Текст книги "Узкие врата (СИ)"

Автор книги: Антон Дубинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Глава 9. Фил

…Годефрей прекрасно понимал, что не останется жив.

Он только надеялся, что прихватит с собой кого-нибудь еще.

И что те двое успеют уйти достаточно далеко.

Годефрей никогда не умел молиться, но если то, что он делал, все-таки заслуживало имя молитвы – он молился о том, чтобы они успели.

…Еще никогда в жизни он не дрался в полную силу. Именно потому, что знал – он не умеет с ней обращаться. Стоит дать ей хоть маленький шанс вырваться наружу – сила и вырвется, застилая глаза розовым туманом, начнет действовать сама, без его помощи. И тогда он, Фрей, кого-нибудь, наверное, убьет – а очнется уже потом, словно просыпаясь, и увидит, как одержимый, у которого кончился припадок – тренировочный зал, залитый кровью, и на полу… кого-нибудь. Кого-нибудь, кого уже не сможет воскресить, сделать так, чтобы всего этого не было.

Однажды этот кошмар Фрея почти что сбылся: он в поединке заехал по голове своему товарищу, Йохану, разозленный, когда тот больно достал его тренировочным клинком по кисти – по и без того разбитому, дважды ломаному большому пальцу. Удар пришелся по голове – конечно же, защищенной кожаным шлемом; но шлем не помог, Фрей со всей неконтролируемой силой прорубил кожу, и Йохан упал на пол, заливаясь кровью, и его пришлось срочно приводить в сознание и тащить в травмпункт – зашивать рану. Именно там, в травмпункте, когда Йохана уже уводили в кабинетик люди в белых халатах, Фрей извинялся второй раз в своей жизни. Поймал за рукав бледного, залитого кровью приятеля и сказал неловко, чувствуя себя последним дерьмом: «Извини. Я не хотел… Извини, пожалуйста.»

Врачи увели Йохана, а Фрей дал себе мысленный обет – всегда держать себя в руках. Никогда не бить со своей настоящей силой.

И теперь, перед лицом совсем настоящих врагов, путы того давнего обета осыпались с него, как шкурка мертвой личинки. Как лопнувшая от напряжения мышц веревка.

А что, в этом было даже что-то веселое, какая-то бешеная рыцарская радость – драться насмерть. Не жалеть ни себя, ни других, совсем не жалеть, выбить ногой проклятую дверь, за которой двадцать лет держал взаперти своих демонов, выпустить их наружу, стать свободным. Если уже не важна ни сохранность членов, ни сохранность жизни – человек может совершить очень многое, о, безумно многое! В десять раз больше, чем тот, кто надеется уйти живым. И в этом у меня, осознал Фрей почти со смехом, сейчас огромное преимущество. Враги, от которых нужно прикрыть уход короля и брата, меня боятся, хотя бы слегка… А мне самому уже нечего бояться.

Кроме того, на все отчетливо Божья воля.

За оставшуюся секунду успеть многое – пока молодой полицейский, с вытянувшимся гладко выбритым лицом, разворачивается вслед беглецам, и глаза его медленно меняют выражение – от недоумения на какую-то хищную радость, понимание; пока старший полицейский, уже стоящий одной ногой на асфальте, медленно тянет из машины вторую ногу, зацепившуюся за что-то под сиденьем, а рука ползет к поясу – не то за резиновой дубинкой, не то к кобуре… Пока небольшой серый инквизитор приоткрывает рот для выкрика, вытягивая длинную руку с указующим перстом беглецам вослед…

Пока эта секунда не иссякла, у Фрея было время оценить ситуацию.

Их трое, но монах не в счет. То есть он являет собою определенную опасность, но не боевую. Его внимание скорее надо постараться переключить, чтобы он не сделал единственного, чего не надо бы – не вызвал бы по рации какого-нибудь подкрепления.

Самый опасный из двух оставшихся – старший, потому что у него оружие. И если у него хватит ума от неожиданности не броситься на Фила, он будет стрелять прямо от машины. То есть надобно все время быть отгороженным от него его же собственным младшим коллегой. У которого, конечно, есть дубинка, но при определенной степени приближения это преимущество скорее обернется недостатком.

