Текст книги "Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет (сборник)"

Автор книги: Аркадий Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ,
из которой можно узнать, как Яков Михайлович Каблуков собирается реорганизовать аппарат

Некоторые работники отдела кадров допускают серьезные ошибки…

Вот я написал эти строчки и подумал: эк ты, братец, расхрабрился! Несколько лет назад ты бы так едва ли поступил. Многие тогда, да и сам ты, подходили к двери с суровой табличкой «Отдел кадров» с душевным трепетом. Зачем вызвали? Именно вызвали, потому что добровольно, по собственному желанию, в этот отдел ходили тогда редко.

Неудобно, да и не к чему о себе лишний раз напоминать. Так вот, идешь, бывало, и волнуешься: зачем вызвали? Может, подозрительная родня открылась? Вдруг какая-нибудь троюродная тетка замужем за служителем религиозного культа, или, не дай бог, внучатый племянник…

И как бывало радостно, когда начальник отдела кадров просто протягивал тебе чистую анкету и говорил: «Заполните, пожалуйста. Мы переучет проводим».

Расцеловать хотелось начальника, только субординация и удерживала.

Да разве можно было думать, что человек, сидящий в кабинете за обитой черной клеенкой и всегда запертой дверью, с окошечком посередине, тоже всегда закрытым, – разве можно было думать, что такой человек способен на ошибку?

Казалось, в этих кабинетах люди сидели всезнающие, всеведущие. Выходили они из кабинетов редко, только по самым неотложным коммунальным нуждам. Выходя, запирали дверь и несколько раз ее дергали, проверяя: выдержат ли замки, пока хозяин в течение пяти минут будет в некотором отдалении.

В конце рабочего дня двери опечатывались. Даже машинистки – самые несерьезные представители канцелярского населения, проходя мимо отдела кадров, когда производилась сложная операция по прикладыванию горячего сургуча, и те умолкали, понимая, что происходит важный, почте государственный акт.

И вдруг допускают серьезные ошибки! Спешу оговориться – ошибки не в подборе кадров, а в том, что думают, будто их действия никогда не осуждаются, а только благословляются.

Кузьме Егоровичу восторгаться назначением Каблукова было не с кем. Желая извлечь из нового служебного положения Якова Михайловича как можно больше пользы, Стряпков ни с кем этой сногсшибательной новостью не поделился. Христофорова он так и не нашел. Разговаривать о Каблукове с племянницей Капой тоже не стоило. Поэтому Кузьма Егорович анализом важного события занимался в одиночестве. Первые, самые волнующие впечатления улеглись, и Стряпков совершенно определенно подумал:

«Посадили дурака на нашу голову! Ну ладно, поживем – увидим».

* * *

Яков Михайлович в домашней обстановке разговорчивостью не отличался. И вдруг в субботу за обедом он произнес почти подряд две фразы.

Первую: «Трудновато будет!»– перед первым блюдом. Вторую: «На вершине всегда опаснее, чем на середине» – после компота.

Елена Сергеевна, убирая посуду, с опаской спросила:

– О чем это ты, Яша?

– Так, ни о чем, – уклонился Каблуков. – Пойду вздремну…

Но уснуть он не мог.

А вдруг Кузьма ошибся? Это было бы ужасно. Столько лет ждать! Нет, он, собака, все разведал. Конечно, тут брат Петр роль сыграл.

И хотя Петр если и сыграл роль, то бесспорно положительную, Яков Михайлович подумал о нем без особой теплоты.

«Да, сыграл, наверно, сам того не ведая! Наши тут побаиваются его, вот и решили: «Давайте Петру Каблукову приятное сделаем! Утвердим Якова…» Подлецы всегда так: ценных людей не замечают, а все по знакомству…»

Каблуков подошел к зеркальному шкафу. Полюбовался собою. Достал шляпу, случайно оставленную Петром. Примерил, шляпа оказалась чуть-чуть велика. Яков Михайлович подложил под кожаный ободок свернутую из газеты полоску. Шляпа стала совсем впору. Каблуков посмотрел в зеркало – получилось солидно. Так, в шляпе, он сел за стол и начал по привычке расписываться. Подпись у него была чистая, без завитушных излишеств, почти такая же, как у Петра. Он расписался несколько раз просто: «Я. Каблуков». Потом добавил: «Председатель горпромсовета Я. Каблуков». За тем, сам не зная почему, он написал: «Зам. пред. облисполкома Я. Каблуков». И еще: «Председатель облисполкома Я. Каблуков». И рука повела себя совсем странно, вывела: «Член коллегии Я. Каблуков».

