Текст книги "Пять лет на острове Врангеля"
Автор книги: Ареф Минеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)
Пока выделывались шкуры, мы наготовили необходимого размера деревянные части, как следует выстрогали их, чтобы на острых гранях шкуры не изнашивались быстро. Из них в жилых комнатах был построен каркас.
Готовые шкуры были раскроены и сшиты в большие полотнища эскимосками Инкалью и Агекой. Этими полотнищами были обшиты каркасы. Гвоздей мы почти вовсе не употребляли; только к полу, да в нескольких местах у окна к наличнику шкуры были прибиты гвоздями. В стенах были вырезаны нужной величины отверстия для дверей. Двери в аграх были нормального типа, только дверное полотнище состояло из того же меха, что и стены. В каждой агре было по одному окну. Сами агры были расположены так, что мех стены, прибитой к наличнику окна, включал окно дома в стену агры. Вентилировалась, следовательно, агра обычным порядком – через форточку.
Всего нужно было построить четыре агры: одну для нас, одну для радистов и по агре для семей Старцева и Таяна. Первые две агры мы установили в первых числах, остальные – в середине декабря.
Подсчитали все затраты. За исключением стоимости древесины и гвоздей, 4 агры обошлись по тогдашним ценам около 500 рублей.
Агры получились довольно хорошие, хотя и были очень малы. Если, скажем, я сидел у стола и работал, а Власовой нужно было выйти из комнаты или войти, то я должен был вставать и убирать стул под стол. Теснота досаждала и радистам, они часто раздражались, дело доходило до ругани, и мне приходилось мирить их, как маленьких детей.
С поселением в аграх мне пришлось ввести особые правила пользования ими. В аграх не разрешалось иметь дело с водой: мыться, стирать, что-либо варить или кипятить. Все это создает сырость, и стены, впитав влагу, быстро сквасятся, агра перестанет отвечать своему назначению. Было воспрещено курение. Оно быстро сделало бы воздух негодным для дыхания, а отсутствие топлива и необходимость беречь тепло не разрешали часто вентилировать воздух агры. Длительное же нахождение в атмосфере, отравленной табачным дымом, могло сказаться крайне отрицательно на физическом состоянии зимовщиков. Я сам перестал курить совершенно, как только были поставлены агры. Власова прекратила курение значительно раньше. Я пытался воздействовать и на Траутмана и Демидова в этом отношении. Демидов после обещания бросить курить не выдержал и двух дней, Траутман же с месяц не курил, а потом, как-то зайдя ко мне, объявил, что он больше терпеть не может и начнет курить. Несмотря на мои строжайшие запрещения курить в агре, эти великовозрастные люди, из-за отсутствия самодисциплины, пускались на школярский обман – курили в агре тайком от меня.
Старцев и Таяна жили в своих аграх так, как обычно живут эскимосы. Для них это было более привычно; кроме того с большим количеством детворы трудно было соблюсти правила, установленные мною. Не могли они также не общаться с приезжавшими на Роджерс туземцами, так как все они были в близком родстве друг с другом.
Построенные агры прекрасно сохраняли тепло. Еще не окончив полностью их сооружение, мы убедились в этом. За время, прошедшее до постройки агр, в наших комнатах на окнах намерзло много льду, и он не стаивал даже тогда, когда протапливали печи. Но как только агры были поставлены, окна сейчас же усиленно «заплакали», пришлось подставить банки и часто вытирать подоконники, чтобы на полу не образовалось лужи. Через два дня от наледей на окнах не осталось и следа. Окна и впредь были чисты.
Но как бы хорошо агры ни сохраняли тепло, к сожалению, сами по себе они тепла не вырабатывали. Поэтому, как только они были построены, встал вопрос об отоплении. Первое время, пока у нас был керосин, вопрос отопления агр разрешался крайне просто. Мы употребляли для отопления… пятнадцатилинейные лампы. От двух таких ламп в нашей агре, когда они горели, развивалось достаточно тепла для работы. Правда, температуры в агре были крайне неровные. В безветреную погоду, когда на улице тихо, в агре у потолка ртути поднималась до -20° по Цельсию, но положенный на пол термометр показывал -7—8°. Разница в температуре в градусах бывала обычна. В ветреные дни когда за стенами свирепствовала пурга и дом трясло как в лихорадке, в такое время, даже если лампы горели беспрерывно, термометр и у потолка опускался до плюс десяти и ниже градусов, а на полу в это время температура была, как правило, ниже нуля. Несмотря на то, что в агре было сравнительно тепло, на полу, под линолеумом, у нас постоянно был лед. Ходишь по полу, а он трещит, как будто какой-то шутник рассыпал под линолеумом жареный горох.
