Текст книги "Люди, боги, звери"

Автор книги: Антоний Фердинанд Оссендовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

Автомобиль резко затормозил. Генерал вышел из машины, пригласив меня последовать его примеру. Мы шагали по степи, барон все время нагибался, что-то высматривая на земле.

– Ага, – пробормотал он наконец. – Уехал!..

Я удивленно смотрел на него.

– Здесь стояла юрта богатого монгола, поставщика русского купца Носкова. Носков был прежестокая бестия, об этом можно судить и по данному ему монголами прозвищу – «Сатана». Своих должников он избивал или при пособничестве китайских властей заключал в тюрьму. Он безжалостно ограбил этого монгола, и тот, потеряв свое богатство, переехал на другое место, в тридцати милях от старого. Но Носков и там нашел его и, отобрав последний скот и немногих лошадей, оставил его с семьей умирать с голоду. Когда я занял Ургу, этот монгол пришел ко мне, а с ним главы еще тридцати семейств, разоренных Носковым. Они требовали его смерти… Я повесил Сатану…

Автомобиль вновь рванулся вперед, сделав большой круг по степи, а барон Унгерн опять заговорил – резко и нервно, тоже вернувшись кружным путем к своим мыслям об обстоятельствах азиатской жизни:

– Подписав Брест-Литовский договор, Россия предала Францию, Англию и Америку, а себя ввергла в хаос. Тогда мы решили столкнуть с Германией Азию. Наши посланцы разъехались во все концы Монголии, Тибета, Туркестана и Китая. В это время большевики начали резать русских офицеров, и нам пришлось, оставив на время наши паназиатские планы, вмешаться, объявив им войну. – Однако мы надеемся еще вернуться к ним, разбудить Азию и с ее помощью вернуть народам покой и веру. Хочу надеяться, что, освобождая Монголию, я помогаю этой идее. – Он умолк и задумался, но вскоре вновь заговорил: – Некоторые из моих соратников по движению не любят меня из-за так называемых зверств и жестокостей, – печально заметил он. – Никак не могут уразуметь, что наш противник – не политическая партия, а банда уголовников, растлителей современной духовной культуры. Почему итальянцы не церемонятся с членами «Черной руки»? Почему американцы сажают на электрический стул анархистов, взрывающих бомбы? А я что – не могу освободить мир от негодяев, покусившихся на душу человека? Я, тевтонец, потомок крестоносцев и пиратов, караю убийц смертью!.. Назад! – скомандовал он шоферу.

Спустя полтора часа мы увидели огоньки Урги.

Лагерь мучеников

На въезде в город перед маленьким домиком стоял автомобиль.

– Что это значит? – выкрикнул барон. – Подъедем туда!

Наш автомобиль остановился рядом с другой машиной. Дверь дома распахнулась, наружу выскочили несколько офицеров и попытались незаметно ускользнуть.

– Назад, – приказал генерал. – Войти в дом!

Офицеры повиновались, генерал, опираясь на трость, последовал за ними. Дверь осталась открытой, и я мог видеть и слышать все, что происходило в доме.

– Горе им! – прошептал шофер. – Офицеры, узнав, что барон покинул город – а это всегда надолго, – решили повеселиться. Он прикажет забить их палками до смерти.

Мне был виден краешек стола, заставленный бутылками и консервами. За столом сидели две молодые женщины, они вскочили при виде генерала. Раздался хриплый голос барона – он говорил короткими, рублеными фразами:

– Ваша родина гибнет… Это позор для всех русских людей… но вы не понимаете… не чувствуете этого… Думаете только о вине и женщинах… Негодяи! Подлецы!.. Сто пятьдесят палок каждому! – Он перешел почти на шепот: – А вы, сударыни, отдаете себе отчет, что происходит с вашим народом? Нет? Для вас его будущее безразлично. Как и судьба ваших мужей на фронте, которых, возможно, уже нет в живых. Вы не женщины… Я глубоко почитаю настоящих женщин, их чувства сильней и глубже, чем у мужчин, – но вы не женщины!.. Вот что, сударыни. Еще один такой случай – и я прикажу вас повесить…

Вернувшись к машине, он сам несколько раз надавил клаксон. Незамедлительно к нам подскакал солдат-монгол.

– Отведите этих людей к коменданту. О том, как с ними поступить, я сообщу позже.

