Текст книги "Вызывной канал"

Автор книги: Антон Санченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

– Витька, вот представь, вырвался ты с камбуза своего в бордель, а там – борщи, борщи, борщи…

Но приехал Джон, кэпа с собой в офис забрал. Тоже переживает, каким концом московский междусобойчик по нему, Джону, и бизнесу его ударить может. Это ж может так случиться, что месяц всего отработали на него – и бай-бай Джонни. А то ещё, чего доброго, линкор "Парижская коммуна" вызволять нас из Джоновой кабалы пошлют. А издержек уже понесено – порядочно.

Такие дела.

О том, что мы снова самостийны, узнали с промысла, от одесситов.

– Это ж под каким флагом нам теперь? – первый вопрос.

– Да понимаю, что жовто-блакытный, каким полотнищем вверх его поднимать?

Этого даже одесситы не знали.

– А ты, Юрко Фэдоровычу, нэ поспишай, – Никитич сразу на родную речь перешёл.

– Свидетельство на право плавания под флагом СССР у нас? Другого не выписали пока – значит нечего и занавески переводить.

Стали разбираться, кто есть ху, как первый и последний общий наш президент говаривал.

Второй механик – бульбаш.

Валёк – херсонский. Старший механик в третьем поколении.

Рефик – одессит с французской фамилией. Не ха-ха, действительно Ле Тамбур. Барабан по-ихнему. Дедушка от интервентов отстал.

Кэптэн – крымчанин. Болгарин, если копнуть. Георгий Тодорович.

Тралмастер – кубанец. Только шашка – укороченная, рыбацкого фасона.

Радист – Гоголь фамилия. И даже внешне похож, не без того. Витька – ростовский босяк.

Боцман – вообще татарин. Рахматулла зовут, а не Толик совсем, оказывается. Рахматуллу ни один кадровик на всём Крымском полуострове на работу не взял бы.

Какой нам флаг поднимать с таким раскладом прикажете? Мы ж даже, как они там Крым поделили, не ведаем.

– Никитич, а ты кто будешь?

– А по усам не заметно? – спрашивает.

Ну, усы как усы. У Рахматуллы нашего – более шевченковские, пожалуй. И по-украински татарин наш не хуже Никитича бельмечет. Он ведь на хохлушке женат, а не на кобре, как старпом.

– Работал я с одним рефиком, Трифонов фамилия. Он в Лиепае, в ремонте, женился, – издалека начал Никитич.

– Так вот, жена у него была по фамилии Трифоновите, дочка – Трифоновите, сын – Трифонаускас. А сам Трифонов через год совместной жизни таким ярым националистом заделался, как в лесные братья не подался, не пойму. Предлагаю по жёнам определять. Бабы – они всей мировой политикой вертят, как та ленинская кухарка.

Прикинули мы с такой точки зрения – все мы херсонцами получаемся. Не порт, а бермудский треугольник какой-то. А основан – Ганнибалом. Тем самым арапом Петра Великого, дедушкой поэта Евтушенко.

– А из флагов нам лучше всего сейчас весёлый роджер подошёл бы, – добавил Никитич. В точку, как всегда.

Проблемы у Джона нашего, похоже, в самом деле начались. Месяц уже у причала стоим, никак он топливом нас не забункерует. Всё на тяжёлые времена нам жалуется, цены на топливо-де резко выросли. Ещё бы, тяжело, имея три цистерны топлива на всю страну, хуссейнов бойкотировать.

– Ладно, есть один вариант, – мы ж сердобольные, подсказываем. До ближайшего района промысла топать нам – двое с половиной суток. Полный бункер топлива – на десять суток работы.

– Улавливаешь мысль, Джончик? Наличка нужна. Берёмся мы, так уж и быть, на личных связях забункероваться по абсолютно демпинговым ценам. Так что бери у папы чемодан денег, готовься. На трое суток ходу наши механики, так уж и быть, в закромах машинного отделения топлива поищут.

Уловил Джончик мысль.

А может, вы и в водяные цистерны топливо возьмёте? Чего, мол, порожняком гонять в такую даль.

Папа ещё лучше уловил. А может, вы и рыбу на промысле "на личных связях и по демпинговым ценам" организуете?