Отлично, Фрей, это будет веселая битва. Пожалуй, ты сможешь задержать их надолго, минут на десять, а если очень повезет – то… Но главное – никогда не недооценивать противника.

Похоже, ты сможешь это сделать, Фил, подумал он, уже разворачиваясь, уже направляя свое послушное тело – лучший инструмент, данный Богом, лучшее оружие – в длинный бросок. И еще одно преимущество на твоей стороне – неожиданность. Превращаясь в боевую машину – уже в машину смерти – он на грани обычного осознания себя услышал тонкий голос, то, чего никогда не было – высокий голос, читающий стихи, и вспомнил, про что были те стихи. Спасибо тебе, брат, что написал их про меня. Но ты живой, ты еще живой, прошу, останься живым. Святым идиотам неведом страх. И только когда ты отсюда уйдешь, я буду спокоен и рад.

Все правильно, такие, как я, рождаются как раз для того, чтобы защищать таких, как ты. Как ты и… молодой король, который должен получить свое время вырасти мужчиной.

Много здесь было всего – и меч и крест, холодной звездой обжигавший грудь под рубашкой, и взгляд матери (но Фрей успел сделать, что нужно, он сунул Алану свои документы перед тем, как оттолкнуть его от себя – и теперь все будет не так уж плохо), и то, какое лицо было у Арта, когда он встал с колен. И то, чего никогда не будет – коленопреклоненный Фил, поцелуй на узенькой кисти.

Все это уже не очень важно. Потому что на все отчетливо Божья воля.

Пусть даже Фрей никого из них больше никогда не увидит. Война есть война, и безнадежная война остается собой, работая по тем же рыцарским, безнадежным законам. Но оттуда, сверху, хорошо видно, есть ли на свете что-нибудь безнадежное.

Глава 10. Ал

…Есть ли на свете что-нибудь безнадежное более, нежели вечерний стоп на трассе местного значения город Кристеншельд – село Преображенское?

Из города они с Артуром выбрались без особого труда, но Алан как всегда заплутал, и в итоге они проехали километров сорок по трассе совсем другого направления. Чтобы вернуться, потребовалось еще несколько часов. Арта надлежало покормить, потому что обедать надо, даже если у тебя убили брата, и Алан, дергаясь на каждый посторонний шорох, купил отвратительный обед – бульон из кубика концентрата и пара холодных сосисок – в придорожном кабачке на ненадобной трассе. С которой следовало убраться как можно скорее, потому что чем бы ни кончилось сражение Фила, дорог нужно было опасаться. А широких дорог – опасаться особенно сильно.

Но, кажется, им все-таки улыбалась удача: подвернулся рейсовый автобус, на котором доехали до Кристеншельдской окружной дороги, а там, не входя в город, пешком добрались наконец до нужного шоссе – не в пример прежнему узкого, «одноколейного», с вожделенным синим указателем: «Верхние Выселки 45. Святогоры 80. Преображенское 100». И кривая стрелочка, означающая, что в некоторый момент желающим попасть в Выселки придется свернуть направо.

Солнце, уже вечереющее, висело низко над дорогой; свет его сделался из золотого – красноватым, точно в золото прибавили меди. Самое любимое Аланово время суток. Да еще и краски заката на зеленых склонах виднеющихся впереди гор – красота, глубоко проникающая в сердце, разрывающая его напополам… Длинные косые лучи из-под высоких облаков над горизонтом – как будто там, за облаками, сияет Чаша Грааль. Ведь там, посреди Рая, сияет чаша Грааль. Сказал бы и умирая – сердце отдать не жаль. Там, посреди Рая, рдеет цветок один… Сказал бы и умирая – Розу ищи, паладин.

Так бились и падали в небо слова под тяжелый колокол горя, колотивший у Алана в голове. Он не знал наверняка совсем ничего, но сердце его безошибочно знало, что Годефрея он больше никогда не увидит. Чувствуя себя смертельно усталым – я не хочу никого видеть, я хочу просто доделать все до конца и спать, спать – Алан провел рукой по нечесаным волосам, убирая их с глаз. Просвечивающий сквозь них ало-золотой свет (дивная, грозная мистерия вечернего неба… Закат наискось, вдалеке – лучи до земли, алая кровь, алое золото, сумасшедшая осенняя лазурь) дробился слезной радугой. Господи, как же я устал.

