Текст книги "Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век..."

Автор книги: Арсений Замостьянов

Прошло больше двадцати лет, Державин не раз был обласкан и, наконец, удалился на покой. Но и тогда он не забыл обиды. Когда Алексей Фёдорович Мерзляков опубликовал свой восторженный разбор оды «На взятие Варшавы», Державин ответил ему несколько ворчливо – он в ту пору сводил счёты с прошлым:

«Самая та же ода, которую вы столь превозносите теперь, в своё время была причиною многих мне неприятностей. Покойная государыня императрица разгневалась, и потому, хотя уже была напечатана, но не выпущена в свет до самой ея кончины. – Какие же бы были к тому причины? – Вот оне: 1) Некто из ея приближённых читал оную пред нею и вместо полнапрочел полно.2) Трон под тобой, корона у ногпоказались ей якобинизмом тогдашних французских крамольников. 3) Труд наш, именане столь сильны, как бы думал я, ея восхитили душу, и тому подобное».

Засев за мемуары, Державин глубоко погрузился в давние неприятности и победы, потому и Мерзлякову ответил обстоятельно.

Алексей Мерзляков – поэт, начавший с оды «На заключение мира со Швецией», которая получила некоторое признание, когда автору не было и четырнадцати лет, – превратился в маститого исследователя литературы и профессора. Студенты его любили, несмотря на страстный консерватизм. Как поэт, он пребывал под влиянием «певца Фелицы», хотя прославился лирическими песнями в народном духе, которых в наследии Державина было немного. Несколько песен Мерзлякова известны и сегодня: «Среди долины ровныя», «Чернобровый, черноглазый».

Мерзляков нёс Державина в немногочисленные, но резвые студенческие массы. Утончённая молодежь в те времена требовала пересмотра литературных авторитетов, восхищалась элегической нежностью Жуковского, а Мерзляков открывал им красоту державинской оды. Но не во всём Мерзляков был восторженным поклонником старого поэта. К таланту Державина-драматурга он, вопреки ожиданиям, отнёсся, мягко говоря, скептически. А ведь стареющий поэт так надеялся стать признанным трагиком, царём русской сцены. Приговор Мерзлякова после «Ирода и Мариамны» оказался жестоким и хлёстким, потому и запомнился: «Развалины Державина».

АВТОПОРТРЕТ

На наших глазах постоянно меняются стилевые декорации житья-бытья, мы ощущаем и знаем, что пятидесятые годы не похожи на семидесятые и даже десятые годы XXI века отличаются от нулевых. Меняется мода не только на шляпы, но и на воззрения. Со старых фотографий на нас смотрят неповторимые люди, их трудно представить себе в новом времени. Тут дело не в революциях и войнах, даже в самые штилевые (у нас любят говорить: застойные) времена правило Гераклита действует. В державинские времена люди вели себя степеннее, не тараторили с такой скоростью, как мы сегодня. И всё равно каждые 10–15 лет всё менялось… Невозможно представить себе Пушкина в парике! Ещё сложнее представить себе питомцев Царскосельского лицея в Казанской гимназии времён Державина и Верёвкина. Герцен говорил не без ханжеского высокомерия: «Историю Екатерины II нельзя читать при дамах». Независимый, страстный мыслитель, он жил во времена массовой прессы и буржуазной морали – презирал их, но дышал воздухом своего времени. И он (сам вовсе не аскет!) не мог назвать образцом добродетели императрицу, которая завела во дворце чертог для фаворитов… А Державин хорошо понимал, что существует правда для будуара, но бывает и правда для торжественной оды.

