Текст книги "Узкие врата (СИ)"

Автор книги: Антон Дубинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

– Ты, Фил… Поступай как знаешь. А я буду искать дальше… Потому что я отцу Стефану обещал.

Обещал…

Может, это было волшебное слово «обещал». А может, еще что-нибудь. Но Фил остался, Фил вместо того, чтобы отправиться на вокзал, высматривать подходящий поезд до родной столицы, зашагал на трамвайную остановку, чтобы сначала выбираться за город, потом – стопом по шоссе до Виттенберга, а оттуда – по трассе местного значения, на Кастелен, при успехе можно дней за пять добраться, если остановиться в том же Форт-Раймонде, в их странноприимном доме – по две марки за койко-место на ночь.

И об этом своем решении он сожалел теперь, сидя в пластиковом кресле грязно-голубого цвета, мрачно глядя в темное запотевшее окно. На подоконнике – улечься бы туда, да уборщики все равно прогонят – стояла пластмассовая пальма в кадке, должно быть, украшение вокзала. Чтобы посетителям не так тоскливо было ожидать поезда. Смотри себе на пальму и думай, что ты у моря, на окситанском курорте… Боже мой, до чего же мерзкая пальма. Так бы и выдрал ее к Темным.

Фил опять согнулся, заходясь в натужном кашле. Горло его изнутри словно натерли наждачной бумагой. Сентябрь выдался не холодный, но переменчивый, с дождями, подлыми влажными ветрами – все, что вам нужно для пробуждения бронхита. Выкашливая под ноги душу, Фил несколько секунд посипел, как вымирающий динозавр, в попытке восстановить дыхание. Алан тревожно взирал на него с соседнего сиденья. Он, как всегда, читал «Спутник паломника» – вернее, пытался читать. Дело в том, что последнее предложение «Спутника» – этот самый город Монкен, некогда выросший вокруг монашеской п?стыни – было принято два дна назад. Книжечка кончилась.

Монкен, бывший архидиоцез отца Стефана, с превеликой натяжкой сходил за какой бы то ни было «центр веры». Ничего себе центр – обитель давно разрушена, от нее осталась только действующая церковь; город как город – окружной центр, четыре храма, два магазина «духовной литературы», странноприимный домик францисканцев – и тот уже по инициативе Стефана построили… Собственно, Фил согласился на посещение этого сомнительного «центра» по одной только причине – через Монкен проходило шоссе до Кристеншельда. А оттуда рукой подать до Преображенки, если, конечно, успеть на единственный в сутки автобус. Филу же очень хотелось – да нет, он был твердо намерен! – посетить в его уединении почтенного отца Стефана. Отца Стефана, инициатора этого идиотского предприятия. Разок заглянуть в его честные глаза, спросить – так, мол, и так, дорогой пророк… Не пора ли нам с Аланом домой? А то, знаете, что-то мы утомились. Может, вам еще пара откровений была, и искать все-таки никого не надо?

К Стефану хотел заехать и Алан. Но совсем по другой причине – чтобы обстоятельно доложить о ходе поисков, спросить, все ли было сделано правильно. И заодно подогреть умирающую уверенность, что они с Филом не просто идиоты, а исполнители важного задания. А кроме того, он хотел видеть Стефана. Очень хотел. Непонятно зачем – просто так… Потому что любил его, наверное. Потому что с некоторых пор ему было больше некого любить.

– Ох, Фил, как же ты кашляешь…

– Как умею, – мрачно пошутил тот, разгибаясь и с тоскою понимая, что сплюнуть здесь некуда. – Извини, дорогой, но по-другому не могу.

– Может, у тебя бронхит? – догадался смекалистый Эрих, откладывая книжку. Вид у него самого тоже был не цветущий – под глазами темные круги от недосыпания, кожа желтоватая, на подбородке – след зажившей ссадины. Это Сент-Винсентский подарочек от старых знакомых, до сих пор не исчез.

– Может, – немногословный Фил пожал плечами. Эх, сейчас бы горячего чаю с медом, да в постельку… Хотя бы в спальничек. На лавочку в электричке. Но предыдущая электричка до надобного Кристеншельда улизнула за пять минут до прихода пилигримов на вокзал, а следующая ожидалась в шесть-тридцать утра. Не слишком-то радостная весть в половину двенадцатого ночи.

