Текст книги "Вызывной канал"

Автор книги: Антон Санченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Эскадра вынуждена проводить конвои в Кувейт совместно с америкосами. Втайне потешаюсь над надутостью наших чёрных полковников. Взаимодействие с вероятным противником! Это всё равно как грека было заставить грести вместе с извечным врагом-финикийцем – неподсилу и Александру.

Америкосы – попроще. Не кодируют даже картинку с «аваксов», чтобы наши её принимали. С самолёта – весь залив на ладони.

– В Ормузском проливе вызывает фрегат. Мы идём без конвоя… – решил посмешить нас коллега с "Олекмы" танкер – под "джинсовым" флагом, то-бишь – ВМФ, вспомогательный флот).

– На Дубай? Патрулирую в этом районе. Становитесь в кильватер.

Наши в панике, делать-то что? Связь с эскадрой немедленно! Он! Нас! Законвоировал!

– Я им: ну не в Сибирь-же, в Дубай…

Мы смеёмся и пьём принесённую гостем водку. "Хошеминовка", пьётся отлично: саке даже нужно пить тёплой.

Кэп вернулся из штаба и чешет в затылке:

– Съёмка с якоря в восемь. Головным идём мы. За нами – два танкера и очень большой и противолодочный кора…бль! Вводная – мины. Тральщики заняты делом похлеще: караван на Ирак.

Мы смеёмся. Опять продолжение войны городов. После каждого нашего каравана исчезает с Земли чей-то город. Ракеты везут на верблюдах?

После каждой нашей делегации в Тегеран, у Онассиса будет одним танкером меньше. Мины везут делегаты?

Мы смеёмся: ночью пойдём, и минам не увидать наших флагов, чтоб не трогать своих.

Мы ж – заговорены. Мы – везучие. С кем угодно, только не с нами.

"Олекма" орёт благим матом?

Текст – открытый? Почему не на той частоте? Я случайно включил её, по старой памяти, – уже месяц, как эскадра следит на другой.

Начальник рации – мёртв? Убит первым снарядом? В радиорубке – пожар? Катера продолжают обстрел? Координаты…

Тёплая водка саке.

Только в молодости можно решить, что – лучше уж так. В рай – на полном ходу. Без окопов и вшей. И не думать об этом. (Мысль в скобках: со мной такого просто не может случиться).

Только в молодости можно решить для себя, что тебе всё равно, с кем спит молодая жена, если выпадет случай. Права на ревность – нет, раз уж стал моряком. (Мысль в скобках: случая просто не будет).

Мечети в Дубае строят в духе двадцать третьего века.

Феодализм – самый передовой общественный строй на Земле.

Шариат. Многожёнство. Женщины ходят хоть и не в парандже, но в намордниках. Пусть даже – инкрустированных серебром.

Секса – нет. Даже на рекламах все неблагопристойные места замазаны чёрной краской. Как хорошо, должно быть, быть цензором, вырезающим не сумбур и крамолу Бродского, а грудь и пупок Мадонны.

Пива – нет. Контрабандные его партии давят на свалке бульдозером.

Трамваев – нет. Детей из школ развозят на школьных автобусах, а больше никому общественный транспорт не нужен. И угнетённый индус ездит работать на феодала на собственном автомобиле. Угнетён он тем, что у него – тойота, а не мерседес.

И тем, что никто не положит ему круглую сумму на его счёт в банке, стоит ему родиться не индусом, а местным арабом.

Какая ошибка – не там родиться и не тому поверить пророку. Не Магомету, а Гаутаме. И ходи в угнетённых всю жизнь. Дели бассейн на двоих с соседом. Может, в следующей повезёт?

Всё имущество того англичанина, который решил почему-то бурить скважины в этом песке, уже было заложено, и ушло бы с молотка завтра, не забей сегодня фонтан. Может, он их пророк? И бензоколонки с ракушкой "Шелл" – его храмы?

Наш третий помощник берёт пеленга и рисует план порта Дубай. Для вояк. Нету карт. Спутники засекречены даже от них. И в порты не пускают. Мы же – мирный рыбак. Мы – первое судно милетян и эфесцев, зашедшее в этот порт.

Мы описываем берега завоёванных Киром и Камбисом царств. За нами придут александры.

***

Каждый раз встречала меня уже не та женщина, которая провожала в рейс.

