Текст книги "Вызывной канал"

Автор книги: Антон Санченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Зато как потом будет стыдно, когда семилетняя дочь будет спрашивать по дороге в школу:

– Папочка, у нас сейчас есть деньги? Так хочется этот журнал с Микки Маусом…

– Мам, почему нашему папе так не везёт? Когда он уже найдёт работу, на которой зарплату платят?

Вот мы дожили и до забот. До забот о хлебе насущном.

Что там дальше? Болезни? Старость, дряхлость? И – смерть?

Я всё ещё молод и глуп. Всегда ставлю смерть в конец списка.

***

Хочу тебя.

Хочу прямо посреди двора, не дожидаясь ночи, едва приехав вслед за вами с Барби к этому морю моего детства. Даже Светка, хозяйка, заметила.

– Вроде не месяц жену не видел, а целую вечность.

Хорошо, что нашей Барби есть с кем гонять по этому двору до одурения, а ваша комната закрывается на ключ.

Хочу тебя прямо посреди пляжа, бесстыжую, почти голую, даже пожилые мужики пялятся, а не то что всякие волейболисты и пляжные фотографы.

Хорошо что можно отплыть подальше от берега на водном велосипеде и любить тебя, сидящую лицом ко мне. Ощущать грудью твой налившийся сосок, целовать твои плечи и придерживать тебя руками за сводящую меня с ума попку. Плевать на спасателей. Пусть завидуют нам в бинокль.

Плохо, что граница – по-прежнему на замке, и даже вдали от пансионатов, даже на самой безлюдной части пляжа мы не гарантированы от того, что над нами не зависнет вертолёт и вертолётчики не станут мешать советами и грохотом винтов.

Хорошо вечером, когда дети уже нагоняются и свалятся замертво в сон, сидеть с хозяевами за столом в беседке, под виноградом, усадить тебя на руки и тихонько целовать тебя за ушком, пока ты что-то рассказываешь и что-то выслушиваешь, и незаметно заползать рукой тебе под блузку, и в противоположном направлении, невзирая на твои болезненные щипки, чтобы быть приятно шокированным тем, что ты уже без трусиков.

– Вы днём хоть на ключ закрывайтесь, – прыснет вдруг на полуфразе Светка.

– Колька стучать не догадывается. Старые мы уже для этого в его представлении.

Да, Светка теперь – хозяйка. Даже не верится, что этот дом не развалится и виноград не усохнет и без бабы Нины. Она казалась мне вечной. Всегда улыбающаяся и рада любым гостям.... и сейчас не назову её старухой. И представить не мог, что, попрощавшись однажды, можно, вернувшись, уже не застать её.

Всех и всё пережившая женщина.

Раскулачивание двадцатых, когда половину семьи повысылали кого в Вологду, кого в Астрахань.

Голод тридцать третьего. Когда оказалось, что сосланные живут лучше оставшихся, хотя бы потому, что – живут, а картошка у хохла дозревает и в Вологде.

Похоронку на мужа, погибшего ещё в финскую. Я и не знал лет до пятнадцати, что тётя Валя – не родная дочь деда Вани, оставшегося жить здесь после службы. Он после войны дослуживал здесь на пограничной заставе. Так и прирос. Ни разу в Рязань свою не ездил даже. Чем она так его приворожила? Смотрю послевоенные фотографии. Красивая была женщина.

В войну самым добрым человеком оказался для неё, как ни странно, захватчик-немец. Зашёл во двор: "Млеко, яйко…" Какое млеко у вдовы с малым дитём? И козы-то нет, не то то коровы. Дала ему арбузов. Когда заплакала дочь и баба Нина побежала в хату, немец аккуратно положил арбузы у калитки и тихо ушёл, оставив на столе посреди двора четвертинку солдатского своего хлеба.

Свои, только свои издевались. Особенно над ней: муж не вернётся и не отблагодарит.

И на фронт, за сто с лишним километров ходила она с двумя мешками продуктов на спине, для младшего брата и для мужа сестры. Пацаны лопоухие. Их сразу и мобилизовали, как только наши вернулись. Нашла. Очень не любит с тех пор азиатов. С кем угодно договоришься, чтобы пропустил, хоть с грузином. А эти: "Не положено", – и хоть на колени падай перед ним… Всё потому, что сала не едят.