Всю дальнейшую дорогу мы молчали. Барон был очень возбужден, тяжело дышал, закуривал сигарету за сигаретой, но, затянувшись пару раз, выбрасывал их.

– Не согласитесь ли поужинать со мной? – предложил он.

К ужину был также приглашен начальник штаба – усталый, застенчивый человек, прекрасно образованный. Слуги подали китайское горячее блюдо, холодное мясо и компот из Калифорнии. И, конечно же, чай. Ели мы с помощью палочек. Барон был очень подавлен.

Я осторожно завел речь о провинившихся офицерах, пытаясь оправдать их поступок теми исклю они постоянно пребывают.

– Опустившиеся, деморализованные, насквозь прогнившие люди, – пробормотал генерал.

Начальник штаба поддержал меня, и в конце концов барон разрешил ему позвонить коменданту и распорядиться, чтобы этих господ отпустили с миром.

Весь следующий день я провел со своими друзьями, мы бродили по городу, захваченные его трудовой активностью. Энергичная натура барона заставляла его постоянно что-то предпринимать, его напряженное поле втягивало в себя и остальных. Он был повсюду, все видел, за всем следил, но никогда не вмешивался в дела подчиненных. Каждый выполнял свою работу.

Вечером меня пригласил к себе начальник штаба, у него я познакомился со многими просвещенными и умными офицерами. Мне пришлось еще раз поведать о своих злоключениях. Мы оживленно беседовали, когда в юрту неожиданно вошел, напевая себе под нос, полковник Сепайлов. Все тут же замолчали и под разными предлогами поспешили удалиться. Вручив хозяину какие-то бумаги, Сепайлов сказал нам:

– Могу прислать вам к ужину отличный рыбный пирог и немного томатного супа.

Когда он вышел, хозяин, в отчаянии обхватив руками голову, пожаловался:

– После революции нам приходится работать вот с такими подонками.

Немного спустя солдат Сепайлова внес дымящуюся супницу и пирог с рыбой. Когда он расставлял на столе еду, начальник штаба, указав глазами на солдата, шепнул:

– Обратите внимание на его лицо.

Собрав освободившуюся посуду, солдат удалился. Убедившись, что он действительно ушел, хозяин сказал:

– Это палач Сепайлова.

Он вылил суп на землю рядом с жаровней, а пирог, выйдя из юрты, швырнул через забор.

– Даже в самых изысканных яствах, если их приносит Сепайлов, может быть яд. В его доме опасно есть и пить.

Я вернулся к себе, подавленный всем увиденным, хозяин еще не спал и встретил меня встревоженным взглядом. Мои друзья тоже были там.

– Слава богу! – закричали они хором. – С вами все в порядке?

– А что случилось? – удивился я.

– Видите ли, – начал хозяин, – вскоре после вашего ухода явился солдат Сепайлова и забрал, якобы по вашей просьбе, вещи. Но мы-то знаем, что это означает: они произведут обыск, а потом…

Я понял, чего они опасались. Сепайлов мог подложить в багаж что угодно, а после обвинить меня во всех смертных грехах. Мы с агрономом тут же направились к Сепайлову; оставив друга на улице, я вошел в дом, где меня встретил тот же солдат, что приносил ужин. Сепайлов принял меня незамедлительно. Выслушав мой протест, он сказал, что это была ошибка, и, попросив минутку обождать, вышел. Я ждал пять минут, десять, пятнадцать – никто не приходил. Постучал в дверь, но мне не ответили. Решив немедленно идти к барону Унгерну, дернул дверь. Заперта. Дернул другую – тот же результат. Я в ловушке! Хотел было, свистнув, дать знак своему другу, но тут увидел на стене телефон и позвонил барону Унгерну. Уже через несколько минут он появился вместе с Сепайловым.

– Что еще здесь происходит? – грозно спросил он Сепайлова и, не дожидаясь ответа, свалил его ударом ташура на пол.

Мы вышли вместе, и генерал приказал принести мои вещи. Он пригласил меня в свою юрту.

– Живите здесь, – сказал он. – Я даже рад этому случаю, – добавил он с улыбкой, – теперь смогу полностью выговориться.

Эти слова побудили меня задать вопрос:

– Вы разрешите мне описать все, что я видел и слышал здесь?

Он немного подумал, прежде чем ответить:

– Дайте-ка записную книжку.

Я вручил ему блокнот с путевыми заметками, и он вписал в него следующие слова: «Только после моей смерти. Барон Унгерн».