Новая походка, неизвестное мне почему-то платье, новый, нерассмотренный мною жест. А причёски…

Ты специально меняла их к моему возвращению?

Даже объёмы твоей талии менялись порой поразительно.

Знакомьтесь, Олька с пузом. КенгурОлька.

Какая ты огромная стала вдруг, роднулька. Объелась, наверное. Нет, я здесь ни при чём. Всё – бобовые зёрнышки. Или ветром надуло.

Ну вот, сразу обиды. Откуда мне было знать, что все беременные женщины юмора не понимают? Ты – первая КенгурОлька, в которую я влюблён.

Тебе плохо? Бедненький ты мой кенгурёнок. Никогда мне тебя не понять, я ведь даже морской болезни не подвержен. Прости.

Единственная польза от меня была – когда я забирал тебя после занятий и что-то переписывал для твоего диплома в библиотеке. Убей бог, не вспомню ни слова. Не разбираюсь я в обработке металлов резанием.

Ноги отекают? Голова кружится? Тебе – страшно?

Тебе раньше меня пришлось расплачиваться по выписанному гневным боженькой счёту. Сорвала бы ты опять то яблоко? Не сейчас, когда Барби уже – девять, и нам страшно даже представить, что её не было бы в нашей жизни, а – тогда.

Слушай, а он уже толкается. Мы его не придавим? До скольких месяцев можно? Да? И что говорит эта твоя подруга?

Уже слышит? Как ты думаешь, ему нравится, то, чем сейчас занимаются его родители?

***

Хочу тебя.

Хочу стянуть с тебя через голову твою обтягивающую живот ночную рубашку, и губами ощутить, как бьётся в тебе ещё одно сердце. Может это пророк Иона прячется в твоём чреве от гневного Бога и до поры не желает появляться в наш мерзопакостный мир? Тогда ты – Рыба-Кит.

Теперь я с нежностью буду провожать взглядом кашалотих в Аравийском море. Они приходят в тёплое море рожать своих детёнышей и откармливать их густым, как йогурты, молоком.

Говорят, от большой любви рождаются красивые кашалотики.

Какая тёмная ночь. Ни звезды. Знаешь, что наша Галактика образовалась, когда младенца-Зевса оторвали от груди его матери?

Может внутри тебя – младенец Зевс, и грудь твою сейчас распирает от Млечного пути?

Все судоводители с их секстанами, хронометрами и астрономическими таблицами должны сейчас молиться на твою набухающую звёздами грудь.

Слушай, а не судовым ли плотником был Иосиф?

У них с Девой Марией потом были дети помимо Христа.

Значит ли это, что Мария с ним изменила Святому Духу?

Или – что Иосиф отбил её у Святого Духа?

И смеялся над всеми подсчётами своей родни, плотник из рода царей, над всеми этими "Авраам родил Исаака", "в апреле наш Йося был в рейсе", ибо знал, что Авраамы не рожают, и даже если бы он действительно был в апреле штатным плотником Ноева ковчега в рейсе к горе Арарат, с него достаточно и того, что эта Женщина предпочла в конце концов его, будь его предшественником даже сам Господь Бог.

Почему ни одно из четырех евангелий не пишет о том, кто был матерью самой Девы Марии?

"Авраам родил Исаака". Все пророки и святые девы этого грешного мира, все грешники и блудницы, проникли в него через одни и те же ворота: между ног женщины.

Кто шевелится сейчас в твоём вмещающем иные миры животе, жена моя? Благоговейно и осторожно, чтобы не испортить деления тысячелетий на те, что были до того, как ты родила, и те, что последуют после, погружаюсь в тебя, как во вселенную.

Пожалуй, если бы Иосиф всё же был судовым плотником, и вернулся домой всего на полтора месяца между двумя рейсами его галеры в страну Офир, даже Дева Мария не сохранила бы своей непорочности для предъявления акушерам-волхвам при родах.

И спасаться бегством от Ирода, и рожать на скотном дворе в Вифлееме ей тоже пришлось бы одной. Иосиф, бродяга, уже плотничал бы на какой-нибудь римской либурне, везущей шейку лангуста попутным грузом на Формио.

Знаешь что интересно? Ни грозный Отец, ни возлюбивший ближнего Сын в Италии не прижились. Итальянцы, как когда-то к Изиде, и с бедами, и с радостями своими идут только к Деве Марии.

