Текст книги "Дорога камней"

20

Минули ещё две спокойные недели. В принципе похолодало раньше – теперь лишь более заметно, – а потом ещё, и снова, и снова.

Ветра выдували бесконечные зеленые леса, иссушая их, наполняя жёлчью и заставляя алеть. Нескончаемые дожди, под которыми, не успевая вовремя поставить шалаш, они дрогли и мёрзли, доконали путешественников вконец.

Август во всем великолепии отцвёл, сентябрь внезапно оказался ополовинен, и даже более; лес начинал погружаться в тишину и сон. Зверей и птиц стало ощутимо меньше. То ли укладывались в спячку, проклятые, или улетали на юг, то ли просто прятались в норах от холода и дождя.

Даниэль все-таки простудился, и в считанные часы простуда свалила его. Два дня он валялся в нарастающей лихорадке, не видя рассветов, не чувствуя закатов, не понимая, как выживет, пытаясь лишь бороться с хворью безразличия и отупения внутри себя.

Затем стало ещё хуже.

Два зелья тепла, две смеси против яда, напиток невидимости, эликсир полёта и эссенция выносливости – нет, ни один из них ничем помочь не мог. Десять тысяч императорских фрагранов пару раз промокли и отсырели под нескончаемым проливным дождём. Кинжал отчего-то грел Ферэлли, а может, ему казалось, потому что он все равно дрожал от холода и весь горел.

Оставался только Хшо. Незнакомый с людской уязвимостью, сам за время путешествия переболевший и выздоровевший, не обратив на то никакого внимания, уж точно раза два, он поначалу зверски испугался и носился вокруг Даниэля, вереща, причитая и пытаясь в отчаянии пустить слезу.

– Не скули!.. – с ненавистью пробормотал аристократ, с трудом открывая глаза, когда на второй день бестолкововизгливое мычание продолжалось, кажется, часа два. – Рви кислое... Щавель... Что-нибудь... ещё... Найдёшь мяту... вскипяти... Хочу... пить!..

Хшо бросался выполнять, вместе с травами пригоршнями притаскивал муравьёв и жучков с сине-зелёными спинками, от которых Даниэля вырвало жёлчью, как только схарр растёр горсточку и сунул ему под нос.

– Твою!.. Мать!.. – Он выругался и гораздо крепче, когда смог говорить, чувствуя, как его не переставая трясёт. – Заче-ем?!.

– Кислое! – чуть не плача, запищал схарр, нервно давя разбегающихся насекомых и закидывая себе в кривящуюся от переживаний пасть. – Очень кислое!.. Даньель! Съешь!

– Отвали!.. Чёртов... ублюдок!.. О-о-о... Эли-ис!..

– Тханг! – взъярился схарр, видя, что всё его усилия делу не помогают ничуть (вареное месиво из травок и корешков никакого заметного эффекта не произвело). – Ненавижу твоя болезнь, Даньель! – заорал он. – Ненавижу! Пусти ей кровь! Кровь!

Даниэль ругался изо всей силы, шёпотом, пытался отогнать беснующегося монстра неподвижной рукой, но успеха не имел. Сознание оставляло его, сердце колотилось то сильно, то слабо. Жар усиливался. Прошло ещё два дня.

Он кашлял яростно и надрывно, озноб, кажется, побеждал без потерь; на губах была кровь.

Схарр пытался его поить и кормить; кажется, иногда, придя в себя, юноша умудрялся попить и чего-то поесть. Малыш постоянно разводил вокруг костры и, кажется, откуда-то достал пару матерщинников-дварфов, которые строили им обоим двухэтажный лесной дом. Топоры звенели, как обухи о щиты; чёртова свалка запевала громко и хором вместе с эльфами, принёсшими вино. Даниэль ненавидел пьяных; пытался унять сражающихся близнецов, но всему мешал какой-то мальчик, бьющий его кулаком в бок и, кажется, вцепившийся зубами в бедро. «Ненавижу тебя! Тварь!» – крикнул он Катарине, равнодушно взирающей на него из-за теснящихся облаков. Облака медленно разошлись. Солнце мигнуло и оскалилось на него с высоты. Рожа у него была схаррская, блестели остренькие клычки. Небо перестало течь грязью, гроза утихла, опускаясь на землю удушливой тишиной. Схаррская морда наклонилась над ним, лучик блеснул на мокрых, смыкающихся зубах.