– Может, у тебя жар? При бронхите всегда бывает жар…

Фил не успел увернуться – тот уже потянулся, прикоснулся ему ко лбу прохладной ладонью, а потом, обеспокоенно сдвинув брови, и губами. Губы у Эриха были сухие и чуть обметанные ветром, шершавые. Так мама с самого детства определяла у них с братом температуру, но мама Фила, очевидно, делала иначе. Потому что Фил отдернулся пораженно, едва ли не брезгливо.

– Эй… Ты чего?..

– И точно, жар, – сообщил Алан будто бы со скрытым удовлетворением, скрещивая руки на груди, как суровый доктор при обследовании. – Не выпьешь ли ты аспирина, в таком случае? А с утра мы купим вон в том киоске горячего чаю и нальем в него противокашлевых капель.

– К темным, – поморщился Фил, известный ненавистник лекарств, взъерошивая ладонью слегка отросшие черные волосы. – Ерунда, само пройдет. Аспирином тут не поможешь, поможет мне только посмотреть в глаза одному… Старому дурню.

– Стефан не дурень, – мгновенно вспыхнул Алан, краснея от собственной горячности. – Он же… Ну, Фил, он святой или вроде того. Если у нас чего-то не получается, это значит, мы что-то неправильно поняли. А сэр Стефан тут ни при чем.

– Ладно, – Филу не хотелось спорить. Признаться, было ему так плохо, что делать вообще ничего не хотелось, только лежать и иногда кашлять. Горло его изнутри саднило и раздирало, и говорить было не слишком-то приятно. – Неважно. Дай поспать.

– Ты что, ему правда не веришь? – тихонько спросил Алан, глядя в сторону. Они были одни в просторном полутемном зале, если не считать вокзальной рыжей кошки, гордо умывавшейся лапкою посредине зала, под электронными часами, и старенького бродяжки, спящего на тюках в дальнем углу. Полутемный зал, одна из синеватых ламп дневного света чуть мигала, вторая горела ровно, пальма на подоконнике отбрасывала длинную тень. Сразу видно, что это провинция – в Магнаборге в это время граждане только начинают выходить на прогулку, а этот город, похоже, уже спит. Только окошечко кассы светится, а за ним бедная кассирша, наверное, пьет крепкий кофе.

– Я? Стефану? – переспросил Фил, вместо честного возмущения, которое должен бы вызвать подобный вопрос, испытывая неожиданное замешательство. Ответил бы «нет», да только, похоже, это неправда. Ответил бы «да» – но он никогда не умел верить в некоторые вещи… В такие, как…

Стефан в самом деле умел лечить все болезни, вспомнил Фил запоздало. И ваш бронхит тоже, молодой человек – своим мятным отваром. Они с Аланом жили у бывшего кардинала, а ныне – отлученного священника без права служения – дня три, и сами видели, как к нему приходили люди. Женщина принесла кашляющего младенца; двое парней на притащили на носилках третьего, с прорубленной топором ногой. Явился и достопамятный дядька Николай вместе с сестрой, не менее достопамятной Лилией, и стеснительно рассказал про свою грыжу. На время общения с больными Стефан выставлял Фила с Аланом из дома, чтоб людей не смущали; но ребенок, когда его уносили, больше не кашлял, дядька Николай уходил с восторженно-озадаченным выражением лица, а парень с порубленной ногой обратно уковылял сам, опираясь на палку. Кто бы ни был этот Стефан, но он в самом деле лечил больных.

Он много рассказывал о себе – хотя сам не порывался это делать, но отвечал на любые вопросы. Историю Рика, которую он не знал в подробностях, Стефан выслушал с каменной неподвижностью, оперевшись на руки лбом. Алан плакал, рассказывая о брате; когда он закончил, Стефан поднял лицо от рук – и щеки его тоже были мокры от слез. Он смотрел на колеблющееся пламя в керосиновой лампе расширенными, блестящими от влаги глазами, и лицо его казалось худым-худым… Усталым-усталым.