Автор на острове за работой по освобождению из льда бочек с горючим.
«Ламповый» вид отопления имел много недостатков. Как только лампы тушились, через полчаса, максимум через час, в агре становилось адски холодно. Собственно, этот недостаток свойственен ей. Для ее обогревания необходим очень небольшой источник тепла, но работающий по возможности беспрерывно. Лампы же мы принуждены были гасить, ложась спать или выходя из агр. За ночь температура в агре так низко опускалась, что вода замерзала в стакане. Кроме того, лампы, как тщательно ни следи за ними, неизбежно портили воздух отходящими газами, а экономя тепло, мы не могли часто проветривать жилье. Это влекло за собой довольно частые головные боли.
Но все это, хоть и было неприятно, но не так страшно, так как работать можно было. Руки не мерзли. Такое же отопление было и в остальных аграх.
Керосина к началу зимовки у нас оставалось только 80 килограммов, надолго его хватить не могло. Чтобы мобилизовать все ресурсы, я поручил Старцеву и Таяна осмотреть все старые керосиновые бочки и извлечь из них всё, что только в них было. В бочках на дне оставались кое-какие остатки грязного, смешанного со ржавчиной керосина. В некоторых бочках набиралось до литра такого «керосина».
Без предварительной очистки употреблять его было невозможно ни в лампах, ни в примусах, – так много было в нем грязи. Но после фильтрования он, хоть с грехом пополам, все же горел.
В процессе этой работы совершенно неожиданно среди пустых бочек, оставшихся на радиостанции, была обнаружена полная закупоренная бочка. Пробка ее была так измолота, измочалена, что не представлялось никакой возможности ее извлечь. Как видно, радисты пытались открывать эту бочку бесчисленное количество раз, но попытки их были тщетны. Я поручил Демидову помочь Старцеву и Таяна открыть бочку. Через некоторое время ко мне пришел Старцев.
– Бочку мы открыли, товарищ начальник.
– Ладно. А что же в бочке?
– Кажется, керосин.
– Как, полная бочка керосина?
– Да. Бочка почти полная, только вот не знаю, много ли там керосина. Может быть, внизу вода.
К нашему счастью, при ближайшем исследовании оказалось, что бочка наполнена чистым керосином. Таким образом, у нас появилось еще около 150 килограммов керосина. Однако и эта находка не могла нас обеспечить на все холодное время.
Чтобы возможно дольше растянуть «запас» керосина, я еще с осени прекратил отпуск его для примусов, переведя их целиком на бензин. Я и раньше знал, что бензин можно употреблять как горючее в примусах, но я знал также и то, что такая практика часто приводит к взрывам и пожарам. В нашем положении ни то ни другое было недопустимо. Тщательно проинструктировав Старцева и Таяна, я перевел приготовление пищи на бензин. Весь год до прихода «Красина» мы жгли бензин в примусах. Но и это не могло помочь: керосина становилось все меньше и меньше. Каждый день ко мне приходил Старцев, – ему был поручен расход керосина, – и сообщал, сколько осталось керосина.
Недели за две до того, как керосин должен был иссякнуть, я предложил Демидову и Траутману, как людям опытным в технике, обдумать, чем и как заменить керосин для отопления. Они оба «думать отказались», заявив мне, что не знают, как с этим делом быть. Демидов прибавил, что «можно обойтись без керосина и без топлива вообще». Мои настояния не дали результата.
Пришлось самому заняться этим делом. Решил я построить печь для сжигания бензина. Сжигать бензин, вообще говоря, дело нетрудное, но сжигать его так, чтобы было достаточно тепло, безопасно и чтобы отходящие газы не отравляли воздуха в аграх, не так уж просто. При отсутствии инструмента, нужных материалов, литературы, а главное знаний, «бензино-топливная проблема» осложнялась.
Отправляясь в свое время в поездки по острову, я обдумывал проект отопления палаток во время походов. После многих попыток мне удалось сделать из жести своеобразный ребристый калорифер, который ставился на примус, как кастрюля, и нагревался от огня примуса. Имея довольно большую поверхность нагрева, он отдавал окружающему воздуху много тепла. При помощи такого калорифера мы в самую холодную пору имели возможность в палатке раздеваться, находясь в довольно сносной температуре.