«Из тяжёлой золотой рамы кованых державинских строф перед нами с необычайной и яркой жизненностью выступает уже известный нам облик – один из замечательных русских характеров, человек исключительно горячей крови, живущий всей полнотой бытия, кипуче-деятельный, пылкий, порывистый, увлекающийся, честный, прямой, умеющий страстно любить и столь же страстно презирать и ненавидеть, владеющий даром беспощадно-бьющего слова, острой насмешки, зачастую переходящей в тонкую иронию… В стихах Державина перед нами развёртывается почти вся его красочная биография, во всей конкретности отдельных её эпизодов, со всем многообразием личных, семейных, дружеских и служебно-общественных связей и отношений», – писал Д. Д. Благой, кое-что понимавший в поэзии Державина.

Естество никогда не переходит в поэзию напрямую. Тут – метаморфозы прихотливее, чем у Овидия. Личность поэта, излом его мысли, искренний порыв – всё это баранья туша. Сырое мясо! Чтобы приготовить из него оду – приходится варить и жарить, умасливать и добавлять специи. А потом добавить свежей зелени, а ещё – наварить каши для гарнира. Только когда приспеет обеденное время, баранина не должна пахнуть железом или пластмассой, которой во времена Державина ещё не существовало. Читатели приметили: Державин во многих одах показал собственное естество. У Ломоносова, у Хераскова можно рассмотреть отдельные фрагменты автопортрета. А Державин, кажется, весь перед нами – в красках, в звуках. Но это только кажется! Державин не подавал к столу сырое мясо. Поэтическая откровенность не равнозначна житейской. В прозе Державин скромно писал о себе в третьем лице, а в стихах сломал препоны, выстроенные классицистами, – и выразил всего себя, с ошибками и слабостями, себя своенравного, подчас тщеславного, а то болтливого и не умеющего отредактировать сучковатый стих. Как важно в поэзии утвердить своенравие и остаться живым, но не заиграться в культ собственного «эго». Державину первому это удалось – ещё в «Фелице»:

 
Не ходим света мы путями,
Бежим разврата за мечтами.
Между лентяем и брюзгой,
Между тщеславья и пороком
Нашёл кто разве ненароком
Путь добродетели прямой…
 

Никто! Так почему же поэты рядятся в белоснежные тоги? Державина мы видим то принаряженного по моде, то расхристанного. И в мыслях – такое разнообразие мотивов, какого не встретишь и на портретах кисти Боровиковского.

ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ КНЯЗЬ ТАВРИДЫ

Обмолвились о смерти Потёмкина? Но это событие вселенского масштаба, тут двумя словами не обойтись.

Храповицкий в телеграфном стиле зафиксировал реакцию Екатерины на смерть князя Таврического: «Слёзы и отчаяние. В 8 часов пустили кровь». После нескольких бессонных ночей императрица писала Гримму: «Снова страшный удар разразился над моей головой. После обеда, часов в шесть, курьер привёз горестное известие, что мой воспитанник, мой друг, можно сказать, мой идол князь Потёмкин-Таврический скончался в Молдавии от болезни, продолжавшейся целый месяц. Вы не можете себе представить, как я огорчена. С прекрасным сердцем он соединял необыкновенно верное понимание вещей и редкое развитие ума. Виды его были всегда широки и возвышенны. Он был чрезвычайно человеколюбив, очень сведущ, удивительно любезен, а в голове его непрерывно возникали новые мысли. Никогда человек не обладал в такой степени, как он, даром остроумия и умения сказать словцо кстати». Эти слова стали бы наилучшим некрологом величайшему управленцу в истории нашей страны. Стали бы, но Державин превзошёл Фелицу.