– А, Галахад, Галахад… Как хорошо, что ты не видишь этого. Что он делает с нашей Церковью, с той, которую ты любил…

– Что, отец Стефан?

– Прости, Алан. Я… просто не сдержался. Продолжай, я слушаю тебя.

Алан еще, помнится, спросил – совсем в Эриховом духе вопрос, ни за чем не нужный – как-то раз, когда уже ложились спать (Фил с Аланом рядышком на полатях, а Стефан на тюфяке на полу, перед тем загасив керосиновую лампу и долго беззвучно молясь в темноте перед слабо мерцающей лампадкой в иконном углу).

– Сэр…

– Не сэр. Стефан. Что, юноша?

– А как вас в детстве звали? Стефи?.. Стеф?..

Почему-то не мог Алан представить Стефана ребенком, мальчиком; неизвестно, зачем ему это было нужно – но вот не мог, и все.

Отлученный священник улыбнулся в темноте – лежащий молча Фил этого не видел, но догадался каким-то шестым чувством. Ответил через несколько секунд, совсем тихо:

– Гай.

Это имя так сильно не походило ни на какое сокращение от Стефана, что Алан даже чуть поперхнулся вопросом. И так его и не задал. Но почему-то в голове у него все стало на свои места.

Стефан сам сказал еще через несколько секунд, объясняя как бы извиняющимся голосом, будто нужно было оправдываться в смене имени, в том, что раньше он был кем-то совсем другим. Просто человеком.

– Я сменил имя при рукоположении. Посмотрел в святцы на свой день рождения – 26 декабря, день святого Стефана Первомученика. Вот и все.

– Вам очень подходит, – неловко, словно искупая некорректный вопрос, шепнул в темноте Алан. Стефан чуть слышно усмехнулся с пола, и голос его – или Филу, усердно притворявшемуся спящим, просто показалось? – погрустнел.

– Хорошо, если так… Хотя пока это еще никак не проявилось. Это, должно быть, будет видно позже.

Фил не понял, что он имел в виду. Но почему-то поверил, и его пробрала легкая дрожь.

Вообще, когда Стефан говорил, Фил ему верил. Все время, даже когда старался не подпадать под действие его странной харизмы и нарочито грубил, обрывал с полуслова. И даже сейчас, после трех с лишним месяцев бесплодных странствий – шутка ли, почти всю страну низачем объехали! – Фил продолжал ему верить. Когда вспоминал его голос и безвозрастное, одновременно молодое и старое лицо – верил, да.

Стефан сказал, когда Алан спросил о его лице, что это из-за пищи Грааля. Тот, кто причастился ее, сказал Стефан, более не может стареть. Огонь и свет изнутри хранят его от болезни и от недугов времени, человек словно бы становится подобным себе, каким он будет в вечности. От пищи Грааля и разум Стефана стал ясен и остр, потому он теперь и может говорить на любом языке, едва услышит его или увидит написанные слова – порча Вавилонской Башни над ним больше не властна; и лечить он может тоже поэтому – если бы люди не пали некогда, любой из них был бы в силах изгнать любую болезнь из своего или чьего угодно тела. Зато вот есть мне теперь неинтересно, сказал Стефан с улыбкой – после пищи Грааля любая земная еда мне на вкус вроде сухого зерна, только хлеб немного получше… Кроме того, есть я часто забываю. Если бы еще в семинарские годы не взял за правило хотя бы раз в день обязательно есть, иначе тело откажется хорошо служить. Хотя в те же семинарские годы много времени получалось сберечь для чтения – еда, как оказалось, у людей полжизни занимает!

Нет, я пищу вовсе не презираю, улыбнулся Стефан на дурацкий вопрос Алана, отламывая себе за ужином кусок от круглого хлеба – пока юноши уписывали принесенную кем-то из посетителей картошку с рыбой. Просто я слегка помню, что такое еда – какой она должна быть. Это как новое, очищенное тело, которое людей по воскресении ожидает – та же самая материя, только наконец-то неискаженная, исправленная…

Но нам ли забираться в эти эзотерические дебри, приятель Эрих. Я иду, потому что я иду. Плевать на все, но этому человеку я все-таки, похоже, верю. Хотя бы потому, что если не верить, получается – Рик умер зря.

