Текст книги "Вызывной канал"

Автор книги: Антон Санченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

– Да нет, – сразу понял Юрец, – там в шкиперской столько добра сверху навалено, никакая Тамара за день не перекидает. Но заволновался, смотрю, боцманюра. Раскраснелся. Ещё немного, и сам эту мадам Склодовскую-Кюри с рентгенами во взгляде в шкиперскую повел бы. Она ни здрасте, ни пожалуйста, только на борт ступила, сразу: "Куда?" – спрашивает. В смысле, как в каюткомпанию для начала попасть. А боцманюра понял так, что сразу – на место преступления. Хорошо, старший из армян со своим американским президентом перехватил ее у дверей. Смерила мадам его взглядом, как кролика – от ушей до хвоста:

– Доллары в декларацию занесены? – спрашивает.

Да, старпом мог быть удовлетворен. Первое апреля продолжалось по полной программе.

Собственно, то что уже никто никуда не едет, стало ясно минуте на двадцатой работы комиссии. Армяне, подвергнутые досмотру с пристрастием, позиция за позицией теряли вкус к путешествию по историческим местам Греции. Разве сунешься в Акрополь, не имея за душой ни одной электродрели? Или в храм Посейдона на мысе Сунион без сотни махровых полотенец? На Агоре засмеют. Когда же мадам инспектор проявила себя еще и как ценитель живописи, ни о каком шоп-туре в Грецию уже и речи не было. Видимо это паломничество к горе Олимп было задумано с тайной целью посрамить обитель языческих богов видом библейско-армянской святыни.

Но мадам Верещагина не собиралась останавливаться на достигнутом. Напрасно армянские женщины обзывали её нехорошими словами, когда она перешла к нательному досмотру мужей. Ни грамма секса в раздевании до трусов не было. Просто за державу Тамаре было обидно. В особенности за братскую Армению.

Наша со Спортсменом каюта также подверглась особенно тщательному досмотру сразу двумя Тамариными подчиненными.

– Ну чего там? Не замаялась еще? – время от времени спрашивал один из них.

– Иду на разведку. Заодно и колбаски еще подрежу, – отвечал Спортсмен и исчезал за дверью. Он очень грамотно пользовался запретом на передвижение Светок по судну.

– Не, еще бодро роет. В унитазе рукой шарит. По локоть, – докладывал Спортсмен, вернувшись с разведки.

– Еще боржомчику?

Досталось от Тамары и Бизнесмену Альбертовичу, у которого в Одессе было схвачено все. Никакие уверения в том, что икра будет скормлена армянам, а водка выпита лично им еще до подхода к внешнему рейду Пирея, не произвели впечатления на эту рентгеноокую леди. Только технические причины помешали ей пустить конфискованные деликатесы через буфет морвокзала в тот же день.

– Ничего, пацаны, – утешали нас таможенные постояльцы.

– До конца смены всего двадцать минут осталось. Не успеет она вас закончить. А со сменщиками уж как-нибудь договаривайтесь.

А Тамара, чувствуя цейтнот, неистовствовала, подгоняя не успевших спрятаться в нашей каюте подчиненных:

– Ищите, я чувствую, еще что-то есть!

И стоило ей так нервничать? Спросила бы у нас со Спортсменом, мы бы ей честно признались, что кроме нашей водки и пятисот тонн стального уголка с липовыми документами на Бейрут, ни грамма контрабанды на судне уже не осталось.

Конечно, Зюзькин, задним числом может бахвалиться своей славой первопроходимца таможен, бить себя в капитанский жетон, объяснять, что это обычный таможенный прием: злой таможенник все находит, добрый все возвращает и принимает благодарности, которыми позже поделится со злым; и что Зюзькин сразу все понял, обо всем договорился, и Бизнесмен Альбертович зря подкупал того рядового пограничника, которому доверили охранять гору экспрориированного добра на причале. Пусть они хоть передерутся за сомнительные лавры лучшего контрабандиста недели. Мы то с Юриком знаем, что и по сей день стояли бы у морвокзала, если бы в наши светлые головы не пришла одна спасительная идея.

