Текст книги "Двор. Книга 3"
Автор книги: Аркадий Львов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
XIV
Хотя была только середина мая, солнце начинало припекать прямо с утра, как будто уже в полном разгаре в Одессе лето, женщины ходили в легких ситцевых платьях, мужчины в рубашках с подкатанными рукавами, а мальчики после уроков сбрасывали с себя школьную одежду и бегали по улицам в одних майках, бумажных штанах и сандалях на босу ногу.
Ланжерон и Аркадия, особенно в выходные дни, были забиты так, что на пляже нельзя было сделать двух-трех шагов, чтобы не приходилось переступать через тела, распростертые на подстилках или прямо на песке.
Катерина со своими мальчиками, Гришей и Мишей, приготовила бутерброды с брынзой, три парниковых огурца и два больших яблока, симиренки, которые одновременно были сладкие и немного кислые на вкус.
С бабушкой Олей договорились, что она пойдет на Привоз, купит продукты для себя с дедом Ионой и для семьи Зиновия, который сам в эти дни был в Москве, куда его отправили в командировку с завода. За последние два года, с тех пор как на Всемирной выставке в Брюсселе в 1958 году завод Кирова получил золотую медаль за станок с программным управлением, в создании станка Зиновий был в числе ведущих конструкторов, это была уже третья командировка в Москву. Бабушка Оля говорила, что ее сына скоро будет принимать в Кремле лично Хрущев, который сам каждый раз придумывает что-то новое и готов поддержать тех, кто помогает двигать вперед нашу технику и производство.
Несколько дней назад на заседании Верховного Совета Хрущев заявил, что американский самолет, летевший со стороны Пакистана, неожиданно оказался над Уралом, был сбит нашими ракетами, летчик выбросился с парашютом и остался живой. Теперь он у нас в руках и его допрашивают, как положено в таких случаях.
Многие были убеждены, что это работа американских генералов, которые послали самолет на разведку, а президент Эйзенхауэр, в годы войны командовавший армией союзников, когда американцы вместе с нами громили Гитлера, ничего об этом не знал, иначе бы не допустил полетов самолета-шпиона, тем более над Уралом, три или четыре тысячи километров от границы.
После заявления Хрущева, которое всех насторожило, Верховный Совет продолжал свою работу по намеченной повестке дня и принял постановление об изменении масштаба цен, зарплаты и всех выплат в соотношении десять к одному. Это означало, что теперешние десять рублей будут равняться одному рублю новыми деньгами.
Никто, объяснял Хрущев, от этого не пострадает. Наоборот, все выиграют, потому что в несколько раз сократится денежная масса, находящаяся в обращении, финансовым работникам в банках и покупателям в магазинах будет намного проще производить все расчеты, а трудовая копейка, которая рубль бережет, станет еще значительнее, чем была прежде. Сегодня за копейкой не всякий нагнется, чтобы подобрать, а новую копейку никто сам не отдаст. Новая копейка – это коробок спичек, три копейки – проезд в трамвае.
В первую неделю, когда газеты напечатали постановление Верховного Совета, частники на Привозе, хотя в ходу оставались старые деньги, начали поднимать цены. Покупатели возмущались до глубины души, несколько раз доходило до драки, но частники, у которых всегда была и всегда будет психология спекулянтов, нахально цеплялись за свое и говорили, кому не нравится, нехай идет в магазин, там цены и качество продуктов, какие были, такие и остаются. Кто хочет парное мясо, пусть платит двадцать пять рублей за кило, а кого устраивают говяжьи кости и маслаки, может иметь в гастрономе и церабкопе за восемнадцать рублей кило.
Базар – это базар. Через несколько дней приличную голяшку можно было взять за двадцать рублей, а хорошая вырезка, если поторговаться, шла за двадцать пять, на новые деньги, тут же переводили продавцы, кругом-бегом будет два с полтиной.