Но ничего подобного Фил, конечно же, не сказал. Хотя бы потому, что у него очень болело горло.

– Так веришь?.. Или нет?..

Вот ведь липучка. Догадливый, как Умная Герта.

– Сам не знаю, – искренне ответил Фил и откинул голову на спинку кресла, закрыл глаза, показывая, что разговор закончен. Алан подождал еще немного – не будет ли более подробного ответа; не дождался, тихонько вздохнул и пошел бродить по залу в поисках иного развлечения. Спать сидя он не умел. То есть пока еще не дошел до такой степени усталости, когда спишь в любом положении.

Фил, упокоив кое-как стриженую голову, сквозь опущенные ресницы видел, как тот приседает на корточки в центре зала, чтобы пообщаться с местной рыжей кошкой, и та благосклонно трется о его ноги в грязноватых джинсах, подставляет ухо для чесания… Алан чего-то ей тихонько рассказывал, («Кошка, кошенька, кошатина…») – пока той не надоело, и она направилась, гордо задрав хвост, проверить, хорошо ли спится в углу дедушке-бродяжке. Эрих пожал плечами и побрел искать себе новое занятие – читать у стены расписание электричек. Должно быть, в надежде, что сейчас объявится случайно не замеченная, самая что ни на есть подходящая – отправление через пять минут… Фил пару раз кашлянул, сдерживаясь – иначе потом не остановишься – и прикрыл глаза.

…Сдавленный Аланов вопль подбросил его на месте, как звук выстрела. Тот уже манил его – «Фил! Смотри сюда!» – от стены, энергично маша рукой. Видя, что вроде бы никто подопечного Эриха пока не убивает, Фил направился к нему нарочито медленно, стараясь не раскашляться вновь. И все-таки раскашлялся, похрипел, втягивая воздух, замерев под часами – «00. 30.», гласили оные часы, просто насмешка, еще и часа не прошло…

Кошка и старичок, одинаково недовольные шумом, завозились в углу, глянули недовольными глазами. Но Алан не заметил. Он был впервые за последнюю неделю сильно возбужден – не болезненно, а как-то иначе, по-хорошему; это Фил заметил, когда еще не мог разглядеть близорукими глазами черной строчки в расписании, в которую его товарищ энергично тыкал рукой.

– Здесь, смотри… Вот ведь. Я и не знал, что такой город есть.

Фил, недовольно, а может, просто близоруко морщась, несколько секунд созерцал пластмассовую плашку с черной мелковатой надписью, в самом низу здоровенного табло:

«Файт, 1. 05. Ежедн.»

Еще пара секунд потребовалась, чтобы понять – это название пункта назначения. И время отправления электрички. Ежедневно. Файт, Вера. Наверное, жуткая дыра.

– Видишь?..

– Вижу, – меланхолично согласился Фил, продолжая созерцать расписание. – И что из этого? Где причина прыгать до потолка?

– Он же сказал – a center di fait, в центре веры. В центре Файт, Фил, – растолковывал Алан, чьи зеленоватые при ламповом свете щеки зацветали алыми пятнами. – Ведь может же быть, что мы все время искали неправильно? Что нам все сказали прямым текстом, только у нас не хватило ума об этом подумать?

– Наверняка, – медленно выговорил Фил, не отрывая взгляда от расписания, – провинциальный городишка. Две электрички в сутки, утренняя и ночная. Дыра дырой. Никогда про него не слышал.

– Я тоже, – Алан привалился к расписанию спиной, потирая виски. – У меня есть тетушка, которая живет в городе Голубь. Так и называется – Голубь, это на севере, рядом с тевтонской границей, – доверительно сообщил он неизвестно зачем.

– Очень интересно, – согласился Фил с ледяной учтивостью. – Мне лично известны города с названиями Козел, Длинная Губа и Лев. А так же селение по имени Нижние Грязи.

– Фил, – беловолосый инфант поднял умоляющий взгляд. Глаза у него были точно такого цвета, как у Рика. – Фил, электричка через полчаса. Ну, чуть-чуть побольше.

