Текст книги "Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет (сборник)"

Автор книги: Аркадий Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

На всю жизнь запомнид Юрий Андреевич запах отцовского магазина, а пахло в нем по-особенному – дрожжами, льняным маслом, халвой, мукой.

До сих пор, входя в продовольственный магазин Краюхинского торга, Христофоров с удовольствием вдыхает этот волнительный для него букет. Так и видит, как его располневшая мамаша нацеживает из оцинкованного бака фунтовую кружку льняного масла, а потом бережно, через воронку, переливает покупателю в бутылку. И сам Юрочка Христофоров, гимназист третьего класса, скинув ранец и переодевшись, помогает приказчику принимать товар. Приказчику далеко за пятьдесят, но все – и покупатели и хозяева – зовут его Платоша.

Был один момент, на долгие годы осветивший Юрочке смысл жизни. Привезли новый товар и среди прочего – новинку, карамель «каприз» в яркой, глянцевой красно-синей обертке. Юрочка без разрешения развернул карамельку и положил в рот. Приказчик, покачав, головой, заметил:

– Не дело, Юрий Андреевич! Папенька не любит, когда в магазине кушают, да и покупатели это не уважают.

Маменька разъяснила:

– Что ты, Платоша, ребенка оговариваешь? Он свое добро скушал, не чужое… Возьми, Юрочка, еще, или хочешь бонбошек…

И посмотрела вокруг умиротворенно – вон, мол, сколько своего добра. Юрочка, однако, больше карамелек не взял и бонбошками тоже пренебрег. Платоша маменьку не особенно уважал и мог доложить папеньке, а папенька, во гневе бывал лют и, несмотря на третий класс, мог всыпать, как приготовишке.

Но маменькины слова про свое добро крепко запали в душу.

А какое удовольствие было помогать отцу подсчитывать выручку! Ассигнации старший Христофоров считал сам, доверяя сыну только серебро и медяки. Юрочка сортировал полтинник к полтиннику, четвертак к четвертаку, завертывал тяжелые столбики в бумагу и химическим карандашом писал сумму.

Правда, однажды этого удовольствия Юрочку лишили почти на всю зиму – не оправдал доверия.

Ежедневно после подсчета папенька выдавал сыну пятачок, приговаривая:

– Получи заслуженные.

Пятаки Юрочка менял по мере, накопления на серебро, а с рублем шел в сберегательную кассу. Случилось, что до десятин рублей не хватило всего двадцати копеек, а хотелось поскорее округлить вклад, и Юрочка не выдержал, самовольно позаимствовал из выручки двугривенный и незаметно опустил его в карман. А папенька, как назло, увидел.

Боже ты мой, что потом было! Папенька приказал выложить, двугривенный на стол, спустить штаны и молча высек наследника сыромятным ремнем до кровавых полос, дополнил экзекуцию подзатыльником и подвел итог:

– Забудешь, сукин сын, как у своих воровать!

Маменька вечером мазала Юрочкин зад прокипяченным льняным маслом и шептала:

– Дурачок! Ты бы у меня попросил.

Сыну и больно было и стыдно, но чувство реальности даже в этот трагический момент ему не изменило. Он совершенно трезво внес поправку:

– Не говорите, маменька, глупостей. У вас же ни гроша нет.

И уязвил мать в самое больное место. Христофоров жену от денег избавил раз и навсегда.

Но мать сдалась не сразу:

– Нет, есть… надо умеючи…

* * *

В Краюхе Юрий Андреевич появился неожиданно. Осесть в одном месте, прекратить скитания По городам и весям Христофорова вынудили многие обстоятельства морально-этического характера. Да и надоело мотаться по Дальнему Востоку, по глубинным леспромхозам, базам райпотребсоюзов, заведовать сельмагами в таежных селах. Краюха, понятно, не столица, но все же город.