В кармане было что-то твердое, прямоугольное, воткнувшееся в бок при неудачной попытке откинуться на спину. Он вытащил посмотреть – и сердце его еще раз раскололось: это была красная книжечка, личная карта, то, что вложил ему в руку Фил, прежде чем навсегда оттолкнуть его от себя… «Вот, возьми. На всякий случай». Не на Аланский всякий случай – нет, на его, Филов, на тот всякий случай, если его убьют и будут обыскивать тело, желая знать, кто он такой.

Это чтобы гадали подольше. Чтобы не трогали маму и сестер, чтобы не вышли через них на Эриха.

На черно-белой фотографии – спокойное белое лицо, черный воротничок рубашки, светлые, глядящие прямо перед собой глаза. Квадратный, выставленный вперед подбородок. Волосы еще длинные, гладко зачесанные назад, завязанные в хвост. Таким ты был, пока все это не началось. Годефрей Филипп, без малого двадцать три года. Теперь уже и в вечности – без малого двадцать три.

Артур, молчаливо стоявший рядом, чуть тронул его за рукав. Алан дернулся, словно просыпаясь – и верно: за десять минут краткого привала на обочине, вдалеке наконец появилась машина. Предыдущая, проехавшая минут пятнадцать назад, конечно же, собиралась свернуть на Святогоры через два километра, и двум усталым мальчишкам на обочине – наверное, братьям – помочь ничем не могла. Водитель, толстоватый дружелюбный дяденька с торчащим из-под майки волосатым животом, перед тем как укатить, пошарил на заднем сиденье и вручил Артуру кисловатое большое яблоко местного сорта. Яблоко Артур послушно схрупал две минуты назад, огрызок, поразмыслив, бросил в кусты. Это не мусор, это штука природная, его бросить можно.

О, машина! Очередная маленькая надеждочка! Алан согласно кивнул, затолкал Филову карточку обратно в карман, поднимаясь не без труда (Артур протянул ему было руку, чтобы помочь – но тот не заметил). Рюкзак поднимать не обязательно – пусть себе валяется пока, если повезет с машиной, сразу в багажник погрузим… Алан встал, расправляя плечи, как раз лицом к заходящему солнцу, слепившему глаза, и привычно выкинул в сторону правую руку с отставленным большим пальцем.

Солнце, светившее в правый глаз, превращало приближающийся фургончик в темный, четко обрисованный силуэт. И поэтому цвета его – синий и белый – Алан разглядел, только когда он подъехал совсем уж близко. Да что там, и без того убегать было бы бесполезно, и некуда – в сторону от дороги, и кувырком в кусты, и бегом через открытое поле – плохая уловка против Монкенской Окружной полиции.