– Через тридцать пять минут, – согласился Фил сдавленным голосом – он старался задушить в зародыше новый приступ кашля. – И что из этого следует? Что мы собираемся в нее сесть и отправиться в славный город Вера?

– А вдруг это оно и есть? – Алан смотрел на него просительно и одновременно настойчиво, словно требуя согласия. – Вдруг нам надо было сразу туда ехать?

– Алан, – Фил и сам не заметил, что в своей усталой речи едва ли не впервые назвал спутника по имени. – Знаешь что? Я сейчас хочу одного. Добраться до Стефана и сказать ему, что мы ничего не нашли. А потом поехать домой. И по приезде позвонить в деканат и узнать, не выгнали ли меня еще из колледжа. Я не верю в этот дурацкий Файт, Ал. Ты уж извини, но это было бы слишком просто. И слишком глупо.

Брат Рика продолжал смотреть ему в переносицу, сразу в оба глаза – есть такой способ смотреть в глаза… Меж бровями его появилась маленькая вертикальная морщинка. Лицо у Алана как-то странно заострилось, словно становясь младше, и Фил узнал это выражение лица. Оно означало, что Эрих уперся намертво, и появлялось крайне редко. Всего раза три – при выходе из Сент-Винсентской каталажки, и ночью в Магнаборге, в Риковой квартире, когда Ал вспрянул от сна со словами «Я знаю, где его искать. Я догадался…» И еще один раз – на станции Застава, среди залитой солнцем платформы без крыши и перил, когда он вытянулся в струнку, меряясь с Филом взглядами. «Мне приснилось, или даже было видение, что этот поезд… Что с него надо срочно сойти.»

– Слушай… Пожалуйста. Ну… Поверь мне еще один раз.

Фил нескоько секунд смотрел в тревожное, заострившееся, упрямое лицо. Потом не выдержал – слегка согнулся и закашлял, лая, как старый пес, отхаркивая сгустки какой-то пакости. Кашель продолжался минуты две; наконец черный рыцарь сумел справиться с собой, слегка отдышался, свистя, как испорченный пылесос, и снова встретил немигающий зеленовато-карий взгляд. Алан ждал, слегка закусив обветренные губы, и Фил увидел такую простую правду – что этот парень все равно, с Филом или без него, поедет в город Файт и проведет там положенные три дня, потому что некто внутри головы сказал ему, что это надо сделать.

Но старшим из них все равно оставался Фил.

И старший потер ладонью грудь, где под ключицами клокотали какие-то новые гейзеры мокрого кашля, и сказал честно, желая поступить правильно:

– Согласен. Поехали. Я тебе не поверил тогда в Заставе, и это будет… за тот раз. Только после этого мы поедем к Стефану. Этот раз будет последний.

Алан опустил глаза, словно бы созерцая рыжую кошку, опять пришедшую с ним общаться в поисках ласки и самостоятельно ласкающуюся о его ноги. То ли Филу показалось – то ли он в самом деле пожал плечами, мол, может, и последний, а может, и – кому как! Но это было справедливо, только справедливо, поверить еще один раз. Последний, в любом случае – последний.

– Спасибо. До часа мы еще успеем, ну, слопать чего-нибудь. Зато в электричке можно поспать, она часа два идет… И чего этот город так называется, хотел бы я знать? Ни в каких «святых местах» он вообще не значится…

Однако Фила даже за резкой бутербродов – с сыром вместо ненавистной печеночной колбасы – куда больше занимала мысль, найдется ли там, в роскошном городе Вера, где сносно переночевать.

И только уходя с вокзала под ночной сентябрьский дождь, он неожиданно понял, что пальма на подоконнике вовсе не пластмассовая, а живая. Наверное, ей на нетопленом вокзале зимой бывает очень холодно.

Глава 4. Ал

…Очень холодно принимал гостей городок со звучным названием Файт.

Переночевать оказалось негде, вокзал на ночь закрывался. И кто придумал такое идиотское правило?.. Большинство людей, приехавших ночной электричкой, вяло побрело по домам, кто-то уселся в дежурившее на пятачке перед вокзалом такси. Но Филу с Аланом ехать на такси было некуда. Поэтому в четыре часа утра, в самые темные часы суток, двое путников потащились наугад – вперед по неширокой улице, должно быть, главной Файтской магистрали, куда глаза глядят. Город и впрямь казался преизряднейшей дырой.