Первые два года Юрий Андреевич волновался, вскакивал по ночам от шагов запоздалых прохожих, вообще нервничал. Потом мысли о всесоюзном розыске стали навещать его все реже и реже. Средства на обзаведение были, хватило и на дом и на многое другое.

На работу Юрий Андреевич определился только спустя месяц после приезда, когда пригляделся, принюхался к обстановке. На первое время взялся руководить сапожной мастерской артели инвалидов «Коопремонт». Новой обуви в мастерской не шили – не было ни материала, ни опытных мастеров. Чинили обувь до прихода Юрия Андреевича скверно, на подметки ставили тяжелую, как свинец, резину, материалов не хватало, даже дратву не смолили, – нечем.

Через полгода мастерскую нельзя было узнать. Сначала Юрий Андреевич организовал скупку старой обуви у населения и пустил ее на материалы; умаслил работников горплана – и ему подбросили микропорки. Его внушительная фигура и серьезность действовали убеждающе. И пошло: вместо уволенных двух пьяниц мастеров нашел хорошего старичка пенсионера, а тот обучил девчат.

В мастерской появился репродуктор, ввели политпятиминутку. Юрий Андреевич за перегородкой принимал у заказчиков обувь, мелком обводя израненные места, выписывал квитанции, указывая цены строго по прейскуранту: все честь честью.

Христофоров открыл цех варки гуталина и обязал мастеров сдавать заказчикам обувь в начищенном виде.

Как-то жена заместителя председателя горсовета Борисова принесла видавшие виды сапоги мужа и заодно попросила пришить к сумочке ремень. Ремешок, понятно, по указанию Христофорова пришили тотчас же и бесплатно, а за сапогами пришел сам Борисов.

Увидев до блеска начищенные сапоги, он даже засмеялся от удовольствия:

– Лучше новых! Ай да мастера! Золотые руки…

И пригласил Христофорова выступить на сессии горсовета, поделиться опытом.

Через год Юрия Андреевича избрали председателем артели. Фундамент под карьеру – добытая репутация честного, заботливого руководителя, «работяги» – был заложен основательный и сцементирован неплохо – общественным доверием.

Оставалось запастись терпением в ожидании «хорошего куска».

* * *

Появление дочери изменило и Марью Павловну. Когда-то она за вечер могла просадить в «очко» пять-шесть тысяч и, не поморщившись, опрокинуть граненый стакан водки, закусив ее по-ивановски «мануфактурой», то есть утерев губы рукавом кофты. Торговые связи у нее были, как она выражалась, грандиозные: в Москве, Ленинграде, Киеве,

Тбилиси – во всех крупных городах. Она могла из Киева срочно примчаться в Ленинград, выставить у магазина тканей десять знакомых дворничих, растолковав им предварительно, что «хватать». Вечером, расплатившись со своими помощницами в белых фартуках, она катила в Горьковскую область – втридорога сбывать отрезы дефицитной шерстяной ткани и входившего в моду штапеля. Из Тбилиси везла «лакировки» на толстой слоеной подошве. Однажды соблазнилась: привезла с юга в Вологду два мешка лаврового листа – и повезла домой мешок трехрублевок.

Потом был краткий отдых во Владимирской тюрьме и вынужденная экскурсия на Дальний Восток. В лагере она быстрехонько захороводила оперуполномоченного; да как ей было и не захороводить – ни дать ни взять артистка оперного театра: глаза с поволокой, на щеках ямочки, локти круглые, вся пышная, и на груди, в ложбинке, крупная черная родинка. Опытности она была дьявольской, и молоденький оперуполномоченный обалдел после первого же ее поцелуя.

Через неделю Марья Павловна хозяйствовала на лагерной кухне, а это не в лес на заготовку ходить. Тепло, уютно, сытно и у начальства на виду. За примерное поведение и вкусный харч применили частную амнистию.

Уполномоченный уговаривал остаться в лагере вольнонаемной, но разве могла Марья Павловна с новым паспортом, с дорожными документами усидеть в опостылевшем лесу.