Этот способ отопления имел два недостатка: во-первых, быстрое нагревание резервуара примуса. С этим мы боролись просто: ставили примус в чашку со снегом, из которой только что ели суп или еще какую-нибудь снедь. Снег в чашке быстро превращался в воду и охлаждал резервуар. Во-вторых, наполнение палатки отработанными газами. В палатке второй недостаток нами не ощущался по причине «особого» свойства парусиновых стен, способных легко самовентилироваться, но внутренние стороны палатки закапчивались и из белых скоро превращались в грязно-серые.
Вот этот-то опыт со всеми его удачами и неудачами и натолкнул меня на мысль использовать примус как топку для сжигания бензина.
Я рассуждал так: если мне удастся устроить такое приспособление, которое при помощи примуса работало бы круглые сутки без перерыва, не нагреваясь (то-есть резервуар примуса, содержащий бензин, не нагревался бы), то все остальное устроить пустяки. Я знал, что резервуар нагревается за счет отражения тепловых лучей от горелки, причем, если примус горит в свободном состоянии, если на нем ничего не стоит, то он нагревается не так быстро, как если на него поставить кастрюлю или чайник. Значит, резервуар нагревается тем больше, чем больше падает на него тепловых лучей. Конечно, некоторое нагревание происходит и за счет трубки горелки. Нужно было, значит, как-то изолировать резервуар и сделать трубку, на которую навинчивается головка, возможно длинней.
Решил испортить один примус для опытов. Отрезал патрубок для головки у самого резервуара, добыл медную трубку нужного сечения и обрезок патрубка припаял серебром к этой трубке, а уже самую трубку обычным третником припаял к резервуару примуса. У меня получился примус с удлиненной шейкой и высоко расположенной головкой. Верхние ножки я отпилил совершенно. Получился необычный по форме примус. Из толстой жести я согнул квадратную печку, вытянутую кверху на высоких ножках, закрыл ее крышкой с отверстием для трубы, а дно печи устроил глухим. Только в самом центре вырезал небольшое отверстие, чтобы только-только проходила головка примуса. Внутри печки устроил нагревательный калорифер, состоявший из двух слоев железа, расположенных близко друг над другом. Пламя должно было ударять непосредственно в это железо и раскалять его докрасна. От него должно было нагреваться верхнее железо, более широкое, чем нижнее, расположенное невысоко над ним, и горячие газы, отходя от этого железа и обтекая его по краям, должны были нагревать стенки печи. Для разжигания примуса в одной из стенок была устроена небольшая, свободно открывающаяся дверца с несколькими отверстиями для притока воздуха.
Кроме того, мною были устроены тонкие трубы, выведенные за стены агры в печную трубу, чтобы продукты горения не загрязняли воздуха в агре, а выбрасывались наружу. Кроме того, эта труба создавала тягу воздуха, необходимую для нормального горения примуса.
Горячие газы, проходя по трубе, нагревали ее стенки и тем самым увеличивали теплоотдачу всего приспособления.
Строил я печку наугад. Работать приходилось в помещении, в котором температура стояла постоянно ниже -15°. Манипулировать с железом и инструментом было крайне неприятно, поэтому с печкой я возился в течение недели или полутора недель. Мои «сотрудники» Траутман и Демидов во время работы над печкой не скрывали от меня своего скептицизма, но я не обращал на это внимания и продолжал работать.
Вот наконец печка готова, установлена. Выход трубы через мех агры изолирован так, чтобы не было и малейшей опасности пожара и чтобы, в то же время, холодный воздух извне не попадал в агру. Наконец, я в первый раз налил полный резервуар бензина, зажег примус и закрыл дверцу. В комнате раздался тихий шипящий шум. Шум был настолько незначителен, что совершенно не раздражал. Я уселся рядом с примусом и беспрестанно щупал резервуар – нагревается он или нет. Сидел до тех пор, пока не выгорел совершенно весь бензин и примус не потух. Печка сразу же, как только был зажжен примус, накалилась, стала горячей настолько, что брызги воды, попадавшие на нее, мгновенно испарялись. Трубы на всем протяжении в агре и на некотором расстоянии за агрой были теплые, и очень быстро температура в агре поднялась до +25°. К тому же, температура стала значительно ровнее, чем при «отоплении» лампами.
