – но разве можно сравнивать уровень педагогов, которые обучали двух дворян-современников? Да, Потёмкины были богаче Державиных, они крепко стояли на ногах. Будущий князь Таврический рано остался сиротой – но его пригрели московские родственники. У вдовы Державиной не нашлось преуспевающей родни. И если бы нашему знаменитому меценату не пришла в голову идея организовать в Казани гимназию – неизвестно, в каких полках погряз бы Гаврила Державин…

Организатор и благотворитель Московского университета, меценат и просветитель Иван Иванович Шувалов понимал: просвещение потребно не только в столицах. Дворяне из Саратова, Казани, Нижнего Новгорода не имели возможности учиться в московских гимназиях. Что же, им пребывать в пучине невежества? Иван Иванович ведал, что даже зажиточные помещики неразборчивы к выбору учителей: парикмахеры и мелкие торговцы из Германии становятся в России проводниками наук, а точнее – невежества.

Сенатский указ от 21 июля 1758 года возвещал: «Для размножения наук, об учреждении в Казани гимназий к обучению дворян и разночинцев, с такими же выгодами, как и в Московском университете, и об отправлении туда из оного университета учителей и о бытии им на сумме университетской, – быть по тому Московского университета представлению»; далее предписывалось казанской губернской канцелярии приискать пригодное для гимназии помещение и «чинить должное вспоможение, по обстоятельствам, без опущения времени».

Альма-матер Державина заслуживает доброго слова – напрасно про неё подчас вспоминают с пренебрежением. Замечательное учебное заведение, которое останется в истории российского просвещения. С этой гимназии началось становление Казани как университетского города. Как-никак, первая нестоличная гимназия Российской империи.

Шувалов намеревался открыть в изрядно обрусевшей древней татарской столице сразу две гимназии: для дворян и для разночинцев – под крылом Московского университета. На разведку в Казань приехал московский учитель, капитан фон Траубенталь. Он станет обучать казанцев истории и географии.

Командиром гимназии (так тогда называлась директорская должность), к счастью для Державина, назначили Михаила Ивановича Верёвкина. Он посоветовался с Траубенталем – и быстро выбрал дом для гимназии. Двухэтажный, каменный дом Кольцова наняли за 15 рублей в месяц. Добротное, но полузаброшенное здание нуждалось в ремонте.

Кем он был, Михаил Иванович Верёвкин, прибывший из Москвы удельный князь казанского Просвещения?

По преданию, родоначальник фамилии – ордынский выходец – получил от великого князя Ивана III почётное прозвище «Верёвка» за то, что ловко развернул пред князем свою дружину в линию, как по верёвке.

Истинный служитель Просвещения, он учился в кадетском корпусе вместе с Сумароковым и Херасковым. Как и они, не стал офицером, посвятил себя литературе, науке, школе. Верёвкину нельзя отказать в литературной одарённости: он пробовал себя в драматургии, в поэзии, наконец, вскоре после смерти великого учёного благоговейно написал биографию Ломоносова, изданную в собрании сочинений Михаила Васильевича. Долго он будет служить литературе – и полное собрание его собственных сочинений составило бы 150 томов. Но призванием Верёвкина была не литература, а сцена! Никогда прежде Державин не сталкивался со столь артистичными баечниками. Верёвкин лихо завоёвывал любую аудиторию остротами, анекдотами, рассказами. Державин всякий раз старался запомнить верёвкинский рассказ, чтобы при случае блеснуть в обществе. Вдобавок директор гимназии оказался ловким карточным фокусником. А мир четырёх мастей манил Державина сильнее, чем литература, чем царские дворцы…

В Казани свирепствовал книжный голод. Не хватало учебников, пособий. Верёвкин забрасывал Московский университет просьбами о доставке учебников, книг, журналов. Всё это стоило дорого. Ему было, на что пожаловаться. Денег на содержание гимназий требовалось по 476 рублей 32 копейки на треть учебного года, а университет высылал только по 250 рублей, так что «гимназические чины, будучи все бедные и имея почти все самое малое жалованье, нищенствовать принуждены», – писал командир университетским властям, выпрашивая очередную книгу.