Когда Оля пришла на Привоз, оказалось, цены опять подскочили, причем выше, чем было в первые дни после постановления об изменении масштаба цен и предстоящем переходе на новый рубль. Брынза в молочных магазинах была по четырнадцать рублей за кило, а мол-даваны из Тирасполя и Бендер запрашивали в два раза дороже, причем нагло доказывали, что у них из настоящего овечьего молока, а не из молока колхозной коровы, которой уже давно пора на пенсию. Хозяйки обзывали молдаван хитрыми мамалыжниками, обиралами, но брынзу брали по два кило в одни руки и объясняли одна другой, что завтра будет еще дороже, потому что сильно испортились отношения с Америкой, Хрущев открыто предупредил, что вынашиваются агрессивнее планы в отношении СССР и уже засылают самолеты, чтобы заранее разведали цели на случай, если дойдет до прямого военного конфликта.
Симпатичная молодая женщина в очках, которая стояла рядом с Олей, сказала, что люди сами поднимают панику, а потом возмущаются, что частники пользуются случаем и набивают цены. Вчера в Москве Хрущев пришел в Парк культуры имени Горького, чтобы посмотреть на обломки американского самолета, которые выставили в павильоне, сразу собралась большая толпа, набежали разные корреспонденты, Хрущев обвинил во всем Аллена Даллеса, начальника американской разведки, и разных генералов, которые не скрывают своих агрессивных настроений и строят всякие планы. Но надо же понимать, улыбнулась женщина, Хрущев – политик, секретарь ЦК, глава правительства, он должен так говорить.
– Я вижу, вы молодая, – покачала головой Оля, – вы не можете помнить, как перед войной Гитлер и его фашисты тоже грозили, многие не хотели верить, что это не просто слова. А что получилось? Все знают, что получилось.
– Извините, мадам, – сказала женщина, – во-первых я не такая молодая, я хорошо помню. В сорок пятом я еще успела быть на фронте медсестрой. Но нельзя же ставить в один ряд Америку и нацистскую Германию!
Оля ответила, она не ставит, но если на Урал засылают самолеты, чтобы с неба сфотографировать заводы и военные объекты, значит, надо помнить каждый день, каждый час, чтобы у нас опять не получилось, как гром среди ясного неба.
Оля взяла кило брынзы, потом сказала молдавану, чтобы дал еще кило, хотя дерет шкуру так, что надо вызвать фининспектора, пусть проверят, откуда у одного хозяина может взяться целая бочка овечьей брынзы.
В мясном корпусе с лотка продавали по твердой государственной цене говядину, на кило полагалось тридцать процентов костей, но было в полтора раза дешевле, чем у частников, и сразу выстроилась очередь. Отпускали по три кило в одни руки, покупатели сами требовали, чтобы отпускали по два кило, Оля успела взять три кило, а второй раз, когда опять стала в очередь, можно было взять уже только два кило.
У Оли была с собой большая авоська и клеенчатая сумка. Все пять кило поместились в полиэтиленовом мешке, который удобнее всего было держать в авоське, но люди по дороге обращали внимание, догадывались, что по государственной цене, спрашивали, в каком магазине дают, и пришлось переложить мясо в клеенчатую сумку, где лежала брынза. Получилось целых полпуда, от тяжести ломило руку, но по дороге с грузовой машины продавали крупную чистую картошку, рубль двадцать за кило, Оля взяла на двенадцать рублей, попались честные ребята, дали с походом лишние полкило, и теперь груз получился такой, что через каждый квартал-полтора приходилось останавливаться, ставить кошелки на тротуар и массировать пальцы, так синели и затекали, особенно от веревочных ручек авоськи.
В подъезде, у ворот, случайно встретились с Лялей Орловой, она удивилась, что Оля одна тащит на себе целые тюки с Привоза, буквально выхватила из рук клеенчатую сумку, сказала, такая тяжелая, как будто набита камнями или гирями, Оля объяснила, это мясо и брынза, на Привозе такое делается, хозяйки хватают все подряд, цены еще больше подскочили, особенно после того, как Хрущев сделал американцам предупреждение, что нас не запугаешь, мы готовы ответить на любую агрессию и сделаем с ними то, что сделали с их самолетом, который подбили над Свердловском, а теперь обломки выставлены в центре Москвы в парке, и могут увидеть своими глазами все, кто пожелает.