Неизвестно, куда бы фантазия забросила Якова Михайловича, но вошла Елена Сергеевна.

– Стряпков пришел. Чего это ты в шляпе?

Каблуков вспыхнул, стащил шляпу, пригладил волосы и сдержанно сказал:

– Проси!..

Елена Сергеевна снова удивилась. Так муж с ней раньше не разговаривал.

Стряпков стоял в передней, дальше не прошел. И это тоже озадачило Елену Сергеевну. Все еще находясь под впечатлением мужниного «проси», неожиданно для себя она сказала:

– Прошу…

Кузьма Егорович благодарно посмотрел на нее и проскользнул в «кабинет».

Яков Михаилович встретил его милостиво:

– Проходи, братец, присаживайся.

Стряпков опустился на диван, а Яков Михайлович остался в любимом кресле. Немного помолчали. Яков Михайлович, потянувшись, хлопнул Стряпкова по коленке:

– Поработаем, значит!

Но эту вспышку фамильярности он тут же погасил:

– Давайте поговорим о делах…

От скептических мыслей, появившихся у Кузьмы Егоровича еще час назад, не осталось и следа. Каблуков стал казаться ему действительно самым подходящим человеком для должности председателя. «Конечно, умом он не богат. Это не брат Петр. Тут природа, так сказать, еще один раз продемонстрировала жесткий режим экономии. Но все же мужик серьезный, положительный, не вертопрах. И здраво мыслит, по-деловому… Есть у него этот хозяйственный подход, ничего не скажешь. Есть».

Кузьма Егорович представил себе, какое будет у него положение при Каблукове: «А чем плохо? Года на полтора спокойной жизни обеспечено. Год нас никто трогать не будет – ни ревизий, ни обследований. Не полагается первый год под нового руководителя взрывчатку подкладывать. Новый руководитель – это вроде наседки, тепло у него под крылышком».

Стряпков с нежностью посмотрел на Якова Михайловича. А тот весь ушел в распределение служебных комнат.

– Сколько у нее кабинет-то был?

«У нее» – означало у Соловьевой.

– Точно не прикидывал, но не больше двадцати. Ее стол, потом поперечный, шкаф, узенький проход и все.

– Маловато. Вы не подумайте, что я о себе пекусь. Конечно, руководителю воздух бесспорно нужен в полном объеме, но в данном случае дело не во мне, а в престиже нашего учреждения. Если руководителя засунуть в закуток – кто же его уважать будет? А если иностранные гости посетят? Напрокат кабинет снимать?

На какую-то долю секунды к Стряпкову вернулся иронический скептицизм, и он весело подумал: «За каким чертом к тебе иностранные гости приедут?» Но озорная эта мысль блудливо вильнула хвостиком и юркнула. А язык выпалил:

– Этак от позора можно сгореть. Надо расширить, Яков Михайлович, ваш кабинет. Я считаю, что это задача прямо-таки дипломатическая…

Каблуков быстренько набросал план первого этажа горпромсовета.

– Вот смотрите. А если у планового отдела отхватить? Они там широко раскинулись. На шесть человек почта двадцать метров. Стенки мы перенесем, оштукатурим.

– Тесновато будет в плановом, – заметил Стряпков и тут же пожалел о своей неосмотрительности. Каблуков провел черту, разделившую надвое их бывший совместный кабинет.

– Двинемся сюда! Вы теперь один будете. В крайнем случае посадим к вам Любашина из производственного.

– Кого угодно, но только не Любашина. Он махорку курит. Из трубки. И вообще, по-моему, вам надо расширяться все-таки за счет планового. Вот, смотрите – тут и канализация близко.

– При чем тут канализация?

– Как при чем? А разве вы, извините, не будете ходить, куда царь пешком прогуливался? Мы вам персональный туалет выгородим. Вот здесь. Очень удобно.