Не было науки, к которой Державин относился бы равнодушно. Чертить и рисовать он уже давно умел не хуже любого опытного офицера. Всё, что можно было прочитать, – проглатывал неудержимо, а потом перечитывал с наслаждением.

Из иностранных языков предпочитал немецкий, к которому мерзавец Розе приохотил его на всю жизнь. В те годы многие дворяне уже впадали в преклонение перед иностранной культурой и европейскими языками. Давно замечено: многое в казанской эпопее Державина напоминает пьесы Фонвизина – то «Бригадира», то «Недоросля». Но Гаврила Романович счастливо избежал галломании, а с проявлениями «низкопоклонства перед Западом» боролся не менее страстно, чем Ломоносов или Суворов. Впрочем, до Казанской гимназии первоначальных лет лютая и повальная галломания ещё не докатилась.

Державина привлекали загадки Востока, пряная арабская экзотика, отзвуки которой можно было расслышать в Казани всегда, даже в годы притеснения магометан.

Мудрец Верёвкин предлагал открыть при гимназии класс татарского языка: «Рассуждая, что здешний город есть главный целого царства, имевшего национальный диалект, не повелено ли будет завести при гимназии класс татарского языка? Со временем могут на оном отыскиваемы быть многие манускрипты; правдоподобно, что оные подадут некоторый, может быть и немалый, свет в русской истории». От этой новации поначалу отмахнулись, и, по большому счёту, татарский язык стал языком светского просвещения и получил государственную поддержку только во времена наркомпроса Луначарского. Но и старания Верёвкина не пропали втуне: через десятилетие в гимназии сложится недурственная лаборатория по изучению восточных языков: татарского, калмыцкого, монгольского, турецкого, арабского, персидского, армянского и даже китайского.

По субботам Верёвкин устраивал «конвенты» – собрания педагогов и попечителей гимназии. На них открыто говорили обо всём наболевшем, а нередко – спорили на повышенных тонах.

Казанский епископ Гавриил (Кременецкий) симпатизировал бескорыстному, прямодушному командиру гимназии. Чем мог, он помогал гимназии, по праздникам непременно посещал этот храм науки, знал в лицо всех гимназистов.

Гимназия должна была активно содействовать просвещению – не только на ниве школьного или университетского образования. Губернатор князь Тенишев на некоторое время приблизил Верёвкина, осыпал его почестями, но полномочия гимназического командира оставались туманными, загадочными. Сам Михаил Иванович был убеждён, что гимназия должна облагораживать губернию. А поволжские уездные города мало чем отличались от разросшихся сёл. Ни дорог, ни каменных зданий, ни площадей… И нравы самые буколические. Верёвкин создавал планы городов, ориентируясь на германскую упорядоченность. Вообразим: пришлый просветитель привозил в городок огромные железные рамы с цепями. Плечистые волжские бурлаки таскали эти рамы по непролазным улицам – и, если угол какого-нибудь дома мешал прямому движению рамы, Верёвкин произносил неумолимое: «Ломать!» Целеустремлённый, не сомневавшийся в своей правоте просветитель был крутенек, если видел, что на пути Просвещения вырастает помеха. Он покрикивал на купцов, властной дланью приостанавливал движение судов, нисколько не опасаясь недовольства. Вот что такое настоящая благородная ретивость – примечал будущий губернатор и министр.

Так было и в Чебоксарах, где первым помощником Верёвкина стал гимназист Державин.

Огромный чертёж, над которым колдовал Гаврила, не помещался ни в одной зале. Не нашлось в Чебоксарах столь огромных комнат! С трудом разыскали подходящий чердак длинного купеческого дома – там и разместился Державин. Грандиозные планы Верёвкина по большей части так и остались в чертежах. Чебоксарские купцы и дворяне не собирались перестраивать свои дома, корёжить сады, ломать амбары… Ради чего? Ради германского идеала? Наблюдая за стараниями Верёвкина, они в лучшем случае улыбались в бороды. Даже самый благодушный домовладелец, прослышав о таком Верёвкине, ощущал прилив литературного вдохновения и сочинял донос. Из всех даров Просвещения именно донос наши соотечественники, как и их европейские современники, воспринимали с особым творческим воодушевлением.