Нелегкое дело – патрулировать все шоссе, ведущие из Кристеншельда. Тем более что искомые преступники, возможно, еще скрываются где-то в городе, а город большой, и закоулков там много… Но если речь идет о таком серьезном преступлении, как – последовательно перечисляем – убийство женщины, похищение ребенка, а потом – оказание сопротивления властям, в результате чего убит один полицейский и серьезно ранен другой, – то можно обратить внимание и на такое пустяшное явление, как жалкая сельская дорожка направлением на три не менее жалкие деревни. А дело-то касалось не только светских властей – ООНовские полицейские по просьбе эмериканского ордена (розыск, патронируемый святой инквизицией, дело каким-то образом затрагивает интересы Римского Престола) подключились к расследованию, и как было бы удачно, если бы одного из террористов удалось взять живым! Но, к сожалению, Монкенская Окружная полиция – это вам не миротворческие службы, и преступник, чья личность до сих пор не установлена, был убит при оказании сопротивления властям. Бывший при патруле эмериканец брат Амелий не подробно, но уж как мог описал приметы террористов, успевших скрыться, и вообще эта республиканская полиция ни на что не годна, если бы не монахи – все бы позорно упустила, и мало ли, кому не хочется патрулировать никчемные сельские дороги – разозленные ООНовцы всех на уши поставили, эти дурацкие инквизиторы их науськали, откуда их чума принесла на нашу голову… Так, или примерно так, размышлял молодой полицай Иннокентий Леонид, сидя за рулем и стараясь не глядеть на жующего жвачку коллегу (все время кэп их вместе отправляет, издевается, что ли – как будто не знает, что они с этим Томасом друг друга терпеть не могут… Отвратительный день, да еще и солнечный, как назло. Эх, Эмма, Эмма, ну какого же Темного так поступать? Ведь этот урод, он просто посмешище всего отделения. Эх ты, Эмма, я-то думал, ты – понимающая девушка, а оказалась обычная шлюха, которая вешается на шею тому, кто больше даст… Да еще, в добавок ко всем несчастьям, разболелся давний приятель, коренной зуб, давно пора бы вырвать, теперь уж точно вырву – завтра же пойду в клинику, сколько можно мучиться… И если бы «этот урод» Томас не толкнул его локтем под руку (машина слегка вильнула), он и не заметил бы двух голосующих фигурок впереди, на обочине. Солнце светило прямо на двоих автостопщиков, и у одного ярко блестели светлые волосы, а второй был совсем маленький – подросток. Две противоположные мысли – «Описание, кажись, подходит» и «Вот надо же, сопляки какие, куда уж там террористы» – прозвучали в голове одновременно, когда Иннокентий, трогая кончиком языка дупло в больном зубе, нажал на тормоза.

…Рука Алана все еще висела, покачиваясь, в воздухе, хотя сердце уже обрушилось в пятки. Артур, пряменький, напряженный, смотрел на него снизу вверх. Фил, черный и непроницаемый, как всегда, чуть заметно кивнул товарищу, слегка оттесняя его назад, чтобы прикрыть собой… Так, стоп, какой еще Фил? Нет никакого Фила. Это сам Алан, теперь бывший еще и Годефреем, чуть заметно кивнул тому, за кого отвечал, слегка оттесняя его назад… чтобы тот мог бежать, если все будет совсем плохо.

Как это дико и непривычно – быть старшим из двоих. Быть тем, кто отвечает за себя и за спутника.

– Привет, парни. Автостопом занимаетесь?

Этот парень в серой форме был ненамного старше Алана. Наверное, где-то Риков (и Филов) ровесник. Второй, сидевший за рулем, был чуть-чуть постарше, слегка перекошенный на лицо; а этот выглядел и обращался вполне дружелюбно.

– Ага, – съеживаясь, Алан послал полицейскому самую свою безобидную и глуповатую улыбку. Главное – не выбиться из образа, помоги мне Господь, я сейчас – дебил-подросток, прогуливающий школу, а это – мой младший брат, о, надо же было быть таким дебилом, чтобы не придумать подходящую легенду заранее.

– Ага, сэр… Простите, сэр… А разве запрещено, сэр?

– Да вроде нет пока, – полицейский – ничего, довольно красивый парень, темноволосый, с тонкими усиками – языком передвинул во рту комочек жвачки. – Хотя это смотря кому. Поэтому, ребята, давайте показывайте документы.

Он уже выбрался из машины – для порядку, должно быть, для большей внушительности; солнце, светившее у него за спиной, окружало полицая золотым ореолом.

Второй полицейский, некрасивый и рябоватый, с длинным неприветливым носом, придававшим лицу какое-то унылое, птичье выражение, забарабанил пальцами по рации.

– Ой, сэр… Документы, сэр?..

– Именно – «документы, сэр», – передразнил красивый полицейский, кокетливо кладя руку на пояс, на рукоять ужасной резиновой дубинки. Глаза Алана невольно метнулись к ней, оценивая размеры и тяжесть. Потом виновато обратились к Артуру.

– Эй, Рики (Имя, словно бы освободившееся после смерти брата, выскочило само, совершенно случайно.) У тебя есть, это… какой-нибудь документ?