И очутилась она в купейном вагоне скорого поезда Владивосток-Москва. В купе оказался сосед, сразу уступивший ей нижнее место. Ехать долго, разговорились, сосед представился – Юрий Андреевич Христофоров – и добавил с легкой улыбочкой:

– Извините за интимную подробность – пока холост!

* * *

Зойка появилась на свет против желания родителей, даже наперекор им. Жили они в то время в глуши – сто восемьдесят километров от железной дороги, и не было никого, кто бы помог Марье Павловне избавиться от беременности. Посылали ее к бабке. Марья Павловна сгоряча согласилась, но всю ночь проплакала – страшно было идти к грязной, противной старухе. Так и не пошла.

Родилась Зойка дома – до ближайшей больницы было около двадцати километров, а мороз в эту февральскую ночь стоял невероятный даже для тех мест – сорок восемь градусов.

На рассвете Юрий Андреевич, просидевший всю ночь у соседей, вошел в свою комнату, и сердце у него дрогнуло: рядом со счастливой, сияющей Марьей Павловной лежало крохотное существо с большими голубыми глазами, чуть заметно шевелило пухлыми губами, словно пыталось причмокивать.

– Посмотри на нашу доченьку! Посмотри, – сказала

Марья Павловна. – Она мне теперь всего дороже, а я, дура, хотела ее выковырнуть…

Недели через две как-то ночью Юрий Андреевич все ворочался, потом сел у жены в ногах и сказал ласково:

– Надо, Маша, собираться, пока не засыпались. Нам с тобой теперь в казенный дом садиться немыслимо, а такое может каждый день случиться, я последнее время не совсем чисто работал. Пора…

И они очутились в Краюхе.

* * *

Несколько лет Юрий Андреевич «воздерживался». Хватало ранее накопленного, и связал руки страх в случае неудачи расстаться с женой и дочерью. С непривычки пришлась по душе и слава неутомимого труженика, бескорыстного энтузиаста артельного дела. Он надолго запомнил аплодисменты, которыми проводили его с трибуны городского Совета.

Ему несколько раз предлагали более крупные должности, сватали даже в заместители председателя горпромсовета, но он, помня о своей бурной биографии и о некотором несоответствии анкетных данных с житейской практикой, вежливо, но твердо отказывался. А когда Бушуев уж очень насел на него, Юрий Андреевич находчиво отпарировал:

– Я человек беспартийный, могу не ту линию загнуть,

Бушуев, однако, не успокоился.

– Линию мы выправим, а беспартийность твоя не на всю жизнь.

Юрий Андреевич от активных действий воздержался, но предложение запомнил.

Но вот однажды зимой командировали его в Ленинград. Дел у него было не много – согласовать в одном учреждении поставки ножевой фанеры для мебельной фабрики горпромсовета и добиться скорейшей отгрузки вагона толя для «Коопремонтстроя».

В ночь перед отъездом, дождавшись, когда жена и дочь уснули, Юрий Андреевич «снял остатки». Как ни осторожно расходовал он деньги, все же покупка дома, денежная реформа и ежемесячные дотации к зарплате свели почти на нет дальневосточные запасы – в христофоровской кассе оставалось около пятнадцати тысяч рублей.

В Ленинград Христофоров приехал в грустном, настроении – словно голодный вылез из-за стола.

В служебных делах, правда, повезло – работники в обоих сбытах оказались оперативными, решительными, все уладилось за день.

Утром следующего дня Юрий Андреевич пошел купить подарки жене и дочери. Прямо из «Европейской», где ему удалось получить номер, он, перейдя Невский, попал в Гостиный двор.

В галантерейном отделении молоденький продавец отмеривал покупательнице узкую резинку для вздержки. Покупательница попросила показать черные ленты для кос и пожаловалась на строгие порядки в школе: «Не понимаю, почему девочки должны ходить в класс только с черными лентами. С алыми или с голубыми не позволяют. А это так нарядно». Продавец отшутился: «Начальству виднее!» – и, завернув покупку, сам получил деньги. Покупательница поблагодарила и ушла. Продавец с вежливой улыбкой обратился к Христофорову:

– Что прикажете?