Цистерны поганить Фёдорыч не дал. Зря мы их не по бумажкам, а на самом деле пищевой краской перед рейсом красили? Только кормовую, может. Мы ей не пользуемся.

Сразу и проблемы у Джона нашего кончились, и денег чемодан нашёлся, и бочек порожних под масло целый грузовик подвёз.

Договорился капитан с братским судном одним о точке рандеву, чтоб и нам поближе, и ему не у флотинспекции под носом. Ну и гуляющих джонов некоторое количество на эту морскую прогулку пригласили: пятый месяц в рейсе мужчины, горбы верблюжьи, поди, совсем набок завалились.

По уму, следовало нам тогда не останавливаться до самого Гибралтара с тем чемоданом, и с Джончиком даже впридачу. Не стоило даже за борт его майнать, чтоб к берегу на надувном матрасе плыл. Посидел бы в Херсоне где-нибудь на биче, как мы в дыре его африканской на бобах сидели, глядишь поумнел бы.

Время подхода так рассчитали, чтоб к промыслу ночью подойти.

– Врёт наш спутник навигационный, наверное, – Никитич кэпу говорит.

– Промысел ночью миль за сто в океане видно по зареву. А тут – темно, как в Албании. Ни одного огня.

Но нет, мигает прожектором нам одессит. Точно вышли.

Зыбь от юго-запада шла, штивало нас изрядно, но одессит вывалил за борт пару кранцев оренбуржских, от волны нас прикрыл – "болото сделал", присосались мы к его борту – можно работать.

Ну, как обычно: толпа к борту вывалила, даром что ночь. Как у вас? А у вас что?

Жалуются одесситы. Пароходов десять всего работают, все остальные под арестом в Пальмасе да в Луанде, кого где угораздило. И ещё: перед рейсом управа со всего экипажа расписки выдерла, что валюту в случае финансовых затруднений требовать не будут. А не хочешь подписывать, в рейс не иди, замена есть. Так что цены получились самые что ни на есть демпинговые, в половину пальмасовских ченчёвщиков даже не вышло.

Но что тут думать? Трясти надо. Грузиться то-есть. Кэп с Джончиком у одессита на борту, бухгалтерией занимаются. А мы тем временем трюм да танки топливные запрессовываем. До рассвета управились, побратались с одесситами маленько, и разбежались.

Были б мы более тёртыми калачами на тот момент, можно было бы и с Джоном работать. Это ж игра такая увлекательная: кто кого в дураках оставит. Ты хозяина, или наоборот. Без нервов, улыбаясь, как они это могут:

– А можно стулья утром, а деньги вечером?

– Можно, но деньги вперёд.

Он за каждые десять долларов трясётся, если десятку эту тебе отдать нужно. Так же и разориться недолго, это ж не в кабаке штуку за вечер оставить. А ты топливо сэкономленное в Югославии, или там, в Грузии, сдай, вернёшь с лихвой.

Он с зарплатой тянет восьмой месяц, всё денег у него именно на тебя не хватает. А ты сядь рядком на крышке трюма: выгрузки не будет, пока не будет стульев.

С "Советской Украины" народ вон полмесяца в Александрии на причале в палатках жил, ни на какие обещания выплатить всё в Одессе не вёлся, но своего добился. Одиннадцать месяцев рейса – и на дядю-начальника вкалывать, чтоб ему было чем за черепицу турецкую для дачи расплатиться, и с чем в санаторий-профилакторий, за деньги управы на Канарах отгроханный, после кабинетно-трудового подвига смотаться? Ищите негров помоложе, чем дядюшка Том.

И без психов, с улыбочкой. Телевидение можешь пригласить местное, прессу. Если в цивильном порту – то и профсоюзного бога. Они там – не чета боровам нашим зажравшимся. Докеры первыми выгружать судно откажутся, если узнают, что братья-пролетарии в дураках остаются. Если от хозяина твоего добро на выгрузку получено, значит деньги за фрахт уже в кармане.

Они "Двенадцать стульев", должно быть, как прежде "Капитал" Маркса изучают, закон стульев исполняют неукоснительно. А нет, даже судно с молотка пущено будет, и расплатятся с тобой совсем не по смешным окладам, по которым тебя нанимали, а по полной программе, как с филиппинцем каким-нибудь. Или даже – как с греком.