Пожалуй, это было самое дальнее её путешествие за всю жизнь. Хотя нет. Ей ведь и гораздо дальше пришлось побывать не по своей воле. В тюрьме. В пожилом уже даже возрасте. Велика была страна родная. Этапы длинные.

Мать рано умерла. Младшая сестра, брат, отец, слепой ещё с гражданской, тётя Валя мелкая – всё на ней.

И похоронила всех, кроме сестры.

И, вроде бы всех бед мало, ещё и дочку свою пережить пришлось. Светка тогда уже в институте училась, а Колька, он поздний ребёнок был, как-то сам собой прижился у бабки. К отцу наведывался только. И Светка вернулась жить не к нему, а к бабушке.

Вроде бы – каторга, а не жизнь. Но никогда не слышал я от неё жалоб. Всегда с улыбкой, всегда при деле каком-то. И ушла, как прожила. Спокойно. Не готовясь загодя. Будто знала, что вот вчера завещание рано ещё писать было, а сегодня… За Светку переживала, что хату делить станут. Наследников всегда больше, чем родни.

Откуда спокойствие это и умиротворённость? И сила эта откуда?

Может от этого моря, сидя на берегу которого в лунную полночь знаешь, что Бог есть?

Или от скифских баб и курганов за селом, в степи?

Море моего детства. Баба Нина и о пророке Ионе рассказывала мне, вроде бы как о каком-то местном жителе, и мне казалось, что именно в этом море плавает Рыба-Кит, а спасающийся от Бога бегством на черноморском дубке пророк был выброшен на песчаную косу острова сразу за селом. В крайнем случае – около Скадовска.

Классе в пятом я уже твёрдо знал, что Бога нет. Попы всё врут. И спорил с бабой Ниной до слёз.

– Как же врут? Всё как есть – правда написана. И про конец света, и что птицы железные по небу летать будут, и звезда упадёт.

Я всегда был спорщиком.

О том, что баба Нина родилась во времена, когда железные птицы ещё не летали по небу, пионеров не учили.

А о том, что очень скоро будет падать звезда, и даже имя её библейским пророком указано правильно, не знали и сами учителя.

Моя мать как-то решила сгладить наш спор научного атеизма с тёмной религиозностью, сославшись на "Капитал" Маркса, как на пример не менее удачного пророчества, изменившего мир к лучшему.

Пророк Иона больше не приплывал к этому низкому песчаному берегу. Я сидел на пляже, смотрел на голубое море, в котором не живут киты, и твёрдо знал, что за горизонтом – Турция.

Далеко, как на край света на надувном матрасе.

Оказалось, я сидел на берегу Каркинитского залива, и за горизонтом моим был полуостров Тарханкут.

Оказалось, Босфор – это рядом. А чтобы Аллах услыхал молитвы благоверного из гяурского храма Софии, достаточно пристроить к храму минареты.

Оказалось, что сколько раз ни проходи Босфор, он всё равно останется прекрасным.

Оказалось, что у Кандиди – очень сильное отбойное течение.

Ещё позже оказалось, что безлоцманский проход Босфором оплачивается из расчёта семьдесят долларов за один проход.

Единственной книгой, которую прочла за свою жизнь малограмотная баба Нина была "Библия".

Может, и не надо никаких других книг?

Церкви и батюшки в селе её не было.

***

Бардак – по-турецки всего лишь стакан.

А табак – почему-то тарелка.

Табак будет – тютюн. По-украински, а не по-русски.

Шапка – шапка.

Изюм – виноград.

Кылым – как и у нас.

А вот кавун – дыня.

Водка пишется через букву Т.

Когда знакомого турка контрабандой ввезли в Севастополь и у памятника Нахимову сказали: "Гросс Адмирал…", он ответил:

– Да, как же, знаю. Большой Адмирал. Бомба – Синоп.

Эти стены начала строить ещё амазонка Синопа. А закончил в нынешнем виде Боспорский царь Митридат. Последний соперник Рима. Отравился в Керчи цикутой, когда римские униремы уже входили в пролив. Стены две тыщи лет ждали, когда ж Павел Степаныч Нахимов испытает на них новинку: бомбический артобстрел.

У мечети стоит источник. Бронза, надпись на мраморе. Построен на деньги погибших в Синопском бою моряков. Турки, Турция – дикость: из карманов убитого, даже могильщик, не возьмёт чужого реала: Аллаху всё видно, грех.