Когда мы в очередной раз прослушали старпомову сагу о кедах и вычеркнули еще восемь долларов чистой прибыли из бюджета нашего с ним предприятия, мы поняли, что наш трест близок к банкротству, и вылетит в трубу, если мы не уйдем на Пирей сегодня же, сейчас же. И тут мы с Юрцом опять переглянулись. Вернее, он перехватил мой задумчивый взгляд, брошенный на его кроссовки "Адидас", и неспокойно заерзал, сразу уловив суть моего предложения.

– Нет, – сразу же стал отпираться Юрец.

– Они дороги мне, как память о сборной Союза. Давай лучше твою "Пуму".

– Юрец, ты что, мало слушал? Обувь должна быть ношеной. А я ее и одевал-то всего раз. И то, можно сказать, не носил, а мерял.

– А вдруг не подействует? – все еще сопротивлялся Юрец.

– Тогда, так уж и быть, отдаю тебе свои тапки. Нулевая "Пума", Спортсмен.

На том и порешили.

Когда на подходе к Босфору, старпом все еще продолжал не верить, и разволновался до того, что потерял дар английской речи, Зюзькин, чтобы привести его в чувство, стал всячески издеваться над всяческими суевериями. Сам Зюзькин не обладал англоговорением никогда, и в приметы тоже старался не верить.

Мы со Спортсменом переглянулись, и не стали ни переубеждать его по поводу проверенных примет, ни поправлять, когда он по ошибке отрекомендовал нас лоцманской станции дирижаблем.

Т/Х ПЕРСЕЙ 1992

ЗАЙЦЫ ГОРОДА ЯЛТА

(Пьеса о контрабасе с оркестром)

Весь тот год прошёл под знаком шоколада. Порой казалось, шоколадными перевозками занято все, что способно держаться на плаву в Черном море, включая тазы и надувные матрасы.

Шоколад из Стамбула возили:

известная благодаря Розенбауму «Эстония» (порт приписки – Санкт-Петербург) и неизвестный благодаря Юлию Киму номерной МРС, приписанный почему-то к порту Корсаков, Сахалин;

измаильский живописец "Айвазовский" и одесский поэт "Тарас Шевченко";

неприспособленный для грузовых перевозок скоростной катамаран "Голубая стрела", на котором пассажиры спали в проходах между креслами в обнимку с паками "Хилала", и абсолютно неприспособленный к пассажирским перевозкам морской буксир "Антей", сжигающий в своей мощной машине тонну топлива на каждую перевезенную шоколадную торговку (Это еще что, на водолазном судне "Эпрон" пассажиры вообще спали в барокамерах. Вместо декомпрессии).

Рыбачки, порвавшие свои тралы;

морские трамвайчики, сошедшие со своих морских рельсов;

буровые суда, вместо нефти изыскивающие "Персек" и "Яйлу";

рыбинспекция, вместо браконьеров гоняющаяся за шоколадными фрахтами;

даже яхты: шхуны, иолы, шлюпы и тендера, – вместо гонок на Кубок Черного моря гонялись на Шоколадную ленту.

Если все еще никак не поделенный Черноморский флот не принимал в этом активного участия, то лишь потому, что был занят перевозкой мандарин из Грузии. Шоколад – что? Очередной бум. А цитрусы – вечная тема.

Какао-бобы в Европе не растут.

Но, черт возьми, растут ли они в Малой Азии?

– Так, дорогой. Упаковал вещички? Зайди ко мне в каюту, – сказал мне капитан Дормидонтов напоследок.

Вот этого я не люблю. Списал с судна – и списал. Нечего нравоучениями моряка добивать.

Вчера моряк продинамил выгрузку шоколада и был оштрафован на 15 долларов. Грибы на Ай-Петри собирал. Очень даже хорошо грибочки пошли. Не шоколадом единым… К грибочкам на ужине все приложились, а штраф так и не сняли. Вот это в обиду было.

А сегодня-то… Видишь, даже не возмущается моряк? Какой же капитан потерпит, чтобы простые моряки при всем честном экипаже посылали его, капитана божьей милостью, по строго определенному курсу? При этом, даже не имея на то судоводительского образования. Лоцманом указанного мной прохода я действительно не был.