– А разве положено?

– Обязательно!

Стряпков пододвинул к себе план.

– А вот тут мы вам комнату отдыха оборудуем. Столик поставим.

– Стол же тут.

– Это письменный, Яков Михайлович, на двух тумбах, как у Завивалова. Я имею в виду другой – для принятия пищи.

– А надо ли? Может, это уж излишество?

– Положено…

Стряпков вошел во вкус, продолжая разглагольствовать о ремонте. Каблукову этот самовольный захват инициативы пришелся не по душе, и он резко сменил тему:

– Хватит! Вас послушать – строгача сразу хватишь. Вы как адвокат – сначала все ясно, а потом запутаете… Я вот все думаю, нет у нас порядка в рассылке бумаг. Зашел я на днях к машинистке. А ей в это время Любашин отношение принес перепечатать. Адресат не ахти – управляющий банно-прачечным трестом Соколов. А машинистка цоп из пачки бумагу. Меня даже передернуло. Бумага высшего сорта, глянцевая. Если Соколову на глянцевой отношение писать, тогда на какой же в исполком? Тут порядок надо завести. Для Соколова, поскольку он ниже меня по рангу, можно на газетном срыве. Не велик барин! Равновеликим – директору элеватора, в дорожный отдел, в народное образование – можно писать на втором сорте. Вышестоящим – скажем, товарищу Завивалову – первый сорт. Еще выше – глянцевую. Если, скажем, пишем тому же Соколову, надо просто печатать: «т. Соколову». Одно «т» и точка. Начальнику дорожного отдела надо добавлять – «тов. Крючкину». Директору элеватора надо печатать полностью – «товарищу Родионову И. Г.». Инициалы после фамилии. Мы с ним равновелики. Завивалову тоже надо полностью – «товарищу Завивалову Василию Яковлевичу».

– А если выше? – спросил Стряпков.

– Очень просто. В область – имя и отчество надо перед фамилией печатать. «Товарищу Ивану Константиновичу Разумову». Допустим, понадобится брату Петру послать. Тогда надо будет добавить – «уважаемому товарищу Петру Михайловичу Каблукову». А как у нас бумаги скрепляются? Всем без разбора суют обыкновенную скрепку. Соколову можно с булавкой посылать. А Крючкину с булавкой не пошлешь – ему надо скрепку. Завивалову под скрепочку надо подложить глянцевую бумажечку. Он, я знаю, любит голубой цвет. В облисполком – малиновую…

К Стряпкову снова вернулось ироническое мышление: «А ведь он набитый дурак! Ну прямо коллекционный…»

Он посмотрел на серое, каменное лицо Каблукова, на большой рот с бескровными, почти синими губами, и по спине У Кузьмы Егоровича пробежали мурашки: «А если он надолго сядет?»

А Каблуков продолжал гудеть на одной ноте:

– Во всяком учреждении должен быть порядок. Во всем. Я до сих пор не понимаю, почему всем советским служащим знаков различия не ввели.

– У некоторых есть. Даже погоны были…

– Всем погоны, конечно, лишнее. Просто даже неудобно. Но руксоставу я бы знаки ввел. Вот, скажем, я и вы. Идем рядом по улице. По форме мы одинаковы. А по существу? Как это существо отличить? Ну, хорошо, в Краюхе нас с вами все собаки знают, тут ошибки не случится. А допустим, мы с вами приехали в Москву! Толчея там знаете какая – каждый толкнуть может, а знай он мое положение, – поостережется. И я и вы тоже кого-нибудь пихнуть можем. Пихнешь, а он, не дай бог, вышестоящий или равновеликий. Так что какие-то знаки нужны. Я бы повесил кружочки с цифрами. Возглавляющим лицам – единицу, заместителям – одну вторую, заведующим секторами, вроде вас, – одну треть, заместителям заведующего сектором – одну четвертую и так далее. Курьеру и уборщице – по одной шестнадцатой. Ночному сторожу – кружочек без цифры или ноль. Ноль даже точнее. Нолевое положение…

У Стряпкова снова побежали мурашки: «Не удрать ли, пока не поздно, от этого кретина? Нет, посижу, послушаю: что-то он еще выдумает?»