Вечером пришла мадам Малая, сказала Оле, до нее дошли слухи, которые та принесла с Привоза насчет угрозы войны. Эти слухи частники и другие спекулянты распространяют, чтобы взвинтить цены на продукты, а такие, как Оля Чеперуха, своим языком и сплетнями играют им на руку. Оля ответила, она не может играть спекулянтам на руку, потому что за каждый кусок хлеба, за каждый грамм мяса должна расплачиваться кровными деньгами, которые заработали ее сын и его отец для своей семьи, для своих родных детей и внуков.
– Замолчи, Чеперуха! – приказала мадам Малая. – Я вижу, ты хорошо усваиваешь хитрую демагогию с Привоза. Да, ты покупаешь продукты за свои кровные деньги. Но закупаешь в таком количестве, как будто в самом деле товарищ Хрущев предупреждает нас, что не сегодня завтра может разразиться война с американцами или с кем-нибудь еще.
Оля ответила, это ее личное дело, какие продукты и сколько она покупает для своей семьи, мадам Малая и Ляля Орлова имеют свои кастрюли и, если им интересно, пусть заглядывают друг к другу и считают куски. У нее, слава Богу, есть муж, есть сын, внуки, невестка, а соседи, если хотят прийти в гости, будем рады принять и угостить, а заглядывать в кастрюли никому не позволим, Зиновий завтра прилетает из Москвы и получит полную картину, как разговаривали с его родной мамой и приходили домой с угрозам.
– Чеперуха, – Клава Ивановна тряхнула кулаком прямо перед носом, – закрой свой грязный рот и хорошо запомни, что тебе говорит старуха Малая, иначе будешь доказывать и оправдываться в другом месте!
На следующий день Зиновий не смог прилететь, потому что в Москве была нелетная погода и рейс перенесли на завтра. За это время слухи, которые Оля принесла с Привоза, повторили Тося Хомицкая и Дина Варгаф-тик, но уже не с Привоза, а с Нового базара и Староконного рынка, причем с дополнениями насчет добавочного повышения цен, которое уже делают и будут делать дальше на разные продукты и промтовары, которые с этой целью придержали на складах и базах, а потом пустят опять в продажу, но уже по более высокому сорту и с другим артикулом.
Клава Ивановна поставила в известность Андрея Петровича и потребовала, чтобы срочно провели дворовое собрание, на котором жильцы и соседи сами смогут прямо сказать, что их волнует, и вправе потребовать, чтобы им дали исчерпывающий ответ.
Зиновий привез из Москвы неожиданную новость: оказалось, он лично был в Парке культуры и отдыха имени Горького в тот день, когда Хрущев и другие члены правительства прибыли, чтобы осмотреть обломки американского самолета-разведчика. Бирюк сказал, это не просто удачный выстрел, а прямое попадание в яблочко: Зиновий, как очевидец и, фактически, участник события, поскольку лично имел возможность видеть и слышать не только товарища Хрущева, а и главнокомандующего войсками противовоздушной обороны маршала Бирюзова, сможет ответить на любой вопрос, связанный с этим событием, которое по своему международному значению выходит далеко за пределы нашей страны.
Мадам Малая и Оля Чеперуха в эти дни сделались, как две родные сестры, старшая и младшая, про свой недавний конфликт обе вспоминали, как будто все привиделось в дурном сне, а настоящая действительность – это Зиновий, которого Хрущев хотя лично не приглашал в Кремль, но стояли чуть не рядом, бок о бок, в Парке имени Горького, главном парке культуры и отдыха в Москве, где в это время, в виде груды обломков, был выставлен американский самолет-шпион.