Топливная проблема была разрешена блестяще! Через несколько дней, когда керосин совсем уже подходил к концу, мы лампы зажигали только для освещения. Обогревались бензиновой печкой. Траутман и Демидов все чаще заходили и справлялись:
– Ну, как печка?
– Ничего, печка работает прекрасно.
Они пробовали, горяча ли она, и отдергивали руки. Наконец Траутман попросил меня отпустить материал на устройство такой печки. Материал я ему отпустил, они вдвоем быстро соорудили печь и поставили ее у себя. Старцев и Таяна печей у себя не ставили в аграх, а отапливались жировиками, так как для них этот способ отопления был более привычным, чем бензиновая печь.
Кроме этого нам нужно было как-то разрешить задачу с освещением. Керосина уже не было не только для отопления, не стало его и для освещения. Еще с прошлых времен на складе сохранился небольшой остаток стеариновых свечей. Их было так немного, что на всю зиму не хватило бы. Я распределил свечи между сотрудниками так, чтобы по возможности удовлетворить всех на темные месяцы. Каждый раз, как только выходили из агры или не было надобности в работе – мы сейчас же тушили свечи, оставаясь в темноте. Для кухни и других помещений отпустить свечей я не мог. Огонь же был необходим и там. И здесь мы тоже заставили служить бензин, устроив несколько бензиновых свечей для освещения. В этом деле был большим специалистом Демидов – первая бензиновая свеча была сделана им по собственному проекту.
Бензиновые свечи не были верхом совершенства, но как ни плохи они были, свое назначение – светить – выполняли. Без крайней надобности мы их не зажигали, но в темноте каждый пустяк кажется крайней надобностью. При недосмотре свечи густо коптели, покрывая «все живущее под ними» жирным слоем сажи.
Но все же это был свет!
Вернувшись еще 20 сентября с севера в бухту Роджерс, мы, против ожидания, не нашли связь с материком установленной.
– Где же обещанная вами связь, товарищ Траутман?
– Связь будет, товарищ начальник.
– Когда же она будет? Прошло уже значительно больше обещанных вами трех дней.
– Я был занят, но связь будет обязательно.
Мы уже долго жили без двухсторонней связи с материком и, можно сказать, привыкли к этому, поэтому я не был особенно огорчен отсутствием связи. Я потребовал все же от Траутмана приложения всех усилий к скорейшему установлению связи, а от Демидова – технического обеспечения этого.
Несмотря на то, что у нас уже не было никаких надежд на приход «Челюскина» или вспомогательного судна, все же я стремился как можно скорее установить связь с материком. Но, на наше несчастье, Траутман, взявшийся за это, не был… радистом.
Может быть как радиотехник он и имел кое-какие знания, но принимать на слух и передавать он не умел, или умел очень плохо.
Беда была еще и в том, что, не зная дела, он не только не хотел учиться, но и не хотел откровенно об этом сказать и стал на путь прямого очковтирательства.
Я пытался выяснить, почему не налаживается связь. Первоначально Траутман мотивировал это недостаточной мощностью рейдового передатчика и добивался разрешения построить самодельный, более мощный. Я ему разрешил, и он построил то, что хотел, но связи опять не было.
– В чем дело? Теперь есть то, что вы хотели. Передатчик работает? Верно?
– Да, передатчик работает лучше рейдового.
– Почему же связи нет?
– Слышимость плохая.
– Бросьте, товарищ Траутман, дело не в слышимости.
– Ну, а в чем же дело?
– Я вас и спрашиваю об этом. Слышимость здесь приплетать не к чему. Слушаем же мы Хабаровск, а вы под боком мыс Северный услышать не можете.
– Нас не зовут. Сколько ни слушал, нас не зовут.
– Ну ладно, нас не зовут, а вот вы стучите часами, но ответа нет. Почему?
– Не знаю. Наверно, нас не слушают.
– Опять двадцать пять. Да что вы думаете – там плюнули что ли на нас?
Но, что я ни делал, какие меры ни принимал, толк был один – связи у нас не было.
Несколько раз он объявлял, что связь уже установлена то с бухтой Амбарчик, то с мысом Северным, но нам от этого было не легче. Стоило мне написать телеграммы, говорящие о положении на зимовке и дать ему для передачи, как сейчас же «связь прекращалась».