– Нет!.. – бессильно прошептал Даниэль, отчаянно не желая быть съеденным тварью без сердца и разума, без доброты и человеческих глаз. – Не на... до...

Клыки вошли в его плоть. Боль слабо трепыхнулась. Кровь подумала и, решившись, медленными, тяжёлыми полосками потекла. Солнце усмехалось. Катарины не было, уже очень давно не было нигде вокруг. Он всхлипнул от пожирающего ужаса и бессилия.

Темнота заволокла его полностью.

21

Свет мешается с тенями, причудливые клочья тумана несутся вокруг в медленном, хороводном танце. Из темноты выплывают, одно за другим, лица друзей, незнакомцев и врагов. Чёрные тени внезапно складываются в единый, чёткий строй, клином идущий на него, и стремительная атака порождает в сердце юноши ошеломление и страх.

Он бросается в сторону, осознавая, что безоружен, что не имеет право обнажить жертвенный кинжал, но внезапно чувствует, как его ищущая оружие рука начинает разгораться холодным, ярко-алым огнём, а тело его окружает физически ощущаемый невидимый доспех.

Свет застывает алыми бликами на лицах чёрных теней, преображая их. Он вспоминает старинные гравюры, изображавшие Их, и сердце его сжимается в судороге узнавания. Однако Они также узнают алый свет полыхающей ладони – и застывают в нерешительности.

Однако из глубины породивших Их теней раздаётся неоспоримый, ненарушаемый приказ: «УБИТЬ», и воины бросаются на него, обходя со всех сторон, стремительно перемещаясь ему за спину.

Они очень быстры, эти чёрные тени, мастерски владеют своими широкими, слегка изогнутыми и зазубренными на концах клинками; градом ударов стремительно теснит Даниэля назад, на отточенные лезвия, ожидающие его беззащитной спины; каждый удар по невидимым доспехам, искрящимся от соприкосновения с металлом чёрных мечей, дорого обходится нападающим, несколько из них уже распростёрлись под наплывом клубящихся клочьев серого тумана, обожжённые и уродливые даже более обычного, – но чёрные воины продолжают атаковать его. Доспех скрежещет, отражая удары, и быстро ослабевает. Холодная Алая Рука до сих пор неподвижна, и юноша не знает, как ей защищаться или атаковать.

Даниэль понимает, что сейчас будет убит, и едва не прыгает вперёд, на прорыв, – но вдруг чувствует, как сталкивается с кем-то позади, становится с ним спиной к спине, и как этот невидимый кто-то отражает направленные на него удары.

Бой длится дальше; напряжённое дыхание сквозь стиснутые зубы рвётся из пересохшего горла. Мелькание рук, быстрые, краткие, прямые и косые удары атакующих и защищающихся мечей, – Даниэль внезапными точными выпадами касается двоих, и они оседают, хватаясь за грудь, роняя свои мечи. Но их места без промедления занимают другие. Они сражаются безмолвно, так же, как и он, – и в окутывающей черноте, в чем-то, глубоко проникающем в самое сердце, они уродливы и страшны, их тёмные лица вселяют безнадёжный, жестокий ужас... Полыхающие алым узкие глаза их пылают ненавистью и силой, силой и ненавистью... И хочется лишь одного – суметь прорваться сквозь непроницаемый строй клинков и начать крушить сильную, жилистую, но уязвимую для алого сияния смерти плоть.

Но кто-то бьётся сзади, спиной к спине, и Даниэль не может уйти вперёд, потому что это приведёт к смерти пришедшего ему на помощь.

Резкий поворот, взмах правой рукой (алая рука продолжает переливчато мерцать, принимая на себя удары мечей, внезапно переламывая лезвие одного из них, покрывая его изморозью, касанием распыляет второй клинок во ржавый прах...), и Даниэль неожиданно узнает эту сильную, мощную, узловатую руку того, кто бьётся за его спиной.