Алан разрезал влажный и беспросветный ночной воздух, как маленький отважный корабль. Фонарей в Файте явно недоставало, а молодая луна пряталась за плотной пеленой мороси. До земли, спасибо и на этом, дождь не долетал, испаряясь в воздухе; но холод все же пробирал до костей.

Алан шагал самой своей бодрой и независимой походкой, спиной чувствуя, как мрачно следует за ним Фил. Ему было холодно, сонно и слегка стыдно – почему-то Фил со своим бронхитом вызывал огромнейший комплекс вины. Но вместе со стыдом изнутри покалывало, как это ни дико, радостное возбуждение. Центр веры, center di fait. Неужели мы наконец-то что-то нашли, Господи? Неужели все это оказалось-таки правдой? Король. И сэр Стефан. И то, что все на самом деле не зря…

– Эй, Эрих. Мы что, собираемся пропахать весь этот славный город насквозь?

Он обернулся, готовый с полным спокойствием встретить Филов неодобрительный взгляд. В воздухе пахло влажной желтеющей листвой, и в этом запахе было что-то очень знакомое. И невыносимо правильное. Как ощущение deja vu – веха на пути, которую оставил кто-то, уже здесь проходивший, может быть – твой ангел-хранитель… Запах межсезонья, запах перемены. Далеких стран, рыцарских походов… Как ни странно, запах жизни.

– А что ты предлагаешь? Улечься под кустом? И куста-то поблизости нету…

– Посмотри-ка, что это во-он там? – Фил взял его за плечо и развернул вправо, указывая на что-то непонятное, смутно-черное на стене дома. То ли темное пятно, то ли дырка.

Не дожидаясь приказа «пойди и глянь», Алан послушно потопал исследовать черное явление; на поверку оно отказалось подвальным окошком с выломанной решеткой. Из темноты юноше едва ли не в лицо выпрыгнула крупная пятнистая кошка и с воплями умчалась прочь. Наверное, она там жила и не ждала гостей.

Окошко – непонятно, для чего такие делают, может, для вентиляции – было достаточно широким, чтобы без труда пролезть человеку. Фил посветил внутрь фонариком, поводя им сверху вниз, и высветились низкие своды, стены с облупившейся от влаги желтой краской, длинный кишечник дома – система тихо урчащих труб. В углу, под одной из них – толстой и лениво гудящей – громоздилось, как ни странно, некое ложе: распоротые «по швам» картонные коробки, еще что-то светлое.

Фил спрыгнул в подвальное окошко первым, потом втащил оба рюкзака. Алан, морщась от затхлого подвального запаха, осторожненько слез вслед за ним, стараясь ни к чему не прикасаться руками. Последний раз он мыл голову шесть дней назад, в туалете на вокзале в Элдборге; а по-хорошему, целиком мылся в гостинице обители святого Раймонда, когда они ехали на Кастелен… Это около месяца назад. Конечно, Алан старался, несмотря на прохладную погоду, мыться с мылом во всех встречных речках – и не простужался, как ни странно; но это мытье не сравнить с горячим душем! И теперь чистюля Ал страдал немеряно от собственной немытости, не желая усугублять это состояние при помощи подвальной грязи.

Фил же, обладавший куда меньшей брезгливостью, преспокойно ворошил руками картонное ложе, светя фонариком и удовлетворенно хмыкая. Хотел что-то сказать – но, на беду, закашлялся. Фонарик в его руке заплясал, как на сюрреалистической дискотеке. Этот приступ длился минуты три. Алан уж было решил, что товарищ задыхается, но тот огромным усилием прекратил лающий залп, отдышался, вытер выступившие мутные слезы.

Что-то просипел.

– А?

– Я говорю, сюда иди. Тут спать можно.