На собрание пришли не только соседи, но и жильцы из других домов, для многих не хватило места в пионерской комнате, сантехник Степан Хомицкий отомкнул верхние и нижние шпингалеты, чтобы можно было распахнуть двери настежь, и гости, оставшиеся снаружи, получили возможность услышать почти каждое слово, которое произносили в помещении.
Хотя все слушали с интересом общий отчет о выставке в Парке имени Горького и основные технические сведения о самолете-разведчике У-2, который в павильоне представлен был своими останками, было совершенно очевидно, что главное, ради чего люди пришли, целиком относилось к тому, что Зиновий Чеперуха узнал на выставке из уст самого Хрущева.
Зиновий сказал, из уст Никиты Сергеевича он узнал то, что смогли узнать все советские люди по сообщениям нашей печати об ответах, которые дал глава правительства иностранным корреспондентам на поставленные вопросы. Американский президент Эйзенхауэр в этих ответах не фигурировал, но, добавил Зиновий, у него лично сложилось впечатление, что это был своего рода дипломатический и тактический маневр товарища Хрущева, дававший американскому президенту возможность отмежеваться от провалившейся акции своих генералов и своей разведки, которые допустили сразу два грубых просчета: во-первых, переоценили свои собственные возможности, во-вторых, недооценили достижения наших конструкторов и ракетчиков.
Люди ответили на слова Зиновия громкими аплодисментами, причем аплодировали и те, что находились в помещении, и те, что оставались снаружи, во дворе. Андрей Петрович объявил, что со своей стороны готов полностью присоединиться к инженеру Чеперухе, у которого имеется одно важное преимущество перед всеми присутствующими: он стоял почти рядом с Никитой Сергеевичем и мог прочитать на его лице то, что, по дипломатическим причинам, на этой летучей пресс-конференции в парке было нецелесообразно и неуместно облекать в слова.
Зиновий, получив поддержку, заявил, что в ближайшие дни, можно полагать, последуют дополнительные разъяснения и комментарии как с нашей стороны, так и со стороны американцев.
По поводу деноминации, то есть изменения масштаба цен и ввода в обращение нового рубля, разговора, по словам Зиновия, не поднимали. Воротившись в Одессу, он услышал, что среди его земляков есть люди, которые находят связь между постановлением Верховного Совета о деноминации и историей с самолетом-шпионом У-2, вызвавшей, говоря языком физики, некоторые изменения в напряженности поля, в данном случае ценностного поля в нашей госторговле и на колхозном рынке.
– Дорогие соседи, дорогие гости, – обратился Зиновий Чеперуха. – Открою вам по секрету, что во время предыдущей командировки в Москву, три месяца тому назад, знакомые товарищи, специалисты финансового профиля, рассказывали, что заняты подготовкой материалов по деноминации рубля к предстоящей сессии Верховного Совета СССР. Подробности вы сегодня знаете не хуже меня, точнее, – засмеялся Зиновий, – лучше, потому что полную информацию получаете прямо с Привоза, Нового базара и Староконного рынка. А я могу узнать уже только от соседей и своей родной мамы, но, поскольку государственная тайна, не будем никого называть по имени.
Клава Ивановна поднялась, пожала Зиновию руку и сказала, что по намеченной повестке дня соседи и гости из других дворов получили ясную картину и, кроме того, пример здоровой самокритики, который заслуживает того, чтобы дополнительно наградить докладчика аплодисментами.
Как можно было ожидать, дополнительные аплодисменты были вдвое-втрое продолжительнее и громче, только бабушка Оля заявила вслух претензию докладчику, который наряду с ней обязан был назвать Дину Варгафтик и Тосю Хомицкую, потому что все принесли с базаров одинаковую новость, а не выдумывали из своей головы.
Катерина, когда вернулись домой, сказала Зиновию, что в свое время у Дегтяря не получилось сделать из него агитатора и пропагандиста, а нынче у самого взыграло ретивое, так все расписал.
