Текст книги "Книга Холмов (СИ)"

Автор книги: Антон Карелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

  – Тогда где же он? – горестно вздохнула Алейна. – Ани, попробуй позвать?

  Вообще-то, у Анны был способ привлечь внимание Светоносного. Неверный и неясный, потому что подарок Хилеона не предназначался для этого. Но однажды он уже спас ей жизнь.

  Вытянув из-за пазухи крошечное стальное зеркальце, девушка попыталась пускать солнечного котенка, но свет растворялся в зеркале, и оно отражало на колени и руки только смутный, туманный блик. Солнечный котенок не появился.

  – Небось бродит по темным мирам и ищет Первый обелиск, – пожал плечами Ричард. – Потому и не слышит, что тут у нас, наверху.

  – А может, просто без сил уже, – пожалуй, излишне резко вступилась за Светоносного Анна. – Сколько можно решать проблемы всех вокруг? На это не хватит и божественных сил! Кланы сбежали, бросили свой народ, остались только ханты да Хилеон. А он же не бог какой...

  Алейна согласно кивнула:

  – Говорят же, только недавно порвал многоножку, которую армии всех княжеств пятьсот лет назад не смогли разобрать. Сколько же сил он, наверное, потратил!.. Вот и не отзывается.

  От появления Фариаллы, гигантской кольчатой твари из-под семнадцатого Холма, содрогнулась вся Древняя земля, все Ничейные земли, да что там, все королевства вокруг. Низверги не вырывались на свободу уже как минимум лет двести, но эта неразумная и почти неуничтожимая тварь была слишком могуча, и как только Охранная сеть пала, принялась разрушать свою тюрьму. За несколько месяцев подточив и обрушив все внутренние обелиски, Фариалла выбралась на поверхность и билась в гигантских огненных цепях, пронизывающих ее насквозь и предназначенных при любом движении прожигать ее плоть, чтобы свалить искалеченную, обездвижить, пока она снова не регенерирует и не предпримет новую попытку выбраться из пут. Но за столетия мучений, погребения тварь зарастила обугленную плоть двойной броней изнутри, и огненные цепи, поймавшие ее, сами оказались пойманы в бронированных кольцах ее тела. Обматывая их вокруг старшего обелиска на своем Холме, который разрушал всю враждебную магию – многоножка крушила друг о друга обе последних преграды, удерживающие ее. Лисы в то время были глубоко под землей, во владениях древнего владыки Хорады, и искали семь артефактов-колец, которые он создал своим ученикам. И только выбравшись на поверхность (без единого, кстати, кольца), узнали, как все разрешилось.

  Весть облетела окрестные королевства за час, корабли небесных флотилий возникали в небе над Холмами и реяли, пестря разномастными парусами, высматривая детали происходящего. Весь континент встал на дыбы (а Лисы все пропустили!). Магистры стихий, бароны и короли собственной персоной выступали из порталов; королевские ханты, в платиновых бирках, оккупировали Гершин, богатый район Мэннивея, прижав всех к ногтю и координируя план атаки – но атака такого масштаба могла повредить защиту окружающих Холмов. Как и действия самой многоножки, которая могла выбраться на свободу с минуты на минуту. Ситуация была близка к безвыходной: атаковать – значит повредить защиту соседних низвергов и в конечном итоге дать им шанс выбраться; не атаковать – значит рискнуть все той же защитой, которую Фариалла в силу одного только размера (чуть ли не в милю длинной!) может смести на своем пути; а затем она выйдет в жилые регионы, и устроит там ад, какой устроила пять столетий назад в поселениях канзов.

  Хилеон возник на совете и сказал: 'Я знаю, как ее убить'. Не загнать обратно под Холм, он сказал, а убить. Убить низверга. Все заткнулись и стали слушать. Откуда знает? Потому что участвовал в предыдущем упокоении Фариаллы. Да, пятьсот лет назад. Да, это он создал огненные цепи, они не огненные, это разящий свет. Нет, тогда не мог уничтожить тварь, был молод. Да, с тех пор стал гораздо сильнее, и теперь может. Да, стал гораздо сильнее, находясь в заточении, хватит вопросов, она уже вырвалась.