А Яков Михайлович вдруг засмеялся. Смех у него тоже был особенный, больше похожий на кашель.

– Соловьиха в понедельник выписку получит. Вот у нее физика вытянется.

– Она уже знает, – предположил Стряпков. – Поэтому и не пошла в исполком, а меня послала. Раньше все сама ходила цены утверждать.

– Леший с ней, – улыбнулся Каблуков. – Баба она и есть баба. И к тому еще демагог. «Заходите, дорогие товарищи!» Да разве так можно? Года три назад был я в одном управлении. Сижу у начальника в приемной. Секретарша, маленькая такая канашечка, карандашики чинит, помалкивает. И вдруг вошел мужчина – высокий, представительный – и прошел прямо в кабинет. Канашечка за ним. Потом выскочила и говорит: «Приготовьтесь. Сейчас вас примут». Слышу: дзынь. Она мне: «Пожалуйста, входите». Вошел я и вижу: сидит этот самый представительный за столом. «Слушаю вас». Вы вникните! Мимо прошел, меня, конечно, видел. Мог бы, как Соловьева: «Заходите, дорогой товарищ…» А он прошел, сел, отдышался и через секретаря пригласил. Порядок! И мы эту соловьевскую демагогию побоку, а «дзынь» заведем. Дзынь – раз, дзынь – два, дзынь – три, и на сегодняшний день будет…

В комнату вошла Елена Сергеевна.

– Яков Михайлович! Ужинать пора.

– А что у нас на ужин?

– Кролик жареный… Грибочки…

– Ты, мать, меня больше кроликом не корми. Мне теперь фосфор требуется.

– А фосфор и в кроликах есть, – сообщил Стряпков.

– Не в той дозе, – внушительно ответил Каблуков. И встал. – Пожалуйте к столу!

Елена Сергеевна тихо спросила мужа:

– Ты гостя долго задержишь?

– А что? Это не гость, а по делу.

– Я детям велела пораньше из парка прийти…

– Каким детям?

Да что ты, Яша? Васе с Зоей.

– У меня только сын. А насчет Зои еще поговорить надо.

– О чем говорить?

– После, после. А Кузьме я при надобности скажу без всяких там: дорогой гость, не надоели ли тебе хозяева?

Кузьма Егорович внимательнейше рассматривал семейный альбом.

– Мало ваших фотографий, Яков Михайлович. Всего две. Одна, извините, в младенчестве, а на второй вы словно небритый.

– Некогда все.

Я словно знал, прихватил свой аппаратик. Новую пленочку зарядил. Позвольте. Вот сюда. Сначала я вас одного, а потом с супругой. Хорошо. В лице у вас сейчас что-то государственное. Мерси.

За ужином разговор вертелся вокруг служебных дел. Каблукову это было лестно, он ни о чем другом думать не мог, а Стряпков полегоньку вел разведку.

– А каково, Яков Михайлович, ваше мнение о товарище Христофорове? Как он, по-вашему, на месте?

– Конечно, не без недостатков, но, по-моему, на своем месте. С инициативой…

– Вот именно, с инициативой. И думает не только о своем секторе…

– Это похвально.

– А как, по-вашему, Кокин?

– Подтянуться ему надо, особенно по идейному уровню. А в общем ничего, работать может.

– Солодухин приехал сегодня. Сейчас около парка встретил.

– Пора бы ему, пора… Будь здоров!

– Ваше здоровье, Яков Михайлович. Хороша, мерзавка, холодненькая. А что вы скажете о Корольковой? Я, правда, человек беспартийный, может, мне не все государственные дела знать положено, но даже я недоумеваю – зачем ее в нашей партийной организации на учете держат? Работаешь в горкоме, там и находись, читай свои лекции…

– Так надо… А прыть ей поубавить, конечно, следует, со временем. Будь здоров!

– Ваше здоровье, Яков Михайлович! Что же вы, Елена Сергеевна, компанию с нами не разделите? Ваше здоровье, Яков Михайлович. Да, вот еще какое дело. Нам надо торговую сеть расширять. Почему, например, не открыть нам фирменного магазина по продаже гончарных изделий, бытовых и художественных? Спрос на них прямо грандиозный. Или по продаже швейных изделий. Завивалов не раз говорил.