– Ой, не-а, – Арт округлил серые глаза, моментально понимая и подхватывая нить спасительной игры. – Или нет, щас. Погодите, сэр. Где-то справка была из школы…

Он старательно полез искать в свой клетчатый рюкзачок, потом, расстегивая джинсовую курточку, зашарил по карманам, что-то бормоча под нос, вроде «Сейчас, сейчас… Помню ведь, была же…» Полицейский терпеливо ждал, перекатывая во рту жевательную резинку.

– Давай, ищи-ищи… Братья, что ли?

– Ага, сэр, братья. (За долю секунды пытаясь решить, что хуже – показать личную карту с магнаборгской печатью и потом объяснять, что они делают в такой дали от дома в начале учебного года, или пытаться отвертеться так?) Я Алан, а это Ричард… Второе имя Эрих, сэр.

– Не-а, Ал, ничего нету, – огорченно сообщил Артур, покаянно разводя руками. – Вот, только учебник англского лежит…

Мгновение ужаса: некоторые дети подписывают свои учебники. Но не Артур: книжица, которую он с выражением тупого недоумения предьявил полицейским, была обернута в девственно-чистую бумажную обложку. Надписан только класс в верхнем уголке – «6, группа С».

– Да зачем мне твой учебник, – уже начиная раздражаться, полицай махнул рукой. – Мне личности ваши надо установить. Знаете, что бывает с теми, кто по дорогам без документов шляется? Их сажают в тюрьму на пятнадцать суток за бродяжничество, («Ой, сэр, но ведь мы же не бродяжничаем, сэр…»), а потом отправляют их в детскую колонию. Если у них, конечно, нет дома. Где живете, парни?.. И куда направляетесь?

Еще мгновение замешательства (что соврать? А если обыщут? Наверняка обыщут… О-о, лихорадка, как же мы влипли…)

– Э… Это…

– Где живешь, я спрашиваю? Ты что, слабоумный?

– В М…В Магнаборге.

Полицейский – не этот, а другой, тот, что сидел в машине – громко присвистнул. У усатого брови слегка поползли наверх, а выражение тоскливого раздражения сменилось живейшим интересом.

– Вот как! Столичные, значит, жители?

– Д-да, сэр…

– И куда же имеем честь направляться в начале учебного года?

– Мы… Это… в Святогоры.

– Ишь ты, в Святогоры. А что вы в Святогорах забыли?

– У нас там дедушка… И бабушка.

– Удивительная любовь к прародителям, – фыркнул усатый полицейский, так и сверля Алана глазами. Солнце с каждой минутой опускалось все ниже, и свет его из оранжевого далался багровым. Как кровь, Боже Ты мой. Как кровь.

– Эй, Леонид, слышь, что он плетет? В деревню к бабушке собрался по осени. Навестить престарелую родственницу.

– А чего вам у нее понадобилось? – вопросил из глубины машины тот, кого назвали Леонидом. – И почему это вы в такой далекий путь без документов отправились, позвольте спросить?

– Отчим у нас… Очень злой, – вдохновленный безнадежным страхом, врал Алан, уже понимая, что болото затягивает все глубже, но продолжая трепыхаться из последних сил. – Вот мы с Рики и собрались оттуда подальше. Сэры, вы нас отпустите, пожалуйста, мы очень устали, очень не хотим, чтобы нас обратно отправили…

– Из дома, стало быть, сбежали? – Усатый полицейский похрустел суставами пальцев, довольный, будто совершил Бог весть какое удачное расследование. – Ну, это не наше дело. А дело это – Магнаборгской муниципальной полиции, с ней вам и разбираться, когда розыск объявят. К тому же вы, парни, еще и несовершеннолетние. Что, крепко вас отчим порол, что вы от него бежать намылились?

У Алана чуть свело лопатки. До чего же тяжело и отвратительно рассказывать эту жалкую, лживую историю, но что поделаешь, только бы получилось – и круглый дурак, забитый дома до предела, поднял перепуганные темные глаза.

– Ох, сэр… Еще как, сэр. Отпустите нас, сэр… Пожалуйста.

– Сожалею, парни, но у меня работа. Давайте-ка в машину, отвезем вас к вашему деду, установим личности. Раз документов нету.

