Текст книги "Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век..."

Автор книги: Арсений Замостьянов

 
Спесь мы Франции посбили,
Ей кудерки пообрили,
Убаюкана она!
Уж не будет беспокоить,
Шутки разные нам строить.
Дайте чашу нам вина!
Веселися, царь блаженный,
Александр Благословенный!
Русская земля сильна:
О тебе она радела,
Груди, жизни не жалела:
Дайте чашу нам вина!
 

Император кротко отказался от имени Благословенного,но Державин утверждал это определение в стихах. И провозглашал победные тосты:

 
Дайте чашу пьяной браги:
Генералов в честь отваги
Выпьем мы её до дна;
За казачью хитрость, свойство,
За солдатское геройство —
Дайте чашу нам вина!
 

Крепкое слово – «сбойство»! Удальство, молодечество – поясняет Грот. Возьмём на вооружение? И, конечно, русские напитки предпочтительны для праздника победы над двунадесятые языками:

 
Дайте мёду нам братину,
Что явили мочь мы львину;
Где пылала зла война,
Сотней тысячи сражали;
Нет храбрей нас – доказали.
Дайте чашу нам вина!
Нет храбрей, – что мы с любовью
Своей жертвовали кровью;
Русским честь мила одна:
И корысти забывали,
Мы врагов своих спасали.
Дайте чашу нам вина!
Успокоили мы царства,
Бонапарта и коварства
Свергли в бездну адска дна, —
Пусть воюют там с чертями.
Царь-отец! ты здрав будь с нами.
Дайте чашу нам вина!
 

Державин закатил в стихах бодрый пир победы. Он давненько подступал к этому простецкому жанру. Народный язык он знал с детства, а уж Преображенские казармы по этой дисциплине дали академическое образование. Каждый день Державин встречал рафинированных молодых людей, которые по-французски щебетали свободнее, чем по-русски. У них и остроумие-то французское! Когда Суворову донесли, что один офицер писать умеет только по-французски, граф Рымникский улыбнулся: «Скверно. Но главное, чтобы он думал по-русски». Теперь стало ясно, что они и думать принимались по-иноземному. Ведь любовь к Родине начинается с речевых пристрастий, с песен, со сказок – и никак иначе. Державин хотел уязвить их истинно русской речью, «забавным слогом». Окатить из ушата. И – весело отводил душу в «народных» песнях.

Само слово «солдат» в устах Державина звучало звонко и правдиво: он, дворянин, много лет служил солдатом. К тому времени в русской поэзии сформировался мощный корпус од полководцам и монархам, которых воспевали за воинские победы, хотя некоторые из них никогда не участвовали в сражениях. Державин первым стал прославлять солдат – тех, кто тянул 25-летнюю лямку службы, тех, кто был непобедим в XVIII веке и выстоял в схватке с лучшими французами, немцами, австрийцами, поляками, которых пригнал в Россию Бонапарт.

В застольной воинской песне «Заздравный орёл» первый тост Державин неспроста поднимает за солдатство!

 
По северу, по югу
С Москвы орёл парит.
Всему земному кругу
Полёт его звучит.
О! исполать ребяты,
Вам русские солдаты,
Что вы неустрашимы,
Никем непобедимы:
За здравье ваше пьём!
 

Конечно, эту песню пели не столько солдаты, сколько офицеры. Но как важно такое преклонение перед братьями по оружию и братьями во Христе, независимо от их социального положения и умения говорить по-французски.

На своём веку он повидал немало служивых – истинных чудо-богатырей. Любопытно, что державинские упражнения в жанре народной (хотя и литературной, конечно) песни перекликались с романтической героикой Жуковского, которого уже противопоставляли «архаичному» Державину. Между прочим, и знаменитый «Певец во стане русских воинов» Жуковского первоначально назывался «Заздравный кубок». Как тут не вспомнить «Заздравного орла» или – «Атаману и войску Донскому»? В этом жанре (не низком и не высоком) Державин сохранял непринуждённость и пробивался в завтрашний день поэзии.

А ведь Державин предвидел, что в грядущей войне веское слово скажут крестьяне:

 
Не зря на ветреных французов,
Что мнили ровны быть царям,
И, не подняв их вздорных грузов,
Спустилися в навоз к скотам,
И днесь, как звери, с рёвом, с воем
Пьют кровь немецкую разбоем,
Мечтав, и Русь что мишура;
Но вы не трусы ведь, ребята,
Штыками ваша грудь рогата;
В милицьи гаркните: ура!
 