  Архимаги и боевые корабли обрушили на тварь все сдерживающее, что могли. Вздыбленные скалы, тиски тверди, оледенение рек, титанов ветра, силовые купола. Их задача была не пытаться убить тварь, а пытаться удержать ее на семнадцатом Холме. Размер многоножки был столь велик, что попытки раскрыть арку в грань Огня и выдавить ее в царство стихии так же не удались. В арку не влезал даже ее хвост.

  Хилеон и еще два магистра нокса, сильнейших магов распада и пустоты на всем Севере, шагнули туда сквозь пространство. Дальнейшее не поддавалось описанию, говорят, что на Холме сплелась бесцветность ничто и ярость света, Нокс и Аурис, две противоположных мировых стихии соединились, а соединившись, привели к сильнейшим разрывам реальности. В обычном случае это просто уничтожило бы весь Холм, несколько десятков километров вокруг, и всех находящихся поблизости живых существ. Но Хилеон направил силу стихий так, что все разрывы пространства сошлись в Фариалле, ее тело разорвало на тысячи кусков. А когда ошметки и обрывки ее тела, каждый размером с дом или с небольшой холм, низверглись в разверстый провал, недавно бывший холмом, Светоносный сказал магам распада отступить. И обрушил на останки многоножки свой разящий, а вернее, испепеляющий свет.

  Когда пламя угасло и съежилось вокруг горы намертво спекшегося пепла, Хилеон вышел оттуда серый, блеклый и бессильный, как тень. Не объясняясь с королями, он сгинул куда-то в свои тайные чертоги. И вот, видимо, до сих пор не вернулся.

  Говорят, что второй консул Руниверситета, архи-магистр Аврелий Грецин, покидая координационный совет, высказался резко, в сердцах: 'Отступник вернул свои силы за два месяца. Он явно в сговоре с Богиней. Дальше будет хуже'. Официального подтверждения или опровержения этих слов Руниверситетом дано не было, но Лисы знали, кто такой Аврелий Грецин, и почему он так говорит про Хилеона. Они были в тот жаркий полдень на сорок третьем Холме...

  – Тогда давайте спросим, как мы можем его спасти.

  Мысли Анны вернулись к молитве о судьбе Кела.

  – Ну... да, – ответил Винсент.

  Все обдумали этот в общем-то очевидный вариант и признали его самым верным.

  – Упор именно на то, что в наших силах, – уточнил маг. – Что нам делать вот прямо сейчас, чтобы вернуть его?

  Алейна кивнула и сосредоточилась. Анна с Винсентом тихонько отодвинулись, чтобы дать ей больше свободного пространства, не стеснять своей тенью в яркий солнечный день. Минуту наверху была тишина.

  – Твой сын в беде, Мама, в смертельной ловушке, пожалуйста, помоги! – взмолилась Алейна. – Позволь стать частью твоего знания, подскажи, что нам делать, чтобы спасти его? Что мы можем, что должны прямо сейчас и потом, чтобы вызволить его и вернуть?..

  Молчание воцарилось над броневагоном. Скрипели колеса, деревом и железом отдавалось на ухабах все тело лисьей крепости, негромко звенели цепи, позвякивал колокольчик, молчали люди.

  Черноволосая видела, как Алейна резко побледнела. Закрытые глаза дрогнули и зажмурились, ладони вскинулись и укрыли низко опущенное лицо. На сердце у Анны стало паршиво, как давно уже не было. Даже сегодня ночью, когда он лежал, лицом вниз, в грязи.

  – Низверг скоро придет снова, – сказала Алейна, поднимая голову и опуская руки. Она с трудом смотрела друзьям в глаза. – Хальда сказала... лучшее, что мы можем... мы должны... быть с ним до самого конца. Не оставлять его.

  – Так как его спасти?..

  – Никак. Нам не справиться с низвергом. Мы ничего не можем сделать.

  Все уставились на Кела, который молча сидел, глядя в сторону, и лишь тихонько вздохнул, услышав ее слова.

  Броневагон окутало мрачное раздумье, и хотя он продолжал катиться по дороге вперед и вперед, ощущение было, что Лисы заехали в тупик. Каждый мрачнел по-своему: Алейна уставилась в одну точку, разбитая и отчаявшаяся; Кел смотрел вперед отрешенно, утонув взглядом в извивах дороги.