Дормидонтыч был строг. Но он же был справедлив. И демократ, к тому же. На выгрузку шоколада в Ялте выходил наравне со всеми. Лучше б он капитанским иммунитетом своим пользовался. Тогда б не заехал мне в ухо паком "Команчей", и не выслушивал бы нелицеприятной критики в свой адрес на суровом языке палубной команды, а я не паковал бы вещички перед дальней дорожкой. "Кассиопея" наша к херсонскому порту была приписана. В Ялте – так, на линии на Синоп третий месяц бегали.

Дормидонтыч сидел за столом в каюте при всем параде: при погонах, при капитанском жетоне. Был бы ему по званию кортик положен, и его нацепил бы.

Вырядился, как на швартовку. Любил он это дело: барышень на ялтинской набережной блеском эполет с капитанского мостика слепить. Но тут было совсем другое: Дормидонтыч был при исполнении: из линемета не прошибешь, на кривой козе не объедешь.

– Садись, дорогой, – вежливо указал мне на стул Дормидонтыч и потянулся к сейфу. Подумав, он достал из сейфа мои документы и извлек начатую бутылку коньяка, две рюмки и шоколадку.

– Ты сам-то хоть понимаешь…

Понимал ли я? Что за вопрос?

Поваренок Витька заглянул за ключами от шоколадного трюма совершенно "случайно". Не иначе как потаенное слово за меня замолвить явился. Дормидонтыч питал слабость к его рыбным котлетам еще с Нигерии. Они там вместе на сейнере каком-то от малярии доходили и рыбу ловить пытались. Так что пару-тройку потаенных слов Витька для Дормидонтыча всегда в запасе держал, это уж точно.

– Дормидонтыч, так может грибочков? Просолились уже, – с неожиданного курсового угла зашел Витька.

Витьку уже мутило от одного вида шоколада. Впрочем, как и Дормидонтыча. Кроме того, Витька знал еще с Африки, что Дормидонтыч в мундире и Дормидонтыч без галстука – абсолютно разные люди. Договариваться нужно с тем, что без френча. Лучше всего – когда в одном исподнем ныряет в очередь с боцманом, намотанный на винт швартов кухонным ножом пилит.

Дормидонтыч с сомнением посмотрел на остатки коньяка в бутылке и достал третью рюмку. Но китель пока не снял.

– Понял, – тут же отреагировал на сомнения капитана Витька.

– Вже побиг.

"Бигты" недалеко было. Ялта. В трех метрах от трапа уже наливали и кормили сосисками.

Дормидонтыч с облегчением засунул шоколадку назад в сейф.

Грибочки действительно уже просолились. Растроганный их соленостью шоколадофоб Дормидонтыч после первого же груздя ослабил узел своего галстука.

После второго масленка он расстегнул пуговицы своего кителя, а я клятвенно пообещал никогда не посылать его непромерянными лично фарватерами. Особенно – в присутствии посторонних.

– Ты что, не видел, что ко мне женщина пришла? Какое у нее представление о пароходе сложиться может? Бросайте свои замашки рыбацкие, хлопцы. На пассажире работаем.

Вряд ли наши с Витькой рыбацкие замашки могли покоробить слух нежных дам, волокущих на русский базар в Синопе по три баула с утюгами в каждой руке за ходку. Но не в том я был положении, чтобы спорить с Дормидонтычем. Хочет бороться за чистоту русской речи, пусть борется.

После третьего подосиновика Дормидонтыч снял мундир и повесил весь свой официоз на плечики в рундуке. Об инциденте на палубе никто не помнил. Дормидонтыч уже препарировал под капитанским биноклем рыбаков, как класс земноводных. С целью воспитания из нас с Витькой бравых моряков пассажирского флота, так сказать.

– Я вот двадцать лет рыбу ловил. И с эстонцами на Балтике, и в Индийском океане с керчанами, а только с Витькиными земляками понял, какой суеверный народ рыбачки. Ну, бутылку водки в первом трале протащить – это и у нас водилось, но чтоб…

– Дормидонтыч, да зачем Вы? – заерзал Витька.