Кто ещё мог так гаркнуть в стихах? Это не слащавая пастушеская идиллия, здесь «Русью пахнет», и хотя Державин простодушно называет своих крестьян «рабами», он (в отличие от многих бар) не вполне отчуждён от их общинного братства. Державин научился в простонародном стиле обращаться к «ребятам».

Так и пойдут с рогатиной на француза. Не подчинятся завоевателю русские крестьяне – в отличие от немецких, которых упоминает Державин. «Не доставайся злодею» – таков был народный лозунг того времени. Крестьяне уходили на восток от Бонапартия и сжигали за собой дома и амбары с хлебом.

Державин несколько раз величал Кутузова «спасителем Отечества». Трудно определить, кто первым так назвал старого полководца. В 1814 году Гаврила Романович поменял к лучшему и мнение об императоре. Ведь Александр проявил, говоря словами Ломоносова, «благородную упрямку», сломил Бонапарта, не спасовал, не поколебался, встретив ожесточённое сопротивление в 1813-м и 1814-м.

Освободительный поход в Германию русская армия начала под командованием Кутузова. Он заболел, простудившись по пути в Саксонию. Михаил Илларионович был осторожным стратегом, никогда не рисковал судьбами армии, подчас не успевал за противником. Но личной храбрости ему было не занимать, и даже в преклонном возрасте тучный князь Смоленский был лихим наездником. Верхом, в лёгком плаще скакал он вместе с армией прохладными ночами – и подхватил хворь, ставшую для него смертельной. Забальзамированное тело военного вождя везли из Бунцлау в Петербург.

Старик Кутузов был младше Державина. Ещё один герой, которого поэту довелось пережить! Родилось стихотворение, которое, увы, не вышло в свет:

 
Когда в виду ты всей вселенны
Наполеона посрамил,
Языки одолел сгущенны,
Защитником полсвета был;
Когда тебе судьбы предвечны
Ум дали – троны царств сберечь,
Трофеи заслужить сердечны,
Усилить Александров меч… «…»
 
 
Се мать твоя, Россия, – зри —
Ко гробу руки простирает,
Ожившая тобой, рыдает,
И плачут о тебе цари!
 

Вполне внятное, логичное стихотворение памяти полководца. А ведь это акростих! По первым буквам каждой строки можно прочесть: «Княз[ь] Кутузов Смоленской». Стихи получились вполне пристойные, несмотря на прокрустово ложе акростиха. К сожалению, современники Державина, оплакивавшие Кутузова, не читали этих стихов: они надолго остались в архиве поэта. Он предполагал опубликовать их вместе с продолжением трактата «О лирической поэзии» и представить на заседании «Беседы…». Не сложилось.

Новости из Парижа стали для Державина отдушиной старости. Он терял силы, но преодолевал уныние: Россия не погибла, Россия не только изгнала врага, но и подмяла под себя всю Европу.

Конечно, русские должны были войти в Париж ещё в 1799-м, если не раньше. Тогда и Москва бы уцелела, и Смоленск. Не из пустого честолюбия Суворов стремился уничтожить гиену в её колыбели! Но всё-таки русский царь сохранил империю и даже укрепил её влияние, показав Европе русское «сбойство»! Придворный и административный опыт уничтожает иллюзии: Державин не обольщался улыбками союзников: понимал, что сейчас начнётся борьба между победителями, война за Наполеоново наследство – хорошо, если только дипломатическая. Так оно и случилось – если бы Наполеон не бежал с Эльбы, если бы не потряс Европу стодневным пожаром.

Атаман Платов писал Державину из Европы: «Запертая хищная птица из Эльбы улетела в стадо, подобное себе, которое, встретив её с радостью, снова является послушным злобным велениям её. Теперь новое потребно единодушие, дабы стереть с лица земли это беспокойное творение». Сто дней Наполеона, быстрая смена декораций, ускоренное развитие событий. Русские войска не приняли участие в сражениях 1815 года, хотя выдвигались в сторону театра военных действий, несли, как водится в походах, потери: от болезней и дезертирства. А ведь история могла повернуться другим боком! В начале 1815 года Англия, Франция и Австрия заключили тайный военный союз против России. Великое достижение Талейрана! Ему удалось расколоть недавнюю антифранцузскую коалицию и на равных принять участие в новом союзе великих держав… Ещё недавно он (разумеется, небескорыстно) снабжал деликатными сведениями русского царя. Великие державы Европы страшились российской гегемонии. Их можно понять. И всё-таки переговоры за спиной императора Александра были одной из вершин политического цинизма: все участники антирусского союза многим были обязаны Российской империи. Русские войска вернули независимость Австрии. Уничтожили злейшего противника Британии – Наполеона. А после капитуляции Парижа не допустили расчленения Франции.