Юрий Андреевич не успел ответить. Продавец вдруг с беспокойством прикинул на счетах и, подбежав к двери, крикнул:

– Гражданочка! Вернитесь!

Он постоял на пороге и смущенно сказал Христофорову:

– Ушла…

– Не доплатила?

– Я с нее лишки взял. Ленты с первого числа уценены, а я по старой цене подсчитал…

– На много?

– Почти на пять рублей.

– Не разорится. Видал, какая на ней шуба?

– Неловко…

– С миру по нитке… Сколько примерно через вашу лавочку покупателей проходит?

– Проходит много, да не все покупают. Многие только интересуются…

– А сколько вот таких лопоухих, вроде этой дамочки, которую вы общелкали?

– Не понимаю, о чем вы… Я же вам сказал – новая цена…

– Возможно. Если таких дамочек до ста в день пропустите, большой барыш можно иметь.

– Гражданин! Я бы просил вас…

– А ты помалкивай… А то я мигом постового крикну. Новые цены! Не на таковского напал.

– Если вы не прекратите, я сам милицию приглашу!

– Черт с тобой. Неохота связываться… Времени у меня в обрез.

Юрий Андреевич хлопнул дверью и вошел в соседнюю секцию – писчебумажных и канцелярских товаров. Делать ему тут было ровным счетом нечего. Но сердце колотилось» стало трудно дышать. Продавец из галантерейного отделения не выходил из головы: «За минуту почти пять рублей заработал! Сколько ж он за смену отхватывает? А все почему? Без кассы, сам даю, сам беру…»

Часа три бродил он по Гостиному, прикидывая: сколько тут можно заработать, если действовать с умом, осторожненько.

К полудню он попал в Дом торговли, поднялся на последний этаж и сверху начал обозревать этаж за этажом, все с теми же мыслями: «Да тут озолотиться можно!»

Из Дома торговли он прошел в большой «Гастроном» на Невском. Здесь он совсем потерял голову, так захотелось ему самому встать за прилавок, резать колбасы, отвешивать семгу.

– Если бы все это было мое! Да что я… С ума, что ли, схожу? Зачем мне все это? А хорошо бы…

Он подошел к контрольным весам, окрашенным под цвет слоновой кости, и не удержался – погладил их.

Вскоре он сидел в ресторане «Восточный». Пахло жареным луком, помидорами. За соседним столиком сначала тихо, а потом все громче и громче спорили трое веселых здоровяков. Два тугих портфеля лежали на стуле. До Юрия Андреевича доносилось:

– Зачем ему наряд? Пусть он позвонит Крылышкину, а еще лучше – сам к нему зайдет… Отпустит! Я же его всю жизнь знаю… Мужик деловой…

Ночью в поезде Юрий Андреевич долго не мог уснуть.

«Хватит мне разыгрывать «работягу». Занимаюсь черт знает чем! Пусть кто-нибудь другой политпятиминутки и производственную гимнастику внедряет».