– Даниэль! – со злой радостью восклицает тот.

– Я, Гленран! – кричит Даниэль. – Я вернулся, чтобы помочь тебе!.. Мы должны пройти её вместе, чтобы потом...

Сверху падает непроницаемая, адская тьма, полная стенающих, проклинающих все на свете голосов, обрывающая краткий диалог, повергающая в шок, – рука гаснет, и все защиты падают разом. Даниэль кратко стонет от внезапности этого чёрного удара, а затем застывает, в предпоследний момент бытия осознавая четыре несущихся на него смерти и понимая, что не уклониться ни от одной.

– Дьявол! – кричит Вельх, пытаясь обернуться, одновременно парируя рушащийся сверху удар.

Даниэль чувствует четыре одновременных атаки, чувствует, как чёрные клинки входят в его тело, слышит этот странный звук подающейся плоти, – а затем шквал яростной, невыносимой боли обрушивается на него, вместе с холодом и бессилием разрастаясь изнутри.

Очнулся он рано поутру.

В забытьи он видел странный сон, но не удивлялся ему. Кажется, он видел его уже раз или два. О чем он был?..

Солнце светило ярко и жарко. Пахло вокруг премерзко; в основном это были его испражнения и грязь. Он возлежал на широкой и довольно высокой охапке увядших темно-коричневых ветвей. Даниэль не помнил, как его рвало, но, судя по листьям вокруг, случалось это не раз и не два.

Юноша попытался дышать, шевелиться и смотреть. Горло саднило, говорить он почти не мог, потому что все время, даже от каждого вдоха, хрипел. Губы, сухие и потрескавшиеся, превратились в один сплошной нарыв. Кожа покрылась коростой из засохшего пота и нечистот. Зудела и пылала болью почти на каждом из сгибов.

– Боги... – просипел он, – где я?..

Боги не замедлили ответить ему.

– Даньель! – радостно взвизгнул Хшо, поднимаясь из ниоткуда справа. – Н’га ррасшхчш! Тхар-мсах шгшмашш!.. Вставай!

Юноша немного подумал, понял, что жив; улыбнулся широкой ухмылкой блаженных. И потерял сознание от слабости.

* * *

Новое пробуждение ждало его в воде. Подумав сначала, что тонет, он лишь от непередаваемой боли понял, что это Хшо отскрёбывает его песком и травой с ног до головы.

Даниэль хрипел, вырывался, кричал и орал; это хоть немного помогало. Наконец боль заглушила его разум, и сознание снова милостиво ушло.

Потом были дня два постепенно возвращающихся, свежеющим потоком вливающихся в него сил. Вокруг и внутри него были лишь слабость, покой, пробуждение и тишина. Нет, ещё чистота, ибо ею дышала теперь каждая клеточка, каждая пора. Волосы, высохшие и освобождённые от грязи, каскадом ниспадали на плечи, растекаясь по рукам и спине. Раньше его ровняли каждые недели три – с детства они росли очень быстро, – но теперь ничто не могло их остановить. Чёрный шлейф закрывал половину лица.

Кожа, вымазанная то ли какой-то мазью, то ли каким-то соком – в общем, чем-то липким, – почти успокоилась; лишь несколько нарывов не давали шевелиться слишком резко, в основном в паху.

У самого горла была аккуратная, зажившая кусаная рана. Даниэль вспомнил о ненависти, ужасе и бессилии, о сжимающихся клыках. Его передёрнуло.

Одежды не было. Но холод его не достигал: вокруг, с шести сторон, не затухая, горели почти бездымные костерки, от которых тянулось во все стороны живительное тепло.

Рядом под лопухами лежали мясо, рыба, варёные яйца, клубни-корни, пригоршни ягод в широких лопушиных листах и вода в котелке. Роскошь королевских пиров.

Над головой свили кроны два невысоких молодых деревца; ветви, выломанные у тех, что постарше, довершали аккуратно и со знанием дела построенный шалаш.