***

Ты успела на обе свадьбы: роды почти что совпали с защитой диплома. Моя мэм суетилась и бегала, возила тебя, полумёртвую, на такси из роддома: как же – Защита!

Её очень смутил твой ответ на проверенный самохвалебный вопрос:

– Видишь, как хорошо? А через год защищаться? Пелёнки, кормления…

Ты ответила:

– Кто б его защищал уже, – чем лишила её дара речи.

Интересно, смогла бы она затащить твоих преподавателей прямо в родильный покой, если б совпало до часа?

Нет? Ты недооцениваешь мою маму. Как вы уживались на кухне вдвоём?

Как я, сопливый сократ, мудрец по найденной в парте шпаргалке истин, мог считать, что тебе лучше жить с моими родными?

Проходимец с Итаки:

– Ты – жена, и за мною последуешь.

Знаешь, а в те времена, царства были приданым царевен. Женихи состязались в метании диска и в беге, чтобы царство и царская дочь доставались сильнейшему.

Но – последовала. Что получила взамен?

Двадцать лет где-то носит его. Ребёнок растёт, свёкр уж немочен. Всё одна. А свекровь…

Боги, как по-разному даже ждут в разных фазах Селены.

Знаешь, а ведь заносило меня и к Итаке. Остров как остров. Гористый, с красивой долиной, удобной бухтой. Но нет в нём ничего, из-за чего стоило бы бросать берег любвеобильной Каллипсо и отдаваться во власть стихий на плоту.

Разве что эта православная церковь на уступе скалы, над морем. Православные церкви растут на фундаментах древних храмов.

Я знаю теперь, где стояла и смотрела на водную гладь Пенелопа.

Кто-то сказал мне, что это не церковь, а монастырь для вдов моряков, навсегда ушедших в море.

Греки уже знали о том, что люди делятся на живых, на мёртвых, и на тех, что в море.

И я только сейчас понял, что если и есть этот монастырь для вдов погибших, то он должен бы быть только здесь.

Монастыря же для жён тех, кто в море временно, просто нет. И не нужен.

***

Что болтали досужие греки об этой Мессине? Сцилла с Харибдой! Что бы они тогда сочинили, увидав Ненасытец и Чорторый? Пролив как пролив.

Спартак вполне мог бы переправиться через него на плотах, а не ждать кораблей киликийских пиратов. Или даже использовать как канатную дорогу линию электропередачи, будь среди его рабов хоть один электромеханик.

Но электромеханики, должно быть, были тогда на вес золота. Единственным инженером, имевшим дело с электричеством, и то – атмосферным, был одряхлевший Зевс. По-римски – Юпитер. Он был уже на издыхании. Боги быстро стареют и мрут, когда их не боятся уже даже дети. Недавно, на моей вахте, мы слышали грустные возгласы на берегу:

– Великий Пан умер!

Бедный мой козлоногий божок. Нелегко оставаться в живых, когда вместо наяд повсюду уже – акведуки, и живут в древнеримских хрущобах, никак не уйти огородами от ревнивых мужей.

Любовь к акведукам, похоже, осталась у итальянцев поныне. Там где наши дороги вгрызались бы в скалы, итальянцы мостят эстакады. А сами дороги!.. Русские любят езду? Все наши дороги – сплошной Кэмэл Трофи. Вслед за Гоголем пристраиваюсь к великороссам, и никак не могу глядеть на них не со стороны. Особенно, как и любил "сумасшедший хохол" – с итальянского берега.

Мы стояли под выгрузкой целых пять суток: профсоюзы. Здесь – низко. Грузчику нужно будет нагнуться! Здесь – высоко. Нужен помост. А сейчас – кофи тайм.

Угнетённые пролетарии Запада? Да наш гегемон эти триста тонн шейки лангуста выгружает на промысле восемь часов всего. Правда, вместе с интеллигентской прослойкой. Штурмана и механики не освобождены от зарядки и бодибилдинга сибиряков: в трюмах – минус двадцать.