– Вот – видишь? Александрович (покойный, – добавил Витька) чуть меня не зашиб, когда я за "Динамо" поболеть по телевизору хотел.

– Дормидонтыч, да не надо об этом, – уже не на шутку растревожился повар.

– Вот поработай с такими. Только я в сердцах Зайца (ну фамилия у футболиста такая!) мазилой обозвал, эта геническая публика чуть за борт меня не выбросила. А что мне, Длинноухим его обзывать было?

– Ну вот, так я и знал! Теперь жди беды какой-то!

Витька в сердцах бросил вилку и хлопнул дверью. Весь воспитательный момент по обезрыбачиванию палубной команды готов был пойти насмарку.

– Не пора ль тебе на вахту? – строго спросил у меня Дормидонтович.

– Пора, – согласился я, хотя до вахты моей было еще три часа. Потому что лично для меня вопрос этот означал амнистию.

– Буфетчица новая должна прийти. Сразу же – ко мне в каюту, – предупредил напоследок Дормидонтыч, рассекречивая инкогнито незнакомки, чей тонкий слух он решил беречь вплоть до списания моряков с судна.

Эх, Ялта!

Ошвартоваться бы навсегда (с отдачей якоря) кормой к твоей набережной.

К пальмам, фотографам с мартышками и питонами, к визгу баб на каруселях, кабацким песням и запахам.

К холодному пиву и шашлыкам твоих кафешантанов. К твоим канатным дорогам, матрешечникам, художникам-передвижникам, букинистам, и полуночному саксофонисту, заклинающему свой раскрытый футляр, как факир корзину со змеями.

К твоим отражающимся в воде фонарям, картавому шелесту волн о гальку, прогуливающимся парочкам и шумным хохочущим компаниям, палящим в звезды пробками от шампанского.

И чтобы по пятницам и субботам от судовой сети запитывали свои электрогитары бродячие евангелисты. Пусть спорить о библейских сюжетах с ними бесполезно, но блюз есть блюз, даже если тебя пытаются уверить, что поют псалм. И так по кайфу сидеть в шезлонге у трапа, погружаясь в ночную прохладу и насыщенный звук бас-гитары, попивать массандровский портвейн, и поражаться глазам молоденьких девочек на подпевках. Пусть их местный гуру – еще тот прохиндей, но может эти излучающие восторг глаза и в самом деле искупят его прохиндейство на обещанном страшном суде?

Что-то в этом есть, если даже такой просмоленный Фома неверующий, как Дядя Федя, стал на выгрузках шоколада напевать: "Скоро, очень скоро ты увидишь Господа…"

Впрочем, была среда. До конца света оставались еще какие-то считанные дни. И до нуля часов, до конца моей вахты, оставалось еще часа два.

Витька еще раз сгонял к киоску. Не за сосисками, конечно. Чем-то чрезвычайно озабоченный механик Дядя Федор целеустремленно сошел с борта в направлении на братский пароход "Андромеда", только что ошвартовавшийся к набережной. И дважды справлялся о буфетчице раздобревший Дормидонтыч.

В двадцать два ноль-ноль капитан покинул борт судна. На нем были ковбойские сапоги, джинсы и джинсовая куртка со звездой шерифа на нагрудном кармане. Проснувшийся в Дормидонтыче шериф, видимо, направлялся патрулировать салуны и казино сити оф Ялта.

С долгожданной буфетчицей он разминулся буквально на пять минут. То-ли капитанский "Ориент" не был сверен с ее часиками в виде сердечка, то ли коварные зайцы, об опасности которых тщетно предупреждал его суеверный Витька, уже начали свое вредительство.

Второй механик Дядя Федор действительно был в трансе. Старый контрабандист, он так надежно упрятал от таможенного досмотра излишек своих долларов, что уже третий день по окончанию этого самого досмотра не мог их найти сам.

Стресс такой силы Дядя Федор умел лечить только одним средством, и днем и ночью курсируя между ближайшей "реанимацией" и "Кассиопеей". В бадеге его посещала очередная свежая мысль о возможном местонахождении денег, он с субсветовой скоростью мчался в наше растаможенное созвездие, чтобы тут же проверить догадку, и снова, расстроенный донельзя, ложился в дрейф в межпланетном пространстве.