Даниэль было подумал, что их с Хшо нашёл по случайности какой-нибудь рейнджер, охотник или друид, но вокруг (в пределах небольшого полукружия у реки, за которое Ферэлли, очень слабый, пока не заходил) не было ничьих следов, кроме следов маленького Хшо.

Правда, самого схарра что-то почти не было видно. Или Даниэль упускал моменты, когда тот прибегал к нему, принося все новую еду, сам в это время засыпая (он спал почти постоянно), или просто Хшо ютился где-то рядом и решительно ему не докучал, – только все это было очень похоже на сказку.

Рядом текла широкая, достигшая первых холодных волн сентябрьского разлива Иленн. Солнце сверкало в ней, свежий ветер не утихал. Противоположный берег был бесконечно далёк, казался лишь изломанной тёмной полосой за гладью темно-синих струй.

Но, странное дело, деревья вокруг были совсем не осыпающимися, не темнеющими, а все ещё жёлто-алыми, часто даже зелёными. Далее на запад зелени было ещё больше, в то время как восточнее, к северу от великой реки, стекающей с далёких ледников, леса опадали, погружаясь в подступающий зимний сон.

Впрочем, странным это было лишь для разума человека, привыкшего к жизни размеренной и чёткой. Подумав, Даниэль вспомнил все сказки и предания, повествующие о власти Отца лесов, – все, что слышал в детстве и ранней юности.

Хельтавар был жив, хотя не всякому были понятны и доступны царящие в бесконечном зеленом теле логика и закон. Но даже просто отцветая, отпуская листья умирать на землю с холодеющей травой, он засыпал не сразу и не целиком. Сначала цепенели окраины, затем волнами холод пробирался все глубже и глубже, все ближе к сердцу Отца... Возможно, где-то в бесконечности, в неразысканной и неоткрытой людским глазам глубине он вечно был зелен и силён. Возможно, сердце его, зеленое, шелестело и билось, не прекращая, всегда.

...На третий день, ранним утром (ни тело его, ни разум больше не могли спать), Даниэль пришёл в себя настолько, что искупался, высушился на свежем ветру, вздрагивая от холода (вокруг было сухо и действительно холодно), но заставляя себя терпеть, оделся (одежда вместе с сумками хранилась между вылезшими на поверхность старых, изломанных древесных корней, под сенью кроны высокого вяза, возвышающегося в восьми шагах от шалаша) и только теперь, не чувствуя тошноты, подступающей к горлу от каждого движения, осмотрелся более внимательно.

Логово схарра нашлось за бугром, и было чем-то средним между грязной землянкой и прохудившимся шалашом.

– Даньель! – воскликнул Хшо, услышав и увидев его, мгновенно просыпаясь. Глазки его блестели, коготки теребили шерсть на запястьях, более светлую, чем выше и ниже на руках: так выражалась сильная затаённая радость. – Ты встал!

– Угу, – молвил Ферэлли, рассматривая его.

– Как ты? – спросил малыш, вскакивая и выгибая шею, начиная снизу заглядывать ему в глаза.

– Жив, – помедлив, он добавил: – Ты меня спас, малыш.

– Аха, – Хшо согласно кивнул, подходя вплотную и начиная тереться головой о Даниэлеву поясницу, – ты был весь в порче. Порченый весь, – схарр вздохнул, – и кровь твоя была дрянная. Вхаллк.

– Ты укусил меня, – спросил Даниэль, поглаживая рукой жёсткую шерсть его головы, – зачем?

– Чтобы стекла дурная кровь.

– А-а... – кивнул Даниэль, отстраняясь, потирая рукой укус, глядя в его глаза. – Что потом?

– Потом нужно было, чтобы чёртова дрянь ушла. Я оставил тебя так, только ходил вокруг. Она любит живых, – ты был почти мёртвый. Ну, гадил под себя. Ей это не понравилось. Она не любит дерьмо, – в утверждениях схарра не было ни намёка на насмешку или веселье. – Вот она и ушла. Надо было только... подождать.

Даниэль несколько минут молчал, глядя куда-то в шелестящие реки листвы.

– Даньель! – жалобно воскликнул Хшо, – не молчи так! Тхшо-о-о! Не молчи! Ну, ударь меня! Слышь?! Ну чего я сделал не так?! А?..