(Когда пропадают часы, положенные на парапете набережной, пока хозяин купается, нужно просто идти к проходной портовой полиции: русское судно в порту. Больше – некому. Ну конечно, идёшь – лежат ничьи часы. Какой матрос растеряется?)

"Эскадра русских… Без объявленья войны, внезапно…" Пал Степаныч просто устал крейсировать больше месяца вдоль берегов.

– Сопливые дипломатишки-с… Либо в базу вернуться, либо же – воевать-с!

В развале стены на набережной сейчас полно ресторанчиков. Пьют пиво канадцы с норвегами. Море у столиков плещется, яхты швартуют к пиццериям. Спасибо гросс адмиралу за реконструкцию города.

И за реконструкцию мира.

Три года войны в Севастополе. В Очакове. В Петропавловске. В Кронштадте. В Русской Америке. Почти – Нулевой Мировой.

Флот в Северной бухте затоплен. Севастополь – разрушен, оставлен. Того ли ты ждал, Пал Степаныч? Или всё же сопливый тот дипломатишка неожиданно был прав?

Как по другому читаются знакомые с детства книжёнки, на которых героев воспитывали и политграмотили бойцов. Вот здесь была батарея… Вот здесь они стали на якоре… Что? Степи Синопские? Угнетённые сербы Синопщины?

Короче, опять сон Веры Павловны: и в Аравии русский мужик сеет рожь.

– Мы ещё будем мыть ноги в Персидском заливе!

(– Мои повара по-прежнему черпают воду из Волги!)

– Наши мешочники заполонили все рынки Турции! И Европы! И в Эмираты добрались! Вслед за ними грядут мафиози, тоже – лучшие в мире! Куда Коза Ностре тягаться!

Бог ты мой! Шурик, Трояк! Так это для них ты, выходит, чертил карту Дубая?

– Бей эфенди, давай выпьем воТки! Я не русский, а ты не турок. Мы для них: ты – лас, я – хохол. Родились у нашего моря. Понтийцы, сыны Митридатовы, митридат твою мать. А ты знаешь, что он не умер от целого бардака яда? Он с детства пил яд понемногу, приучал к нему организм. ВоТка твоя – отрава. Но ведь и не пьём, приучаемся. Шарафе, по-украински – будьмо!

***

Чтобы заработать десять долларов нужно водиночку перекидать восемь тонн сахара. Укрепляет мускулатуру.

Или отстоять восемь часов ходовой вахты.

Или поймать под Змеиным, засолить, привезти и продать восемь бочек черноморского шпрота.

Или ночью, с погашенными ходовыми огнями, пройти всего десять миль вдоль абхазского берега, подсвеченного вспышками залпов.

Думал ли я в Персидском заливе, что вот так же, как буровые платформы, будут гореть черноморские здравницы?

Беженцы, голод, разруха. Стрельба на безлюдных улицах Поти. Буржуйки в панельных домах.

Чтобы сохранить заработанное, нужно отдать почти столько же на лапу чиновнику: от таможенника до рэкетира.

Или дать взятку в кадрах. Прямо как церковь: десятую часть от суммы контракта.

Или платить рыбинспекции.

Или пузом заткнуть ствол обкуренного абрека из Барцханы.

– Он ведь выстрелит, если я буду двигаться резко, и испугаю его. Если стрелять не в воздух, можно попасть в человека. Поможет ли мне то, что я читал об этом у Бабеля?

Чтобы вернуть десять долларов, достаточно перепродать два ящика мандаринов.

Или три пака турецкого шоколада.

Или – контрабандой – провезти в Турцию четыре кило меди. Или – В Италию – два блока "Мальборо".

Или – в Испанию – двести грамм героина. (Они везли четыре тонны. Взяли их сразу за канарами, еще в море).

Или – выбросить за борт нелегального негра, не довезя до Голландии.

Взять на палубу десятую часть жигулей с половиной беженца до Геленджика, только в сумме – не больше двенадцати, чтобы иммиграционные власти не завернули на Новороссийск.

Или надуть по зарплате полтора матроса за день.

Или просто – прокинуть друга. Вот тут мелочиться не надо. Сразу этак штук на десять зелёных. Друзья – товар штучный. Растятся чуть ли не с детства.

Или на шесть минут продать жену турку в гарем, считая что всех трудов – час.