  По Дмитриусу сложно было сказать, мрачнее обычного он или нет. Иногда он вообще выпадал из реальности, потому что когда ты весь день, всю неделю и весь месяц безвылазно в железном гробу, не чувствуешь ни рук, ни ног, ни голода с жаждой, ни холода, ни тепла, вообще ничего, кроме узкого кольца вокруг бледным, черно-белым зрением и широкой сферы невероятно острым слухом, избыточно чувствительным к любой вибрации, ты поневоле регулярно отключаешься от внешнего, впадая в тишину. Более того, когда у тебя нет гормонов, исчезает половина эмоций, а вторая половина становятся псевдо-эмоциями, фантомами разума, у тебя становится все наоборот, не как у живого. Живой сначала чувствует, а потом осмысляет. Ты сначала осмысляешь, и вспоминаешь или задумчиво решаешь, что должен по этому поводу чувствовать. А затем это чувство, вернее, воспоминание о нем, проявляется внутри. Забавно и жутко.

  Еще, когда у тебя нет мозга и нервов, то твоя память уже не глубокий лоскутный поток, не обрывистый хоровод цельных и многогранных образов, а нечто двумерное, четкое и послушное, как просмотр галереи картинок, одной за другой, щелк, воспоминание, щелк, где же оно, а, вот, слева по линии времени, тысяча сто семнадцатое, исчисляя назад. Зато вся память абсолютна, ты внезапно вспоминаешь всю свою жизнь, включая те самые ранние годы, которые не сохраняются в осознанной памяти – но все равно не исчезают, и теперь, когда они не разложены на составляющие в глубинах мозга, а отсортированы по картинам в бесконечной стопке твоей жизни, ты можешь вернуться к любой из них и вспомнить, а вернее, узнать, каково было тогда. Или тогда. Или тогда.

  Стальной шел как шел, размеренно переставляя ноги, а гремлины внутри него как обычно спали. Яркий день был им не по душе, и, если ситуация не требовала иного, они выходили охотиться и вести светскую жизнь строго по ночам.

  Винсент напряженно думал и искал выходы из безвыходной ситуации, его мантия подергивалась какими-то замысловатыми тенями, словно на серых полах рисовался один план спасения за другим, но каждый из безумных помыслов вскоре стирала раздраженная резкая рябь. Выхода не было.

  Анна впилась пальцами в обитый железом бортик, потому что иначе руки сжимались в кулаки и это мешало думать. А мысли были о том, что друзья могут дать человеку, которому осталось быть на свете ну, например, один день. Истерично-фальшивый праздник, все тебе, все ради тебя? Кто сможет смеяться и радоваться, зная, что скоро верный товарищ умрет? Даже если это нужно для того, чтобы отвлечь его от тяжких дум.

  Вести себя как ни в чем не бывало, затеять длинный душевный разговор? Но это те же самые попытки отвлечься от правды, от нее невозможно отвернуться и спрятаться, она всегда будет стоять у тебя перед глазами и строго смотреть.

  Проявить ласку и любовь? Конечно да, но не сидеть же, обнявшись, десять часов подряд. Прекрасные чувства не могут длиться, повседневность погребет их под кучей рутинных событий и дел.

  Хотя бы просто позволить ему спокойно побыть наедине с самим собой? Но как быть с их задачей, походом к девятому Холму, со всей архи-важностью и срочность этого похода. Холмы трещат по швам, низверги рвутся на свободу, а теперь, оказывается, тысячелетние пленники общаются между собой и заключают союзы. Во что превратится мир, если они сумеют выбраться?.. Лисы не могут ради Кела остановиться и провести день в глухом лесу, как не могут и отпустить его куда глаза глядят, попрощавшись заранее – это и бесчеловечно, и против мудрости Матери, которая недвусмысленно дала понять, что друзья должны быть вместе с гибнущим до конца.