Пять вечеров итальянские старики в типично грузинских кепках и застёгнутых под ворот рубашках под потрёпанными пиджаками чинно сидели на тротуарах, всяк на своём табурете, и обсуждали, должно быть, до боли знакомое: "Вот при Цезаре…"

Пять вечеров влюблённые парочки не находили более подходящего места для поцелуев, чем напротив нашего трапа. Страстно, по-итальянски. Романтично, наверное: у корабля. Ржавого, как после тысячи месяцев рейса генуэзского галеаса в Святые Земли. На виду у вахтенного, который совета не даст только потому, что латыни матросов не учат.

Пять вечеров я смотрел, как по порту, – и никакой проходной, во зажрались! – идут на ночную рыбалку к волнолому у маяка. Семействами строго: матрона, отец с ребятнёй. С рюкзаками, удилищами, термосами. Будто в джунгли на месяц. Мамаша через час уже спит: тут же, на надувном матрасе, под пледом. Отец удит рыбу. Дети с фонариками ищут крабов.

И что им до того, что распалась и завоёвана варварами империя Цезаря и Октавиана? Даже завидно было. Хотя…

Вряд ли стоит менять место жительства для того, чтобы всей семьёй пойти на ночную рыбалку. Достаточно удочки взять.

Да, загнивают они, как при Каллигуле.

Бабы на пляжах – топлесс. Оно и понятно: знаешь, во что обошёлся твой купальник?

В парламенте – порнодивы. В местных "Мурзилках" – всё больше в коже с шипами, с плетью и кандалами. По Мессалине или по рабству тоска? Свобода – не возбуждает?

Рекомендация сексопатолога: в рейс, на полгода хотя бы. Можно даже – Мапуту, а не Кергелен.

***

Хочу тебя.

Хочу тебя на ночной рыбалке. На волноломе, на надувном матрасе.

И посреди переходящего в оргию пиршества в термах, где благопристойные матроны отдаются нумидийским рабам на глазах у тучных мужей, ублажаемых красавицами из дикой Гилеи.

Какая рыбалка? Мы успеем пока дети высмотрят крабов. Они ничего не заметят, даже лёжа уже под одним одеялом с нами. Дай лишь мне незаметно приспустить твой спортивный костюм и пристроиться сзади. Продолжай им рассказывать сказку, скользнув рукой под одеяло:

– Вот бестолковый. И попасть без меня не сумеешь…

– Кто, мама? Мальчик-с-пальчик?

– Пожалуй, действительно не великан.

Ничего, издевайся. Мой Али-баба уже проник в твою заколдованную пещеру, пробирается вглубь, осторожно, тычась в горячие влажные своды.

Рука трёт тебя ниже пупка, моя лампа волшебная. Или это из сказки про Алладина? Говори, говори, моя Шехерезада.

Ты сбиваешься, умолкаешь всё чаще, невзначай повторяя слова.

– Мама – дальше! – требует слушатель, ты согласна:

– Да! Дальше! Дальше! – прижимая своей рукой бестолковые алладиновы пальцы к тому месту лампы, где нужно тереть.

Да не так же! Я – лампа, а не сковородка! Что, уже? Выпущен джинн?

– Единоличник, а я! Мне же – мало! – чуть не плачешь ты.

– Кому, мамочка? Принцессе, или свинопасу?

– Нет, просто жирной ленивой свинье!

Какие рабы? Не настолько я толст, чтобы не выполнить эту работу. Можно и попотеть. На то и термы. (Сауна, если по-нашему, по-чухонски).

– Ты с ума сошёл? Здесь же жарко!

– Ничего, я люблю потных женщин.

– Ты с ума сошла, в бассейне вода – ледяная.

– Ой, какая висюлька! А где же?..

– Поработай хоть так, потри спинку. Нет, спинка – это значительно выше.

– Да отстань, мы же в мыле!

– Лучше сделай массаж.

– Да, вот здесь. И чуть выше. Почеши под лопаткой.

– И – ноги.

– Ноги – ниже.

– Что? Толстая стала?

– Ты готов? Или мне звать нумидийца? Нет, лежи. Я тебе покажу, как засматриваться на рабынь из Гилеи.

***

Десять лет можно отсчитывать по-разному.

Можно так: "Между тридцать первой и сорок второй серией очередной "Изауры".

Можно эдак: "Семён Осипенко", Поти, путина черноморской хамсы." То-есть: "Когда ты работал на Чёрном море, чаще бывал дома, и привозил мандарины."

Короче: "Когда мы жили ещё вместе с бабушкой, и у нас ещё не было папы."