Всех кассиопейцев он уже успел классифицировать ворюгами, шакалами, ишаками и прочими обитателями полупустынь и саванн, и выразил сожаление, что попал на "Кассиопею", а не на "Андромеду". Звал же его тамошний капитан, звал.

К нему-то и направился поплакаться, стоило "Андромеде" подать швартовы и трап на ялтинскую набережную. Но в каюте андромедического капитана его ждал новый удар.

Мало неприятностей с долларами, мало того, что жена на этот приход в Ялту отказалась переть из Херсона очередную партию металлических кошелок, ссылаясь на не тот возраст, не то здоровье и не те нервы, так еще и это!

– Нет, старик. Лучшие жены – узбечки. Нагрузится баулами и прет, как ломовая лошадь. И – никаких нервов! – начал было он жаловаться капитану "Андромеды", но тут до него дошел смысл спора между старшим и электромеханиками братского судна, протекавшего параллельно с его жалобами.

Дед и Кулон спорили о том, брать ли на выручку от шоколада жигули девятой модели, или отдать предпочтение какой-либо иномарке.

Два предыдущих месяца Дядя Федор был занят в основном войной с Дормидонтычем, накладывающим ограничения на коммерческий размах второго механика. В целях несоздания напряженности с ялтинской таможней, Дормидонтыч запрещал экипажу возить более пятисот паков шоколада за один рейс.

Мысль о том, что, вовремя не эмигрировав на "Андромеду", он прогадал куда больше, чем казалось ему самому еще этим утром, окончательно выбила Дядю Федора из колеи. Со скоростью летающего блюдца он покинул дружественное созведие, и направился к трапу нашей "Кассиопеи". Капитана Дормидонтова он настиг как раз в момент схождения из лунного модуля на поверхность Ялты.

Остается только поразиться хладнокровию астронавта Дормидонтыча. Он спокойно отодвинул со своего пути зеленого гуманоида, пытающегося выйти с ним на контакт в самых нелестных для него выражениях, и пошатываясь от избыточного тяготения Ялты, продолжил маршрут.

– ………!..........! – орал ему вслед гуманоид Федор.

– Люди уже машины покупают, а с тобой никак вторую тысячу не добьешь!

Спровоцировавшие этот контакт андромедики втихаря следили за развитием событий с палубы своего лайнера. При последних словах Дяди Федора у старшего механика отвисла челюсть, а электромеханик просто едва не вывалился за борт. О сумме, названной гуманоидом, никто из них не смел и мечтать.

Но тем явственнее проступил весь ужас положения нашего второго механика. Единственным выходом для него было напиться до того же состояния, в котором он прятал от таможни своих неполных две тысячи долларов. Но при стрессах со столькими нулями алкоголь Дядю Федора уже не брал. Это был замкнутый круг.

Дядя Федор был последовательным борцом за свободу контрабанды. В отличие от многих переметнувшихся, борьбу эту он начал еще во времена, когда лишний десяток привезенных из рейса люрексовых косынок тянул на статью, а за вовремя не споротый с портков флаг вероятного противника можно было лишиться визы.

Дядя Федор работал в Новороссийском пароходстве, любил заходы в Амстердам, всеми неправдами старался списаться с судна, идущего на Кубу, а за ремонт в Сингапуре готов был платить кадровичке любой бонус.

Неприятности начались еще на побывке в Херсоне. Дядя Федор потерял свой серпастый-молоткастый паспорт моряка. Отпуск кончился, кадры уже направляли его на судно.

Утеря паспорта в Новороссийске была бы не столь трагична: Дядя Федор знал, по какой улице нужно пройтись из конца в конец буквально дважды, чтобы к тебе подошли и вежливо поинтересовались, не терял ли ты случайно чего-либо. Ударяли по рукам обычно при десяти чеках ВТБ в качестве контрибуции нашедшему документ. Но человек, возможно нашедший утерянное удостоверение личности, наверняка ходил по улице Суворовской. А она, к сожалению, осталась в Херсоне, не последовав за Дядей Федором к Малоземелью.