Он вспомнил про свой «остаток», и под ложечкой снова засосало как от голода. «На полгода, больше не хватит. А после что? Те трое в ресторане на сдачу даже не посмотрели. Зашибают, значит, здорово. И никто их не трогает. Надо только не зарываться. Благородно надо, и подо все лозунги современные подводить: «Расширяем производство для более полного удовлетворения нужд трудящихся!» И будем расширять, и этим самым трудящимся действительно поможем, но и себя не обойдем… Самолеты делать не надо, их советская власть без нас делает; Станки или машины – не наше дело. Даже зажигалки не будем осваивать– пусть советская власть сама осваивает. А вот про камешки она не вспомнит. Камешки наши. И вообще советская власть за всем углядеть не может – дел у нее миллионы, а мы выберем одно-два. А может, в производство вообще лезть не надо. Есть где руки приложить: пересортица, недовес, списания… Если с умом– никакой контроль не страшен. А прейскурант? На одну только селедку, говорят, полсотни цен, и все разные. А мясо? А птица? Уточка или курочка третьей категории? А мы ей на лапку– бумажную браслеточку с первым сортом! Яблоки! Мандарины… Одному, понятно, ничего не сделать: нужны помощники. А где их взять? В отдел кадров не пойдешь, в техникум заявку не отнесешь. Надо самому. Постой, постой, кто это у меня недавно две сотни до получки просил? Кокин! Совершенно верно – Кокин, заведующий колбасной мастерской. Дурак, видно, иль, может, для отвода глаз просил? Колбасная – это же золотой прииск, жила… Скорее всего, он дурак, не умеет разрабатывать. Я ему пятьсот для начала предложу. А если не возьмет? Возьмет. У него глаза жадные. Хорошо бы еще Латышева из «Сети». Цех кондитерский у него замечательный. Можно такие дела делать! А он на деньги лютый: хрусталь все скупает, картинки заказывает. Говорят, одних собственных портретов четыре штуки держит… А если Стряпкова захороводить… Ничего, кадры найдутся, важно их воспитать».

Засыпая, Христофоров подумал:

«Пойду к Бушуеву. Скажу: «Давай рекомендацию, я теперь понял– без партии мне не прожить!» Или еще что-нибудь в этом роде. Найду что сказать. Он, дурной, еще обрадуется… А может, не надо? На партийные документы фотоснимка нужны. Придется сниматься. А это ни к чему. Нет, не надо, не пойду…»

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
объясняющая, почему директор ресторана «Сеть» Алексей Потапыч Латышев прервал свой завтрак

Алексей Потапыч завтракал ровно в восемь. Он вообще жил по твердому расписанию: утром употреблял «столичную», пополудни «старку», вечером коньяк. Отклонение допускалось в одном случае – отсутствующая по недосмотру буфетчицы «старка» заменялась схожей по цвету «охотничьей». Пива душа Алексея Потапыча не принимала вовсе. Для сопровождения «столичной» шел боржом или нарзан. Коньяк и «старка» проходили самостоятельно.

К сервировке утреннего стола Алексей Потапыч относился совершенно равнодушно: вся закуска подавалась на узкой, длинной селедочнице.

– Важно что, а не на чем. Я ведь не клиент. Это гостя надо сервировочной ударить, чтобы он сразу понял – тут тебе не чайная, а первый разряд… Лично мне важно качество.

К качеству и особенно к свежести продукции Латышев относился как молодой санитарный врач, впервые получивший участок.

– Если клиент животом начнет маяться – еще доказать придется, что он именно от нас пострадал. А если я занедужу – тень на наше заведение сразу упадет, потому все знают, что я кроме как здесь нигде больше не питаюсь…

Завтракал. Алексей Потапыч не один, а в обществе своего любимца Васьки – огромного кота тигровой масти. Ваське подавались на маленькой тарелочке шпроты или крупные сардины южного улова. От тощих балтийских сардин он брезгливо отвертывался.

Когда Алексей Потапыч поднимал стопку «столичной», на лице его одновременно отражались величайшая ненависть и глубокое сострадание. Торопливо опрокинув водку, он поспешно, с хрустом уничтожал соленый огурец и только после этого обстоятельно принимался за деликатесы: зернистую или паюсную икру, розовую семгу, поросенка под хреном, заливную осетрину, тамбовский окорок. А на кухне, конечно, не на главной плите, которая в это время суток еще отдыхала, а на электрической плите, шипела, урчала, даже взвизгивала картошка на свином сале со шкварками – любимое блюдо Алексея Потапыча.

Откушав и закурив «краснопресненскую», Алексей Потапыч спрашивал подававшую завтрак старшую официантку:

– Сколько с меня?