Помню, как я родился. И не был я дома всего лишь два месяца, но Барби как-то очень быстро взрослела. Может потому, что ты первый раз подстригала ей чёлку по-взрослому, и, как взрослую, одевала на ночь в пижаму, а может, просто возраст такой – между годом-шестью и двумя годами.

Она ходила за мной хвостиком, но не на шутку пугалась и визжала взаправду, когда я брал её на руки. Так темнокожая малышня на Сокотре с визгом разлеталась в разные стороны от невиданного прежде зверя – собаки. Но стоило судовому псу Матросу устать от игр в догонялки, максимки тут же собирались опять, крались к нему со спины, и только самый старший и самый отважный осмелился гладить его.

Наша Барби оказалась достаточно смелой. Не прошло и двух дней, как я был признан папой, поглажен, но, как оказалось позже, определён в самые младшие члены семейства.

На третий день, мне уже нужно было возвращаться к хамсе с мандаринами.

Или уже был совместный с болгарами экипаж? Шпрот под Змеиным?

***

Основное занятие болгар во все времена – нелюбовь к городу Константина.

Во времена базилевсов какой-то из них приказал ослепить побеждённое войско болгар, оставив по глазу на десятерых. Так и вернулись они по домам: одноглазый вёл вовсе слепых.

Где теперь Византия?

А ты знаешь, если верить рыбмастеру Грудову, под Доростолом, на Дунае, Святослав воевал против войска императора Цимисхия вовсе не за болгар, как учили нас в школе.

Царь болгар, призывавший в союзники князя, уже сам был не рад. Союзник оказался поразорительнее, чем агрессор.

Во времена, когда на Босфоре обосновались султаны…

Хорошо, что в Болгарии не осталось этнических византийцев. Туркам – тем просто в одну ночь поменяли фамилии и имена на болгарские.

На какие б меняли Кирилла с Мефодием?

Ночью в Бургасе, на эстакаде ведущей от пляжа в море, нас обыскивали и обнюхивали доберман-пинчером, не турки ли? Турки взорвали здесь бомбу, неужели не слышали? Как же, слышали, пьяный какой-то швед ради хохмы взорвал петарду.

– Они все – террористы! – доказывает Николай, наш рыбмастер. И попутно учит меня пить мастику:

– На здравие.

– Я работал с одним десять лет. А у него дома нашли передатчик.

– Коля, а как он передавал? Вы ж рыбу ловили под Африкой.

– Коля, да разница в чём? Ты – хороший моряк. Харизан, твой матрос, – тоже вроде бы неплохой. Какая мне разница, кто из вас турок?

– Он сам так сказал? Что он – турок? Один звонок – и он больше не будет работать матросом.

Но – вот интересные закономерности. Болгары – вот они. Здесь, будто и тысячи лет не прошло. Будто и не ослеплялись победителями и жён их в гаремы не гнали.

А где – победители-византийцы?

Где – сельджуки, османы?

Опасное это дело – быть болгар победителем, зажравшимся и почившим на лаврах. Крестоносцы, заблудившись, возьмут на щит вместо Иерусалима.

Опасное это дело, гнать в полон этих гордых славянок. Торговать ими в стенах Галаты для гаремов пашей и мурз. Там глядишь, и в султанском гареме объявится Роксолана. И все головы победителей будут брошены в прах у любимых Селимом ног.

Может дело не в пушках, а в женщинах? На каком языке они молятся, и поют над над плачущей дочерью, и за шалости выговаривают, и шепчут слова любви? И какими словами скажут:

– Бог мои молитвы услышал. Ты вернулся живым. Одноглазым? Да даже слепым, как те девять. Ну не увидел бы этих морщинок, и я была б всё ещё молодой.

***

Хочу тебя.

Хочу, едва встретив идущей навстречу, избавив меня тем самым от утомительных поисков, когда каждый указывает в другую сторону и кивает головой, говоря "нет".

Сын сослуживца не верит:

– Как же так? На курорте. Шла по улице – встретила мужа.

Умный малый. Когда он вырастет, он не поверит вдвойне.

Не будем его расстраивать. Признаемся, что мы просто любовники. Ты сбежала к морю от толстого лысого мужа, а я – беглый матрос с "Потёмкина". А Барби? Она с нами в сговоре, как Катаевский мальчик Петя.