– Катерина Антиповна, думай, что говоришь! – с ходу накинулся Зиновий. – Ты, если б видела Хрущева в парке, как видел я, когда, размахивая кулаками, футболил ответы иностранным корреспондентам, почуяла б своими ноздрями, что в воздухе пахнет порохом, а не какими-то копеечными подвижками цен на мясо и брынзу!
– Так и надо было сказать людям, – ответила Катерина, – а не самому потешаться и других потешать.
– Адька Лапидис, Тукаева, знаешь, где сейчас землю носом роет! Думаешь, для других места рядом не найдется? Найдется. А с Западом, с Америкой, хоть собираются на четырехстороннюю встречу в Париж, общую кашу на всех сварить, увидишь, не сварят, а заварят. Эйзенхауэр знал о полетах самолетов-разведчиков, сам заявлял, что будут продолжать, США должны заботиться о своей безопасности.
Несколько дней спустя слова Зиновия полностью подтвердились. В Париж четверка хоть съехалась на встречу в верхах, как договорились, но тут же ни с чем и разъехались. Хрущев требовал, чтоб американцы извинились за свои шпионские полеты, а те и слышать не хотели.
Маргарита Израилевна говорила Малой, ужасно досадно, тем более что генерал де Голль, президент Франции, которого Хрущев лично очень уважает, пытался помирить русских и американцев, но ничего не получилось.
– Ах, Боже мой, Боже мой, – повторяла Маргарита Израилевна, – как обидно, как обидно: у французов всегда были очень хорошие чувства к русским, открывался такой практический шанс в Париже, а получился пшик. Мадам Малая, ужасно обидно.
Жанна Андреевна, которая, как француженка по национальности, в публичной библиотеке имела доступ к французским газетам и журналам прогрессивного направления, говорила Марине Бирюк, что во Франции из-за этого провала встречи в верхах прямо траур. Де Голль откровенно говорил Хрущеву, что понимает его, но все-таки считал, что не следует доводить дело до крайности, потому что в государственных делах от крайностей чаще бывает вред, чем польза. Но Хрущев стоял на своем, и вот результат. Точнее, – состроила гримасу Жанна Андреевна, – никакого результата.
Марина еще до разговора с Жанной сама спрашивала своего Бирюка:
– Ну, чего Микита так залупился с американцами? Нет у нас таких самолетов-разведчиков, как ихний У-2, чтоб подниматься на двадцать или двадцать пять километров, так есть спутники. По спутникам мы впереди американцев, что ж, наши спутники просто крутятся над землей, над Америкой, чтобы делать красивые фотографии? Да и какая там красота, одни контуры и пятна, надо быть профессором, чтоб разобраться.
Андрей Петрович отвечал Марине, пусть не волнуется, кому надо, разберутся. А насчет американского летчика Пауэрса, который в своем положении, когда наша ракета подбила, обязан был покончить с собой, использовать булавку с ядом, а испугался, не использовал, Бирюк сказал, что тюфтя, наш летчик поступил бы по инструкции: приказано колоться булавкой с ядом – колись. А теперь что? Проведут суд, посадят как шпиона, а будет случай – выменяют живчика Пауэрса по инициативе самих же американцев. Этого у них не отнять: своего, если попал в беду, одного не оставят, будут стоять горой.
С сыном Алексеем, когда мать рассказала ему о разговоре с отцом насчет американского самолета и конфуза в Париже, получился неожиданный конфликт. Студент физико-математического факультета Алексей сказал отцу, что все университетские ребята, с кем ни говорил, считают, что Микита Сергеевич сел в лужу на глазах у всего мира: ехал в Париж на дипломатический раут с цивилизованными западными людьми, а получился азиатский хурулдан, где главное не договориться, а перекричать друг друга. В международной практике шпионаж с египетских фараонов в ходу, а тут вдруг наш целинник в позу встал: оскорбили его соглядатаи с неба!
– Да спутники наши, правильно говорит мама, – разошелся Алексей, – те же соглядатаи с неба! А кроме того, сорок бочек агентов-следопытов наших на суше из-за кустов подглядывают.