Официантка бойко стучала костяшками счетов и называла солидную сумму. Алексей Потапыч крякал, хлопал себя по карманам, проверяя, тут ли бумажник, и неизменно говорил:

– Дешевле похоронить. Никакой зарплаты не хватит.

Поднимаясь, добавлял:

– Запиши…

И, сопровождаемый меланхоличным Васькой, шел в свой кабинет.

Сегодня все шло. по раз и навсегда установленному ритуалу: Васька вылизывал тарелочку, а Алексей Потапыч в ожидании жареной картошки просматривал поданное калькулятором общедоступное меню, действительное до пяти часов вечера.

Оставим Алексея Потапыча за этим серьезным занятием и проследим его тернистый, извилистый путь, приведший его в конце концов в «Сеть».

В Краюхе он появился четверть века назад. Был он тогда строен, кудряв, ловок. Первое лето до ледостава он пробыл матросом на водной спасательной станции. Здесь его приметила буфетчица с пристани Соня Богомолова, незадолго перед этим покинутая мужем.

Перезимовав у Сони, Латышев в половодье пришел снова наниматься на спасательную станцию. Его подняли на смех:

– Куда тебе! Под тебя, под борова, баркас надо подавать. Никакая шлюпка не выдержит…

Соня Богомолова постаралась– откормила возлюбленного за зиму на славу. С тех пор Алексей Потапыч начал повторять:

– Из всех видов спорта я признаю только два: еду и сон…

С водной стихией пришлось распрощаться навсегда и с помощью Сони бросить якорь в тихой заводи общественного питания.

Латышев переменил много должностей: был агентом по снабжению, кладовщиком, заготовителем, дежурным администратором. Последние годы Алексей Потапыч управляет «Сетью».

В собственном доме на окраине Краюхи хозяйствует теперь законная супруга Алексея Потапыча – Анастасия Петровна, крупная дама, известная на всю Краюху любовью к красному цвету и маленьким бархатным бантикам, которыми она в изобилии украшает свои огневые платья. Соня Богомолова, осужденная за солидную недостачу, давно забыта.

В отличие от Сони Богомоловой, больше всего заботившейся о том, чтобы у возлюбленного всегда был полон желудок, Анастасия Петровна немало потрудилась над внешним и внутренним обликом своего супруга.

Вид у Алексея Потапыча самый что ни на есть респектабельный. Он всегда хорошо одет: модно и по сезону, ботинки у него отполированы до зеркальности, как, впрочем, и череп. Как-то, приехав с курорта, Анастасия Петровна внимательно посмотрела на мужа и безапелляционно заявила:

– Тебе нужны бакенбарды! Да, да, именно бакенбарды. Я весь месяц мучительно думала: «Чем моему Алексею отличаться от остальных работников общественного питания?» Только бакенбардами, Ты увидишь, это поможет тебе выполнять план…

И действительно, после того как Латышев отпустил пушистые, слегка седые бакенбарды, дела в «Сети» пошли лучше. Вскоре официальное название ресторана упоминали только в служебной переписке, а в повседневной жизни клиенты, как местные, так и приезжие, стали говорить: «Пойдем к бакам!», «Давайте тяпнем у баков!»

Но главное, что сделала Анастасия Петровна с супругом, – она приобщила его к искусству, вдохнула в его торговую душу начатки эстетики. Она познакомила его с художником Леоном Стеблиным, и тот, вдохновленный бакенбардами, написал портрет Алексея Потапыча. Через Стеблина Латышев познакомился с Полуектом Безбородовым – тот тоже написал портрет. Так постепенно Алексей Потапыч втянулся в изобразительное искусство, посещал вернисажи, мастерские художников и даже рискнул па открытии отчетной выставки пейзажиста Анатолия Гнедина произнести речь.

С тех пор за Латышевым прочно закрепилась слава мецената: он охотно покупал натюрморты, сирени и автопортреты и легко давал художникам в долг.