Но чаще не доходит до этого, расплачиваются. На понятном языке с ними экипаж заговорил. А до этого – то слышимость по радио отвратительная была, то капитан с забалковским акцентом по-английски говорил, не поймёшь его.

Но это – в цивильном порту. И – от кэптэна многое зависит. Хотя, если хлопцы все свои, проверенные, будь ты трижды грек, или свой, но у хозяина на откупе, – ничего ты с толпой не сделаешь. Запрись в каюте и пускай пузыри капитанской трубкой, как Гена крокодил. Хозяин – он далеко, и в офисе. А ты – на борту. Могут и зашибить.

Долго нас, дураков, учить надо, чтобы такая ясность мысли возникла. Так что за науку Джону – спасибо. Как от битого под Нарвой Петра – Карле Двенадцатому. По полному курсу всего за девять месяцев обучил.

В общем, задним умом – все мы грамотны. А вот средним, хотя бы…

Одним словом, выгрузились мы, провернули свой русский бизнес: рыбу подешёвке пихнули, чтоб на эти деньги мясо втридорога потом купить.

С топливом – та же история. На тонну надули механики Джона, когда он нашим топливом два своих сейнерка бункеровал.

Все собой довольны. Джон полста штук заработал, мы по пятьдесят долларов в карман положили.

Ещё и скандал получился. Рефик с Драконом, как самые хитронарезанные – впотай, три мешка зубана совсем уж налево, мимо нас, которые с обычной резьбой, из порта выносили, да не вынесли. Повязали их на проходной.

Джон и об улыбочке своей резиновой забыл: подрывают его монополию. Он-де всё сомневался, откуда у конкурента всё время рыба – на треть его рыбы дешевле. А теперь всё ему ясно.

А тут ещё пошла нас малярия косить одного за другим. Мерзкая болезнь, доложу вам. Даже ради больничного листа не пробуйте. А нам не до больничных: ни слова в контракте о медицине нет, оказывается. В случае полной потери кормильцев обещано семьям выплатить в рублях. Но до полной потери доводить дело нам что-то не очень хотелось. К тому ж, путешественник этот, ВЛКСМом оплаченный, зарплату нам платить – тоже клялся, прежде чем дыру эту на карте Африки нами заткнуть.

Другой путешественник, МИДом оплаченный, как от чумных от нас шарахается, всё с Москвой консультируется. Консул же.

А Москва к нам уже никакого отношения не имеет. Да и делов в МИДе – невпроворот: русскоязычное население Прибалтики от ущемления в правах спасают. Не до малярии. Это – в Минздрав.

Загнулись бы мы с Вальком, наверное, пока Москва его консультировала, да управа от нас по радио отмахивалась: первыми нас прихватило. Хорошо, что у них доктора – высокооплачиваемые, и на дорогой кабак с варьете им хватает.

Это пусть остальным нашим, как убеждённым атеистам, стыдно будет: их какой-то христианский госпиталь пользовал, католический к тому ж. А я гордо заявляю: тем, что живу ещё на этом свете, и баланду с вами сейчас травлю, обязан я проститутке Ленке, трижды вами, блядями, охаянной: за то что Родине нашей припадочной, Союзу вашему нерушимому, изменила; за то, что честной шлюхой, а не подстилкой проходимца комсомольского стать решила; и за то, что "чурок черномазых", а не вас, арийцев ёбанных, обслуживать ей пришлось, СПИДу ворота в Третий Рим ваш между ног своих открывать.

Что-то опять сорвался я, похоже. Вы то тут при чём?

Очухался я. То ли уже в раю, то ли ещё в аду – не пойму. Ударная доза квиноформа. Перпендикулярное пространство изучаю. Двоится все в глазах. И чтобы рукой до носа достать, четыре часа, – полную вахту, – тянуться приходится.

Вроде как чёрт чумазый надо мной склонился. Но – в белой хламиде, у топок шуровать не практично. Улыбается, чертяка, зубы белые.

Госпиталь все-го лишь, оказывается.

Прибежала сестричка, тоже чумазенькая, стала меня в курс дела вводить. Эту кнопку нажать – спинка кровати поднимется. Эту – дежурную сестру вызовешь. Это – телевизор. Это – свет приглушить. Это – кондиционер настроить.