Алан неуверенно пошел на свет, спотыкнулся о какую-то особо вредную трубу с вентилем и оглушительно упал, больно подвернув руку. Так бывает с каждым, кто гнушается подвальной грязи, сказал бедолага себе, поднимаясь и растирая запястье. Он все еще морщился от боли и брезгливости – как и всякий гордец, умудрился свалиться в самую грязь! У прежних жильцов здесь, видимо, была помойка, не то – продуктовый склад: сваленные в кучу пластиковые бутылки, банки от консервов… Алан почувствовал на локте что-то инородное, тронул пальцем и понюхал: так и есть, протухший шпротный паштет.

– Ну что там у тебя?

– Ничего… Упал немножко.

– Поздравляю. Ничего не сломал, надеюсь?

– Да вроде нет… Только в помойку какую-то въехал локтем.

Фил удержал при себе изречение о том, что там Эриху самое место; сказал только, стряхивая с широкой картонки давнюю пыль:

– Под ноги надо смотреть.

– Фонарь-то небось у тебя, – вяло огрызнулся тот, подходя наконец куда следует. При виде картонного ложа на настиле из досок от ящиков глаза Алана и в темноте заметно расширились:

– Слушай… Мы на этом собираемся спать? Здесь же какие-то бродяжки жили…

– Постелим спальники, – Фил уже беззаботно выпотрашивал свой рюкзак, пристроив фонарик боком на трубу. – Зато вот эта труба, она теплая. Наверное, теплую воду в дом подает. Ночка сегодня не самая жаркая на свете, и завтра ожидается что-то подобное, так что этот подвал – просто отель нашей мечты.

Алан сглотнул и промолчал. Больше всего на свете ему хотелось умыться и почистить зубы, но с этим придется подождать по меньшей мере до утра. Вот оно, настоящее умерщвление плоти – когда ты свалился в помойку, а помыться тебе негде!

К своему великому стыду, он понял, что если не отмоет пальцы от паштета, то просто разрыдается.

О, спасение! Оно пришло неожиданно – когда Алан полез в рюкзак за спальником, левая, неоскверненная паштетом его рука наткнулась на холодный и гладкий бок фляжки. Там была вода, обыкновенная вода из крана в вокзальном туалете, и набрал он ее во флягу на всякий случай: целая бутыль крепкого чая и пакет с молоком покоились где-то в недрах Филова рюкзака. Почти пританцовывая, будто нашел не фляжку с водой, а лекарство от всех болезней, мученик собственной чистоплотности отошел в сторонку и прямо в темноте умылся с мылом, сам себе поливая на ладонь. А голову завтра помоем, жизнерадостно предвкушал он, возвращаясь к уже готовому ложу. В таких городках всегда колонки с водой есть, а может, здесь и парикмахерская найдется, или даже – предел мечтаний – целая баня…

Фил уже лежал в спальнике, застегнувшись по самые уши; торчала только черная макушка. Дыхание его было хриплым и неровным, как будто в груди что-то выкипало. Фил оказался совершенно прав – под сенью теплой трубы было удивительно уютно, особенно если не разглядывать окружающую красоту, а просто лечь и спать. Алан заполз в свой спальник, стараясь не пихнуть спящего (или он еще не спит? Тогда тем более…), щелкнул кнопкой фонарика – и пригрелся, свернувшись крючком, спина к спине со своим порой невыносимым, но все-таки полезным спутником.

Однако сон не спешил приходить, хотя на улице и казалось, что набросится – дай ему только волю. Юноша лежал и слушал, как где-то в дальнем углу подвала размеренно капает вода. Рядом трудно дышал Фил, и его бронхитные хрипы вдруг расшевелили у Алана внутри такую острую и сильную жалость, что он даже повернулся на другой бок и обхватил больного за горбатившиеся плечи. Тот не проснулся, только неосознанно придвинулся ближе, и так они лежали в темноте, прижавшись друг к другу, как двое спасшихся от кораблекрушения… В позе ребенка в утробе матери. Двойного ребенка.

Когда мерзнешь, лучше прижмись покрепче к своему соседу. Эту мудрость Алан вынес из совместных походов с братом – человеческие тела очень удобно прилегают друг к другу, как кусочки паззла, и у одного греется живот, а у другого – спина… Теплая труба тихо гудела над головой. Будто приговаривала что-то невнятно-ласковое на своем водяном языке. Файт, Файт, город Файт, я у тебя внутри. Защити меня, прими меня, помоги мне найти, что я ищу.