Державин не ведал нюансов международной политики 1812 года. Он просто был уверен, что от корыстных союзников не следует ждать добра. Австрийцы в 1799-м предали Суворова. Англичане много лет усердно поддерживали антироссийские усилия Османской империи. Их флот угрожал Петербургу – только изобретательность и отвага Потёмкина на переговорах тогда предотвратили войну. Воинская сила и дипломатическая хитрость – вот истинные союзники России.

«Война – совсем не фейерверк», – напишет Михаил Кульчицкий в 1942 году, но эта строка годится и для 1812-го. Нам неизвестен автор солдатской песни, которая не могла не полюбиться Державину:

 
Ночь темна была и не месячна.
Рать скучна была и не радостна:
Все солдатушки призадумались,
Призадумавшись, – горько всплакали;
Велико чудо совершилося:
У солдат слёзы градом сыпались!
Не отцов родных оплакивали,
И не жён младых, и не детушек;
Как оплакивали мать родимую,
Мать родимую, мать кормилицу,
Златоглавую Москву-матушку,
Разорённую Бонапартием!
 

Святыня 1812 года – это, конечно, Москва. Священный город для православных, отданный на разграбление захватчику. Именно самопожертвование Москвы считалось в те дни главной причиной гибели наполеоновской армии.

После великой войны Державин предпринял последнее в жизни долгое путешествие. Он давно собирался навестить Капнистов, а после победы над двунадесятью языками ещё и захотел поклониться древним русским святыням, помолиться в Киево-Печерской лавре. Путь лежал через Белокаменную.

Державин побывал в сожжённой Москве, поклонился святому пепелищу. Разве можно было без слёз взирать на осквернённые кремлёвские храмы? Успенский собор… Здесь на глазах Державина венчались на царство Екатерина, Павел и Александр. Собор-богатырь в шапках золота литого – архитектурное совершенство, творение Аристотеля Фиораванти. И у Наполеона рука поднялась на такой собор! Французам, конечно, не впервой осквернять храмы: в Париже они покуражились вволю. Но в германских краях воины Бонапарта вели себя пристойнее. Правда, и обыватели германские не морили захватчиков голодом, привечали их как дорогих гостей. В России иные традиции общения с агрессором.

Москвичи смотрели на оккупантов с ненавистью, какой не встретишь в Берлине или Вене. Вена была столицей государства, которое до Наполеона называлось «Священной Римской империей германской нации». Абстракция какая-то! А теперь вспомним упрямое слово «Россия». Страна, которая собралась вокруг Москвы, вокруг великого князя и царя. Деревня к деревне, зёрнышко к зёрнышку. Прибавьте ещё и самосознание единственного в мире православного царства! В который раз Державин убедился в превосходстве русского характера над европейскими сомнениями, над европейским ростовщическим духом. Быть может, это иллюзорное представление, но сколь важное для Державина! Да, он знал, что и вокруг нашей армии процветало воровство. Подчас и на родной земле солдатам приходилось голодать. Да и разговоры о всенародном патриотическом подъёме были патриотическим же преувеличением.

Но… истина познаётся в сравнении. Западная Европа, за исключением Британии, пала к ногам императора. За 10–15 лет он разгромил несколько армий и стал гегемоном. Британию спасли географическое положение и мощный флот. Но континентальная блокада, которую объявил Наполеон, грозила Туманному Альбиону медленным, но верным удушением. Только Россия встала на пути Наполеона к мировому господству. И разноречивые сведения о венских соглашениях давали Державину повод с гордостью мечтать о грядущем российском господстве над миром.

Во дни оккупации Наполеон писал императору Александру: «Прекрасный и великий город Москва более не существует. Ростопчин её сжёг. Четыреста поджигателей схвачены на месте; все они заявили, что поджигали по приказу этого губернатора и начальника полиции: они расстреляны. Огонь, в конце концов, был остановлен. Три четверти домов сожжены, четвертая часть осталась. Такое поведение ужасно и бессмысленно». Ох, как он боялся, что в поджоге обвинят французов! Трупы поджигателей (действительных или мнимых – тут уж один Бог судья) французы оставляли на площадях – в целях устрашения. Москву оскверняли казни и грабежи. Державин увидел Первопрестольную, прошедшую по кругам ада. Снова и снова мучил его вопрос: прав ли был Кутузов, оставивший Москву на поругание? Возможно, второе Бородино под Москвой стало бы для нашей столицы спасительным? Державин искренне воспевал Кутузова, его восхищал поздний взлёт полководца, который спас Отечество и умер в прологе нового похода. Французы были изгнаны за пределы России через три месяца после московского пожара. Выходит, здесь вступает в силу известный закон: победителей не судят… Но трудно было не усомниться в правильности филёвского решения оставить Москву при мысли о тысячах русских раненых, погибших в захваченном городе. При мысли об осквернённых храмах и сожжённом городе. Верно, вспоминалась Державину первая поездка в Москву – он был мальчишкой, всё держался за отцовский рукав… И золотые купола кремлёвских соборов опрокинули на него ясный свет.