Он начал издалека – повёл речь с основательного и долгого описания водопада:

 
Алмазна сыплется гора
С высот четыремя скалами,
Жемчугу бездна и сребра
Кипит внизу, бьёт вверх буграми…
 

Первая строка, первый ошеломительный образ – «Алмазна сыплется гора» – возможно, возник ещё в Карелии, десяток лет назад, да так и остался в запасе, ждал своего часа. Первая строка очень важна: если с самого начала не получилась картина – пиши пропало, ода выйдет скучная. Не только для просвещённой публики, но и для самого автора, а уж Державин скуки не терпел. Там, как всегда у Державина, имеются и детали, вырванные из реальности. Прогуливаясь возле гремящего водопада, губернатор услыхал странные звуки – они отличались от шума речной стихии. Что это? Да просто мощный ветер доносил скрежет станков с чугуноплавильного завода. А ведь завод стоит вовсе не поблизости! «Стук слышен млатов по ветрам», – напишет памятливый Державин в «Водопаде». А в «Объяснениях» расставит все точки над «i»: «Хотя Кончезерский завод лежит от сего водопада около 40 вёрст, но в сильную погоду по ветру слышно иногда бывает действие заводских машин, которые, смешавшись с шумом вод, дикую некую составляли гармонию». Индустрия и натура – загадочные стихии, Державина восхищало их переплетение. Симфония природы и рукотворных заводских мотивов. Губернатор и поэт склонял голову перед прогрессом, перед скрежещущими машинами. В русской поэзии именно он оказался первым певцом промышленных чудес – Маяковский, для которого завод стал ключевым поэтическим образом, перекликался с вельможным поэтом, гордо носившим старомодный парик.

Возле Кивача Державин приметил и другие чудеса. Водопад не замерзал в зимнюю стужу, но солнечные лучи в морозную погоду высвечивали водяные искры, которые на лету превращались в лёд.

«Весьма удивительное зрелище!» – запишет Державин, сдерживая эмоции, и в «Водопаде» появится «пыль стекляна». Течение «Водопада» уносит и перемалывает всё, что попадает под его власть. Как это похоже на бренные, земные дела людей!

Ода вышла под стать Потёмкину – грандиозная, самая пространная в репертуаре Державина. Семьдесят четыре строфы индивидуального чекана, в каждой строфе – по шесть строк. Эта ода восхищала и литераторов пушкинского времени… Восторженнее других оказался Гоголь: «Кажется целая эпопея как бы слилась в одну стремящуюся оду… В „Водопаде“ перед Державиным пигмеи другие поэты. Природа там как бы высшая нами зримой природы, люди могучее нами знаемых людей, а наша обыкновенная жизнь, перед величественною жизнию, там изображённою, точно муравейник, который где-то далеко колышется внизу».

Эту эпическую оду трудно продекламировать залпом, надобна передышка. Мы не знаем достоверно, когда Державин задумал её. Вполне возможно, что наброски стихотворения о водопаде появились до смерти Потёмкина и не были связаны с образом великого администратора.

Получив известие о смерти князя Таврического, Державин закипел. Снова его поразило соседство земного величия и внезапной смерти. Да и умер Потёмкин не в дворцовой зале и не на поле боя, а под открытым небом в степи – совсем как бродяга. Он давно болел, но, не считаясь с недугом, дни и ночи отдавал трудам – как одержимый. Шла война с Османской империей – Потёмкин готовился к главному свершению в жизни, не до госпиталей ему было. Он ослабел, почувствовал приближение смерти – и приказал остановить карету. Его положили на траву, великий правитель умер среди степей… «Гусар, бывший за ним, положил на глаза его две денежки, чтобы они закрылись», – сообщает Державин.

Сперва он написал 15 строф в память о Потёмкине, но не мог расстаться с этой темой. Два года время от времени возвращался к «Водопаду», и в конце 1794 года труд был завершён. Такая ода – поступок. Державин приближен к Зубову, в таком положении вряд ли стоит воспевать Потёмкина.

Но Державин ухватился за свою тему: в который раз задумался о мирской славе. Кого и за что можно назвать великим человеком? Кто они – разрушители или истинные благодетели, эти титаны нашего времени? Они прекрасны, как величественное явление природы…

«Водопады, или сильные люди мира тогда только заслуживают истинной похвалы, когда споспешествовали благоденствию смертных», – комментировал Державин.