И такое пришлось увидеть. Время – весёлое. Выбор – богатый. Парткомы уже в подполье, Христос ещё не воскрес. Каждый – сам себе церковь и комиссия партконтроля. Сам решает, в чём ему каяться. В чём признаться, а чем – похвастаться.

Тот продавец своей собственной половины разыграл потом вскрытие вен. Ну намучились мы с ним: хирурги, полиция. И всё – только ради спектакля. Да лучше б уж он торговал другой своей половиной.

Свобода. Свобода. И правда – тётка жестокая. А мы, дураки, не верили.

Ни один надсмотрщик галеры не заставит налегать на весло лучше, чем такая свобода. Ты будешь грести и без плети, пусть и зад, и ладони – сплошной кровавый мозоль. Потому что это – единственное, что ты умеешь. Потому что это – твой хлеб.

***

Хочу тебя.

Даже когда мы в ссоре и каждый из нас горд настолько, что готов ждать целую вечность, что другой заговорит первым.

Даже когда ни к чему разговоры. Потому что сколько ни говори по-английски с француженкой, останешься при своём мнении.

Даже когда дом наш поделен зелёной линией на турецкий север и греческий юг, хоть ставь голубую каску между кухней и туалетом.

Даже когда ты скажешь, что без меня вам жить – проще. Всё равно ни любви, ни денег, только нервы и ругань, а готовить – на одного больше. Вы привыкли уже. Приспособились. И гораздо спокойнее, когда знаешь, что рассчитывать нужно опять – только на себя.

Что ж – рассчитывай. И обзову тебя дурой. И неблагодарной дрянью, и сведу всё к тому, что когда были деньги…

Прости хоть сейчас.

Ни к чему разбираться в тайм-чартерах и ставках фрахта, чтобы понять, что муж твой становится проходимцем. А жить с проходимцем – тяжко. И в любви ему нельзя верить.

Как ты тогда сказала? Когда мы говорили о Джеке Лондоне. Ты сказала:

– Кумир лежебок. Готовы всё бросить и плыть на Аляску, или на промысел котиков, поиски кладов Моргана: голодать, замерзать, тонуть, – что угодно, только б не работать и разбогатеть в одночасье.

Ты сказала ещё:

– Да, он был сильным. И твердил, что есть право сильного победить там, где тысячи проиграли. Но как только он победил, его тут же прибрала к рукам другая. Одна жена – для нищеты и детей. Подожди, потерпи, вот завтра… Сопли вам утереть, когда опять вы с Клондайка вернулись нищими. И без денег, и без зубов – одни долги. А другая – мамзель и тонкий ценитель таланта. И толщины кошелька.

– Да ты мне как раз и противен, когда ты опять с деньгами и считаешь, что дело лишь в этом. И что так будет всегда.

– Так что ищи себе Чармиан загодя. Победитель… Кто будет тебя отпаивать, когда опять тебя "кинут" на год работы на дядю? А ведь могло быть и хуже.

– Вот-вот. Все мы – дуры.

Прости хоть сейчас. Что мне до Волка причёсанного в воспоминаниях Чармиан? О том, как ты права, он сам писал в "Мартине Идене". Читала ли Чармиан "Идена"?

Хочу тебя. Моя женщина для нищеты. Для цинги и таёжного голода. Для дорог и скитаний. И ветра, сдувающего не только маски, но и гримассы вежливости. До кости. Ураган с женским именем.

Если ты меня разлюбила, значит просто я стал недостоен, а не клянчишь новую тряпку, шубку норковую или тойоту.

Если ты меня больше не хочешь, значит просто в такой круговерти я забыл уже, зачем вышел в море, куда плыл, куда возвращаться, и где укрыться от шторма.

Маячок мой. Моя моя тихая гавань. Где всегда тебе будут рады?..

***

Я опять стою в Феодосии. Но не встречу тебя на улице. Меня не отпустят с выгрузки. Хозяин взнуздал – дальше некуда. И хозяин себе – я сам.

Так уж вышло. Этот – спился. Этот – не выдержал. Этот – просто дал дёру, когда прищемило хвост и запахло бандитами, а не прибылью. А ведь были – друзья и соплаватели. Слабаки! Ничего, мы прорвёмся. Мы возьмём жизнь на абордаж по праву сильного. Мы ей в глотку клыками вцепимся, чтобы крови напиться. Мы читали внимательно Лондона.