Не уберегла Россия Москву. Державин ворчал, анализируя политику Александра и его соратников. Но подвиги сограждан убедили его: не ослабла империя. И Константинополь будет-таки нашим!

Его московским провожатым и собеседником стал Василий Львович Пушкин – легкомысленный поэт из числа едких противников Шишкова. Поэзия Василия Пушкина, к сожалению, почти исчерпывается мелочными расчётами противостояния литературных партий. Пушкин-дядька не был плодовит, но в каждой остроте он более или менее элегантно отвешивал тумака «Беседе…». Иной раз упоминал и Державина – правда, не без пиетета: «Люблю Державина творенья, люблю я „Модную жену“…» Словом, «арзамасский партизан» (в обществе «Арзамас», которое откроется в 1815-м, его изберут старостой), литературный боец, но не пиит с большой буквы. К нему приросла эта маска: Василий Львович осознавал салонный масштаб своего таланта и прилежно следовал однажды избранному образу весёлого франтоватого повесы, противника «славянороссов». В жизни он вовсе не был прямолинейным западником-ортодоксом, хотя, в отличие от Державина, демонстративно предпочитал французскую словесность и преклонялся перед французским остроумием. Вряд ли Василию Пушкину нравилось давнее державинское: «Французить нам престать пора, но Русь любить!..» Державин журил его за литературные шалости, но считал достойным собеседником. Между прочим, оба они были изобретательными мастерами пикантного юмора. У Державина эта склонность особенно ярко проявилась в анакреонтическом возрасте, когда он полюбил вгонять в краску салонных дам. Исполнял он этот трюк классически. У Державина собиралось общество – разумеется, не сугубо мужское. К тому же дамы всегда более склонны к стихам, а Державин затевал поэтические чтения. Для таких случаев он держал специального чтеца – молодого человека с артистическими способностями и чтецким опытом. Самым известным чтецом был юный Сергей Тимофеевич Аксаков. Если Державин просил продекламировать то или иное стихотворение – отказать невозможно. А он мог «заказать»… «Аристиппову баню» – и точка! Причём без цензурных купюр, по авторскому экземпляру Державина. А там:

 
От тел златых кристалл златится
И прелесть светится сквозь мрак.
Всё старцу из окна то видно;
Но нимф невинности не стыдно,
Что скрытый с них не сходит зрак…
 

И так – больше десяти десятистиший. Про баню Державин писал не в лаконическом духе. Аксаков тушевался, готов был провалиться сквозь паркет, но выполнял просьбу великого Державина. А как краснели дамы, вжимаясь в кресла!

Василий Львович «банные» двусмысленные шутки понимал с полуслова. В непринуждённом разговоре он, между прочим, рассказал о своём племяннике, который в 14 лет проявляет невероятные способности к поэзии. Не иначе – второй Державин явился. Про сыновей, внуков и племянников все привирают, но скоро Гаврила Романович убедится в правоте разговорчивого дядьки.

В украинских городках столоначальники, которые очень скоро впрыгнут в повести и комедии Гоголя, подобострастно обхаживали Державина: они были уверены, что столь высокопоставленная персона путешествует неспроста, а с секретным предписанием, с особой ревизорской миссией. Как-никак, собеседник царей, птица высокого полёта!

Совсем недавно Державин получил от Капниста письмо, которое растрогало бы самое чёрствое сердце: «У меня мало столь истинно любимых друзей, как вы: есть ли у вас хоть один, так прямо вас любящий, как я? По совести скажу: сумневаюсь. В столице есть много, но столичных же друзей. Не лучше ли опять присвоить одного, не престававшего любить вас чистосердечно? Если я был в чём-нибудь виноват перед вами, то прошу прощения. Всяк человек есть ложь, я мог погрешить, только не против дружества: оно было, есть и будет истинною стихиею моего сердца; оно заставляет меня к примирению нашему сделать ещё новый – и не первый шаг. Обнимем мысленно друг друга и позабудем всё прошлое, кроме чувства, более тридцати лет соединявшего наши души. Да соединит оно их опять, прежде чем зароется в землю!»