– Не ори.

– Скажи, скажи!

– Ничего. Не бойся. Ты все сделал, как надо. Я просто ещё не совсем ожил. Мне трудно... говорить... Но спасибо тебе, малыш.

– Мой Даньель! Хру-у-у! – Он снова полез обниматься, и юноша крепко прижал малыша к себе, чувствуя его гибкое, сильное тело, греясь исходящим от него теплом. Не вслушиваясь в шептания, которые малыш тараторил, – кажется, едва удерживаясь от слез.

– Чем ты вымазал меня, что кожа так быстро прошла?

– Н’шо-о? Мушш? A-а!.. Я лизал тебя. Много лизал. Ты был чистый, но от песка весь в крови. Слизал всю кровь, потом опять, и ещё... уже сладкая она была, да. – Малыш отодвинулся, шагнул назад, совершенно по-человечески развёл руками, одновременно пожимая плечами и поднимая брови в выражении удивления, смешанного с «что только не бывает в жизни?..»

– Хшо?

– Н’шо-о-о?

– Знаешь что? – спросил Даниэль, тяжело вздохнув, как-то расслабленно и бессильно глядя на него.

– Что? – Взгляд его блеснул опасливым недоумением. – Ну что?

– Малыш, я люблю тебя.

– Ур-р-р! – взвизгнул схарр, обнимая аристократа, изо всей силы вжимаясь в него. – Человек! Громадина! Любит Хшо-о! Ты точно сказал? Все? Точно?.. – Он отскочил, напрягся, застыл, затем рванулся с места маленьким суетящимся ураганом, заносился, запрыгал без остановки вокруг. – Точно? Никому меня не отдашь? Все?!.

– Не отдам, малыш. Разумеется, не отдам... Сколько всего мы здесь стоим?

– Восемь ночей, – не задумываясь, ответил Хшо, и Даниэль поднял, что некоторые сутки просто пропустил, валяясь в горячке без сознания.

Сейчас тем не менее он чувствовал себя на удивление хорошо. Он стал очень лёгким, и даже не потому, что похудел мер на пять, а потому что обновился, как будто сбросивший старую шкуру оборотень-карн. Надрывный кашель почти прошёл, да и нос не был слишком забит. Двигаться с каждым часом становилось все легче, и голова кружилась уже не так сильно.

– Ещё денёк подождём, – решил он, – и отправимся дальше.

– Дальше! – подхватил схарр, закружился, запрыгал, свалил опору своего шалаша, и ветки с шелестом сползли на траву.

Даниэль, улыбаясь, смотрел на него.

Незаметно минули два походных дня.

С момента расставания с Гретой и Чёрным прошло уже чуть меньше двух месяцев, плюс-минус два-три дня. Прошлое осталось позади так далеко, что даже светлый, раньше неугасающий образ Катарины выветрился, померк, поблек. Он все меньше и все более кратко думал, вспоминал и мечтал о ней.

Но теперь беспокойство постепенно начало возвращаться.

Судя по всему, они либо ошибались в расчётах, либо заселённые земли должны были начаться вот-вот. Каждый рассвет казался последним в этом одиночестве, в маленьком и столь бесконечном мирке, где они провели столько времени, где испытали голод и холод, страх и боль. Где нашли странное единение, чуть ли не братство.

Но путь ощутимо подходил к концу. И оба стали менять свой ход. Ускорять шаг. Делать все меньше остановок и отдыхать все более кратко. Падать вечерами и засыпать, не подготовив как следует ночлег. Чувствовать, как начинает довлеть над обоими странный внутренний гон. Неясное чувство цели, желание наконец-то прийти. Закончить долгий путь.

Вот тут-то все и вернулось.

Даниэль стал спать неспокойно. Неясные образы и сны мелькали в нем, начисто забываясь, как только холод или жажда будили его на рассвете. Дорога их все– таки начинала подходить к концу, и беспокойство снова заполнило его.