Кадры нажимали, уже пора было или ехать на судно, или признаться в том, что враги слямзили знамя его части, и Дядя Федор как заграничный моряк, должен быть расформирован и, вместо дисбата, списан на каторжные галеры. То-бишь в каботаж. Пожизненно.

Для человека, целью своей жизни поставившего снабжение Родины люрексовыми косынками, коврами и париками, для человека, безвозмездно помогавшего трусоватым товарищам сбывать колониальные товары на толчке (с риском для визы!), такой противолодочный зигзаг судьбы означал крах.

Но никакое чудо уже не могло поправить случившегося, Дядя Федор собрался с духом и уже, как перед дантистом, открыл было рот перед строгим начальником кадров…

– Бакланов, Вас вызывают на Ленина, 8 – опередил его кадровик на долю секунды. И строго посмотрел поверх очков.

Это могло значить только самое худшее. Особой скромного контрабандиста заинтересовалась могущественная организация, даже название которой не принято было произносить всуе. Впрочем, каждый советский человек как правило знал адрес ближайшего к нему филиала и пользовался им в разговорной речи. Этим исключались ошибки, могущие возникнуть от частой смены трехбуквенных позывных организации, а также снимались сомнения в правильности адресования корреспонденции граждан.

И где ж это он "засыпался"? Опять комиссионку проверяли? Тогда это последних десять париков всего. А если?..

Терзаемый сомнениями, Дядя Федор даже забыл о потере своего пропуска в затоваренную мохером и коврами Забугряндию. Тут уже не каботажом, а лесоповалом пахло. Тут и Фурманов закурил бы.

В указанном повесткой кабинете его встретил вовсе не человек в плаще болонья, берете, черных очках и накладных усах, а розовощекий толстячок с залысинами в засаленном пиджачишке и нечищенных ботинках. "Маскируется под инженера,"– смекнул Дядя Федор.

Замаскировавшийся суперагент тем не менее представился майором.

– Успенский? Федор Эдуардович? – радостно переспросил бодрячок.

– Вы паспорт моряка случайно не теряли?

Да, такой вот получился стол находок. Просто тебе бюро добрых услуг. Впрочем, отделаться десятью бонами контрибуции представлялось маловероятным.

Находчивый майор возжелал куда большего: душу за паспорт! Честную незапятнанную душу контрабандиста за краснокожую паспортину с записями об особых приметах и цвете глаз.

Может кто б и сомневался, а Дядя Федор согласился на все условия мефистофеля в погонах сразу же. Плювал он на доктора Фауста с его вечным вопросом: "Быть, или не быть". Докторишка всю жизнь гонялся за одним-единственным мгновением, а у Штирлица только про запас было целых семнадцать.

Вербовка завершилась в ресторане, куда новоиспеченный агент поневоле повел расторопного вербовщика из чувства глубокой благодарности. Воспользовавшись тем, что майор видимо забыл опорожнить в свой бокал ампулу с противоядием к "Столичной", Дядя Федор стал выпытывать у контрразведчика подробности перестрелок со шпионами, инструкции по пользованию портативными фотоаппаратами вмонтированными в пуговицу брюк, и прочие тонкости конспиративной работы.

Оказалось, все гораздо проще. Самым страшным шпионом (майор воспользовался неизвестным словом "диссидент") которого майор брал лично (с шестью подчиненными на подхвате), был один чокнутый ветеран, угрожавший самосожжением, если его опять забудут при распределении квартир в горисполкоме. А чтобы узнать, что творилось в рейсе на таком-то пароходе, достаточно день посидеть в рюмочной напротив кадров пароходства. Без всяких вмонтированных в рюмки подслушивающих устройств. Чем майор, видимо, и занимался с превеликим удовольствием. Ведь его организацию интересовало абсолютно все: от того, спал ли капитан с буфетчицей, до фактов незаконного использования на приобретение каждому члену экипажа по отрезу кримплена культфондовых денег, предназначенных исключительно для экскурсии в развалины местной достопримечательности порта захода. Была упомянута и контрабанда наркотиков, оружия и подрывной и порнографической литературы. Как честный мохеровый контрабандист, Дядя Федор возмутился до глубины души. И поклялся сразу же докладывать о попытках провезти героин, автоматы узи, Плэйбой и Солженицына через таможенные кордоны Родины. Главное, о мохере и коврах не было сказано ни слова.