– Но я старше вас и поэтому уйду раньше, – возразил я.

Закрыв глаза, барон покачал головой, прошептав:

– О, нет! Еще сто тридцать дней, и все будет кончено, а потом… Нирвана! Если бы вы знали, как я устал – от горя, скорби и ненависти!

Мы помолчали. Я понимал, что обрел в лице полковника Сепайлова ¹ смертельного врага – нужно поскорее убираться из Урги. Было два часа ночи. Вдруг барон Унгерн встал.

– Поедем к великому и благому Будде, – предложил он в глубокой задумчивости; глаза его пылали, губы кривились в печальной, горькой усмешке.

Вот так жил этот лагерь мучеников-беженцев, теснимых событиями к неизбежной встрече со Смертью и подгоняемых ненавистью и презрением этого потомка тевтонцев и пиратов. А он, ведущий их на заклание, не знал покоя ни днем, ни ночью. Подтачиваемый изнуряющими, отравленными мыслями, он испытывал титанические муки, зная, что каждый день в укорачивающейся цепи из ста тридцати звеньев подводит его все ближе к пропасти по имени «Смерть».

Пред ликом будды

Подкатив к монастырю, мы вышли из автомобиля и по лабиринту узких улочек добрались до главного храма Урги. Стены и окна в нем были выдержаны в тибетском стиле, крыша по-китайски вычурна. У входа в храм горел фонарь. Тяжелые ворота, украшенные железной и бронзовой резьбой, были плотно закрыты. Генерал ударил в большой медный гонг, подвешенный к воротам, – тут же со всех сторон стали сбегаться перепуганные монахи. Увидев «гене-рала-барона», они пали ниц, боясь поднять головы.

– Встаньте, – приказал генерал, – и впустите нас в храм.

Внутри святилище ничем не отличалось от других виденных мной ламаистских молелен – те же разноцветные флажки с молитвами, символические знаки, лики святых, свисающие с потолка длинные шелковые ленты, статуи богов и богинь. Перед алтарем с обеих сторон тянулись красные низкие скамьи лам и хора. Свет от горящих у алтаря небольших светильников падал на золотые и серебряные курильницы и подсвечники. За ними висел тяжелый шелковый занавес с тибетскими письменами. Дамы отвернули его. В тусклом свете курительных свечей проступили очертания огромной позолоченной статуи Будды на лотосе. Только световые блики слегка оживляли лик равнодушно взирающего на страдания мира бога. Его окружали тысячи маленьких Будд-статуэток, принесенных верующими в надежде, что бог услышит их. Барон ударил в хонхо – молитвенный колокольчик, чтобы привлечь к себе внимание Будды, и бросил пригоршню монет в объемистый бронзовый сосуд. Затем потомок кре-закрыл глаза, приложил руки к лицу и погрузился в молитву. На его левом запястье я разглядел черные четки. Он молился минут десять. Затем мы направились в другой конец монастыря, по дороге барон признался мне:

– Я не люблю этот храм. Он новый, ламы возвели его, когда Живой Будда ослеп. На лике позолоченного Будды я не вижу следов надежды, горя, слез и благодарности приходящих к нему людей. Они еще не успели проступить на лике божества, прошло слишком мало времени. Сейчас мы идем к древнему Храму Пророчеств.

Мы уперлись в небольшую, потемневшую от времени кумирню, напоминавшую башню с простой круглой крышей. Двери ее были настежь раскрыты. По обеим сторонам дверей установлены хурде – молитвенные колеса, которые вращали вручную, наверху медная пластина со знаками Зодиака. Два монаха нараспев читали священные сутры, они не подняли глаз, когда мы вошли. Генерал, приблизившись к ним, попросил:

– Бросьте кости и назовите число отпущенных мне дней.

Монахи принесли два котелка с костями и высыпали их на низкий столик. Барон, сосчитав вместе с ними выпавшую сумму, воскликнул:

– Сто тридцать! Опять сто тридцать!

Затем он вновь молился в алтаре у древней каменной статуи Будды, привезенной сюда из Индии. На восходе мы начали осмотр монастыря, посетили все храмы и усыпальницы, музеи при медицинской школе, астрологическую башню и наконец двор, где баньди и молодые ламы занимаются по утрам борьбой. Видели мы и место, где ламы упражняются в стрельбе из лука. Один из сановных лам накормил нас горячей бараниной, диким луком, напоил чаем.