Из тех, с кем мы начали, я один лишь остался в доле. Правда – доля моя незавидная. Компаньоны: один щёки дует в Киеве, держит банковский счёт и печать; второй – взятки носит в Одессе. Я ж – на судне сижу вечным сторожем. Чтоб механики не сдали топливо, а матросы брезенты не продали, чтобы судно не разморозилось, когда вырубят электричество. Сами ж были такими – наёмными, которым за месяц не плачено. Да, рэкет. Да, кинули. Но им то что? Они – отработали. Им теперь – получить за труды. И плевать, что мне тоже не плачено, а горбатил я больше их: ведь взнуздал меня не надсмотрщик, а Свобода.

По уму, нужно было всё бросить, как только запил Серёга. Когда он забросил на рельсы свой капитанский диплом, и отправился домой – плотничать. А ведь мы тогда уже выкарабкались… Но ведь я – не слабак. Утрусь. Сломался друг – ладно.

Капитан сейчас – не мой ставленник. Одессита и взяткодателя. То-ли кум, то-ли сват, то-ли брат. Старой закалки дядька:

– Зачем ты связываешься, чтобы ставили в порт? Это – дело получателя груза… – невдомёк, что всё мандариновое судоходство – на друзьях и на личных связях. Даже взятки не даст в портнадзоре, чтобы в рейс без радиста выпустил. Сгниют мандарины, пока получатель выбегает трансфлоты с таможнями всякими. За гниль и нам не заплатит: не с чего. И судись с ним, если найдёшь.

Что там было ему обещано? Он был поражён, что нельзя взять свою повариху вместо повара-мужика. Взял, не поверил. Теперь вот вместе с нами горбатит на выгрузке. Одного не хватает. Проверено. Не привык он таскать ящики на капитанском горбу. Адский труд – и за десять долларов. Не до поварихи ему уже.

Что там было ему обещано? Ну сорвался один клиент – он уже в панике. Возвращаться в Одессу! В мандариновый-то сезон.

Он набрал с собой всяких варений, любимых ковров и старпомов. Он привык жить на судне с комфортом. А тут вахту нужно стоять! Два штурмана, два механика, два матроса, радист и повар. Сокращать уже дальше некуда. И даже самый любимый старпом трое суток не выстоит.

Но в Батуми мы шли целых восемь. Чуть задуло – уже мы на якоре. Старая гвардия. Экономично-валютный ход. Суток больше – больше и шмуток. Даже матросы уже беспокоятся. Мандарины начали рвать, как только мы вышли в море. Заплатят теперь нам, как же. За гниль, что в трюмах привезём?

Что там было ему обещано? Из кабинета взяточника не видно, как эти деньги делаются горбом. Я знаю, что компанейцы, нормально зажилили штуку, заплатили себе самим взятку. Но ведь я не слабак – утрусь. Серёга ведь запил не с рэкета, и не с пролёта в Турции, за который команде не плачено. С этих вот трёх нулей. Лучше б команде отдали… Только б нам двоим не хватило. Но ведь не привыкать – мы хозяева, чёрт возьми, а не батраки.

Мы всю ночь беседуем с кэпом. Обманули его, что поделаешь? Кэп – нормальный мужик, старой гвардии. Сам не знал, куда попадёт. Что там было ему обещано? Вот вернётся в Одессу, сдаст судно, и – творите что заблагорассудится. Мы вот здесь. А сладкая парочка? Ты – в команде с двумя проходимцами.

А ведь он и не знает о трёх нулях. И что стоит вернуться в Одессу – снова месяц простоя, проверок и тыканья палок в колёса. Аренда, одесский тайм-чартер: взятку взять и звонить в портнадзор, чтобы судно в море не выпустил. А тут ещё – долг по взяткам.

Он сказал ещё:

– Образумься. Ты – молодой ещё парень. Но если так пойдёт дальше, ты потеряешь семью. Со мной уже было. Жалею.

Такая вот старая гвардия. Почему я его уважаю, а в компании с теми двумя? Потому что я – сильный?

Мне советует друг мой, Игорь. У него – два своих парохода. Он давно уже переварил всё то, чем я сейчас только давлюсь.

– Отработай сезон. Когда все с деньгами, тогда и пора разбираться, кто козёл, кто святоша. А так… Что матросы? Когда мои черти начинают прибавки требовать, я их просто – в ремонт на месяц. И – как рукой. Все привыкли курить только "Честерфилд". В рейс давай! С грузинов своё сорвут.