 
Единый час, одно мгновенье
Удобны царствы поразить,
Одно стихиев дуновенье
Гигантов в прах преобразить:
Их ищут места – и не знают:
В пыли героев попирают!
 
 
Героев? – Нет! – но их дела
Из мрака и веков блистают;
Нетленна память, похвала
И из развалин вылетают;
Как холмы, гробы их цветут;
Напишется Потёмкин труд.
 

Державин никогда не был панегиристом Потёмкина, не стал таковым и после смерти героя. В «Водопаде» Державин не забыл и о Румянцеве, которого, как считал поэт, Потёмкин несправедливо задвинул во второй ряд героев турецкой войны… Снова, как и в «Вельможе», Державин ставит в пример Потёмкину мудрого русского Нестора. Для эпитафического стихотворения – несколько бестактный поворот, объяснимый только горячим нравом Державина. Итак, Румянцев идеален! Попробуем в это поверить. А кто же – Потёмкин?

Князь Тавриды с его безграничными амбициями, с его имперским размахом в каждом движении души – это загадка природы, перед которой поэт застыл оторопело, как перед Кивачом. Трудно представить себе этот водопад иссякшим. Быть может, он обретёт земное бессмертие в свершениях, память о которых не выветрится с годами? Державин не дал утвердительного ответа.

 
Чей труп, как на распутьи мгла,
Лежит на тёмном лоне нощи?
Простое рубище чресла,
Две лепте покрывают очи,
Прижаты к хладной груди персты,
Уста безмолвствуют отверсты!
Чей одр – земля; кров – воздух синь;
Чертоги – вкруг пустынны виды?
Не ты ли, счастья, славы сын,
Великолепный князь Тавриды?
Не ты ли с высоты честей
Незапно пал среди степей?
 

Державин нашёл единственно точный образ; вспоминая об исполинах русского XVIII века, мы так и видим искрящийся и могучий водопад.

Некоторые читатели увидели в этом метафору бессмысленного величия. Эффектного, но бесплодного – ведь водопад не мельница, он только мешает сплаву леса, хотя и поражает воображение путешественника, наводя, по словам Державина, «приятный ужас».

А матерью водопадов окрестил Державин свою Фелицу – разве мог он про неё забыть? Разные комплименты она слыхала, но «матерь водопадов» – это и впрямь диковинно. «Относится сие к императрице, которая делала водопады, то есть сильных людей, и блистала чрез них военными делами, или победами». Без глубокого реверанса в сторону императрицы ода не прошла бы самоцензуру.

В те годы Державин увлекался так называемой поэзией Оссиана – слепого древнего кельтского певца. Так называемой – потому что поэмы Оссиана оказались мистификацией, их сочинил Джеймс Макферсон (1736–1796) – современник Державина, шотландский поэт. В 1760-х годах в Лондоне вышел в свет «Фингал», «древняя эпическая поэма в шести книгах, вместе с несколькими другими поэмами Оссиана, сына Фингала. Переведены с гэльского языка Джеймсом Макферсоном». За «Фингалом» последовала «Темора». Мало кто сомневался, что это истинная кельтская Илиада… «Оссиан вытеснил из моего сердца Гомера», – говорит Вертер у Гёте. Это как если бы Жуковский написал стихи под личиной Бояна, выдав их за перевод со старославянского.

Державин узнал об Оссиане, по обыкновению, из немецкой поэзии. Но в конце 1780-х о подвигах кельтов можно было прочитать и по-русски – в пересказах А. И. Дмитриева, а в 1792-м вышел перевод Ермила Кострова – «Галльские стихотворения», с посвящением Суворову. Фантастическая героика Оссиана увлекла всех, не исключая генерала Бонапарта. Своя «фингалиана» проявилась и во Франции, и в Германии, и в России.

Рискну предположить: влияние Макферсона не пошло на пользу державинской героике: поэт принялся перенасыщать оды тарабарской символикой, а лучшие строки, посвящённые славным победам, возникали, когда Державин забывал об Оссиане. Только в «Водопаде» оссиановские мотивы пришлись ко двору.