Тяжкое это дело, оказывается. В кнопках запутаться можно. Особенно с кондишкой: вечно то стужа лютая, то пекло в палате.

Что предпочитаете на обед? Меню под нос суют. Да неси уже, чего есть. Приносят. Чего только нет! А я возьми и ляпни: а бургундское? Не до жрачки мне. А она смутилась, сейчас, не беспокойтесь, с лечащим врачом проконсультируюсь, можно ли вам. И убежала.

А что они, черти чумазые, делают, если бургундского на складе не оказывается? Представил я, как они самолёт из-за меня в Бургундию снаряжают, и стало мне дико неудобно. Только вернулась сестричка, я ей, с порога прямо:

– Да пошутил я, мисс. Верните самолёт назад.

Когда смотрю, а это и не сестричка никакая. Ленка.

– Ну, раз шутишь, значит на поправку пошёл.

А я зубоскалить и на собственных похоронах не прочь. Никакой это не показатель.

– Ну, как тебе хахаль мой? – спрашивает. Иначе немного, правда, выразилась.

– Так вот этот вот чёрт чумазый?.. Где ты геракела такого подцепила? А, извиняюсь, под халатом у него как? Поболее, чем у белых мужиков?

Но Ленку смутишь разве?

Тут же простыню откидывает, а я в одной сорочке лежал, смотрит серьёзно:

– Так не годится. Нужно в возбуждённом состоянии сравнивать.

И уже готова под сорочку мне рукой залезть. А у меня сил нет даже на то, чтобы щелбаном её отогнать, а не то чтоб…

– Да, – говорит Ленка.

– Пациент скорее мёртв, чем жив. Какое тут бургундское?

– Ладно, мне ещё к Вальку надо.

– Так и он здесь? Почему тогда в разных камерах?

– Представляешь, ни одной двухместной палаты на весь госпиталь.

– Врёшь, наверное. Ты ещё скажи – в коридоре ни одной койки не стоит на проходе в мертвецкую.

Тут и сестричка вернулась. А я на неё уже и смотрю по-новому, даром что в дренаже весь. Вернула мне Ленка вкус к жизни, оказывается. Вы ж мои кучеряшки в кружевной наколочке! Подожди, думаю, шоколадочка.

Но только я настолько поправился, что стал при процедурах её за попку пощипывать, так меня и выписали. Раз к персоналу уже приставать начал, значит точно – жив.

Вот когда мы Никитича с его запасливостью оценили: хоть каша, да наша. Пока тушёнка ещё была – так вообще терпимо.

– Ну что, Барабан, стоило фреон по трубам гонять? – у рефика спрашиваем.

А он – первый любитель пожрать был, десять пудов живого весу в нём, даже спать на нижней койке под ним мне страшно поначалу было. Чуть шторм – скрипит койка, гнётся под барабанщиком, как удилище бамбуковое.

Любитель, и – гурман. Шашлычки на мангале изобразить, рыбки в коптильне закоптить, строганины заделать – фреоном дышать ему не давай, а от камбуза не отлучай.

– Покури-ка, Витёк, сегодня праздник живота намечен, сам всё приготовлю.

А тут – никаких праздников, сплошные будни, тягучие, как манка на воде дизентерийной.

Это только говорится так, что пока толстый похудеет, худой ноги протянет. На самом деле – очень они от присутствия аппетита страдают, когда праздники кончаются.

Но тут Ленка что-то к нам зачастила:

– Витька, жрать хочу, как три голодных эфиопа. Харчи мои, кулинария твоя.

Как её Барабан наш залюбил сразу. Как Хемингуэй – Париж. Праздник, который всегда с тобой. Ждёт Ленку, как второго пришествия марсиан. Пылинки на пути от машины к трапу сдувает, плевать ему что пустыня Сахара под боком, а он – совсем не пылесос фирмы "Филиппс".

А Никитич:

– Опять ты, Ленця? Смотри, даст тебе твой докторишка отставку. Он уже частного детектива, поди, нанял, чтоб выследил, куда это ты каждое утро от него смыться норовишь. И не налягай на макароны: растолстеешь, из кабаре вытурят.

– А я сама от него сбегу. Надоел. Ну продала я дарёную цепочку, деньги нужны были. Тоже мне, Людовик с подвесками нашёлся, скандал закатил. Вот только замену найду…

– Вот это по-флотски. Без замены судно нельзя покидать, – одобряет тралмастер.