Портье понимающе хмыкнет. Швейцар сложит руку лодочкой. Накладное это дело – курортным любовником быть. Дверь я оставлю незапертой, чтобы когда уснут дети и сбежит на танцы соседка по комнате, ты смогла бы ко мне улизнуть.

***

Хочу тебя.

Хочу тебя краденой у толстого нудного мужа, захмелевшую от свободы и отпустившую тормоза. Как он мог отпустить тебя к морю? Он настолько самоуверен? Приставил следить охранку? Или настолько тебя проглядел, что считает: в прошлом то время, когда за тобой увивались толпы плэйбоев-пляжников под видом игры в волейбол?

Как давно он не ждёт с замиранием сердца, что вот сейчас скрипнут двери, глухо цокнет предатель-каблук, запахнет твоими духами, упадёт к ногам твоё платье и, таинственная и желанная, ты скользнёшь под его простыню?

Как давно он не знает жажды, утолить которую смогут только эти сладкие губы? Как давно его в жар не бросает от твоего озябшего тела? Как давно он смотрел при луне на эти роскошные бёдра, проводил рукой по твоей гладкой коже и целовал твою грудь?

Как давно ты под ним стонала? И обхватывала ногами? Не боялась, что сдуру раздавит и не думала: "Надо белить."?

Как давно он храпит лицом к стенке, сочтя что долг свой исполнил? Как давно – только на спине, и только об Англии думая? Darling, enough?

Как давно тебе не хотелось забросить ноги на плечи? Расцарапать в кровь его спину, биться в судорогах и грехах?

Как давно ты его не ласкала губами, и не перебирала пальцами не мошну его, а мошонку, чтобы он побыстрее воспрял?

Поделом ему. Мне – не жалко. Если он настолько дебилен, что считал, что тебе будет не с кем нагой стоять на балконе, изменяя ему даже с ветром, который в паху холодит.

Ты уйдёшь лишь над морем появится солнце, и смазливая кастелянша понимающе прыснет в кулак, меняя мою простыню.

Мне не жалко рогатого мужа. Даже если он – это я.

***

Рядовое кораблекрушение. К тому ж – невзаправду.

Уволен. За дело? Вряд ли. Вторая модель хозрасчёта, перестройка мышления, щёкинский метод. Словесная дребедень. Почему-то казалось, что выбор будет за мной.

– В рейс желаете?

– Да нет, надоело-с… бороздить…

Даже рассказик сочинил по этому случаю, как накаркал.

По рассказу я сейчас должен сидеть на набережной, мерить взглядом волну и вспоминать самые героические моменты флотской своей биографии, высадки на островах в океане, штормы, шквалы, тайфуны и ураганы: прощаться с морем.

Напоследок я должен буду швырять в море монету, достоинством в сто джибутийских франков. Но последний мой рейс – на Болгарию, с валютой управа надула. В кармане – лишь мелочь и рубль металлический.

Но сижу добросовестно, вперившись взглядом в нефтяные разводы у морвокзала. А мысли – о низменном. Жрать охота. Гастроном – за углом. Если потратить рубль…

Нет, рубль – святое. Не пятак же в волны бросать.

В гастрономе опять нестыковка: на две булки хватило, а вот на кефир…

Возвращаюсь. Рассказ-то написан. Как-то не думалось автору, что все мысли в возвышенный грустный момент будут только о жрачке.

Не выдерживаю, ем свой хлеб, не жую почти, рву зубами, давлюсь – до икотки. Побыстрее зашвыриваю в нефтяные разводы свой рубль: руку жгёт.

Что стоило мне написать, что главный герой швыряет в волну бутылку из-под кефира?

***

Хочу тебя.

Хочу ждать тебя ночью, на берегу лагуны, под шелест волны и пальмовых листьев, под отдалённый бой там-тамов.

В твоей деревне праздник. Все будут от души лакомиться свининой и плодами райской твоей земли, петь песни о Мауни и танцевать на угольях.

Мне нравятся обычаи твоего острова. Нравится то, что любовью у вас принято заниматься днём, на огородах, чтобы дети не видели, между прополкой грядок сладкого картофеля. Может и я со временем научусь правильно держать в руках тяпку?

Нравишься ты, склонившаяся над грядкой, и как отвисают и упруго перекатываются при каждом движении шарики твоей груди. Не нравится то, что это же могут видеть твои соплеменники-соседи.