И вот в Обуховке старые друзья обнялись после долгой разлуки. Забыты размолвки, колкости. Восторженные взгляды племянниц подбадривали Державина. Там же оказался и Трощинский, недавний соперник. Малороссийское застолье примирило всех.

ШИШКОВ

Адмирал А. С. Шишков считался литературным старовером. Бесконечные злые насмешки противников создали ему репутацию мракобеса, «угрюмого певца». Он написал «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка» (1803), крайне актуальное для того (да и для нашего) времени. Непоротое поколение упускало Россию. Шишков бил во все колокола:

«Какое знание можем мы иметь в природном языке своём, когда дети знатнейших бояр и дворян наших от самых юных ногтей своих находятся на руках у французов, прилепляются к их нравам, научаются презирать свои обычаи, нечувствительно получают весь образ мыслей их и понятий, говорят языком их свободнее, нежели своим…» И еще: «Французы учат нас всему: как одеваться, как ходить, как стоять, как петь, как говорить, как кланяться и даже как сморкать и кашлять… Благородные девицы стыдятся спеть русскую песню. Мы кликнули клич, кто из французов, какого бы роду, звания и состояния он ни был, хочет за дорогую плату, сопряжённую с великим уважением и доверенностию, принять на себя попечение о воспитании наших детей. Явились их престрашные толпы; стали нас брить, стричь, чесать. Научили нас удивляться всему тому, что они делают, презирать благочестивые нравы предков наших и насмехаться над всеми мнениями и делами…»

Державин не мог не сочувствовать этим мыслям. Он ведь задолго до Шишкова писал, будучи ещё безвестным поэтом:

 
Французить нам престать пора…
 

Правда, Шишков недооценивал значение русского языка по сравнению со славянским – но к этим тонкостям Державин относился равнодушно. Славянизмы обогащали язык поэзии – это главное.

«Делайте и говорите, что вам угодно, господа любители чужой словесности; но сия есть непреложная истина, что доколе не возлюбили мы языка своего, обычаев своих, воспитания своего, до тех пор во многих наших науках и художествах будем мы далеко позади других. Надобно жить своим умом, а не чужим» – это Шишков как будто нам пишет. Особенно – тем из нас, для кого знакомство с искусством исчерпывается телесериалом про доктора Хауса. Хорошо, если ещё в русском переводе…

Шишков предлагал называть фортепиано «тихогромом». Над этим принято смеяться. Но для поэтов такой опыт словообразования – настоящий прорыв.

Шишков – противник «прогрессивных» реформ – вовсе не собирал оброк со своих крестьян, это резко сказывалось на благосостоянии адмирала, который существовал на одно жалованье. Скромная обстановка в его доме на Фурштатской удивляла посетителей, привыкших к «роскоши, прохладам и негам».

В 1812 году именно он спасал честь российской пропаганды, честь государственной идеологии. «Молодые друзья императора» не умели общаться с «широкими слоями общества» и даже с «узкими слоями», вроде мелкопоместного дворянства. А Шишков был одарённым проповедником, он, как никто другой, умел вселять веру в Отечество. Он понимал Россию, Церковь объединяла его с каждым православным человеком. Послания, написанные Шишковым, доходили до ума и до сердца. И Александр, который в те дни сам впервые заглянул в Священное Писание, не ошибся в Шишкове. Литературный старовер в годину испытаний стал секретарём государя.

Когда началось нашествие – в народе поговаривали: раздразнил наш царь-государь мужика сердитого… А потом поняли, что сердитый – не значит непобедимый. И стали давать врагу отпор. Народную удаль писатели и политики воспевали, быть может, с перехлёстом. Всё-таки главным образом это была война армий, а не народов. Но даже малейшие проявления добровольного крестьянского сопротивления против захватчика считались залогом победы. Если народ не из-под палки готов рисковать головой в сражении с лучшей в мире армией – значит, непобедима Россия-матушка. Так оно и вышло.

В 1941-м народ сплачивали сводки Совинформбюро, голос Левитана из радиоточки. В 1812-м только батюшки рассказывали людям, что на нашей земле враг, что Россия сражается. Это понимал Шишков, главные формулировки пропаганды нашёл именно он. А транслировали – по епархиям. Вот вам пример, когда симфония церкви и государства оказалась спасительной для России без противоречий с сутью христианства.

Вот уж действительно – «рука Всевышнего Отечество спасла».

Державин о войне с Францией размышлял с суворовских времён. Как и Суворов, он считал поход на Париж освободительным. «Гиена – злейший африканский зверь, под коей здесь разумеется революционный дух Франции, против которой граф Суворов был послан», – напишет Державин в объяснениях к «Снигирю». Потому и стали они с Шишковым единомышленниками.