26 апреля, в день открытия Московского университета, в гимназии устроено было торжественное празднество, которое Верёвкин, боровшийся с нищетой школяров и педагогов, использовал для привлечения меценатов. Праздник прошёл победно, о чём командир школы радостно доносил начальству: «После молебна духовные и светские чиновные люди с магистратским президентом и богатейшими купцами вошли в аудиторию. Речи были французские, немецкие, латинские и русские. Истинно, м. г., слёзы от удовольствия многие проливали. После речей все слушатели, числом 117 человек, обедали. Три длинные линии столов касались между собой концами; на отдалённых концах поставлены были изображения частей света, по которым распространяются области всемилостивейшей нашей самодержицы, Европы, Азии и Африки (?! – А. З.),украшенные террасами и деревьями вокруг, а в средине или в стечении столов сделана была крутая, каменистая и ущелистая гора, с преузкими и претрудными тропинками к вершине; сто человеческих фигур, имея в руках книги и равные инструменты, идут по ним; многие, как, напр., искатели философского камня и сочинители гороскопов, падают почти при самом начале своего пути, другие свергаются с четверти и с половины горы; премалое число карабкающихся достигают до вершины, которая имеет форму долины, обросшей пальмовым лесом. Аполлон, девять сестер Парнасских, господа Ломоносов и Сумароков повинуются повелению Юпитерову, присланному к ним чрез Меркурия, имеющего в одной руке вензелевое имя ея императорского величества, а в другой свою кадюсею, которою даёт знак парнасским жителям, указывая на имя государыни, чтоб, оставив все древние и новые объекты, достойнейшую пред всеми превозносили вечными похвалами. Меркурий, летящий вниз, был так искусно прикреплён на тонком волоске, что я сам, то зная, не мог видеть волоса. После обеда, когда начало смеркаться, я своих гостей повёл в комедию. Представлена была пьеса „Школа мужей“. Вот, м. г., и в Татарии уже Мольер известен! Театр, ей-Богу, такой, что лучшего желать нельзя: партер, обитый красным сукном, на 12 лавках поместил 400 человек; в парадизе такая была теснота, что зрители казались картиной. Актёрам надавали денег столько, что я их теперь могу одеть в непостыдное платье. После комедии был ужин, бал, игра и разговоры о науках».

Праздник укрепил авторитет школы – и дело мало-помалу пошло.

Державин вспоминал: «В училище преподавалось учение языкам – латинскому, французскому, немецкому, арифметике, геометрии, „танцеванию“, музыке, рисованию и фехтованию; однако, по недостатку хороших учителей, едва ли преподавание шло с лучшими правилами, чем прежде. Более ж всего старались научить – читать, писать и говорить сколько-нибудь по грамматике и быть обходительным, заставляя сказывать на кафедрах сочинённые учителем и выученные наизусть речи; также представлять на театре бывшие тогда в славе трагедии Сумарокова, танцевать и фехтовать в торжественных собраниях по случаю экзаменов, что сделало питомцев хотя в науках не искусными, однако же доставило „людкость“ и некоторую развязность в обращении».

Закон Божий преподавали только по воскресеньям и праздникам: всё-таки гимназия была светским учебным заведением. Епископ направил в гимназию лучшего своего семинариста – Григория Котельницкого. Державин никогда не порывал с церковью – и в этом можно увидеть заслугу отца Григория. Хотя, в отличие от Потёмкина и Суворова, Гаврила Романович никогда не подумывал посвятить себя Церкви Христовой, стать священником или монахом. Он оставался православным мирянином, который порой не прочь и пошалить.