  Так что же делать? Попытаться вернуть ему долг? Те улыбки и заразительную веру в себя, те искры смеха, которые носились над ночными кострами лисьих привалов, когда он смешил всех шутками и историями? Было бы здорово, но Анна плохо умела шутить, смешить и рассказывать были да небылицы. Сложно стать душой компании, коли ты никогда ею не был.

  Черноволосая не видела ни одного настоящего, правильного выбора. Получается, и здесь они подведут Кела, не могут ни спасти его, ни даже как следует провести с ним последние часы!

  Мысли Ричарда, еще более взбудораженные, метались меж двух огней: то обращались к спокойной фигуре светловолосого смертника, и бились в безвыходную стену в поисках хоть какого-нибудь пути; то возвращались к сгорбленной и потерянной Алейне, и рейнджер все не мог забыть ее лицо: встрепанные волосы, потемневшие зеленые глаза и жалобно поджатые уголки обычно смешливого рта. Ее губы трепетали, руки жались друг к другу, а кончики ушей стали совсем алые, когда девчонка сказала: 'Ты был мой охотник', глядя ему в глаза. Такой недавний и такой недолгий разговор казался ему таким старым, и засевшим так глубоко внутри. Как странно понимать, что несколько сказанных фраз навсегда ломают одну судьбу и воздвигают другую.

  Всего час назад Алейна встрепенулась, увидев замелькавшие по левой стороне дороги ярко-красные ягоды.

  – Сахра! – тонкая шейка, немногим толще ее же косы, изогнулась, в рыжих завитках на затылке заиграло солнце.

  Ричард послушно притормозил лошадей. Все знали: если юная травница приметила полезное, нужно остановиться и дать ей время, пусть соберет ценную травку или редкий корешок. Из них Алейна сотворит мази и отвары, от которых в нужный момент окажется премного пользы.

  Груз вины давил на рейнджера, и когда стройная девчонка соскочила вниз, подоткнула подол платья, из-под которого торчали штаны, и навесила на пояс свои травничьи сумы, он двинулся вперед, раздвигая для нее густые, колючие кусты со сладкой алой ягодой. Остальные с пониманием промолчали им в спины.

  – Алейна, – сказал он, когда броневагон скрылся за зеленью густых сахровых зарослей и колоннами сосновых стволов. Рыжая, пригибаясь, скользила под колючими ветками, двигалась вперед, уходя от своих, чтобы они не услышали того, что они с Ричардом собираются высказать друг другу. Теперь она удержала взволнованный вздох, остановилась, облюбовав хорошо висящую, тяжелую ветвь, густую гроздьями красных ягод. Тонкие пальцы летали туда-сюда, аккуратно выкручивая сладкие сахры из раскрывшейся и уже подсохшей на солнце кожуры, опуская их в берестяной кузовок.

  – Я виноват, – сказал Ричард. – Поддался этой мерзости и чуть не убил тебя. Ты можешь подумать... что я тебя предал.

  Его грубые ладони сомкнулись одна на другой, руки не знали, куда им деться и жались, потерявшись на чужой, неизведанной территории – ведь разговор о чувствах находится за десятки лунн от привычных рейнджеру весей: поляны, где удобно поставить шалаш, речки, где ловится рыба, сухолома, из завалов которого так просто наломать веток, чтоб развести костер. Или высокого пригорка, с которого любо-дорого стрелять, легко и точно посылая в цель стрелы, одну за другой.

  – В чем ты себя винишь? Это такая же магия, как песня сна, – сказала Алейна напряженно, не глядя на него, только резко срывая ягоды, одна из них лопнула и обдала ее руки красным соком. – Кто-то преодолел и не уснул, кто-то поддался и уже не может встать. Тут нет твоей вины.

  Девчонка утерла руку о замшевый наколенник.

  – Это другая магия, – покачал косматой, нечесаной головой Дик. – Сну поддается тело. Изнеженный, привыкший к пуховой перине, не закаленный в походах человек. А этому наваждению поддается разум, душа. Я... был уверен, что она самое главное в мире. Что ради нее можно сделать что угодно, даже убить себя. Даже убить тебя.

  Алейна смогла посмотреть на него, на секунду, сложно было понять, что выражает ее ровный взгляд и скривленная, прикушенная губа.