Вернувшись в юрту генерала, я тщетно пытался заснуть. Меня изводили мысли. Где я нахожусь? В каком веке живу? Не в состоянии всего осмыслить, я только смутно ощущал соприкосновение с некоей великой идеей, грандиозным замыслом и не поддающейся описанию людской скорбью.

После обеда генерал сказал, что хотел бы представить меня Живому Будде. Получить аудиенцию у Живого Будды чрезвычайно трудно, и потому я был обрадован представившейся возможностью. Мы подъехали к полосатой – красно-белой – стене, окружавшей жилище бога. Не менее двухсот лам в желтых и красных балахонах бросились приветствовать генерала («Чан Чуна»), уважительно приговаривая при этом: «Хан! Бог войны!» Согласно правилам этикета, нас провели в просторный зал; полутьма, скрадывая размеры, придавала залу почти интимный вид. Тяжелые резные двери вели во внутренние покои дворца. В глубине зала, на возвышении, стоял трон с позолоченной красной спинкой, покрытый желтыми шелковыми подушками. С обеих его сторон стояли резные ширмы из китайского черного дерева, также затянутые желтым шелком; у стен располагалось несколько стеклянных горок с изящными безделушками из Китая, Японии, Индии и России. Среди них я разглядел изысканную парочку – маркиз и маркиза из великолепного севрского фарфора. Перед троном стоял длинный низкий стол, за которым сидели восемь высокородных монголов, одному из них – старику с умным живым лицом и большими проницательными глазами – оказывалось особенное уважение. Его облик напомнил мне деревянные изображения буддийских святых с глазами из драгоценных камней, я видел такие в буддийском зале токийского Императорского музея, где монголы выставили на всеобщее обозрение Каннон и изумительного Хотея.

Старик был хутухта Яхантси, глава монгольского Совета министров, широко известный не только в Монголии, но и за ее пределами. Сидящие за столом ханы и родовитые князья Халхи были министрами. Яхантси-хутухта пригласил барона Унгерна сесть рядом с ним, мне же принесли стул европейского образца. Барон Унгерн объявил Совету министров через переводчика, что через несколько дней покинет пределы Монголии, и призвал их защищать свободу, принесенную его войсками землям, населенным потомками Чингисхана, чья вечно живая душа взывает к монголам, требуя, чтобы они вновь обрели могущество и объединили завоеванные им азиатские племена в великое среднеазиатское государство.

Генерал поднялся, остальные последовали его примеру. Барон попрощался с каждым в отдельности, хотя и довольно сдержанно. Он низко поклонился лишь Яхантси-ламе, а хутухта, возложив руки на голову барона, благословил его. Из зала заседаний Совета мы сразу же направились в дом Живого Будды, выстроенный в русском стиле.

У дома толклись ламы в красных и желтых балахонах, слуги, советники, чиновники, предсказатели, доктора и приближенные. Длинная красная веревка тянулась из парадных дверей, другой ее конец был переброшен через забор, недалеко от ворот. Толпы паломников ползли на коленях к веревке и, коснувшись ее, вручали монаху шелковый хадак или немного серебра. Дотронуться до веревки, конец которой находится в руках богдохана, означает вступить в прямую связь с Живым Богом. Считается, что по этой веревке, сплетенной из конского волоса и верблюжьей шерсти, на верующего нисходит благодать. Всякий монгол, прикоснувшийся к мистической веревке, носит на шее красную ленту – знак паломничества к святыне.

Я много слышал о богдохане еще до личного знакомства. Мне рассказывали о его пристрастии к спиртному, в результате чего он ослеп, о привычке окружать себя западным комфортом, о жене, участвующей в его пьянках и принимающей за него многочисленных паломников.

Комната, которую богдохан использовал как свой кабинет, была обставлена с подчеркнутой простотой; двое лам днем и ночью сторожили здесь сундук, где хранились государственные печати. На низком лакированном столике лежали письменные принадлежности богдохана, а также обтянутый желтым шелком ларец с печатями, врученными ему китайским правительством и далай-ламой. Тут же стояли мягкое кресло и бронзовая жаровня с выводной железной трубой; на стенах – изображения свастики, а также разные изречения на тибетском и монгольском языках; за креслом – небольшой алтарь с позолоченной статуей Будды, перед которой горели две свечи; на полу – плотный желтый ковер.