– Столько раз как меня "кидали"… Да, друзья. Когда ехал в Москву с деньгами и меня так болезненно кинули – без кавычек, на полном ходу поезда, – просто выкинули, а не "кинули", знали о сумме лишь трое. Что мне думать? Да, люди – свиньи. И приходится с этим мириться.

– Но самое грустное, что когда в эту кухню ввяжешься, уже и не помнишь толком, зачем это всё начинал. До того ли, когда за тобою то менты, то бандиты рыщут? Русский бизнес. Мириться приходится. До жены и до дочки ли?

Но зачем мне так важно, что скажет матрос Серёга? Он не вор, не крикун и не пьяница: просто пашет.

Старый гвардеец, как при судовых комитетах, решил ставить на голосованье, чтобы в Одессу уйти. И жалко его, беднягу. Я-то знаю, что он не сможет даже в рейс без радиста выйти: по закону нельзя. Он – законник. Он не знает, что можно просто идти в портнадзор с одной ролью, а потом с другой – к пограничникам. Такой вот несложный финт. Он не знает, что можно просто купить свой диплом за сало. Нужно ценз до минуты выплавать. По закону. Он даже не знает, где достать тонну левого топлива. Он ведь всю жизнь лишь подмахивал накладные. И как ни проголосуй, без меня он не выйдет в море.

Второй раз уже сам я – кузнец своих долларов. Слова достаточно. Выбираю между правом сильного и правом честного.

Я последний раз принёс домой деньги год назад. Как вы до сих пор там живы? Зачем мне игра в благородство?

Как у тебя ещё сил хватает, просто заплакать и обнимать меня, не упрекнув ни словом, когда станет ясно, что всё – даром? Бандитизм. И бандитов навёл мой лучший друг. Он уже не со мною – с ними. Он и в море ходил-то только для того, чтобы по приходу на вечер купить весь кабак. Во сколько вечеров он меня оценил, и честное слово, под которое турки дали кредит? Нам с тобой оно обошлось почти в год. Год каторги и нищеты, и работы на турка, и ссор с ненормальным, для которого всё – победить. Потому что он – сильный, видите ли.

Бог ты мой, ну зачем мне так важно, что скажет матрос Серёга? Что со мной, – и со мной ли? – только два проходимца. Все уже меня бросили. Даже ты. Маячок мой. Моя тихая гавань, где всегда мне бывали рады.

Ладно. Утрёмся. В Одессу. Всё по новой.

Никогда я не разбогатею. Слаб, чтобы переступить через сантименты. Таким никогда не везёт. И богатство не дарит им радости. Если вообще хоть кому-то способно хоть что-то дарить. Дарить, это что – даром?

Почему мне так важно, что два года я не смог написать ни строки?

***

Я только сейчас понял, что занимался-то просто привычным делом: кормил войну. И уже не за семью морями, на другом берегу нашего моря.

Сколько, вернувшихся с тех неизвестных воен пацанов-футболистов с обгоревшими под тропическими пилотками ушами так же как я занимались привычным делом? Только привыкли к другому. Убивать, чтобы не быть убитым. За деньги и даром. И ещё – защищать свою родину. Даже от – Родины. Мне судить их? Мне – тыловой крысе?

Помню лекцию капвторанга из политотдела эскадры. Англичане обычно делили колонии не по границам. Просто как им удобно было. Англичане ушли – и везде разгорелись войны. И здесь восьмой год делят полоску земли вдоль Евфрата.

Бумеранг. Но ведь мы – не Томми.

А Батуми – совсем не колония.

Ещё три года назад здесь жили гораздо лучше, чем в Лондоне и Бирмингеме.

Но – до чего всё похоже. Пыльные пальмы вдоль набережной. Бредут по дорогам коровы навстречу грузовикам. Ездят здесь по туземным правилам." Кому надо – объедет,"– главное. И мальцы в порту не ныряют за брошенной в воду монетой лишь потому, что монеты давно обесценились, а бумажек никто не бросает. Зато они первыми, по якорь-цепи, проникают на подошедшее судно и первыми, до всех таможен и портовых властей, задают главный туземный вопрос:

– Что привёз?