  – Но когда я пришел в себя, то сразу понял, какое это ненастоящее. Оно как прорастает изнутри, и подменяет все чувства, все исчезает и остается один тупой восторг. Она красивая? Восторг. Властная? Восторг. Она презирает тебя? Все внутри... хочет еще. Получается, что человек как механизм, нажми рычаг, будет работать, хочет того или нет... Больно? Пусть будет больно, хочу служить... госпоже. Только это и важно.

  Лицо рейнджера потемнело от стыда. Он говорил с большим трудом, но говорил, словно скрежетали мельничные жернова, и в пыль истирались мужская гордость, достоинство, уверенность в себе. Но Ричард был и без этого тертый малый, кто знает, сколько таких унижений он уже перенес, поднялся, отряхнулся и зашагал дальше в глубь леса. Алейна смотрела, как ее охотник наказывает себя за малодушие, но ведь малодушия не было. То, что в его сердце не было любви к ней, это итог их встречи. А не его вина. Нельзя винить человека в том, что он не любит тебя.

  – А когда тот восторг исчезает, остается пустота и ярость, – сказал Дик. – И теперь я все время чувствую пустоту. Нет чего-то, хотя ведь раньше ничего и не было, но пустоты не чуял... Он был сбит с толку, широкая ладонь скребла куртку на груди.

  – Пустота там, где нет любви, – ответила девчонка, утерев тыльной стороной ладони лицо. – Когда она есть, сильная любовь хоть к кому-то, Ареане в тысячу раз сложнее заполнить это место собой. Прорастить там свой образ и затмить человеку разум. Но если любви нет, если там, где она должна быть, только пустота – демонице легко овладеть человеком. Будь ты хоть десять раз мужественный и сильный, ты перед ней не устоишь.

  Она замолчала и стала сосредоточенно собирать ягоды, они алели одна к одной, заполнив уже треть до того пустого туеска. Ричард, как зачарованный, следил, как сосредоточенно движутся ее руки, такие слабые, но смелые и подвижные; ему захотелось поймать ладонью ее ладонь, как мальчик когда-то любил накрыть рукой порхающую бабочку, поймать и тут же отпустить, пока она не повредила крылья, пусть дальше летит. Зачем тогда ловить, если не поймать, если она даже не успеет махнуть крылышками и пощекотать тебе ладонь? Чтобы на краткую секунду стать ближе к чуду.

  – Я никогда, – сказал он хрипло, – не смотрел на тебя так, Алейна. Ты еще девочка, я уже... Ты из своего храма, ты из света. А я из кустов, из лесу, из шалаша. Ты из высокородных, а я из грязи. Я думать не думал, что ты... я... Мне надо защищать тебя, как остальных. Больше остальных. Я дал себе слово, защищать тебя.

  – Почему? – она впервые за сегодня посмотрела на него открыто и прямо, с глазами, в которых светлело распахнутое зеленое небо. – Почему защищать?

  – Потому что ты из света, – шмыгнул носом Дик. – Потому что ты заботишься обо всех, о друзьях и врагах, а так никто не делает. Ну, почти никто.

  – Лисы так делают, – легкая, едва заметная улыбка коснулась ее губ.

  – Поэтому я и путешествую с Лисами.

  – И я.

  Алейна кивнула. Прерывисто вздохнула и снова спрятала взгляд, отвернулась, медно-солнечно поблескивая косой. Туесок был полон на две трети, и руки ее сосредоточенно порхали туда-сюда, изредка подравнивая ровно уложенные ягоды.

  – Я не из высокородных, – сказала она наконец. – Просто меня в детстве взяли в Янтарный Храм, чтобы учить. Мама Элинка у меня швея, а отец мой Бриньольф, охотник. Мы жили в бору, но на склоне белой горы, там, где сосны и ели переходят в березы. У лёдов всегда так, испокон веку мы, рыжие, живем в лесном королевстве, и муж всегда охотник, кто бы он ни был, а жена всегда швея. И сказки наши всегда про охотника и швею. Охотник подстрелил медведицу, а это заколдованная дева, он ее выходил и колдовство распалось. Она сшила из медвежьей шкуры куртку для него, из волос своих сплела оберег, он прошел весь лес и принес птицу-золотицу, она украсила перьями платье, и в золоте вышла к нему.