Под конец лейтенант разошелся до того, что обещал посадить Дядю Федора на любой пароход по его выбору.

– Ну, старик, это ты загнул! – не поверил Дядя Федор.

– Любой, даже самый блатной! – не сдавался лейтенант.

Дядя Федор почесал нарождающуюся лысину и, решив продаваться, так не задаром, назвал пароход, устроиться на который моряку без метрового ворса на ладонях было немыслимо.

– Я вас, волосатиков, выведу на чистую воду! – злорадно предвкушал он, не веря однако, что слова лейтенанта не пустая похвальба.

– Плэйбои они возить вздумали!

Каково же было его удивление, когда на следующий день в кадрах переиграли с его отправкой на танкер, шедший к черту на кулички бункеровать рыболовную флотилию посреди Атлантики, и действительно направили на пароход, не вылезавший из рейсов на Нью-Орлеан.

– Неужели сработало? – думал Дядя Федор.

– Да майор и протрезветь еще после вчерашней вербовки не успел, а уже сработало!

Подозревать кое-что он начал еще на рейдовом катере, везущем сменный экипаж на борт вожделенного блатовоза.

Когда он увидел у парадного трапа гору чемоданов и шеренгу колумбов, в который раз открывших Америку по блату, подозрения его усилились. Что ж они все меняются, шакалы?

Когда окончательно стало ясно, что и в этом рейсе ему остается претендовать в лучшем случае на лавры Барколоме Диаса, не доплывшего, как известно, даже до Индии, сбежать с судна можно было уже только вплавь: задула проклятая новороссийская бора, и сообщение с берегом было прервано.

Да, блатной пароход шел в Мапуту, где кроме кокосов и масок и ченчинуть-то было нечего. Удружил майор, удружил!

Дядя Федор настолько обозлился на себя за дешевизну проданной души, что, решив отыграться в Суэцком канале, так увлекся продажей баббита и бронзы, что утратил бдительность, и был пойман на месте преступления лично помполитом.

Засыпаться на каких-то китайских фонариках, зажигалках и авторучках с обнажающимися по мере расходования чернил гейшами! С них и навару-то никакого никогда не было!

По возвращению в Новороссийск таможня досматривала пароход с пристрастием.

Было найдено огромное количество бесхозной контрабанды, в том числе даже подрывной литературы (Да нет, не Солженицын. Если, конечно, он для Плэйбоя никогда не позировал). И хотя было ясно, как божий день, что порнография у и так голых африканцев не в ходу, и ни одной, даже подпольной, швейной фабрики, шьющей штаны системы "Монтана", в окрестностях Мапуту не зарегистрировано, повесить все решили на засыпавшегося на фонариках Дядю Федора.

Напрасно он пытался доказать, что для закупки такого количества идеологически чуждых штанов, ему пришлось бы продать ченчевщикам в Суэце как минимум семь с половиной тонн баббита. Пароходская машина репрессий была нереверсивной, без заднего хода.

Когда следователь предложил оставить автограф на подписке о невыезде, Дядя Федор запаниковал всерьез. Дело шло к образцово-показательному суду. Подрастающему поколению контрабандистов в пример.

Майор-контрразведчик, на заступничество которого наивно еще надеялся Дядя Федор, как в воду канул, и не выходил на связь ни по одному из доступных агенту Федору каналов.

И все ж Дядя Федор остался ему благодарен. Не случись той "вербовки", он, как любой воспитанный на "Следствие ведут знатоки" комсомолец, тупо дожидался бы, пока следователь Знаменский, подключив майора Томина и эксперта Кибрит, настряпают достаточно протоколов, чтобы упрятать контрабандиста Федю в Сибирь на возможно более длительный срок. А так…

Дядя Федор просто собрал чемодан и, ни чуть не опасаясь того, что будут перекрыты все аэро-, авто-, железнодорожные и морские вокзалы города Новороссийск, улетел в Магадан добровольно. Совсем как в популярной тогда песне: просто так, не по этапу.