Мы возили муку, и сахар, и масло, и мыло, и яйца, и коньячный спирт, и сыр в бочках. Дожились: в Грузию – со своим коньяком и своим сулугуни. Если б не племя базарных торговцев, привыкших ещё при советах возить мандарины в Архангельск, Амдерму и Воркуту, Грузия умерла б с голоду. И гуманитарии Бонна, пожалуй, и не заметили бы. Они больше переживали, что проголодается Ельцин и нажмёт на красную кнопку: кормили Москву из армейских запасов Западного Берлина.

У базарных – свой образ мыслей:

– Дураки, – говорят, – воюют. Умные делают деньги. Всё во время войны дорожает.

Интересно, с каким наваром кормили морские гёзы осаждённые Нидерланды? Тоже с тройным, как минимум? Что-то скромничают историки. Нет ни строчки в учебниках, что в осаде всё дорожает.

Кроме жизни. Грузинские женщины от рождения носят траур. Всегда в чёрном. Но мать погибшего отличишь и среди сотни чёрных косынок. По глазам и по фотографии сына – на груди в траурном банте. И прохожие целуют им руки.

Жизнь дешевеет. На улицах после восьми – повымерло. И слышны одиночные выстрелы вперемешку с воем собак. А ведь война – за горами. Семь часов полным ходом, как минимум.

В порту на ночь не остаются. Все выходят на рейд. Орудует банда в чёрных масках и с автоматами. Зачищают сейфы, как докеры трюм.

Все официальные лица с пистолетами ходят по улицам. С автоматом – значит не меньше, чем прокурор.

Бегут из осады беженцы. Но – кавказские. Все на машинах и с семьями. Больше греки, армяне и прочие русские. Сейнера берут их на палубу. Нидерланды спасли морские разбойники. Грузию – браконьеры, тюлькин флот. История повторяется. Но никто ничему не учится.

У вояк тоже – эвакуация. Стоит у причала транспорт. "Баскунчак". Вот так встреча. Штабное судно Восьмой Тихоокеанской. Раз этот здесь – значит всё правда.

Колония. Эвакуация. В Персидском как-то не думалось, что на вертолётной площадке отлично становятся фуры с чаем и с мандаринами. Фрахты они нам сбивали…

По рынку бродят солдаты армии метрополии: лопоухие, в летних тельниках. Роются в колониальных товарах перед отправкой на родину. Хороший подарок милахе. А эта вот шаль – для мамаши.

А ведь они – не взрослеют. Десять лет назад, в Эфиопии, они были моими ровесниками. Я стал старше на десять лет. А они – по-прежнему пацаны с обгоревшими под южным солнцем ушами.

Бумеранг. Возвращаясь на родину, колониальные воины несут семена на подошвах сапог. Прорастут где-то в Ольстере. И всё равно – победитель вернулся домой, или проигравший сражение в Африке.

Когда крались мимо Сухуми, и за полста миль от берега полыхали зарницы залпов. "Грады", "шилки" и прочие модернизации бомб гросс адмирала Нахимова.

А у Рэнки там – брат и родители. Воюет ли брат? Поставят ли ему памятник на медяк, что найдут в кармане убитого? Мародёры и похоронщики тоже любят войну. Мы – не дикари.

Поставят ли памятник тому адмиралу, который планировал высадку пацанов из морпеха грузинам в тыл? "Без объявленья войны… Внезапно…Конфисковали тяжёлые вооружения…" А они артиллерией только и держались против чеченцев. Бумеранг. Морпехи теперь – в Чечне.

Воткнут ли пропеллер в могилу тем лётчикам, что за деньги бомбят обе стороны? Кто заплатит, тот с авиацией. Не видать с вертолёта ночью, что обстреливаешь сейнер с беженцами, а не подводную лодку грузин с ядерными боеголовками?

Нет, Левон, я – не русский. И этим горд. Я уже ненавижу их Третий Рим, как болгары не любят Второй.

– Я кричал Шеварнадзе, что он предал нас, когда он обходил позиции! Я не стал отдавать орудия. Я вернусь ещё, дайте срок.

Левон уже год живёт всей семьёй в гостинице. Он – директор завода, строитель. Он всегда не любил торговцев, но приходится вот торговать: сахар, мука, сулугуни, мандарины, лавровый лист, водка. Заботы о хлебе насущном. Он и в тире стрелять не любил, но вот пришлось воевать. Он командовал батареей. И дворник станет гусаром, когда война докатилась уже до второго подъезда.