Ты недоумеваешь:

– Почему? Они ведь – не дети?

Грядочка ты моя сладкая, в стране, где я вырос, женщины, как в тиски, затянуты в корсеты из китового уса, носят чепцы и полосатые чулки, и верхом неприличия считают, если мужчине удаётся ненароком увидеть краешек их кружевного панталона.

– А как же у вас рождаются дети?

Дети, как ни странно, рождаются так же. Ибо всё, что неприлично днём, дозволено ночью.

И вы никогда не видите тела своих женщин? Вы любите их – наощупь?

– О нет же! Нет! Тело их воспевают поэты, роскошные их телеса украшают картины самых лучших живописцев Гааги и Гронингена.

– Значит, вы смотрите картинки днём, и любите их по памяти?

– Я – не такая, как они? Какие женщины тебе нравятся?

Я смеюсь над собственной глупостью:

– Мне нравятся кормящие матери твоих лет, с шоколадной от тропического солнца кожей, с длинными волнистыми волосами, с ровными белыми зубками, которые они всем показывают всякий раз, улыбаясь до ушей. Сладкая ты моя, нос картошечкой.

Нравится, когда они бросают тяпку, смешно трутся носиком о мой нос вместо поцелуя, и просто пощупав под измочалившейся парусиной матросских штанов, в которых когда-то прибило меня к спасительному берегу, говорят:

– Дурачок, ну что ж ты молчишь? – и тянут в тень близрастущих деревьев.

Хочу тебя.

Хочу тебя, склонившуюся, как над грядкой, как огромный фаллос обхватившую руками ствол дерева, просто и буднично сбросившую и переступившую травяную свою юпчёнку.

Сколько веков ещё моим соотечественницам скрипеть китовой бронёй и манерно поджимать губки, и настолько надоесть Гогену, чтоб он сбежал от них, дабы нарисовать тебя, моё солнышко?

Сколько Тулуз-Лотреков и Мопассанов должно умереть от сифилиса, чтобы подвыпивший пива бюргер мог увидеть в журнале "Плэйбой" то, что я вижу сейчас, и пошёл любить свою жену по памяти?

Памяти о тебе?

О бархатистых фиолетовых створках твоей раковины, выросшей в мелководной лагуне между двух распахнувшихся призывно островов?

О том, как ты стояла, прогнувшись как пальма в тайфун, и терпеливо ждала, пока мой воспитанный на севере пловец вырвется из матросских штанов, и нырнёт за влекущей раковиной?

И руки привыкшие к чему угодно, от манильских тросов до рукоятей штурвала, только не к тому, чтобы обхватывать талию жены, и направлять её, как корабль; руки, оказывается, сами знают, что делать: управлять движениями твоего гибкого тела, ритмичного, как прибой у берегов твоего острова; и спускаться, похлопывая по дивной шоколадной попке, вращающейся уже медленно, захватывая моего беспечного пловца в водоворот; опускаться, захватывать снизу упругий животик и подводные гряды косточек таза; и – двигаться, двигаться, двигаться, тянуть на себя и отталкивать, как при гребле в вельботе;– руки мои уже чувствуют направляющую ладонь поверх грубых пальцев, влекущую их ещё ниже, придавливая к пучку жёстких водорослей, под которыми скрыта жемчужина.

Что за напасть каждый вечер гнала меня на берег моря, чтобы сидеть, глядя на звёзды, и тосковать по ковшу Медведицы? Если б не это, разве пришла бы ты однажды вслед за мной с веслом каяка, и сказала бы просто, не поджимая манерно губ:

– Все будут веселиться и долго спать поутру. Я украла для тебя весло. Плыви к своей звезде, муж мой.

Я поплыл. И теперь, как все мужчины страны, где я вырос, люблю тебя напамять. И тебе не приходится опасаться, что наша дочь, проснувшись в просторной хижине твоей семьи, услышит, как отец и мать любят друг друга наощупь, а тёща не будет ворчать:

– Опять за своё. Дня им мало.

И главное воспоминание моей жизни – не фальшивые стоны и облизывание нарисованных губ, пришедшее на смену манерному поджиманию, как пояса для чулок сменили китовые корсеты, и должные означать то-ли страсть, то-ли похоть, а то, как ты трёшься щекой о волокнистый ствол дерева, потягиваешься, естественно, как райская птица пёрышки, оправляешь свою травяную юпчёнку и говоришь:

– Полегчало? Теперь ты сможешь спокойно полоть батат?