– Документов, сэр? Так есть у меня документ, – заторопился Алан, скидывая рюкзачок. – Я-то думал, что вам вот его документ нужен. А вам, значит, главное, чтобы я документ показал?

– Матерь Божья, какой идиот, – потрясенно протянул полицай, еле сдерживая смех. Алан, как можно дольше копаясь в кармане рюкзака, то и дело что-нибудь роняя – («Да ты что, не видишь, Том – он нас дурачит! Под дебила косит, сопляк. В машину их обоих, и в Кристен на выяснение!» – злобно прозвучал из фургончика голос унылого полицейского) наконец извлек красную потрепанную книжечку, глупо улыбаясь, протянул ее усатому Тому. Может быть, еще и пронесет.

Том несколько секунд, слегка хмурясь, шевеля бровями, всматривался в фотографию, шуршал страницами. Вслух прокомментировал:

– Год рождения – 116. Ничего себе школьничек, Алан Эрих. Девятнадцать, значит, лет?

Обратил-таки внимание, гад. Обратил.

– Ладно, господа, – второй полицейский, с легкой ленцой вылезая из-за руля, звякнул какими-то зажатыми в руке ключами. – Давайте-ка, полезайте в фургон. В Кристене с вами эти… инквизиторы потолкуют – и езжайте куда хотите, хоть к бабушке, хоть к прабабушке. А то что-то вы темните много.

Он хотел открыть заднюю дверь фургона, ту самую, что с зарешеченным квадратным окошком – вот что он хотел сделать, этот полицейский с выражением лица, как при зубной боли. И теперь уже точно не осталось другого выхода, подумал Алан с тоской, с безумным страхом, все не умея, никак не желая стать Филом, но делать было нечего. Будем надеяться, что Артур успеет удрать. Добраться бы ему только до Преобораженки, а там помогут.

И Алан, больше всего на свете не желавший боя и старавшийся избежать до последнего, все-таки сделал это – у меня есть одно преимущество, неожиданность – стиснул зубы и, за полсекунды помолившись без слов, одним именем – «Годефрей» – бросил свое тело вперед, на того, кто все еще держал его личную карту, с сомнением вглядываясь в листок о полученном образовании.

Charge, добрый сэр. И забудь о своей жизни. Мама, папа, все святые, помогите мне, я не умею драться.

Быстрота сработала лучше, чем сам Алан предполагал и смел надеяться. Они с высоченным усачом, онемевшим от неожиданности, покатились на землю, полицай слегка ударился головой об открытую дверцу машины. Алан даже не мог крикнуть Артуру «беги» – чтобы не привлечь к нему лишнего внимания; лучше всего было бы отвлечь обоих полицаев на себя и только надеяться, что мальчик сам догадается, что нужно сделать. Сколько-то времени, хотя бы несколько минут, Алан расчитывал их обоих задержать. А потом, когда его все-таки убьют, останется положиться на милость Божью.

Как ни смешно, он недооценил свои силы: месяца тренировок под Риковым руководством все-таки не прошли впустую, и Алан довольно искусно вцепился врагу в кадык, изо всех сил придавливая его к земле, чтобы не дать ему вооружиться дубинкой. Хрипя и плюясь ему в лицо, полицейский не сразу принялся отбиваться – видно, совсем не подозревал хоть какой-то опасности в хлипком на вид светленьком дурачке.

Однако ужасающий удар по голове, взорвавший сгусток красноватой тьмы в глазах, едва не вышиб Алана прочь из сознательного мира. Следующий удар той же дубинки, уже не по затылку – Алан слегка завертелся, как раздавленная змея – пришелся в скулу, захрустела какая-то кость, мне сломали голову, подумал Алан, превращаясь в шар черной боли, пока полицейский тяжелый ботинок вламывался ему куда-то пониже спины, в копчик, пронизывая весь позвоночник. Однако он не разжал пальцев, уже заваливаясь на бок, попытался свести их в кольцо конвульсивным движением, которому боль только придала больше сил. Алан не знал, кто это хрипит – он сам или его враг, плюющийся сгустками слизи; цель второго врага была – разорвать их, разъединить, и он попробовал из последних сил прикрыться тяжелым, изгибающися под ним телом, пока очередной удар не вломился ему в плечо, в локоть, в шею – туда, где она переходит в спину, и торчит такой специальный позвонок, болящий, если долго сидеть за компьютером…

Он чувствовал боль – но как отдельные тупые вспышки темноты; мудрое тело, лучшее оружие, уже действовало само, независимо от осознания того, что больше он не выдержит; и оно не собиралось отпускать горло врага, не собиралось кончать драться, извиваться, уворачиваться, откатываться в сторону, пока его совсем не разобьют.