– Алексей, – Андрей Петрович ударил кулаком по столу, – думай, что говоришь! А своим гауссам-лобачевским, которые папин-мамин хлеб едят, по пальцам объясни, что не под каждым листом обязательно будет им стол и дом.
Алексей сказал, этого нынче объяснять не надо. Это описал в своем романе Пастернак: «Доктора Живаго», кто не успел прочитать, сегодня читает.
– И ты читал этот литературный сорняк, этот пасквиль! – поразился Андрей Петрович. – И книжка была в моем доме?
Алексей сказал, не книжка, а машинописный текст, под копирку, третья или четвертая копия.
– А мне почему не сказал? – спросил Андрей Петрович.
– А потому, – засмеялся Алексей, – что у сыновей есть свои секреты от отцов.
– Мама читала? Или от мамы, – сказал Андрей Петрович, – тоже был секрет?
Секрета, ответил Алексей, не было. До какой страницы дошла, держит в тайне, только сказала, не очень интересно, прочитает до конца когда-нибудь потом, когда будет в книжке.
Вечером вдвоем с Мариной у себя в комнате пили чай. Бирюк вдруг спросил:
– Ты, женуленька-жена, что ж, подпольную читалку решила у меня в доме устроить?
– Андрюша, – рассмеялась Марина, – какое ж подполье, если каких-нибудь полтора читателя, я думала и тебя привлечь, но передумала, сказала Алеше, подождем, пока «Доктор Живаго» выйдет в госполитиздате. Шум-то из-за чего подняли? Роман как роман, не налепливали бы на Пастернака ярлыков, люди прочитали бы и забыли. Он среди первых наших поэтов революцию воспевал, лейтенанта Шмидта, Сталина, а его превратили в пасквилянта, очернителя. И с Нобелевской премией комедию устроили, сами себя дураками выставили, вместо того чтобы гордиться: наш, советский писатель, поэт, признание получил на весь мир! Я уверена, Микита романа и в глаза не видел: наболтали советники, референты, как было при Жданове, когда Сталин приказал улюлюкать на Зощенко, на Ахматову, обзывать последними словами.
– Ты, Марина Игнатьевна, – повысил голос Андрей Петрович, – не сравнивай: в другое время живем. Хрущев хоть поругает, как было на встрече с творческой интеллигенцией в Кремле, к чертовой бабушке пошлет, кому не нравится, пусть берут паспорт в зубы и отваливают за границу, а мер административных принимать не будет.
– Андрюша, – воскликнула Марина, – да как же не будет, когда Пастернака заставили отказаться от Нобелевской премии, теперь, говорят, лежит больной у себя на даче, чуть не помирает!
От этого, сказал Бирюк, не помирают, тем более что сам отказался. А помрет, похороним, как положено у православных, по христианскому обычаю.
– Да Пастернак твой, – вспомнил Андрей Петрович, – иудейского роду, так что родичам решать, по какому хоронить обычаю, он сам, говорят, себя к православным причисляет.
Два дня спустя в московской газете «Литература и жизнь» напечатали сообщение о смерти члена Литфонда Бориса Леонидовича Пастернака. Матвею Фабриканту из Москвы по телефону звонили первого июня, что покойного отпевали по православному обряду.
Алексей у себя на подоконнике поставил свечу. Окно оставалось открытым; чтобы ветер не задул пламени, пришлось прикрыть стеклянным колпаком. Бабка, Евдокия Васильевна, случайно увидела, сама догадалась, что память по умершем, а по ком именно, так и не узнала. Хотела спросить Алексея, но он целый день сидел запершись, готовился к экзаменам.
Ну вот, сказала Марина своему Бирюку, с Пастернаком разобрались, посмотрим, кому следующему из советских писателей Нобелевскую премию дадут. Андрей Петрович, непонятно, какая муха укусила, вдруг взвинтился: да хрен с ней, с этой Нобелевской премией, наша Ленинская премия нам в тыщу раз дороже!