– Я это обдумаю. Напомните мне завтра, или нет, лучше послезавтра. Будь здоров!

– Ваше драгоценное, Яков Михайлович. Не хватит ли?

– Для такого дня!

– Уговорили! Благодарствую…

Вошли Вася с Зойкой.

– Можно?

– Пожалуйста, проходите.

Яков Михайлович насупился:

– Извини, Кузьма Егорович, у нас сейчас чисто семейный разговор пойдет. Будь здоров!

– Иду. Я уже ушел. Позвольте ручку, Елена Сергеевна. Спасибо за душевный прием. Я уже давно ушел.

– Он, конечно, человек дрянной, – сказал Вася, – дрянной и жуликоватый, но все-таки нельзя, папа, так грубо.

– Не твое дело! Простите, девушка, я не знаю, как вас зовут, но у меня с родным сыном должен мужской разговор состояться.

Елена Сергеевна убрала со стола водку.

– Наклюкался! Разобрало.

– А ты не вмешивайся, мать. Девушка, выйди!

– Отец! Я не позволю так разговаривать с моей невестой!

– Невеста без места.

– Папа!

– Девушка! Выйди… И вообще выкинь эту дурь из головы. Ты ему не пара…

Зойка спокойно-презрительно посмотрела на Каблукова.

– Знаете, Яков Михайлович, я другого мнения. Я лично считаю, что мы с Васей друг к другу очень подходим… Вася! Жду тебя на улице.

Елена Сергеевна накинулась на мужа:

– Дурак, прости господи! Девушку ни за что ни про что обидел…

– Моему сыну другая невеста теперь нужна! Не могу я с Христофоровым родниться. Я Ваську в Москву пошлю, к Петру. Его там на министерской дочери женят…

Елена Сергеевна тянула мужа за рукав:

– Иди спать, чучело!

– Не трогай меня! Не имеешь права! Знаешь, кто я теперь?

– А мне все равно, кто ты теперь. А портить жизнь сыну не позволю. Иди спать. Поставь рюмку! Слышишь? Хватит!..

Вася, смеясь, помог матери уложить Якова Михайловича на диван.

– Что это с ним, мамочка?

– Не сердись, проспится, и все будет в порядке…

Под окном раздалось:

– Вася! Скоро?

– Иду, Зоенька! Иду.

Вася поцеловал Елену Сергеевну:

– Спасибо, мамочка.

* * *

Семейной драмы, к великому сожалению автора, не получилось. Ничего не поделаешь, – такая уж нынче самостоятельная молодежь. И вообще обстановка сейчас – и не только в Краюхе – другая, направление не на драмы, а на спокойствие. Хотя кое-кто и живет неспокойно, например Евлампий Кокин – владелец золотых часов «Лонжин».

Даже Христофоров, при всей его выдержке, иногда подумывал о крахе «Тонапа». Но чаще, чем другие, о неизбежной расплате размышлял Евлампий Кокин.

На работе, в хлопотах, ему было еще терпимо. Но дома он места себе не находил. Ему все мерещилось – сейчас, сию секунду, постучат и сурово скажут: «Откройте! Милиция!» У него перехватывало дыханье, по телу пробегал озноб.

Особенно тоскливо стало после двух событий, происшедших одно за другим.

К Евлампию приехала погостить мать. Жила она постоянно со старшим сыном в колхозе, но два раза в год навещала своих многочисленных дочерей, сыновей и внуков, расселившихся от Ленинграда до Владивостока. Евлампий был одиннадцатый по счету, поэтому мать обращалась с ним, как с самым младшим сыном, ласково, но поучительно.

В этот приезд мать, видно, сообразила, что расходы Евлампия превышают получаемые официальные доходы. А может быть, невестка, вообще не одобрявшая поведение мужа, пожаловалась свекрухе?

В первый же день мать круто поговорила с сыном,

– Воруешь?

– Что вы, маменька! Да разве я позволю?