  Алейна посмотрела в глаза Ричарда и побледнела, а кончики ушей покраснели, как ягоды сахры.

  – Ты был мой охотник. Я была девочкой, когда смотрела на тебя в поисках сказки. Но ты не из сказки. Ты из жизни. Ты из другого леса, из лесорубных поселков Мэннивея, где ругань и дым, из степных рощиц Ничейной земли, где кочки да камни, да прячутся грабители и беглецы. Ты заражен мрачным лесом Холмов, где неслышно ходят древние тени, звенит и гудит сплетенная магия, где искажение обступает со всех сторон и проникает в тебя, как не прячься, как не старайся закрыться от него...

  Ричард молчал, что-то теснилось в него в груди и не давало дышать. Сдвинутые к переносице брови, нахмуренный взгляд, он будто пытался не дать ее словам проникнуть в его сердце, будто хотел закрыться щитом от солнечных стрел правды, которые втыкались в него одна за другой. Но как не закрываясь, ее слова проникали в него.

  – Я задержалась в девчонках, – сказала Алейна, гордо вскинув подбородок. – Хватит сидеть на берегу ручья и мечтать, глядя, как бежит и играет на солнце вода. Я далеко ушла от дома, поэтому, – голос ее дрогнул, – забираю обратно свои взгляды и свои слова. И улыбки, что тебе раздавала... без всякой меры. Забираю.

  Туесок был почти полон, Ричард вдруг почувствовал, что в том месте внутри него, где весь день тянула непривычная пустота, теперь алеет сахра, лежащая одна к другой, чистыми и ладными рядами. Но Алейна закрыла ягоды крышкой и затянула сверху шнурком. Утерев лоб, она снова глянула рейнджеру в глаза, и там было виноватое, неловкое, но доброе, детское, но уже взрослое, улыбчивое и прощающее, грустное и решительное. Как же все это разобрать!

  – Забираю обратно, и ты ничего мне не должен. Как и не был должен.

  Посмотрев на него и не увидев попытки возразить, девчонка тряхнула головой, рпешительно развернулась и двинулась к дороге, к своим.

  Ричард смотрел ей вслед, на стройные, не знающие устали ноги, на ее старательные руки, замершие, придерживая поясные сумы. На узкую спину и беззащитные плечи, плавный скат кожаной юбки поверх штанов. На медно-золотую косу-сокровище, которую она так берегла, которую так привольно, наверное, расплетать и заплетать, а еще намотать на руку и держать, ласково, но крепко, когда целуешь ее спелые губы, поднятые к твоим. Ричард смотрел на вплетенную в медь вышитую зеленую ленту, которую он купил ей в Богатке, на ярмарке месяца Цвета. Которую она не вспомнила снять и вернуть.

  И все переворачивалось внутри, там, откуда он всю жизнь старательно выметал сорняки, где царили тишь да гладь, а после вчерашнего тянула холодная пустота. Если то были не сорняки? Те голые колючие ветки, если бы он дал им налиться силой, зазеленеть и расцвести, смогли бы они подарить полное сердце алых ягод?

  Пригоршня сахры тяжелела в груди у Ричарда, ягоды не выросли там, но оказались внезапно, уложенные парой ее старательных, чутких рук. И все переворачивалось внутри, теперь, когда она уходила прочь, теряясь в зарослях и траве. Как та беспечная маленькая косуля бежала на зов матери, а он стоял, целясь в мелькающую в ветках гладкую спину, но так и не выстрелил, отпуская ее – потому что она была из светлой стороны леса, не стоило бить ее ради шкуры, мяса и жил.

  И он отпускал Алейну, не позвал ее, не издал ни звука ей вслед, потому что так было правильно, для всех. В конце-концов, у меня есть долг, закрыл глаза Ричард, стараясь дышать, как его и учили, размеренно и глубоко. В конце-концов, я обыскал солдат Штайнера и ничего не нашел, чтобы они смогли сбежать.