– Да ты не понял, Андреич, – Витька ржёт.

– Она ж не себе замену ищет, а ему.

Вот ведь. Противно на душе, мерзопакостно, как той старой кляче.

– Когда я уже сдохну, – думаешь.

А Ленка пришла – плевать на всё. Праздник так праздник.

Слюной избрыжжешься, дядюшка Джо, прежде чем мы к тебе на коленях приползём и голову пеплом посыпать станем. Ждёт ведь, наверное, что животы у нас к спинам поприлипают, а они всё не липнут. Есть ещё пороху малёхо в пороховницах.

А может это мания величия у нас начинается? Не ждёт он ничего, просто крест на нас поставил. И думать забыл. Вон сколько уже носа на судно не кажет.

Но нет, появляется всё-таки Джончик.

Давай, мол, повторим всё по демпинговым ценам. Если согласны, зарплату плачу прямо сейчас, не отходя от кассы.

А мы перед этим последний раз с одесситом братским на связь выходили. Отработал уже одессит и домой шёл. И что там на промысле – глухо. То-ли частоту промсоветов сменили они, то-ли вообще всё заглохло. Был бы наш кэп попроходимистее, ушли бы мы ещё тогда. Казалось бы, чего там: соглашайся, бери чемодан с деньгами – и ходом. Мы тогда все в шибко умных ходили, не знали ещё, что если уж кэп повышенной проходимости попался, чемодан он конечно возьмёт, но тебе от этого легче не станет. Тут ведь либо так, либо этак. Третьего не дано. Проходимость, она, как красно солнышко, во все стороны равномерно светит: и неграм, и чукчам.

Особенно одессит наш, Барабан французский, задним числом разорялся.

Только и сказал кэп Джончику:

– А к чему это вчерашнюю зарплату с завтрашней прибылью в узел увязывать? Плати, что должен. Потом говорить будем.

Мнётся Джончик. А как разговор всё равно не получится? Но парень, видать, рисковый: учился ж у нас. За четыре месяца рассчитался со всеми. Даже продуктовые какие-то кэп с него вытребовал.

А тут кэп возьми всё и выложи. Не будет демпинга, Джончик. Кончилось, всё наше активное океаническое рыболовство. И надолго, видимо, до конца контракта не перестоять. Так что либо давай, как договаривались, прибрежным ловом заниматься, либо разрывайте контракт с управой нашей, бункеруйте полностью и восвояси отпускайте.

Кэп перед тем, как одесситу сниматься, с управой полчаса через Хельсинки-радио ругался. Наши все радиоцентры – как вымерли. Перестреляли они уже все там друг друга? Вроде как нет.

Потом уже узнали, всемирный год смены радиочастот, вроде нам прочих напастей мало, ещё нам на голову свалился. Потом ещё – позывные делиться-меняться все стали. Книжку радистову – можно просто на гальюн-таймс пускать. Как предок над "Мёртвыми душами", ночами сидел, радиоперехватом всё определить пытался, что за станция под таким-то позывным работает, и на каких частотах следит она.

Дальше – ещё хлеще. Вроде вычислил: Киев, резервная наша станция, а они связывать не хотят. Сплошные неплатежи, мол, четвёртый месяц зарплаты не видим. Вы там в Африке задницу греете, а тут, нежравши, и околеть на морозе можно, пока до радиоцентра доберёшься. Тоже мне Кренкели нашлись. Ну раз приняли радиограмму, второй. А управа наша разве может решить что-то, тонну бумажных корабликов на радиоволны не спустив? Хорошо хоть финны доверчивые всё по старой памяти суда наши с Родиной связывали. Потом и они сообразили, что русской любовью, на шару, занимаются, и радисты советские только из вежливости у них о швейцарских франках и сантимах за минуту разговора спрашивают. Короче, последней инструкцией с берега было ценное указание: требовать разрыва контракта и бункеровки на обратный переход.

Кэп им: да вы хоть нас, пассажирами, на одессите этом вытащите отсюда, капитан одесский согласен (однокашник и кум кэпов, попробовал бы не согласиться).