Мы с Власовой продолжали слушать широковещательную станцию при помощи приемника, установленного мною еще зимой 1932 года. Каждый раз мы слышали целую бурю точек и тире, наполнявших эфир, но мы не могли определить – наши это, советские станции или, как говорил Траутман, только «иностранцы». Мы знали, что на мысе Северном имеется мощная станция, в Уэллене, в Анадыре также есть станции. «Не может быть, – думалось мне, – чтобы ни разу Траутман не наткнулся на нашу советскую станцию».
Однажды я ему предложил установить круглосуточное прослушивание по всему диапазону коротких волн и выяснить, какие советские станции и в какое время работают, и записывать все, что он ни услышит. Он пытался уклониться от этого, ссылаясь на незаконность приема не нам адресованных передач. Но мне нужно было проверить возникшее у меня предположение об очковтирательстве, поэтому я приказал ему сделать однократные записи всех обнаруженных станций, сняв с него ответственность за «подслушивание».
По прошествии установленного срока он подал мне рапорт, в котором сообщал:
«Я не специалист радист, а радиотехник и летчик-наблюдатель, могу работать, передавать и принимать в пределах самолетной связи до 60 знаков в минуту, радисты же, работающие на наших станциях, работают слишком быстро, и я не могу ничего принять или принимаю с пропусками».
Все разъяснилось… Ждать многого или даже не очень многого от такого радиста нечего было!
На протяжении всего этого года, до тех пор, пока нам не привезли нового радиста, мы связи так и не имели.
Наша рация работала полным ходом, для наших целей она была больше чем достаточна, но толку из этого не было. Надо сказать, что все механизмы работали. Двигатели, бывшие на попечении бортмеханика Демидова, отказов в работе не имели; во всяком случае, по его окне наша рация ни разу не стояла. Все наши неудачи в этом деле коренились в радисте Траутмане. Красинский, побуждаемый лучшими чувствами, оказал нам медвежью услугу, оставив для такого серьезного дела, как связь на крайнем севере, непроверенного специалиста.
Несмотря на организацию зимовки в меховых комнатах-аграх и разрешение топливной проблемы без дров, последние, хотя и не в таких больших количествах, тем не менее нам были совершенно необходимы. Положение осложнялось еще тем, что мы не имели в этом году дров поблизости от бухты Роджерс. Я мобилизовал все дровяные ресурсы, какие только можно было мобилизовать. В устье реки Клер километрах в 30 от Роджерса, имелась одна полуразрушенная юрта, в которой никто не жил и которую не растащили на дрова лишь только потому, что это было мною строжайше воспрещено в свое время. Кроме того две пустых юрты были в бухте Сомнительной, Я решил все эти юрты разобрать и вывезти на Роджерс.
В остальных местах, где были дрова: в бухте Предательской на расстоянии 75 километров от Роджерса и на северном побережьи за хребтами – самое меньшее 60—65 километров от нас, дров было много, но возить их на собаках в зимних условиях дело не легкое.
Впрочем, можно было просто разрешить проблему вывозки топлива. Стоило лишь мобилизовать всех эскимосов и их собачьи упряжки с нартами и приказать им возить дрова. В общей сложности, можно было бы составить обоз в 10—12 нарт. Такое количество нарт даже и по очень трудной дороге и в плохих условиях обеспечило бы нас, хотя и минимально, топливом. Однако я не собирался, как и в прошлом году, отрывать эскимосов от промысла песца, медведя. Для подвозки дров туземцев использовали только в тех случаях, когда они по собственным надобностям ехали в бухту Роджерс. В этих случаях я вменил всем им в обязанность не приезжать на Роджерс на пустых нартах. Каждый из них должен был со становища вывозить предельно возможное количество древесины. За это я установил плату. Такой косвенной подвозкой, по пути, были вывезены юрты из бухты Сомнительной, некоторое количество дров, заготовленных в бухте Предательской еще с осени 1931 года, а также все дрова, заготовленные нами осенью 1933 года во время работы по постройке жилищ на севере.