  Сбежать, Ганс, не пытаться завербовать или убить девчонку, а просто сбежать, тупой и упертый ты сукин сын, не понимающий, что реалии важнее установок. А я понимаю. Алейна дороже низкоранговых собратьев-церштурунгов, но как бы бесценна она не была, я должен оставаться на пути долга. Во славу Чистоты.

  Ричард давно уже заметил бледно-серого ворона, замершего в гуще сосновых крон. Винсент не чурался лезть в дела собратьев и подслушивать их разговоры, просто чтобы быть в курсе. Маг не страдал чистотой морали, и Ричард его за это ценил, зная, что это пригодится в будущем; а пока изучал особенности серой магии, чтобы в нужный момент эффективнее преодолеть ее. И даже называл мага учителем, что тому очевидно льстило. Но Дик уже давно просчитал серого интригана, поэтому знал, что где-то в ветках сидит ворон. И сейчас он отвернулся, шепча так, чтобы ворону не было не видно и не слышно:

  – Во славу Чистоты.

  Старые, такие родные и значимые слова успокоили его. Когда вспоминаешь о великом и огромном, о том, чем живет и без чего гибнет мир, любые личные ценности уменьшаются в весе, отходят на второй план. Уже не так больно, что ты отпустил ее, и она ушла навсегда.

  Рейнджер развернулся и двинулся вслед за жрицей, возвращаясь к... своим.

  – Лес такой пустынный вокруг, – сказала Алейна, поежившись.

  – Еще бы, – кивнул Винсент. – Кричавший собрал всех зверей и погубил большую часть из них.

  – Их Сова погубила, – сжала губы рыжая. – Что за Хранитель такой, уничтожает все, что встает у нее на пути.

  – Погубил их именно тот, кто кричал, – не согласился маг. – Нельзя переть на порождение нокса и тьмы, живого стража ночи. Низверг должен был понимать, чем все кончится: он глубоко под землей, в плену, дотянулся наружу малой частью силы. А Сова здесь во всей полноте права, все Холмы ее место силы. И, по-моему, она самый могущественный дух, которого мы видели. Хотя, конечно, много ли мы встречали духов... В общем, он или глупец, или сознательно пожертвовал зверьем. Там, где он мог только направлять животных, она может раскрыть портал в бездну. И что звери могут против бездны? Да и мы бы в ней, уверен, не выжили.

  – Слава Матери, – искренне и тихонько сказала жрица. Остальные кивнули, соглашаясь и вспоминая спасительный свет, расколовший ночь.

  – По-моему, – сказала Анна без всякого выражения, и все взглянули на нее внимательно, потому что помнили о ее немом разговоре с ужасающей Совой после того, как та убила все живое вокруг и едва не сбросила Лисов одно из бесчисленных измерений тьмы. – По-моему, эта тварь посильнее половины низвергов. Ну ладно, не половины. Но многих из них.

  – И почему она вообще защищает Холмы? – спросила Алейна, глядя на рейнджера. Он все-таки был местный и мог знать.

  – Да ничего про нее особо неизвестно, – пожал плечами Дик. – Лет восемь лет назад появилась, говорят, сама из-под Холма. Может Гвент что-то об этом знает, но вроде это были высшие силы. Те, кто ее вытащил и поставил здесь служить.

  – Боги?

  – Богов тогда еще не было. Они только готовились к возвращению.

  Анна кивнула, вспоминая бесконечно презирающий и равнодушный взгляд бездонных черных глаз. 'Я ночь', сказала ей Сова, глядя сверху-вниз. Будто Анна это и без нее уже не поняла.

  Что-то поставило Сову на службу в Холмах, и с тех пор она возглавляет духов, оберегающих древнюю землю. Наводит ужас на мародеров, рискнувших пограбить Холмы, хотя такие редко встречаются.

  – А бедных, ни в чем не повинных животных ужасно жаль. Что же за вождь стаи такой, так безжалостно всей стаей пожертвовал? Все друиды и зверьмастеры заботятся о жителях леса, а этот...

  Зверей вокруг действительно не было. Скорее всего, все более-менее крупные бежали из этих мест, объятые сильнейшим инстинктом и ужасом. Ушли в чужие ареалы, в нарушение привычного порядка вещей. Кромешный ужас, который они испытали, пересилил.

  – Зато птиц полно, посмотри на этих наглецов?