Шаровики! Халявщики! Привыкли, чтобы кролики им сами в пасть скакали! Выкусите!

По месту жительства, в Херсоне, им поинтересовались только однажды. И то, не органы, а кадры. Не знали, куда засунуть его трудовую книжку. Дядя Федор им конечно подсказал бы, но узнал об этом только через год, когда вернулся домой с сайровой путины с чемоданом хрустящих дензнаков, которые, как известно, рыбой не пахнут.

О мечте своей авантюрной юности (наводнять барахолки Родины дефицитным зарубежным товаром) он не вспоминал до самого развала Союза, когда первый президент Херсонщины стал бить в литавры, призывая рассеянных по пространствам единой и неделимой Сибири земляков к возвращению и труду на благо молодой херсонской государственности.

Поверил ему Дядя Федор. Вернулся. А теперь вот и трудился во благо, утоляя веками копившийся шоколадный голод нации.

Только вот Дормидонтыч ему в этом сильно препятствовал. Что такое пятьсот паков для нации? Тьфу и растереть! Как слону – груша.

Даже коллега Дормидонтыча, тоже капитан (из уголовного розыска), подключившийся к делу на завершающем этапе, не смог установить, в каком именно притоне сити оф Ялта шериф Дормидонтов арестовал этих изрядно потрепанных представительниц древнейшей профессии. Впрочем, обе жрицы скорее всего сдались носителю шерифской звезды добровольно, поскольку прибыли на пароход без наручников.

И сразу же были препроваждены давать показания в участок шерифа Дормидонтова, вопреки всем вестернам не разделенный пополам стальной клеткой. В качестве понятого Дормидонтыч пригласил представителя поварской общественности Витьку.

До сих пор не ясно, собирался ли капитан Дормидонтов применить к более молодой леди недозволенные методы допроса, потому что вторая задержанная вскоре была отконвоирована Витькой в каюту Дяди Федора.

Витька считал, что вряд ли. Потому что уже на момент его ухода, Дормидонтыч заметно перебрал неразбавленного содовой виски, и даже раздавил собственные очки путем посадки на них второй задержанной, весьма солидной дамы с профилем Роксаны Бабаян и габаритами Нонны Мордюковой.

Почему Витькой была выбрана именно каюта все еще дрейфующего в районе круглосуточной бадеги Дяди Федора, а не одна из пустующих пассажирских кают, догадаться нетрудно. Оба "созвездия" в свое время были госпитальными судами. При переоборудовании же в пассажиров, второго механика поселили в бывшем изоляторе, с отдельной душевой и гальюном. Подобной роскоши на "Кассиопее" был лишен даже капитан, каюта которого выходила прямо на одноименный мостик.

Недостатком каюты второго механика следовало считать то, что единственный ход в нее вел через вышеупомянутый санузел, где общавшиеся с изолированным бациллоносителем медики должны были проходить санобработку, прежде чем выйти в люди. Но жизнь и ялтинская таможня вскоре показали, что этот недостаток был и главным достоинством каюты. При первом досмотре молоденький таможенник Андрюша, укачивающийся уже на причале, открыл дверь санузла:

– А здесь у вас что? Душевая? – и поспешил дальше, так и не посетив трепетно ожидающего встречи с давно забытыми таможенными каверзами отставного контрабандиста.

Однажды ознакомившись с устройством судна, таможенники раз за разом добросовестно досматривали душевую, не терзая себя вопросом, куда ведет вторая дверь из санузла. От такого безобразия Дядя Федор просто терял дар речи.

– Понабирали сопляков в таможню! В мое время…

Дядя Федор испытывал разочарование, сравнимое с чувствами гроссмейстера, вынужденного играть белыми против перворазрядника. Хоть бери и две ладьи форы недотепам этим давай! Даже турнирные очки за победу в такой партии не грели душу старого гроссмейстера контрабанды.