А они ему: не паникуйте. Вы там одичали совсем среди людоедов что-ли? Тут у нас "супертраулеры" под арестом по инпортам стоят, экипажи сменить нет возможности. На "Новоукраинке" ("Хохлушке", по-нашему) уже на костерке из палубного настила воду пустую кипятят, и ничего, голоса на начальство не подымают. Требуйте соблюдения условий контракта…

Короче, грузите апельсины бочками. Братья Карамазовы.

Кэп и контракта-то между ВЛКСМом и Джоном в глаза не видел. Завёз договор он на следующий день из отеля погибшего альпиниста, как же. А ВЛКСМа и сама управа найти не может: распался на атомы вслед за своей всесоюзной организацией. То-ли ещё в бегах, то-ли вообще уже пристрелили.

Но про это ж только кэп да радист знают. А Гоголь наш – не в предка пошёл. Молчун, дуговой сваркой из него ничего не вытянешь. Что положено, мол, кэп сам скажет.

Только когда любовь с финнами у него кончилась, сорвалось у него: всё мол, отговорились. Порвалась, мол, связь времён. И куда ты, сука, мчишься, птица-Русь?

Так что нам в низах куда легче было советы кэпу давать. Как ему с Джоном говорить, и что делать. Прямо – одни Чернышевские по палубе бродят.

Одно дело языком молоть, другое – решения принимать. И ответственность. Одинокое дело – капитаном быть, наверное.

Фёдорыч всё в каюте больше стал отсиживаться. Первый рейс капитаном – и такие страсти. Ни одной инструкции за семьдесят три года для подобных случаев состряпать не удосужились.

От капитанского решения и на тихой воде вон сколько зависит, не ту команду на руль дал – и три месяца все водолазы черноморского бассейна по дну Цемесской бухты покойников ловят.

Кэп наш – помоложе Никитича, но в передрягах бывал, не дай бог каждому.

Конечно, каждый старпом уже френч капитанский на себя мысленно примеряет, и уверен, что уж он то в такой простенькой ситуации… Всё ж по нотам, и не нами расписано.

Команде что? Действительно: звякнуло трижды, хватай спас-жилет и беги к месту сбора. Судовой номер такой-то, производит герметизацию кают левого борта, при пожаре – производит разведку очага возгорания. Действуй, производи. Думать – не твоя обязанность. Пока сомневаться будешь, быть иль не быть, достойно ль – сгоришь с потрохами. Бойся, медленно поспешай, но знай: за тебя этот чёртов очаг никто по кирпичам в разны стороны не разбросает.

И не спасётся никто, вон сколько воды кругом: всем штатным расписанием к аллаху направитесь.

Один у тебя выход: должностные обязанности свои выполнять. Если вам легче в огонь лезть, когда всё красиво упаковано, значит – Долг.

Было, короче у Фёдорыча: машинное отделение полыхнуло, механик вахтенный с перепугу из центрального поста к мастерской выскочил и через люмитер даже за борт сигануть умудрился, хотя ему-то вниз нужно было, два человека вахты у него в машине работали, может быть успел бы их через аварийный лаз вывести, пока огнём не отрезало. Он с перепугу ни пожарный извещатель разбить не сообразил, ни что подачу топлива, это и с верхней палубы можно, перекрыть нужно.

Идёт себе пароход посреди Индийского океана, ночь, все спят, ни слухом, ни духом. Обесточились вдруг, заглохли, но – бывает. По внутрисудовой связи машина не ответила. Тоже бывает. Послал вахтенный помощник моряка пешим порядком глянуть, что там в подземелье творится.

Пока тревогу сыграли, пока аварийный движок на обороты вышел, машину загерметизировали, уже так разгорелось, что дверь в машину и снаружи открыть невозможно: подпором воздуха прижало. Может они и изнутри пытались, кто знает. Только углекислотой тушить и остаётся, воздух газом вытеснять. Может смогут моторист с электриком до кислородных аппаратов в посту добраться и пересидеть? Сомнительно. Но что будет, если на топливные танки пожар перекинется – это и к бабке не ходи. Каждая минута дорога. А кэп вот, не Фёдорыч, другой, стоит у системы и всё не может решиться, стармеха на душегубство подталкивает. Решай, мол ты. Твоё машинное отделение, и люди в нём – тоже твои.