На склоне лет Державин сетовал: «Недостаток мой исповедую в том, что я был воспитан в то время и в тех пределах Империи, когда и куды не проникало ещё в полной мере просвещение наук не токмо на умы народа, но и на то состояние, к которому принадлежу. Нас научали тогда вере – без катихизиса; языкам – без грамматики; числам и измерению – без доказательств; музыке – без нот, и тому подобное. Книг, кроме духовных, почти никаких не читал». На книги он накинется в Петербурге и Москве, когда станет солдатом. И, как бы ни пожимали плечами утончённые скептики, самообразование поможет ему стать знатоком литературы, истории Отечества, правоведом и ценителем искусств. Одна недоработка бросалась в глаза, когда Державин попадал в высокообразованные круги: он дурно знал иностранные языки, кроме немецкого. А немецкий со времён Петра Великого уступил позиции, вышел из моды. Галантный век желал изъясняться по-французски, но Державину этот грассирующий язык не давался… С шедеврами французской литературы (обязательное чтение для классициста!) он знакомился по немецким переводам, а также по переводам и рассказам просвещённых друзей.

Но возвратимся в «школьные годы чудесные» – тем более что Ганюшке удалось отличиться.

В университетской газете «Московские ведомости» фамилия Державина значилась среди лучших учеников Казанской гимназии. Особенные успехи Гаврила делал в рисовании и черчении. Зоркий глаз, чувство гармонии, уверенная рука… Но главные успехи пришли чуть позже.

Летом 1761 года Верёвкин снарядил новую экспедицию – куда интереснее прежних. Это была настоящая научно-исследовательская работа. Сам Иван Иванович Шувалов поручил Верёвкину устроить археологические раскопки в городе Болгары, составить описание этого древнего поселения. Столица Волжской Булгарии к тому времени опустела, но там сохранялись каменные постройки XIII–XV веков – свидетели многих сражений.

Гимназистов привезли в Болгары, расселили; Верёвкин распределил обязанности. А потом ему пришлось возвращаться в Казань. Подростки остались без наставника. Кто знает, может быть, таков был педагогический замысел директора гимназии – окунуть гимназистов в стихию самостоятельной профессиональной деятельности? Без руководителей, нянек и провожатых. Михаил Иванович оказал честь Державину: оставил его за старшего. Все гимназисты и рабочие, принимавшие участие в раскопках, должны были ему подчиняться. А ведь иные одноклассники Державина принадлежали к самым состоятельным семьям Казани!

Существует миф о Державине-самородке, который достиг высот в поэзии и политике исключительно благодаря природному дарованию. Но Державин не был неотёсанным гением. В Казанской гимназии он нашёл талантливых учителей, прививших ему не только знания, но и стремление к самообразованию. Державин всю жизнь много читал – по-русски и по-немецки. Интересовался не только поэзией и филологией, но и историей, философией, богословием.

XVIII век называют веком Просвещения. Это сложное, многосмысловое понятие, но несомненно одно: педагоги в те годы воспринимали школу как великое служение, способное облагородить мир. Вера в науку окрыляла учёных, среди них было немало энергичных первопроходцев, истинных пассионариев, если воспользоваться привычной для нас терминологией Л. Н. Гумилёва.

Державин был гражданином своего Отечества и своего времени, а лучше сказать – подданным. Патриотические замашки привил ему всё тот же Верёвкин.

И в Казанской гимназии учителя не просто отбывали номер, а осознавали себя участниками великого дела. Ощущение большого свершения окрыляло. В России педагогов вдохновлял образ Ломоносова. Верёвкин не просто преклонялся перед своим великим тёзкой, он изучал наследие Ломоносова. Читал с гимназистами не только самые известные, парадные стихотворения Михайлы Васильевича, но и его записки, полные созидательного пафоса, пафоса Просвещения. Много лет спустя Державин напишет:

 
Се Пиндар, Цицерон, Вергилий – слава россов,
Неподражаемый, бессмертный Ломоносов.
В восторгах он своих где лишь черкнул пером,
От пламенных картин поныне слышен гром.
 