Когда мы вошли, в комнате трудились только два секретаря, сам Живой Будда находился в собственной молельне, примыкавшей к кабинету; кроме богдохана, туда разрешалось входить только канпо-гэ-луну, чьей обязанностью было помогать Живому Будде во время свершения этих одиноких богослужений. Один из секретарей сообщил нам, что богдохан был сегодня утром необычайно взволнован. В полдень он затворился в своей молельне. Долгое время слышался только его голос – богдохан исступленно молился; но вот кто-то другой ответил ему. С тех пор, объяснили нам ламы, шла беседа между Буддой земным и Буддой небесным.

– Подождем немного, – предложил барон. – Может быть, он скоро появится.

Во время ожидания генерал рассказал мне любо пытнейшие вещи о Яхантси-ламе. По его словам, в спокойном состоянии Яхантси – обычный человек, но стоит ему разволноваться или глубоко задуматься, над его головой вырастает нимб.

Спустя полчаса секретари, прислушиваясь к звукам, доносящимся из молельни, стали проявлять признаки нарастающей тревоги. Потом они рухнули ниц. Дверь медленно раскрылась, и на пороге появился первый человек Монголии, Живой Будда, Его Преосвященство Богдо Джебтсунг Дамба-ху-тухта, хан Внешней Монголии, – тучный пожилой человек с бритым одутловатым лицом, чем-то напоминающий римских кардиналов. На нем был монгольский халат из желтого шелка с черным поясом; в широко раскрытых глазах слепого запечатлелись страх и изумление. Тяжело опустившись в кресло, он прошептал:

– Пишите!

Один из секретарей мгновенно схватил бумагу и китайскую ручку и начал записывать за богдоханом его видение, которое тот облекал в сложные и запутанные фразы. Закончил диктовку он так:

– Вот что я, богдо-хутухта-хан, видел, беседуя с величайшим и мудрейшим Буддой в окружении добрых и злых духов. Мудрые ламы, хутухты, канпо, ма-рамбы и святые гэгэны, растолкуйте нам это видение.

Произнеся последнюю фразу, он вытер со лба пот и спросил, кто дожидается его.

– Князь Чан Чун, барон Унгерн, с незнакомцем, – ответил секретарь, не поднимаясь с колен.

Генерал представил меня богдохану; тот в ответ приветливо кивнул головой. Между ними завязался тихий разговор. Сквозь распахнутую дверь виднелась часть молельни: большой стол, заваленный книгами – некоторые были раскрыты, книги валялись и на полу; жаровня с раскаленными углями; корзина с лопатками и внутренностями барана для гадания. Довольно скоро барон встал и склонился перед бо-гдоханом в низком поклоне. Тибетец возложил руки ему на голову и зашептал слова молитвы. Затем снял с себя образок и повесил его барону на шею.

– Ты не умрешь, а перейдешь в высшую форму бытия. Помни об этом, воплощенный Бог войны, хан благодарной Монголии.

Итак, «кровавый генерал» получил от Живого Будды последнее благословение перед смертью.

За последующие два дня мне удалось вместе с другом богдохана, бурятским князем Джам Боло-ном, трижды посетить Живого Будду. Об этих визитах я расскажу в четвертой части книги.

Барон Унгерн, как и обещал, подготовил все для нашего путешествия к тихоокеанскому побережью. Нам предстояло добираться на верблюдах до Северной Маньчжурии – так было легче избежать столкновения с китайскими властями, не определившими своего отношения к Польше и полякам. Я загодя, еще из Улясутая, направил депешу во французскую дипломатическую миссию Пекина, а кроме того, держал при себе благодарственное письмо от китайской торговой палаты, где говорилось о моих усилиях по спасению Улясутая от погрома. Я намеревался выйти к ближайшей станции Восточнокитайской железной дороги и оттуда поездом ехать в Пекин. К нашему отряду присоединились датский торговец Е.В. Олафсен и направлявшийся в Китай просвя-щенный лама-торгут.

Никогда не забыть мне ночи с девятнадцатого на двадцатое мая! После обеда барон Унгерн предложил мне перейти в юрту Джам Болона, с которым я свел знакомство в первый же день своего пребывания в Урге. Юрта князя стояла на деревянном помосте вместе с другими юртами, разместившимися бок о бок с русским поселением. Нас встретили и был человеком среднего возраста, худощавым и высоким, с удлиненным лицом. До войны он пас овец, затем воевал под командованием барона Унгерна на германском фронте и сражался с большевиками. Его, Великого князя Бурятии, потомка бурятских владык, свергли с престола российские власти после попытки провозгласить независимость родины. Слуги внесли блюда с орехами, изюмом, финиками, сыром и подали горячий чай.