Два раза ему снилась Катарина, которая молча сидела на троне и наблюдала за ним. В глазах её таились насмешка, вызов и одновременно печаль. Он долго думал об этом, особенно раньше, и в какой-то момент твёрдо уверился, что это всего лишь её оружие. Одиночество и беззащитность, невысказанная, но явственная просьба, вздрагивания в сумраке, трепетные касания плеч или рук, случайный и непонятный испуг, будто бы грусть, – они всякого заставляли забыть и предать самого себя, все отдавая ей.

На шестое утро пути ветер был особенно резок, визглив и силён, но часам к семи стих, теряясь в склонах и изгибах холмов, в которые они углубились около получаса назад. Солнце все ещё не встало, хотя готовилось вот-вот.

Теперь невысоких всхолмий стало намного больше, их путь увязал в подъёмах и сходах; склоны зеленели, желтели и буровели на лиги вокруг, и впереди не было видно ничего, кроме гнущихся в разные стороны выпуклых сходов и плавных, неровных подъёмов, поросших кустарником и лёгким пушком невысокого, дырявленного леса.

Идти было трудно, усталость тяжелила поясницу, спину и колени.

Настроение Ферэлли теперь передалось и маленькому схарру; он угрюмо сник, как только узнал, что до конца пути осталось самое большее два-три дня. Это было странно, особенно если учесть, что в большинстве случаев Хшо жил днём нынешним; неделя казалась ему бесконечностью, а срок в двое суток – долгим.

Даниэль взглянул, как малыш тащится, уткнувшись взглядом в зелено-буреющий махровый ковёр, принюхиваясь на ходу, едва заметно шевеля остренькими ушами, но совсем не реагируя на звуки и запахи, которыми были полны холмы и рощицы вокруг. Возможно, он о чем-то изо всех сил размышлял, хотя, быть может, просто чертовски устал.

– Эй, малыш, – позвал Даниэль; тот вскинул голову, глядя внимательно и насторожённо. Удивлённый, что человек нарушил молчание первым.

– Н’шо-о? – коротко спросил он, даже не слишком сильно разевая рот.

– Что ты там? Устал?

Схарр неожиданно остановился, тяжело вздыхая и почему-то не поднимая головы.

– Устал, – едва различимо прошептал он.

Даниэль внимательно смотрел на него, прищурившись.

– Эй, – сказал он наконец решительно и строго, – что-то случилось. Ну-ка, давай: что?

Схарр сразу сник, что-то буркнул себе под нос.

– Ну что там, малыш?..

– Ты ничего не слышишь и ничего не чуешь, Дань– ель, – объявил Хшо угрюмо, поёжившись. – А я нюхшу уже час... Пахнет дымом и жухлой травой. Там, за холмами, начинаются ваши поля... и каменные очаги.

Даниэль вздрогнул. Не чуя под собой ног, взбежал на самый высокий из предстоящих холмов и, даже не выискивая, тут же наткнулся взглядом на то, чего спрятать было невозможно: окончание холмов, будто обрезанных или полукружием вмятых великанской ногой, и начало широких, уходящих на северо-запад сравнительно ровных земель.

Глазу его предстали широкие, скошенные и уже освобождённые от скирд поля, темнеющие бурым настилом гиблой травы. С другой стороны убранные, распаханные, чёрные, – оставленные отдыхать на будущий год, а ещё правее – живые, нетронутые, укрытые темно-коричневым покровом, – северяне пользовали трехполье.

А там, дальше, за крохотным в высоту, но широким, приплюснутым всхолмием, темнели и вовсе картинки знакомые, хотя отсюда и кажущиеся игрушечными: деревянная башня со смотрящим наверху, ограждение, каменно-деревянное, весьма мощное, но по столичным меркам кукольное, и, наконец, покатые, некрашеные крыши деревянных домов тех, кто живёт здесь. Людей.

На мгновение у Даниэля перед глазами все поплыло. Он сел на землю и расплакался как ребёнок.

Схарр подошёл очень тихо, но сопение выдало его; Фе– рэлли, не глядя, привлёк малыша к себе и позволил присесть рядом с собой.

– Вот дьявол... – сказал он, повторяя излюбленное ругательство столь далёкого Вельха Гленрана, – мы, кажется, пришли.