Человек, лежавший рядом, пробормотал во сне непонятное имя, двигая плечом. Наверное, что-то ему снится… Интересно, как же я к нему все-таки отношусь, подумал Алан сонно, утыкаясь лбом в широкую теплую Филову спину. Кажется, я его не люблю. Потому что он меня тоже не любит. Более того – он, кажется, меня презирает.

Есть, кроме того, ряд вещей, которые я ему никак не могу простить. Хотя теперь они все, конечно, остались за стеной – за несокрушимой стеной, отделяющей нас от блаженного периода времени, именуемого – «Когда Рик был жив». Но все же я никак, никак не могу полностью забыть… кое-чего. Того, как он смеялся над моими стихами. Того, как он уходил вперед по шпалам, а я тащился сзади, как никчемный слуга, и расшиб о шпалу большой палец. И пощечины, ох, пощечины. У него тогда сделались глаза такие… Как маленькие серые камешки, когда он меня ударил.

Но ведь и Сент-Винсент я не могу полностью забыть. Тот, первый раз, когда Фил сломал чьему-то сыночку руку. Руку, хотевшую, кстати, врезать мне между глаз… И вторую драку, когда он, не разворачиваясь, вслепую врезал поддых тому, кто навалился на меня, и сказал – быстро, сквозь зубы: «Береги голову, балда…» Зачем-то ведь ему было нужно, чтобы я берег голову. И зачем-то он все еще здесь, не дома в столице, а в мокром подвале в городе Файт. Это же мне просто, это же я верю, что мы что-нибудь найдем, а Фил – он ведь даже Стефану почти не верит… Кому же он тогда верит? Почему он все еще со мной?

Фил, словно растревоженный чужими настойчивыми мыслями о своей персоне, сильно дернулся во сне. Внутри у него что-то заклокотало, и Алан мгновенно отдернул руку, вспрянул, опираясь на локоть. Фил глухо забухал кашлем – пока еще в полусне, но уже приподнимаясь и готовясь закашлять на полную мощность…

Алан вспомнил, как однажды бронхитом заболел Рик. Так заболел, что у него даже подозревали воспаление легких. И первые несколько ночей, когда был кризис, спать братьям почти не приходилось – каждые часа полтора Рик захлебывался кашлем, а Алан просто лежал, разбуженный, за стенкой в своей комнате и изможденно пытался ему сочувствовать. На третью ночь это получалось уже плоховато…

Похоже, на этот раз что-то подобное ему предстояло с Филом. И мысль, что Филу самому от этого еще хуже, почему-то не успокаивала.

…Однако к рассвету, когда серенькое утро уже сочилось в квадратное подвальное окошко, Алан все-таки заснул. И заснул на удивление крепко. Часа два подряд он пытался как-то лечить Фила, вспоминая уроки Стефана – «Каждый человек может выгнать любую болезнь из тела. Помолись, возьми ее руками и с Божьей помощью выдерни из больного прочь. У тебя, Алан, должно хорошо получаться, я это точно знаю».

И теперь никудышный Стефанов последователь пробовал это делать по мере сил, ни словом не обмолвившись о том пациенту. Ну его, только скажет чего-нибудь обидное или просто потребует убрать руки… А так Ал тихонечко прикасался к больному, как только тот засыпал после очередного сеанса мокрого кашля (и смутно понимая, что лучше бы положить ему ладонь на голую грудь, но и так подойдет – руку на плечо, поверх спальника…) И представлял себе, по словам Стефана, что болезнь – это черная липкая грязь, которая накопилась у Фила в груди. И эту грязь надо на пальцы наматывать, как липкие веревки, Господи, пожалуйста, помоги, наматывать, а потом эти черные веревки – вытягивать, прямо через собственную руку, вытягивать, вытягивать, вытя…

Так Алан и уснул, вконец запутавшись в черных липучках, и сам не заметил, как отключился. И снилось ему, что он спит в подвале в городке Файт, Вера, куда приехал в поисках Последнего Короля. И лежит он в своем зеленом спальнике на ложе из картонок, под гудящей теплой трубой, а рядом, тяжело дыша под его рукой, спит его брат Ричард.