– Вот он и наступил, последний вечер, – сказал барон Унгерн. – Вы обещали мне…

– Я не забыл, – отозвался бурят. – Все готово.

Они заговорили о пережитом – былых сражениях, павших друзьях. Я внимательно слушал. Около полуночи Джам Болон встал и вышел из юрты.

– Хочу еще раз узнать свою судьбу, – сказал, как бы оправдываясь, барон Унгерн. – Рано умирать – дело еще не закончено…

Джам Болон вернулся с маленькой женщиной среднего возраста; усевшись перед огнем по-восточному, на корточках, и поклонившись, она впилась взглядом в барона. Лицо ее было белее и тоньше, чем у типичной монголки, глаза черные и проницательные. Одеждой она напоминала цыганку. Позже я узнал, что она слыла у бурятов великой гадалкой и прорицательницей, по матери в ней текла цыганская кровь. Женщина вытащила из сумы небольшой мешочек, извлекла из него пучок сухой травы и птичьи кости. Бросая в огонь траву, она что-то шептала себе под нос. По юрте распространилось пряное благовоние, от которого у меня закружилась голова и застучало сердце. Трава сгорела, и тогда гадалка положила на угли птичьи кости и стала осторожно переворачивать их с боку на бок бронзовыми щипцами. Когда они почернели, женщина начала внимательно их изучать; лицо ее все больше мрачнело, а затем исказилось страхом и болью. Сорвав с головы платок, она задергалась в судорогах, отрывисто выкрикивая отдельные слова:

– Вижу… Вижу Бога войны… Жизнь уходит из него… ужасно… Потом тень… черная, как ночь… Тень… Осталось сто тридцать шагов… И мрак… Больше ничего… Я ничего не вижу… Бог войны исчез…

Барон понурил голову. Женщина упала навзничь, раскинув руки. Казалось, она была в глубоком обмороке, но мне почудилось, что из-под ресниц блеснул на мгновение живой зрачок. Два бурята вынесли безжизненное тело, а в юрте князя воцарилось молчание. Наконец барон Унгерн вскочил на ноги и стад кружить вокруг жаровни, что-то шепча. Затем, остановившись, быстро заговорил:

– Я умру! Умру!.. Но это неважно, неважно… Дело начато, и оно не погибнет… Я предвижу, как оно будет продвигаться. Потомки Чингисхана разбужены. Невозможно погасить огонь в сердцах монголов! В Азии возникнет великое государство от берегов Тихого и Индийского океанов до Волги. Мудрая религия Будды распространится на северные и западные территории. Дух победит! Появится новый вождь – сильнее и решительнее Чингисхана и Угедей-хана, умнее и милостивей султана Бабера[44]44
  Султан Бабер (или Бабур) (1483–1530) – основатель монгольской династии в Индии; по мужской линии потомок Тимура, по женской – Чингисхана.


[Закрыть]; он будет держать власть в своих руках до того счастливого дня, когда из подземной столицы поднимется Царь Мира. Почему, ну почему в первых рядах воителей буддизма не будет меня? Почему так угодно Карме? Впрочем, значит, так надо! А России нужно прежде всего смыть с себя грех революции, очиститься кровыо и смертью, а все признавшие коммунизм должны быть истреблены вместе с их семьями, дабы вырвать грех с корнем.

Барон взмахнул рукой, как бы отдавая последнее приказание или наставление кому-то невидимому. Занимался новый день.

– Мне пора! – сказал генерал. – Я оставляю Ургу.

Он крепко пожал нам руки и добавил:

– Прощайте навеки! Пусть я умру ужасной а смертью, но прежде устрою такую бойню, какую мир еще не видел – прольется море крови.

Дверь юрты захлопнулась – барон ушел. Больше я никогда его не видел.

– Мне тоже пора – я уезжаю сегодня.

– Знаю, – отозвался князь, – именно поэтому генерал и оставил вас со мной. У вас будет еще один попутчик – военный министр Монголии. Это крайне важно для вас. – Джам Болон произнес последнюю фразу, делая акцент на каждом слове. Я не задавал никаких вопросов, привыкнув уже к атмосфере загадочности в этой стране, полной таинственных духов – добрых и злых.