ВО СЛАВУ ЗУБОВЫМ

Прославление Зубовых в пору их взлёта – пожалуй, не самая достойная страница державинского наследия. Да, поэт изменил себе. В прежние времена он с трудом выдавливал из себя даже похвалы императрице, если не чувствовал искреннего восторга. «Автор несколько раз был прошен самой императрицей, чтоб он писал стихи, подобные „Фелице“, но он, будучи, с одной стороны, занят важнейшими делами, а с другой видя несправедливости, неохотно к тому приступал, так что во время бытности при ней, как из примечаний видно будет, весьма немногие написал, и те с примесью нравоучения», – вспоминал поэт в «Объяснениях…».

Но, когда речь заходила о Платоне или Валериане Александровиче, «мурза» становился сговорчивым. Трудно представить, что Державин всерьёз увлёкся Зубовым, это был классический брак по расчёту. У Зубова именины? Извольте принять стихи:

 
Души все льда холоднея.
В ком же я вижу Орфея?
Кто Аристон сей младой?
Нежен лицом и душой,
Нравов благих преисполнен?
Кто сей любитель согласья?
Скрытый зиждитель ли счастья?
Скромный смиритель ли злых?
Дней гражданин золотых,
Истый любимец Астреи!
 

«Он был чрезвычайно скромного нрава и вёл себя, казалось, по-философически: то сравнен здесь потому с Аристоном или с Аристотелем, а с Орфеем – по склонности к музыке», – пояснял Державин. Валериана он сравнит ни много ни мало с Александром Македонским. Ну а Астрея, богиня справедливости, – это, конечно, императрица. Тут Державин почти не погрешил против истины: Платон Зубов действительно стал её «истым любимцем». А насчёт скромного нрава… Сам Державин писал в примечании про другого Зубова, Валериана: «Сей граф Зубов был человек снисходительный: говорил и выслушивал всякого с откровенным сердцем, не так, как брат его, любимец императрицы, несравненно старших, почтеннейших себя людей принимал весьма гордо, не удостоивая иногда и преклонением головы». Значит, Платон всё-таки был скорее гордецом, чем скромником?

Серьёзные монументальные оды про Платона Зубова не выходили. Да и засмеяли бы Державина.

А вот Валериан Александрович был деятельнее и честнее брата. Конечно, не будь Валериан братом всесильного Платона, он вряд ли в 25 лет получил бы в командование 30-тысячную армию… Но с армией этой Зубов не танцевал на балах, а направился покорять Персию. Первая виктория Валериана – взятие Дербента. Гарнизон Дербента состоял всего лишь из пятисот солдат, и всё-таки это была победа. Державин рассыпался в комплиментах:

 
Екатеринины лучи
Умножил ты победой новой;
Славнее тем венец лавровой,
Что взял Петровы ты ключи.
В столетнем старце Дарий зрится,
А юный Александр – в тебе!
 

На покорение Дербента, 1796

По легенде, старцу, который передал Зубову ключи от города, было не 100, а все 120 лет – хотя кто их проверял, этих персиян? Отсутствие паспортной системы лучше способствует долгожительству, чем свежий воздух, фрукты и лёгкое вино. Считалось, что в 1722 году (74 года назад!) этот же персиянин вручил ключи от Дербента Петру Великому.

Платон Зубов не совершал громких подвигов – воспевать его было непросто. Выручала мифология. Державин не превратился в податливого шёлкового панегириста, подчас между ним и Зубовым пробегала кошка. И всё-таки с последним фаворитом он вёл себя осторожнее, чем с кем-либо. Искал его благосклонности, нередко забывая о правдолюбии. Приходилось закрывать глаза и на злоупотребления, связанные с Платоном и его родственниками и сподвижниками. Благополучие Державина зависело от Зубова – тут уж в три погибели согнёшься.