Когда новая, еще неизведанная боль прошила ему – Слава Богу, не спину, и слава Богу, не голову, нет, всего лишь левый бок, зацепив только самый край, кожу, и что там еще – мышцу, жир – он уже не смог сдержаться, заорал, разжимая пальцы и замирая на миг (вот, меня убили)… Это выстрелил наугад, добравшись-таки до пистолета, придавленный Аланом полицейский – но выстрел был не самый удачный, хотя и в упор. Впрочем, все равно хорошо – Алан, изгибаясь от боли, на миг замер, слабея, и этого мига хватило тому, что стоял над ним с дубинкой, чтобы заломить беззащитную руку, навалившись откуда-то сверху (третьим в нашу кучу-малу, а кто третьим в нашу кучу-малу), и рука страшно захрустела, будто бы отрываясь, и Алан снова закричал… Сейчас я умру, сейчас я потеряю сознание, блаженно подумал он, проваливаясь куда-то в колыхающееся небытие, а Король, наверное, успел уйти, а если нет – я все равно выхожу из игры.

Новый звук выстрела, бухнувший, как собачий лай, пинком выпроводил его из небытия обратно. Тело, навалившееся сверху, превратилось из источника бешеной боли просто в мягкую, мешающую дышать, оползающую вниз гору, и Алан сполз вслед за нею, полуослепшими глазами сквозь розовый дымок глядя на Короля.

Артур, бледный, с закушенными губами, в одной мятой футболке стоял над ним, двумя руками держа перед собой еще теплый пистолет.

Труп полицейского, с головой, запутавшейся в наброшенной сверху синей джинсовой курточке, курточке, в которой зияла прожженная выстрелом круглая дыра. Пустая кобура хрустнула под телом, мягко свалившимся набок – с мешанины тел, и дальше, на асфальт.

– Ар…ти… – выговорил Алан, с трудом разлепляя губы. Ему было трудно говорить, но еще труднее – думать, соображать, что происходит, что надобно делать дальше. – Ты… его… убил.

Мальчик кивнул. Руки его сильно дрожали. Он хотел что-то сказать, но вместо этого побледнел еще сильнее, все не выпуская пистолета, оперся на машину, согнулся пополам – и его стошнило.

Алан попробовал встать – и, как ни странно, ему это удалось. Бок слегка кровоточил, но болел несильно: пуля прошла навылет, не зацепив ничего существенного. Хуже всего оказалась правая рука, отказывающаяся повиноваться, вся пульсирующая болью, да еще – настойчивый розоватый туман, все сгущавшийся перед глазами. В голове от двух ударов что-то сместилось, и соображать давалось с трудом.

Однако нужно было доделать начатое. Усатый полицейский лежал без сознания, основательно Аланом придушенный – но мог со временем и прийти в себя. Алан, нагибаясь медленно, как старик, вынул пистолет из кулака лежащего, разгибая палец за пальцем; но выстрелить в бессознательного не смог. Так и стоял над ним в розоватом тумане, покачиваясь и слушая свое тело, которое начало болеть разом во всех раненых местах, решив наконец заявить хозяину, что пора бы ему и на покой.

Арти, которого только что вырвало, с отвращением вытер губы рукой. Посмотрел на руку с не меньшим отвращением – и вытер ее о штаны. Кажется, на этот раз мозгов у него было побольше, чем у Алана, несмотря на то, что он только что убил человека. Это осмысленный и железный Арти достал из кармана Аланского рюкзака складной ножичек и аккуратно по очереди проткнул им все четыре шины. Потом отыскал в машине рацию – черный ящичек вроде радиотелефона, у него в руках как раз начавший хрипеть и курлыкать – и несколькими ударами рукояткой пистолета размозжил его в куски.