Конечно, Державин вспоминал уроки Верёвкина, когда продолжал осмысление наследия великого Ломоносова. Державин не мог разобраться в его химических и физических открытиях. Зато поэзия Ломоносова была для него университетом, хотя некоторые ломоносовские оды к 1770-м годам уже казались архаичными. Но масштаб личности русского гения был ведом Державину – по урокам Верёвкина.

Сохраним благодарную память о Казанской гимназии, воспитавшей Державина! Не окажись в Казани славный Верёвкин – Гаврилу Романовича вряд ли заметил бы Иван Иванович Шувалов. А Шувалов сыграет в судьбе Державина роль доброй феи. Трудно представить себе участь солдата Державина, если бы не Шувалов…

В 1761 году умерла императрица Елизавета Петровна. Для империи начались трагичные времена: новый император Пётр Третий предал русскую армию, с победами потеснившую Фридриха Прусского в годы Семилетней войны. Случилось «Чудо Бранденбургского дома»: Фридрих избежал стратегического поражения и обрёл в лице русского императора верного и влиятельного поклонника. Пруссаки, да и все немцы надолго запомнили это спасение, неожиданно свалившееся с небес. Гитлер в 1945-м не раз вспоминал об этом, надеясь на историческую аналогию. Но чудеса редко повторяются, на то они и чудеса.

Подолгу просиживал Державин в гимназической библиотеке. Он открыл для себя поэзию. Сначала – Ломоносов. Вершина поэзии Ломоносова – духовная лирика, размышления о величии Божьего мира, вариации на темы Давидовых псалмов. Поэзия молитв и дерзновенных прозрений. Затем – Сумароков. В России в те годы уже выходили литературные журналы – «Полезное увеселение», сумароковская «Трудолюбивая пчела», наконец, «Ежемесячные сочинения к пользе и увеселению служащие».

Сумароков писал о высоком предназначении дворянина, это вдохновляло. Писал небанально, подчас – против шерсти, против общественного мнения. Поэтические авансы пробуждали амбиции, заставляли провинциальных дворянских сынов внутренне приосаниться.

Но Сумароков был где-то далеко, в блестящих столицах, в ореоле славы. А для Державиных и 15 рублей отцовского долга после смерти кормильца стали почти непосильной ношей.

В 1760 году Верёвкин обрадовал Державина: за успехи в черчении и рисовании юный гимназист получил звание кондуктора Инженерного корпуса. Это Шувалов распределял гимназистов по полкам в зависимости от способностей, проявленных в чертёжных работах. Державина отличили: на гимназических праздниках отныне он красовался в специальном инженерном мундире. Эта честь сулила быструю карьеру в Инженерном корпусе после выпуска из гимназии. Но в начале 1762 года в гимназию пришла официальная бумага: Державину немедленно явиться в Преображенский полк! Видимо, Шувалов по ошибке вписал Державина в гвардию. Вот и вышло, что чертёжные заслуги гимназиста оказались не в счёт… К тому же государь приказал всем преображенцам прервать отпуска – в том числе и учебные. Вышло, что Державин, сам того не желая, уже опоздал явиться в гвардию, уже просрочил. Пришлось прерывать учёбу в гимназии. Так навсегда Гаврила Романович остался недоучкой. Фёкла Андреевна расщедрилась: дала сыну на дорогу 100 рублей. Этих денег ему хватит надолго.

Покойный отец не желал для сына гвардейского будущего: он резонно считал, что эти полки не для бедняков. Гвардейская служба началась с ошибки и упрёков в том, что Державин с опозданием явился в полковую канцелярию.

Казань Казанью, но Петербург в те времена уже был тем чудом света, которое известно и нам – с петропавловским шпилем, Адмиралтейством и Зимним дворцом. Правда, ещё без Медного всадника и Исаакиевского собора. Но Неве уже было свойственно державное течение, в чём и убедился Державин. Манила и матушка-Москва – неисчислимыми куполами, богатырской статью Кремля. Гвардейская служба проходила в обеих столицах.