Фёдорыч докладывает, что переборка, смежная с машиной, уже докрасна раскаляется, хотя её из пожарника поливают, а кэп с дедом всё торгуются. И тот, и другой в праве кнопку газовой камеры нажать.

Взял Фёдорыч и молча, отстранив обоих, без приказа систему в действие привёл. И грех – тоже на себя взял. Что толку, что оправдали? Никакой прокурор перед вдовами и собственной совестью не оправдает. Они оба в центральном посту задохлись. Не дошёл огонь ещё до ЦПУ. Хотя и вытащить их оттуда никакой возможности уже не было. Может им минуты от испугу отойти и про КИПы вспомнить и не хватило.

Простенькое такое вот, томами инструкций предписанное действие.

Капитану и следовало-то всего лишь слово сказать: приказываю. А уж кто там чеку выдёргивал бы… Слово капитанское всё на себя берёт, и грехи, и ответственность, и укоры совести. И цена ему поэтому – немалая. И – доверие. Раз уж сказал капитан, значит другого выхода не было.

– Ты, кандей, думаешь, почему Фёдорыч в старпомах застрял? "Своевременно принял единственно верное решение." Это они в бумажках так ему определили, а ведь кто-то и трусом его за глаза считает, и даже – выскочкой. Не его это дело было, хлопцев в рай снаряжать.

– Что? Что с тем третьим механиком? Выловили. Такое – не тонет.

– И до чего ж мы, хлопцы, докатимся, если даже этим по дешёвке торговать начнём, как рыбой, а ВЛКСМ наш – девками и пароходами? Может слово капитанское – последнее, что у нас от шестой части света непроданным ещё осталось? – тралмастер нас образумливает. Он нам эту байку рассказывал, в том рейсе был с Фёдорычем.

– Ты вот, Витёк, считаешь, что слову цена – чемодан денег. А я считаю – мало. Давай с Джоном торговаться? Джончика за борт смайнать? Кто грех на душу брать будет? Майнать – ясно кто: вон те два крикуна, если не сдрейфят, конечно. Плыви, мол Джончик. И руки утрут. А ведь если выплывет, в первом же порту, куда на бункеровку зайдём, могут под ясны рученьки… Это ж не зайцев безбилетных с лодки деда Мазая стряхнуть.

– Завтра Джон героином или неграми на плантации загрузить нас захочет. И даже за пол-чемодана денег авансом. Тоже орать будете, что согласны? – это уже Никитич образумливать нас подключился.

– Вы, салажня, слушайте, что старые моряки говорят. Вы только стали на этот путь разочарований и потерь, а я на нём – уже тридцать три года. С первого рейса, думал, вернусь – корову куплю. Больше, чем полжизни уже верёвки да железяки по траловой палубе тягаю, а коровы всё нет. Не прогорали вы в рейсах никогда, что ли? Ну не пошла рыбалка. Бывает же такое. Проезжих купцов из-за этого грабить?

Не знаю, может кого и не образумили. Но нас с Витьком – точно.

И всё ж – одинокое это дело, капитанское. Нашему вон последним официальным представителем Советской власти на планете быть пришлось. Даже в высшем мореходном училище такому не учат. И ни одного циркуляра за семьдесят три года для таких случаев не состряпали, и вниз не спустили.

Такие дела.

Самое главное в подобной ситуации – правильно разделиться на ныряльщиков, браконьеров, обходчиков, ремонтников и огородников.

До того, что деликатесы у нас под ногами просто, то-есть, я говорю, – под причалом, на сваях произрастают, мы с самого начала додумались. Дело-то для крымчан знакомое. В детстве надерёшь, бывало, мидий и прямо на пляже, на железном листе, жаришь их. Раскрылась, деликатная, – можно приступать. Ни соли, ни специй не требуется.

Так что поначалу ныряли все. Это просто комедия была, когда Тамбурин наш за борт плюхался: цунами на акватории порта подымалось. Надерём деликатесов на завтрак-обед-ужин, глядишь, веселей спится, чем натощак.

Потом додумались краболовки смастерить. Не камчатский конечно, три метра в клешнях, но появился и краб ко столу.