– Да, – поддержал Алексей, – Ленинская премия нам дороже. И Никита Сергеевич говорит, что дороже. А наши химики и физики Семенов, Тамм, Франк, Черенков премии Нобелевские взяли, отказываться не стали, а Ленинскую, о-го-го, сколько еще надо им работать и работать, чтоб заработать.
Марина прикрыла рот ладонью, чтоб удержаться от смеха, но только сильнее прыснула, Андрей Петрович сверкнул глазами на сына, на жену и вдруг сам не выдержал, стал смеяться так, что Марине пришлось несколько раз хлопать ладонью по спине, чтоб пришел в норму.
На следующий день у себя в конторе Андрей Петрович получил пренеприятное, как выразился Матвей Фабрикант, известие насчет крутого поворота в отношении промкооперации. Хрущев еще три года назад, по известной своей манере решать все проблемы в темпе, а не тянуть канитель, на заседании правительства потребовал передачи заводов и фабрик промкооперации в руки государства: «Если мы неспособны провести реорганизацию какой-то промкооперации, – сам себя накручивал Хрущев, – то что же мы будем делать, когда придется реорганизовать всю промышленность!»
Кооператоры, которые присутствовали на заседании, рассказывали, что после Никита Сергеевич немного поостыл и согласился, что в интересах делах лучше отложить на пару лет и спокойно, без горячки, подработать весь вопрос. А сегодня товарищи из Москвы дали знать, что вопрос подняли опять и приказали в срочном порядке готовить всю документацию, чтобы передать в министерство местной промышленности: предприятия промкооперации и их денежные фонды будут возвышены до уровня государственной собственности.
В Киеве, где всегда в таких делах копируют Москву, вопрос пока висел в воздухе, но понятно было, что большого отставания не допустят.
Одесские артельщики, которые десятилетиями создавали свои небольшие фабрики, заводы, комбинаты бытового обслуживания, сразу дали негативную реакцию, на собраниях открыто говорили, что наша советская власть, хотя ей скоро уже полвека, по воле каких-то бюрократов из Москвы и Киева, опять, как было в семнадцатом году и в первые годы после революции, насильственно проводит национализацию, причем в этот раз не частной, а кооперативной собственности.
Председателя облпромсовета Бирюка вызвали в обком партии, в отдел промышленности, где получили полную информацию об этих настроениях и разговорах артельщиков, которые все годы сохраняли родимое пятно мелких хозяйчиков, в глубине души мечтавших о реставрации частной собственности и всех ее, в кавычках, прелестей.
Андрей Петрович не отрицал, что подобные настроения кое-где еще дают себя знать, но вспомнил слова Ленина, который призывал всеми мерами поддержать и развивать промысловую кооперацию, оказать ей всяческое содействие, и учил, что кооперация была и есть школа социалистического хозяйствования. Поэтому, говорил Бирюк, к передаче артельной собственности в руки государства надо подходить дифференцированно, чтобы, с одной стороны, не допустить экономического ущерба, связанного с ломкой сложившихся форм хозяйствования, а с другой стороны, оберечь людей, в особенности артельщиков из числа инвалидов Великой Отечественной войны, от возможной психологической травмы.
Кончилось тем, что первый сам вызвал к себе Андрея Петровича, поблагодарил за то, что напомнил одесскому партийному руководству ленинские тезисы насчет промкооперации, а от себя лично, по-человечески, дал совет товарищу Бирюку точно определить свою позицию: поддержать товарища Хрущева, который за то, чтобы передать артели в госпромышленность, или стать на путь фронды.
Беседу закончили на хорошей ноте: Бирюк признал, что частично, как и кооператоры-фронтовики, оказался в плену прошлого, которое в отдельных случаях, бывает, может взять верх над настоящим. Человеческая психология – это дорога, уставленная капканами.
– Добавь, Андрей Петрович, – прищурил глаз, как будто прицеливается, первый, – скрытыми капканами. А чтобы не угодить, надо смотреть в оба.