  Птичье пение вокруг было главной теме в шумящей кронами музыке леса. А на борту броневагона сидело несколько зубарей, которые совершенно не боялись людей. Двуногие в Холмах бывали нечасто и, разумеется, практически не охотились – пришедшему за кольцо обелисков не до охоты, он старается сделать все, ради чего решился войти в страшные земли, и убраться отсюда как можно быстрее. Поэтому примерно пять тысяч лет здешние птицы не знали опасности, которую несет с собой человек. Это сколько птичьих поколений?..

  – Счвирк, – просвистел-проклекотал зубарь. И примерился к обшивке броневагона, стукнул мощным клювом. Оценивающе наклонил голову, прислушиваясь к отзвуку, мол, что там внутри, есть лакомые залежи? Зубари своими сверх-крепкими клювами дробили камень выколупывали из камней вкрапления слюды или кремня, и лесной бог знает, чего еще. – Счвирк?

  – Шшшррр! – тут же выскочил из амбразуры Ниялвик. – Шшшррр!!

  Старший по рангу сын той же стихии, земли. Птичек как ветром сдуло.

  – Вот что, – сказала Анна, внезапно устав от унылости всех вокруг. – Давайте-ка сыграем в 'Королей и низвергов'.

  Эта идея была встречена одобрительным ворчанием и возгласами со всех сторон. Даже Дмитриус оживился (в почти буквальном смысле слова, выпадая из спячки) и немного невпопад сказал: 'Хочу'.

  Винсент уже формировал длинными пассами странное существо из тени, вот сгорбленный балахон, горестное лицо с бледными горящими очами, вот скрюченные руки, кандалы и цепи, свисающие с них.

  – Хозяин, о, Хозяин дорогой! – горестно проронил карлик из мглы, еще не до конца завершенный, но уже осознавший себя. – Титаном мысли и усильем рук, меня воздвиг ты днесь из вечной ночи. Из смерти пробудил и жизнь вдохнул. И как ты можешь быть таким жестоким?!.. Как здесь ужасно, шумно и светло... Свербит в ушах от ветра, ну а солнце – меня сжигает карою небес. О боги тьмы, сгуститесь темнотой! Пусть Ночь разрушит нити жития. О мастер мой, верни меня домой – в чарующий покой небытия...

  – Лошади, – холодно приказал Винсент. – Быстро.

  Охая, шаркая стоптанными сапогами по воздуху, звеня цепями и причитая пятистопным ямбом, карлик перетек с крыши броневагона прямо на козлы, пройдя сквозь железную обшивку бортика и бревна стены, словно ватное темное облако. Флегматичные грузовозы холмичей вздрогнули от звона кандалов и занудного, подвывающего голоса карлика, и Алейне пришлось успокаивать их мановением рук и алыми ягодами сахры, впрочем, это было на пользу всем, девчонка снова почувствовала себя полезной и приносящей в мир что-то доброе.

  Половину туеска уже разобрали на лакомство, даже гремлины проснулись и вытребовали награду за все ратные и трудовые подвиги. Распихав сахру за обе щеки, Ялвик и Ниялвик, довольно гундося, вперевалку скрылись в недрах броневагона, где царила изрядная жара и духота. Впрочем, детям тверди, рожденным на глубине нескольких километров, перепады температуры и давления были что едва заметный сквозняк. А вот счастья и сладости полный рот.

  – Дайте и мне ягодки, – внезапно сказал Дмитриус. Все заржали, но оказалось, он не шутит, а всего лишь хочет засушить с десяток алых сахр, и спрятать их на будущее в сейфе, чтобы выдавать гремлинам за особые заслуги.

  – Ну и чего я лазила, собирала, – улыбнулась Алейна, – когда почти не осталось уже. В следующий раз все пойдут.

  Кел тем временем сдержанно улыбнулся, ведь ягода была такая свежая и сладкая, что улучшала даже самое паршивое настроение. Отряхнул руки и вытащил из своей бездонной походной сумки колоду черных карт с серебряными оттисками на них. Рубашка была красива, как картина: на ней восемь разноцветных лун Инрана летали вокруг девятой, Ржавой луны.