***

Моё летоисчисление смешалось. Я уже путаюсь в названиях пароходов и портов, как путаются пожиратели сериалов в колючках диких роз и именах плачущих богачей.

По военным переворотам считать? Тоже не вяжется.

За трое с половиной суток ходу от Херсона до Поти, власть в Грузии менялась дважды.

– Слышал, что Звиад сделал? Он опять захватил телевидение! Молодец!

Опять Белый Дом штурмуют? Танки? Руцкой забаррикадировался? Подождите, он же улетел на Бельбек спасать Горбачёва. С танка выступал Ельцин. Он сейчас – по Останкино? А "Лебединое Озеро" как же? Танки бьют по окнам Белого Дома, с них не повыступаешь теперь?

О тихо забаррикадировавшемся в своём кабинете президенте острова Крым, уже и не помнит никто, кроме моряков: он был помполитом в нашей конторе. Боится теперь выйти из своего президентского дворца, потому что обратно его не пустит дежурящий у входа милиционер? Пропуск просрочен? Наш знакомый дурдом.

Когда-то в Белгород-Днестровском порту один ВОХРовец точно так же не пускал меня на моё же судно из-за какой-то закорючки в пропуске. Хорошо что боцман вернулся, ткнул ему в нос своё удостоверение, по которому он за минуту до меня проник в режимную зону морпорта, оказавшееся студенческим билетом на абсолютно непроизносимое негритянское имя с соответствующей фотографией и «Нигерией» в графе «национальность», и попросил сличить фото с оригиналом.

Похож ли Карымов на негра? Ты думаешь? Даже так? Тебе жалко ту девочку, которой он вскружил голову до того, что она заставила его на себе на некоторое время жениться?

У некоторых боцманов просто развито лёгкое отношение к серьёзным вещам. Свадьба была его очередной шуткой, подарком друзьям. Когда мы с тобой последний раз были в ресторане?

А представь, каковы были мои Белгород-Днестровские страдания, когда на следующий день меня вызвали с судна в линейный отдел милиции, и проницательный следователь стал ловить меня на оговорках, чтобы я раскололся, куда я дел труп негра?

" Боже мой, опять пахнет закрытием визы. И за меньшие художества закрывали", – в возможность того, что я вспомню, под каким деревом закапывал труп, я не верил с самого начала.

– Да я и фотографию эту второй раз в жизни вижу!

– Вот именно – второй, – тут же ловил меня на слове Лейстрейд Пинкертоныч Знаменский.

Но, узнав что меня замели, явился с повинной друг Карымов, и через пять минут из кабинета Лейстрейда уже слышался хохот, сыщик звонил по телефону:

– С негром – отбой. Да тут – комик один с пароходом приехал…

Началась тогда уже война в Приднестровье? Или – ещё Югославия? Обстрелы наших судов на Дунае и десять долларов гробовых за проход Вуковара? Даже в войнах можно запутаться.

Твой хронометр более точен.

"Когда Барби было два с половиной, она стала ходить в детский сад, и ещё не выговаривала букву "Р"…

…и, только однажды побывав на моём пароходе, тыкала пальцем во все речные трамвайчики, баржи, моторные лодки и байдарки под мостом через Днепр: "Папины кайаблики".

Сколько же нужно было тебе объяснять человеку разницу между речкой и морем, чтобы он наконец всё понял, и стал вспоминать папу, тыкая пальцем в лужи?

Знаешь, я многое стал понимать только с годами. И одно из этого множества: как важно, когда твоя жена каждый день объясняет дочке хоть что нибудь о скитающемся по всем лужам глобуса папочке. Пусть даже то, что папочка – негодяй, бросивший своих девочек ради очередных луж с бумажными корабликами. Важно лишь, чтобы – каждый день.

Но и тут ты меня поразила.

"Когда нам было пять…"

"Ну, да, Ялта – Синоп, пассажирская линия… "

"Там возле каруселей ещё был такой надувной клоун! Чтобы прыгать."

Я подслушал:

– А ну прекрати! Видишь, как папа зарабатывает эти деньги? А ты мне истерики из-за каких-то заколок закатывать будешь? К тому ж – абсолютно ненужных.