В июле вышло постановление ЦК и Совета министров о предстоящем в ноябре упразднении российской промкооперации.
– Андрюша, – сказала Марина, – мы на очереди. Надо, пока есть возможность, привести в порядок чердак. У Алеши гениальная идея: устроить на чердаке обсерваторию, дети из пионерской комнаты смогут приходить и через телескоп смотреть на небо и звезды. Алеша будет руководить кружком юных звездочетов. Сначала для телескопа используем чердачное окно, потом можно будет оборудовать площадку на крыше, а вокруг стеклянную башенку.
Насчет своей обсерватории, которую задумал Алексей, Андрей Петрович сказал, спецобъяснения не требуются. Но в раскладе получится, обсерватория частная, инициатива не от государства, придется решать по линии горсовета, и не только горсовета. Ферштеен, либе фрау!
– Ну, почему же частная обсерватория? – развела руками Марина. – Это же для кружка юных звездочетов из нашей пионерской комнаты. Если надо, можно представить просьбу от двора, от актива, соседей. Я сама, – засмеялась Марина, – подам заявление, чтоб приняли в кружок юных звездочетов, и еще секцию астрологов организуем, будем гадать по звездам, где после нашей планеты первую советскую власть в космосе можно ждать.
Андрей Петрович нашел в постановке проблемы серьезный изъян: здесь не гадание по звездам, здесь научное предвидение требуется нам.
– Алексей, – окликнул Бирюк сына, – где, можно рассчитывать, в космосе развитую цивилизацию при теперешнем поколении найдем, чтоб можно было наш советский опыт перенести?
– Полагаю, товарищ майор, – ответил Алексей, – чем раньше откроем обсерваторию, тем раньше откроем планету, которая не меньше нас заслуживает иметь советскую власть.
– Алеша, – сказала Марина, – ты цены-то не сбавляй: у нас царя скинули, революцию делали, люди выстрадали свое право, а там найдутся умники – на готовое захотят прийти.
– А мы же, – вставила свое слово Зиночка, – грамоту, науку, машины не сами выдумали, пришли на все готовое. Вот и они пусть приходят на все готовое: нам не жалко, у нас не убавится, а у них прибавится. Когда будет коммунизм, люди во всем мире будут приходить на готовое, и так уже будет навсегда.
Алексей прогноз отверг, сказал, что Зина Андреевна мелет вздор, а папа-мама, вместо того чтобы одернуть, смотрят на дочурку умильными глазами.
Зиночка на критику не обиделась, наоборот, сказала брату, пусть критикует, только пусть объяснит, чтоб всем было понятно, как люди будут жить при полном коммунизме, когда построят во всех странах в обоих полушариях, и что будет на земле дальше, после коммунизма.
– А дальше, – Алексей сдвинул очки на кончик носа, – встретимся с тобой, Зинаида, через сто лет и сверху посмотрим, как там у них на земле, каждый день на всем готовом или по графику.
Андрей Петрович сказал звездочетам, хватит гадать на кофейной гуще: остановимся на телескопах. Завтра на заводе оптических приборов можно будет договориться с технарями, чтоб пришли, произвели на чердаке все необходимые замеры, а Иван Лапидис, по своей линии, обследует крышу, определит, есть ли возможность устроить люк для трубы телескопа, чтоб могла поворачиваться на триста шестьдесят градусов. Поворотный механизм сами смонтируем, а нужна будет техническая помощь, Зиновий организует у себя на заводе Кирова.
– Андрюша, ты все о телескопах, о поворотных механизмах, а надо же, – напомнила Марина, – в первую очередь привести в божеский вид чердак, построить комнату, подсобку, чтоб ребята могли разместиться, чтоб инструменты и приборы имели свое постоянное место. Надо стол поставить, стулья, тахту какую-нибудь для гостей, полки или этажерку для чашек, стаканов, чтоб всегда были под рукой. Не только пионеры будут приходить, их папы и мамы тоже захотят посмотреть через телескоп на небо. И гости из других дворов будут приходить.