Алан наблюдал за его деятельностью сквозь свой красный туман, и восхищался бы – но не мог. Слишком болела рука. И голова. И поясница. И бок.

Солнце светило закатным, багрово-оранжевым светом, окрашивая в красное и без того красное поле боя, длившегося не долее трех минут.

– Надо куда-то деть тело, – сообщил стеклянным голоском Арти, поднимая свою куртку с головы трупа. Алан послушно кивнул, думая, что же будет, если он потеряет сознание. Потом он левой рукой помог мальчику затолкать тело в фургон. В ту самую открытую заднюю дверь, которую закрыли бы за ними обоими.

Бессознательного человека – а что с ним сделаешь – оставили как есть. Алан хотел проверить, жив тот или нет, но понял, что если наклонится – то упадет и уже не встанет. Оба пистолета, так неуместно смотревшихся в тоненьких руках мальчика, Артур положил в свой рюкзачок, чтобы выкинуть где-нибудь по дороге. И лучше – в воду.

Теперь надо было уходить. И уходить не по шоссе, а лесом, если не желаешь, чтобы вслед за полицейскими за тобой приехало несколько десятков их друзей и коллег. До ближайшей деревни Святогоры, чьи огоньки уже начинали зажигаться за ближайшим поворотом, было совсем недалеко. А до Преображенки – еще километров двадцать, и по прямой, только в конце дорога круто забирает вправо. Может быть, если идти не по шоссе, а напрямик через лес, получится даже меньше.

Арти вытащил из Аланова рюкзака чистую майку, разорвал на две половины, сделал толстый тампон. Когда-то у двоих искателей короля была походная аптечка, а в ней бинты, йод, ранозаживляющая мазь… Но все эти сокровища остались в рюкзаке у Годефрея, а Годефрей остался далеко-далеко, по ту сторону мира, и жалеть об этом было незачем. Поэтому пришлось ограничиться жеваными листьями подорожника и тампоном, плотно примотанным к боку полосами пластыря. Пока сойдет и так, тем более что рука болела куда сильнее.

Они спустились с шоссе, примерно прикинув направление, и зашагали – сначала через поле, на котором белели скрюченные стволы маленьких горных яблонь, а потом – в лесок, все густеющий по мере продвижения, а закат на небесах догорел, и наступила осенняя ранняя ночь.

Алан шел, и каждый шаг отдавался во всем теле тупой оглушительной болью. Несколько раз он останавливался от розоватого дымка, все уплотнявшегося в глазах, и страшное головокружение выворачивало тошнотой его пустой желудок. Вернее, в первый-то раз он был еще не совсем пустой, а потом остались только мучительные позывы.

– Были бы мозги… было бы… сотрясение, – ответил он чуть слышно на встревоженный молчаливый взгляд Артура Артуровой же шуткой, с трудом отрываясь от очередного спасительного дерева. – Надо… идти. Только вот попью… водички.

Поклажей они с Артуром поменялись. Алан, который сначала намеревался решительно в этом отказать, на третьем шаге под увесистым рюкзаком безропотно отдал его мальчику. Тем более не такой уж он был и тяжелый, килограмм двенадцать, а Алану что-то нелегко было нести и свой собственный вес.

Наконец, окончательно потеряв направление в темноте, они улеглись спать куда попало, у каких-то корней, на Аланов расстеленный спальник, крепко прижавшись друг к другу, чтобы не замерзнуть. Правая рука продолжала пульсировать болью, а левая вообще, кажется, не была предназначена ни для какой деятельности; ей даже пробку с фляжки было трудно открутить, даже, извините, растегнуть штаны, чтобы сходить в туалет. Алан уснул очень быстро, несмотря на боль, и стонал во сне, а Артур лежал рядом, греясь об его очень горячее, словно сгорающее изнутри тело, и смотрел на огромные осенние звезды меж черных ветвей. Этой ночью он впервые поплакал о своей маме. А вот спать ему почти не пришлось.