Дрова мы всячески экономили и употребляли в очень ограниченном количестве – на выпечку хлеба, для протапливания железных печурок, стоявших в комнатах за аграми. Делать это было необходимо, иначе за аграми температура упала бы далеко ниже нуля. В комнате радистов и в нашей комнате за аграми было большое количество различных ценностей: в комнате радистов находилась вся аптека, много литературы, разный инструментарий; в нашей же комнате за агрой находились литература и различные ценные инструменты в виде микроскопов, теодолита, фото– и киноаппаратуры. Если бы допустить там резкие температурные колебания, неизбежно эти ценные приборы или погибли бы полностью, или в значительной степени попортились. Несмотря на то, что мы крайне экономили дрова, нам все же нужно было их довольно много. Конечно, «довольно много» – понятие относительное, так как для отапливания дровами даже двух комнат нам потребовалось бы раз в двадцать больше древесины, чем мы израсходовали на протяжении всего этого года.
В расходовании дров я ввел систему пайка. Распиловка и рубка была поручена определенным людям; они же ежедневно отпускали на каждую печь установленную норму нарубленных дров.
Только после того, как была закончена охота на медведя и наступила пора, если можно так выразиться, междустрадья, я использовал всех эскимосов и их упряжки для вывозки дров с севера. Необходимо было заготовить возможно большее количество древесины на весеннюю пору. Когда наступит теплая пора и начнется таяние снега, дома начнут после зимних морозов оттаивать и основательно сыреть. Чтобы просушить их и не допустить появление грибков, я и заготавливал древесину как неприкосновенный запас. Из этого запаса никому не разрешалось брать ни одной щепки.
С коммунальными «услугами» в этом году было очень трудно. Прежде всего с выпечкой хлеба. Часто печь хлеб мы не могли, выпекали его один раз в десять суток.
Месим тесто для вкусных вещей.
В это время мы, как правило, готовили впрок такие вещи, как гречневую кашу, бульон и др. Наваривали мы их тоже на десять дней сразу, а потом выносили на мороз и по мере надобности расходовали. Время выпечки хлеба мы использовали и для бани.
Баня, вообще говоря, была у нас «усовершенствованная», с душем-самотеком. За время, что комната, в которой пекли хлеб, стояла переохлажденной, потолок основательно промерзал, снизу на нем набиралось большое количество инея, а сверху на потолок через щели в крыше наметало много снега. Хотя мы снег регулярно счищали, все же небольшое количество его оставалось. Во время отопления бани, когда помещение основательно нагревалось, иней на потолке таял и превращался в воду, часть снега поверх потолка тоже превращалась в воду и просачивалась вниз. Все это обильно капало с потолка на голову и спину моющегося. Если бы кто-нибудь посторонний в момент мытья в «бане» находился в соседней комнате, он слышал бы беспрерывные восклицания и руготню. Я, когда мылся, чертыхался беспрерывно. Моешься горячей водой, а тут на тебя течет ледяная вода, при чем вода грязная. Но, несмотря на это, мы не обходились без бани и регулярно – раз в десять суток – мылись.
Первое время много маялись с приготовлением воды. Когда у нас было топливо и в кухне топили, тогда приготовление воды разрешалось просто. В баки для воды набивался снег, и он постепенно превращался в воду. Когда нужно было ускорить приготовление воды, ведра со снегом ставились на плиту или примуса и снег быстро таял.
Но теперь кухня не топилась, и температура в ней была обычно ниже нуля. Во время обеда, завтрака или ужина мы садились за стол в меховой одежде с шапками на голове. Пар, поднимавшийся от кастрюль с приготовляемой пищей или из тарелок с супом во время приема пищи, замерзал на потолке, образуя сталактиты из инея. На примусах натопить потребное количество снега было очень трудно, хотя мы всячески экономили воду. Держать баки с водой в аграх нельзя было, потому что для этого не было места. Главное же – нахождение воды в аграх, как уже говорилось, повело бы к порче агр.
На радиостанции имелась обычная двухлитровая паяльная лампа, и вот ее-то я и использовал как «машину для приготовления воды». В бак накладывался снег, нижние части его пропитывались остатками воды, внизу подставлялась паяльная лампа, и через некоторое время в баке была вода. Мало растопить снег, нужно еще поднять температуру воды градусов на 5—6 выше нуля, чтобы вода в баке не превратилась в глыбу льда. У нас однажды такой казус случился, и чуть было не погиб единственный наш бидон.
При горении лампы развивалось много тепла, и мы начали пользоваться ею, чтобы ко времени приема пищи нагревать воздух в кухне; это позволяло не сидеть в шапках и не кутаться в меха за столом.