Обходчики – это понятно. Только советское, то-есть, я говорю, – хоть панамец, хоть мальтиец, с русским-ли, с эстонским экипажем – какая разница? – судно в порт заходит, пора обходчиков в бой вводить. Они у нас уже лучше капитана порта, наверное, знали, что за судно, и на каком причале. Конечно, молчуна-Гоголя на такое дело посылать не годится. А вот рефика с боцманюрой – в самый раз. На моряков посмотришь – вроде и не делились там на суверенитеты.

– Да, влипли Вы, парни. Ладно, чем богаты…

– Да нам хоть воды забортной ведро – и то хлеб.

Смотрел-смотрел второй механик на их обходы ежедневные, притащил со свалки два велосипеда, приложил к ним техническую грамотность – стали наши обходчики самокатчиками.

Рефик идею задвинул: порт огромный, пока до ближайшего бара с дальнего причала дотопаешь… Стали мы велики в аренду сдавать полякам да китайцам всяким. Пошло дело, двух велосипедов недостаточно явно. По всему городу народ наш бесхозных железных коней искать стал. Рефик, как босс, уже на мотороллере японском рассекает.

Тут и следующая мысль созрела: а не поставить ли на поток это дело? На свалке, вон, всяких железяк полно. Что я за электромеханик, если сгоревший движок стиралки перемотать не смогу? Времени-то – немеряно.

Гоголь – по своей части. Приёмники паяет, эхолоты рыбачкам местным настраивает.

Тралмастер с боцманом – мочалки из пропилена плетут.

– Ну что, дракона мать? За сколько сейчас бухту "ненужную" продал бы?

Приходит как-то агент один:

– Лебёдчики есть у Вас?

– Обижаешь, дорогой!

Никитич засомневался, может он штрейхбрехеров из наших рядов нанять хочет? Нет, оказывается. Какие тут профсоюзы? По четырнадцать часов на босса докеры местные горбатят, на ходу засыпают. И в основном в щель какую-то на пароходе забиться норовят, чтоб хозяин не видел и посачковать: ни перекуров, ни кофи-таймов босс не признаёт.

За проходной, в городе, тоже иногда работёнка кой-какая перепадёт. Глядишь, и на пиво уже выгорает. Можно после тяжёлого трудового дня в кабачке посидеть, от коробки железной отойти немного. Нашли мы даже рыбный ресторан один, где со своей рыбой можно приходить, для рыбаков специально. Можно даже и готовить её самому, если хочешь. Вот тут Тамбурин наш со своими праздниками воспрял.

Даже в миссию христианскую перестали мы на богослужение ходить за похлёбку. Они там после проповедей кормили всегда желающих. Если и посещали ещё, то больше из-за культурной программы: к органу привыкли. Не всё ж на гитаре спьяну наяривать.

Так что приспособились, выжили и без Джона с Джончиком. И кто кого кормит, мужик генералов или наоборот, и дискутировать забыли. Одно неудобство, раньше кэп хоть раз в неделю с управой из офиса связывался, ценные указания очередные получить: правую или левую ногу вперёд с голодухи протягивать.

Можно было бы, конечно, из города с ними связываться, когда деньги на кассе есть. Но не всегда есть, во-первых. А во-вторых, мало что за дачи под красномедными крышами, ещё и за служебные минуты ихние платить из своего дырявого кармана? Вобщем, сообщил кэп, что радист циркуляры для судов в инпорту продолжает следить, как положено, и если деньги у управы на то, чтобы хоть самолётом, хоть как, вытащить нас отсюда найдутся, пусть уж найдут и на то, чтобы киевлянам за одну РДО заплатить. Конец связи. Амен.

Как, да что в управе деется мы и раньше-то – больше из других источников узнавали. Позвонишь жене Никитичевой, бывало: как там дела у Никитича? Вроде и не из Африки, просто по морде его хитрой соскучился.

– Да какие дела? Я вчера в управлении была, так эти негодяи говорят… – и на полчаса тексту. Но зато и информация – исчерпывающая, с полными характеристиками начальства, Никитича и ЮНЕСКО.

Возвращается как-то рефик с переговоров таких, а у нас уже заведено было: два человека в неделю домой звонить могут, дорого у них там это удовольствие, и заодно – жене Никитичевой, новости узнать, – возвращаются они с боцманюрой, ржут:

– Никитич, две новости у нас. Тебе хорошую или плохую сначала?