* * *

Два раза в месяц кассир приносил Алексею Потапычу зарплату. Один раз в месяц в кабинет к Латышеву, когда там нет посторонних, входит, отдуваясь, шеф-повар Сметанкин. Он молча садится на скрипящий стул, закуривает и задумчиво пускает кольца дыма. Посидев, все так же молча достает из-под грязной куртки и кладет на стол завернутый в газету плотный, тяжелый пакет. Латышев выдвигает средний ящик стола и привычно сдвигает в него пакет. Сметанкин встает и деликатно осведомляется:

– Сегодня, кажись, двадцатое?

Алексей Потапыч столь же вежливо сообщает:

– Совершенно верно, двадцатое. Завтра будет двадцать, первое… О господи, дни так и бегут. Так вот и жизнь пройдет. Оглянуться не успеешь…

После ухода Сметанкина Алексей Потапыч перекладывает пакет из ящика в карман и деловой походкой идет домой.

Анастасия Петровна никогда не пересчитывает содержимое пакета: в нем всегда одна и та же сумма – пять тысяч. Сметанкин за три года не подвел ни разу. Все основано на полном доверии.

Пять тысяч – это премия от Сметанкина и от кондитера Хорькова за невмешательство в их дела.

…Картошка готова. Алексей Потапыч опрокидывает еще одну стопку и вооружается вилкой. Но не тут-то было. К нему с виноватой улыбкой на широком, красном лице подходит мужчина лет сорока и сладчайшим голосом произносит:

– Приятного аппетита, Алексей Потапыч. Хлеб да соль.

– Едим, да свой. Рано ты, братец, позаботился.

– Как бы не упустить…

– Раз сказал – значит, сказал.

– А я к вам с просьбицей… Рассрочечку бы.

– Никаких рассрочек. Сразу и полностью.

– Где же и соберу?

– Это не мое дело. Не соберешь– другого найду. Свято место не будет пусто.

– Это ваше последнее слово?

– Как сказал…

Пять дней назад гардеробщик ресторана Иван Савельевич в одночасье отдал душу богу. Все эти дни в раздевалке временно работал гардеробщик из парикмахерской, находящейся в другом крыле гостиницы, отставной интендант Прохоров. Но как только он заговорил а постоянной работе, Алексей Потапыч уточнил условия:

– Восемь тысяч единовременно и зимой тысячу ежеквартально. В летнее время – половина.

В зал вошла старшая официантка, и Алексей Потапыч начальствующе продолжает:

– Принесите еще две рекомендации, справку с места жительства. И чтобы на работе ни-ни… У меня быть как стеклышко… Легкий запашок – и, будьте ласковы, получите расчет. И чтобы с клиентом вежливо… Анюта, подогрей картошку, совсем остыла… Иди, товарищ Прохоров, иди… Как оформишься, так и начинай, действуй…

Съесть любимое блюдо не пришлось. Появился шеф-повар Сметанкин и многозначительно произнес:

– Христофоров к телефону требует. Немедля.

Алексей Потапыч побледнел, сжался, насколько позволяло его шестипудовое тело.

– Чего ему?

– Не сказал…

Алексей Потапыч в суматохе наступил своему любимцу на лапу. Тот рявкнул.

– Вертишься на ходу! – крикнул директор «Сети» и помчался к телефону, пнув по дороге стул.

Он осторожно, словно это была змея, взял лежавшую на столе трубку и сразу услышал голос Юрия Андреевича:

– Где ты ходишь? Опять, наверное, едой развлекался? Смотри, лопнешь… В пять часов соберемся у тебя, как всегда в третьем.

– Третий занят. Художники заказали. У них сегодня юбилей Ненашева.

– Меня твои маляры не интересуют. Пересади их в пятый. А в третьем прикажи накрыть. Скажи официантам, Стряпков, мол, мальчишник устраивает. Жениться опять собрался…