Лампа, давая много тепла, крайне загрязняла воздух отходящими газами. Загрязнение бывало иногда так велико, что ело глаза. В результате этого у меня развился стойкий фарингит (острый катарр глотки). Полагая, что это результат простуды, я перестал выходить на воздух и всю лежавшую на мне работу взвалил на Власову. Истратил массу всяких лечебных средств, но толку не добился. Я знал, что стойкие фарингиты могут развиться в результате отравления слизистой оболочки глотки какими-либо газами, но я не знал, что виной этому – лампа. Только случайно я понял, что виновата именно она. Как только я несколько дней не посетил кухню – где работала лампа – от фарингита не осталось и следа. Учтя это, мы стали более редко пользоваться лампой, только в случаях крайней необходимости. Опять мы стали принимать пищу, кутаясь в меха. Тут уж мы предпочли меньшее зло: лучше иметь холодный воздух, но чистый, чем теплый, но загрязненный вредными газами.
Стирка белья и сушка мокрой меховой одежды были сопряжены с большими трудностями.
От постоянного общения с холодом и холодной водой у некоторых из нас на руках начали возникать язвы. Первоначально возникал волдырик, как от ожога, потом он прорывался, и вместо него образовывалась небольшая, постепенно увеличивающаяся язвочка. Потом возникала вторая, третья. Первоначально мы лечили их мазями и примочками, но язвочки упорно росли и возникали вновь. Потом я «прописал» страдающим отепленную воду, воспретив совершенно касаться руками холодной воды и оставлять их на морозе без рукавиц. Через несколько дней такого лечения от язв не осталось и следа. В дальнейшем, чтобы избежать язвенных поражений рук, мы практиковали элементарную профилактику. Больше они не появлялись.
Несмотря на трудности, мы с Власовой научной работы не бросали. Правда, в этом году мы не смогли отправиться в поездку по острову, так же как и в прошлом году, с одной стороны, по состоянию здоровья, а с другой потому, что метеорологическая служба требовала нашего присутствия на фактории. Метеорологическую работу, которую вел в прошлом году Павлов, я решил взять на себя.
Кроме двух случаев (в один из зимних пуржливых дней, когда сила ветра была столь велика, что сбивала меня с ног, и я, чтобы добраться до дому, принужден был ползти на брюхе, как пресмыкающееся) – не было пропущено ни одного наблюдения.
К моменту появления солнца, когда нужно было пустить в работу гелиограф Кемпбеля, я обнаружил, что среди материалов, оставшихся у нас, совершенно нет бланков для этого инструмента; прекратить же его работу я не считал возможным. Я нашел выход из положения: сам сделал нужные бланки. У нас было некоторое количество александрийской бумаги, и, вооружившись карандашом, циркулем и одним бланком как лекалом, я иногда помногу часов подряд сидел и вычерчивал со скрупулезной точностью бланк за бланком, прочерчивал их необходимыми линиями, потом вырезал ножницами, окрашивал и пускал в дело.
До самого прихода «Красина» наш гелиограф работал на этих самодельных бланках. Сделать мне их пришлось не одну сотню штук.
Нехватало еще кое-каких материалов, но заменить их было значительно проще и быстрее, чем бланки гелиографа.
Не прекращали мы и работы по собиранию материалов для пополнения наших коллекций. Так же, как и в прошлые годы, когда прилетали птицы, я бил их, а Власова снимала шкурки, чистила, сушила, набивала тушки. Выкапывали и сушили растения, собирали всяких насекомых. В этом году мы пополнили свои коллекции главным образом залетными птицами, обычно на острове не обитавшими. Единственное, чего я не решился сделать, – это заготовить животных для зоологического сада. Уже дважды – в 1932 и 1933 г. – мы уничтожили заготовленных животных; 11 медведей мы уничтожили в 1932 году и 8 медведей в 1933 году. Поэтому, обсудив со всех сторон этот вопрос, мы пришли к заключению, что переводить животных зря нет смысла. Кроме того, за время, пока кормишь медведя и ухаживаешь за ним, к нему так успеваешь привязаться, что расстреливать его больно, – как будто бы расстреливаешь родное существо. У нас были заготовлены только полярные совы, и то больше в порядке развлечения, так как эта прелестная птица, живя у нас, скрашивала очень много часов нашего одинокого существования.
Кончалась и эта невероятно трудная зима.
В первых числах мая 1934 года я велел снять агры. Хотя на дворе еще стояли изрядные холода, но до теплых дней оставалось недолго, а к холоду мы привыкли.