– Звонил недавно соседу. Телефон-то остался прежний. Жалуется: очень наглый живёт в твоём доме теперь, оттяпал кусок огорода. Себе звоню. Говорю ему, давай квартирант, оттяпай ещё у соседа слева. Я вернусь и поблагодарю.

– Эх, мужики, что вы гробитесь за копейки? Заверните в Сухуми, за наши головы абхазы отвалят вам больше. Гия, правильно я говорю?

– Нет, нам честный клиент дороже. Те заплатят ещё ли? Или к стенке поставят? "Спартак" вон нашли в Сухуми. Стоит в порту без команды. А все думали – утонул.

***

Ну вот, всё наладилось. Не прошло и двух лет. Есть нормальные, из тех что не кинут, клиенты. Капитаном теперь – Барышевский. И команда – не воры и пьяницы. Все свои. Из тех, кого знал сто лет – ещё в Персидском заливе. Заняты привычным им делом: без геройства пройти войну ночью.

Сладкую парочку и не видим: один половинит взятки, второй нами везёт контрабандный свой сахар. Все довольны, смеются.

Только ты вот меня не любишь.

Почему? Появились деньги. Я – сильный. Я – выстоял там, где другие сломались. Я из ничего сделал деньги для себя и семи друзей. Все сидели б сейчас без работы, если б не я. Я, я, я!..

Только вот тебе это "я" противно. И не спешит оно в тихую гавань. И над другими ещё потешается.

Кирилл каждый вечер готов срываться и ехать. Разговоров всех – лишь об Ольке и о малом. Её и зовут как тебя. И всё так похоже на нас, когда были мы помоложе, чуть-чуть по течению выше, и я готов был цепляться зубами в крыло самолёта, чтобы на два выходных, но вернуться к тебе, Маячок.

Слушай, а если б не эти выходные, не было бы нашей Барби?

Куда всё ушло?

– Кирюха. Зарплату проездишь.

– Подожди Кирилл, будет всякое, – я ж куда умудрённей и опытней, могу поучать зелёных, и до первых размолвок не доживших, из училища – в молодожёны, как меня, шутя, поучают старые моряки:

– Всё нормально. По графику. Настоящий моряк обычно женится дважды. Второй раз – счастливо.

А ведь точно. Из тех трёх курсантов, которых кормила ты докторской перед КПП училища, соблюдают график все трое: один просто ушёл от жены, второго жена просто выгнала, третий… Да, об Андрюхе – потом.

Поучитель мой тоже просто узнал, что полгода уже, как разведен, и жена с другим живёт в Польше. Вернулся из рейса – пусто. Квартира продана. Гараж и машина – остались. Всё по-честному.

Рейс был прогарный. Стоял под арестом в Африке. Продал машину, живёт в гараже. Ты Уруса, должно быть, помнишь. Мы ходили к нему, когда он был в гипсе. Ты ещё возмущалась: стоишь в порту всего день, а жену в какие-то гости тянешь. Может быть, и жену его вспомнишь. Нынче – пани уже, оказывается.

Может есть этот график, этот порог?

Может есть, только не для меня.

Потому что хочу – тебя одну. Чем приворожила ты меня, ведьма моя? Что подсыпала в чашку и что нашёптывала? Никак от чар не избавиться.

***

Смейся. Пробовал – не получается.

В Ялте. Ещё в шоколадный год.

Пляж, безлунная ночь, волны плещутся. Рядом – голая девка какая-то. Водолазы с буксира сочинского удружили. Мол, выручи. Перебор получился с девками. Дарим, как представителю братского судна. Водка – в нагрузку.

Девка плачет и даже страдает. Кто б утешил? С работы, наверное, вытурят. Загуляла она с водолазами. Горе горькое. Жизнь – не мила. Ведь порядочные судовые девки только с горя могут отдаться чужому радисту сразу после вчерашнего сочинского капитана.

Кто б утешил? Вдвоём мы на пляже.

Пока что купаемся. Я всё не утешаю. Мне противно играть в эти игры. Девка спьяну решает топиться.

Волоку её, дуру, к берегу. Да, наощупь она ничего. Голышом ведь купаемся. К тому ж – Ялта, ночь, водка выпита. Вот сейчас догребу, стану на ноги, на руках уже можно будет тащить её, чего нам, лицедеям, и надо.