Вокруг Зубова крутилось немало врагов Державина. Но, зная о благосклонном отношении князя к поэту, они обыкновенно воздерживались от клевет. Другое дело – бывшие друзья. Эти любят бросаться на абордаж. Вот и Николай Фёдорович Эмин нашёптывал Зубову, что талант Державина поистрепался с годами и расхваленная ода «На взятие Измаила» не выдерживает истинно просвещённой критики! Зубов был равнодушен к литературоведческим спорам, но мог скуки ради посмеяться и над Эминым, и над Державиным. О ворчании Эмина стало известно Державину – и он предложил бывшему своему помощнику выступить в печати с открытой критикой. Эмин уклонился: ораторствовать по углам легче, чем анализировать стихи в настоящей статье, которую прочитают ценители литературы. Вот так и рождаются крылатые строки: «Враги нам лучшие друзья».

Не ошибёмся, если заключим: Державин старался не замечать неприглядных сторон зубовского всевластия. Между тем другие современники оценивали князя Платона чрезвычайно строго. Например, острослов Ростопчин сравнит Зубова с «мальчишкой, осмеливающимся представлять из себя Нерона, которому трепещущий сенат воскуряет фимиам». В глазах скорых на расправу ценителей литературы доброе имя Державина-правдолюба пошатнулось.

Но недолгая эпоха Зубова завершилась рыданиями князя Платона над телом императрицы. Эти слёзы впечатлили даже Павла! Он не решился наказать князя, столь искренне страдавшего… Но, конечно, Зубов потерял политическое влияние, лишился привилегий, даже собственность у него отгрызли. Отныне никому из поэтов и златоустов не приходило в голову слагать панегирики в честь Зубова. Кому нужны вчерашние властители? От Державина ждали изящных и своевременных намёков на глупости Зубовых. Самое время обрушить шквал сатиры на недавнего диктатора, на его скупость, легкомыслие, солдафонство. Но тут-то и проявилось достославное упрямство «мурзы»:

 
Ах, нет! Не те и не другие
Любимцы прямо суть небес,
Которых мучат страхи злые,
Прельщают сны приятных грез;
Но тот блажен, кто не боится
Фортуны потерять своей,
За ней на высоту не мчится,
Идёт середнею стезей
И след во всяком состояньи
Цветами усыпает свой…
 

«К сочинению сей оды повод был следующий: по восшествии на престол императора Павла, когда у гр. Зубова отобрана команда, то будучи при дворе, кн. С. Ф. Голицын упрекнул автора той одой, которая <…> на взятие Дербента Зубову сочинена, сказав: что уже теперь герой его не есть Александр и что он уже льстить теперь не найдёт за выгодное себе; оному ответствовал, что в рассуждении достоинства он никогда не переменяет мыслей и никому не льстит, а пишет истину, что его сердце чувствует. „Это не правда, – ответствовал Голицын, – нынче ему не напишешь“. – „Вы увидите“. Поехав домой, сочинил сию оду в то время, когда Зубов был в совершенном гонении, которая хотя и не была напечатана, но в списке у многих была, несмотря на неблагорасположение императора к Зубову». Не без гордости вспоминает Державин эту историю: на вызов Голицына он ответил достойно. В те времена независимость уже ценили и её приметы носили как ордена.

В новой зубовской оде нам дороги блёстки интеллекта: Державин умело пророчествовал. Получились напевные, гармоничные стихи, согретые напряжением мысли:

 
Учиться никогда не поздно:
Исправь поступки юных лет;
То сердце прямо благородно,
Что ищет над собой побед.
Смотри, как в ясный день, как в буре
Суворов твёрд, велик всегда!
Ступай за ним! – Небес в лазуре
Ещё горит его звезда.
 

Это, несомненно, самые известные строки «валериановой» оды. И ещё один повод для гордости: Державин предсказал новое возвышение Суворова.