– Тогда, значит, обвешиваешь, – безапелляционно заявила мать и добавила: – Это все равно. Так вот, Евлампий, слушай – я у тебя долго гостить не буду, не ровен час еще в свидетели попадешь, а я в судах этих сроду не бывала…

Евлампий погорячился, наговорил матери обидных слов, что, дескать, жить живи, а в мои дела не суйся. Мать замолчала и, не глядя на сына, начала укладывать чемодан. Утром она уехала, ласково распрощавшись с внучатами и невесткой. Евлампию даже руки не подала, а, уходя из дома, глухо сказала:

– Ноги моей у тебя больше не будет. О детях бы подумал. Что с ними станется, когда тебя, дурака, в холодную запрут?

Вскоре пришло письмо. Старший брат писал, что мать по приезде на третий день умерла. «Пошла маманя на колодезь за водой. Подняла на коромысле полные ведра, ступила два шага – и все, кончилась в одночасье…»

Евлампий стал бояться один оставаться в комнате. Ему все чудилась мать: «Воруешь! Ноги моей у тебя не будет!..»

А тут еще дополнительное волнение – Кокина вызвали, в суд свидетелем по делу о разделе имущества между бывшими супругами Бочкаревыми. Супруги, прожив восемнадцать лет, разошлись два года назад и с тех пор судились шестой раз – никак не могли поделить нажитое добро.

Кокин, ответив суду на какие-то вопросы о фруктовых деревьях, остался в зале послушать. Его удивила особая вежливость, с которой изъяснялись «стороны».

– Помните, Лизавета Андреевна, – сказал бывший супруг, – помните, я ездил по делам службы в Кременчуг? Позвольте вам дополнительно напомнить, что я привез из командировки десять метров белого пике. Помните? Так вот-с. Вы пять метров потратили мне на сорочку, в которой, как видите, я сейчас и пребываю, – так что факт налицо. А куда у Шли остальные пять метров? Их в описи, странным образом, не оказалось… Насколько мне помнится, я вам их не дарил. Нет-с, не дарил…

В переполненном зале стояла тишина,

– И еще, уважаемая Лизавета Андреевна, я ездил а Боровичи и приобрел, за счет сэкономленных мной суточных, прикроватный коврик размером один метр на шестьдесят сантиметров. Его в описи тоже нет, я вам на него дарственную не давал, уважаемая Лизавета Андреевна…

Народный судья передвинул на столе чернильницу, переглянулся с заседателями.

Дело отложили. Выходя из суда, Кокин услышал, как двое парней обменивались впечатлениями:

– Таких надо в зверинце показывать. Вот она, собственность, что с людьми делает. А ведь он ее когда-то называл Лизой, на свиданье приходил…

– Он и сейчас ласковый.

– Это потому, что судья их обоих за грубость три раза штрафовал…

Секретарь отметил повестку, и Кокин ушел. В этот день он напился больше обычного.

Потеря заводной головки от часов и то обстоятельство, что ее нашли в колбасе, окончательно выбили Кокина из равновесия.

После смерти матери Кокин стал подумывать о явке с повинной и начал осторожно разузнавать, какое наказание его ожидает. Оказалось, что, сколько бы ни дали, все равно чистосердечное признание – поступок во всех смыслах выгодный, за него сбавят.

Грубость Христофорова укрепила желание признаться. А тут еще «подогрел» Кокина Алексей Потапыч Латышев.

Они случайно встретились на улице, как водится – зашли, выпили. Поначалу Кокин дипломатично, издалека прощупывал собеседника:

– Не знаю, как тебе, а мне это самодержавие Христофорова невтерпеж. Кто я? Советский гражданин. Конечно, с небольшим изъяном, но советский, а не угнетенный раб. А он орет! Командует. А если разобраться, кто главный? Мы главные. Кто своим хребтом ему благополучие создает? Мы создаем. А он?

– Прямо из глотки мои кровные вытащил!

Вассалы долго и страстно обсуждали своего сузерена. Под трон феодального владыки Юрия Андреевича Христофорова начинался подкоп.

Дальнейший разговор Кокин вел уже сам с собой:

– Давай, Евлампий, действуй! Сколько тебе дадут? Пять лет – это уж с верхом. За чистосердечное скинут, первую судимость во внимание примут. Зато впереди – полная свобода. Понимаешь, Евлампий, хочется спокойно пожить»