Текст книги "Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2 (СИ)"

Автор книги: Антон Дубинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

В самом деле, кстати сказать, май на дворе. И франки скоро покинут этот двор. «Красавца Доэтта у окна над книгой мыслью вдаль увлечена… E or en ai dol![6]6
  «От горя увяну!» (oil) (пер. А. Парина).


[Закрыть]»

Или какие ему песни пели? О Карле и двенадцати пэрах?

И тут Монфор сделал нечто удивительное. Он улыбнулся и протянул Бодуэну руку. И тот ее принял, не промедлив ни единого мига. А в голове все – «E Raynaut amis»…

Увы, Рено, мой друг.

* * *

После Монжея, сгоревшего дотла, и после двух полностью перебитых гарнизонов – дело неприбыльное – мессир де Куси заявил, что карантен кончился, и засобирался домой. Уезжать он собирался из Каркассона, малость пред тем отдохнув. На Монфора мессир Анжерран был ужасно зол, что весьма смешило моего брата. Эд решил остаться – так он сообщил мне, вернувшись от мессира Анжеррана после получения жалования. Он договорился с мессиром Аленом де Руси, что пока побудет под командованием графа де Бар, а потом – если Бог даст – подумаем и о замке Терм.

Через два дня после отбытия сеньора Куси к сильно поредевшему войску, стоявшему близ города Монтобан, снова приезжал граф Раймон. У нас разное рассказывали о его визите – я сам сказать ничего не могу, кроме того, что поведал мне мой брат, которого колотило от гнева. Он явился к Монфору, сообщил Эд, опрокидывая в рот немалый сосуд молодого вина, – тулузский негодяй осмелился явиться в компании своего дружка, графа Фуа. Фуа – само это слово мой брат выговаривал с такой ненавистью, что мне делалось тревожно за его рассудок. Чудесное слово «вера» совершенно теряло значение, выдавленное наружу сквозь зубы – вера тут ни при чем, это слово уже не значит ничего, кроме Монжея, костей, хрустевших и ломавшихся под копытами. Ненавидеть графа Фуа было просто – так просто, что многие делали это по привычке, толком не зная, кто это таков. Привезти его с собою хлопотать о Тулузе со стороны графа Раймона было, мягко говоря, необдуманно.

Все новости о баронах я получал главным образом от брата, тот много общался с мессиром де Руси, а меня с собою не брал, как малолетнего. Брат говорил – Раймон унижался пуще прежнего, обещал отдать Монфору все лены, только пускай сохранится наследственное право его сына, Рамонета, Маленького Раймона. Да какое там! Когда к нам барцы подоспеют – а они уже на подходе, будут не позже чем через неделю – мы получим раймоновы лены и безо всяких «наследственных прав», взяв их силой франкских мечей, и каждый еретик будет насажен на клинок, как на вертел… Примерно так говорил мой брат Эд, излагая ход баронского совета. Я уже привык к таким речам, и самое важное, что извлек из слов брата – так это напоминание, что у графа Раймона есть сын. Очень важный для него, наследник, носитель того же имени… Интересно, он старше меня или младше, Маленький Раймон? Что за глупости, конечно же, младше, ведь он – сын Жанны Плантагенет, а с ней тулузский граф сочетался браком позже, чем узнал мою мать. Как я невольно волновался, покуда граф Раймон со своим посольством не уехал из нашей ставки (ну вот, уехал живой, и слава Богу!) – так совершенно того не желая я выдумывал всякие бедствия на голову неведомого мне Рамонета. Само знание о его безбедном, блаженно-близком к отцу существовании становилось для меня довольно мучительным. Если бы в Тулузе осаждали не Раймона, а Рамонета, не скрою – к стыду своему я бы с радостью смотрел на огромное войско Бара с Монтобанского холма.

С того дня, как сеньор Куси уехал, и мы остались предоставлены самим себе – и Монфору, Эд словно бы вырос и загрубел. Он часто громко смеялся, рассуждал как о своих о землях, которыми мы еще не владели. Он стал драчлив. После Лавора, где я подвернулся ему под руку впервые, в нем не прибавилось доброты и смирения. Теперь ему казалось – и недаром! – что я не усерден, мало радею о крестовом деле. Еще ему казалось, что я мало люблю графа Монфорского, да и мессира де Руси, под чьим началом теперь мы оказались. Я старался любить брата из последних сил – но тяготы долгой войны так утомили нас обоих, что на добрые чувства друг к другу совсем не доставало сил. Не следовало бы мне говорить, что когда брат, не допущенный на баронский совет, сгоряча съездил меня по уху, он очень напоминал мессира Эда… Хотя в отличие от своего родителя, позже он всегда извинялся. Не следовало бы говорить – да скрыть не получается. То, что мы с Эдом – люди разной крови, он потомок своего отца, а я – своего, эта умопомрачительная мысль мало-помалу делалась для меня реальностью. Маленького Раймона, должно быть, никогда не бил отец, невольно думал я, закипая изнутри горечью обиды… Будто сам факт, что граф Тулузский был ласков со своим сыном – а в том, что он ласков с сыном, я не мог сомневаться – чем-то меня обделял.

Ко всем прежним страхам добавился новый – я начал бояться за графа Раймона. В крестоносном лагере так часто говорили о его скором падении, смерти, поражении, что я несколько раз просыпался в холодном поту. Мне снился он, мой отец, во снах почему-то давно знакомый и любимый – мертвым, маленьким, как куколка, зашитым в саван (как мама), влекомым в колодец (как дама Гирода), валявшимся в узкой лаворской улочке (во сне – тулузской) в куче трупов… Но самым страшным был сон из тех, что исправно приходили после штурма – в них я бежал с мечом, рубил, звал, бежал, задыхался… рубил опять, и видел заваливающуюся на бок фигуру в красной длинной котте, с недлинными темными волосами, той же потрясающей улыбкой большого рта, но уже мертвого, мертвого. Почитай отца своего и матерь свою, и продлятся дни твои на земле. Что бы вы на это сказали, отец Фернанд?..

Конечно, здравый смысл подсказывал, что мне – маленькому оруженосцу – никогда не встретиться в бою с графом Тулузским, рыцарем, предводителем. Так что кошмары о том, как я убиваю собственного отца, скорее всего, происки лукавого, и больше ничего. «Конец Раймонишке, раздавим», с удовольствием сказал мой брат Эд, глядя с холма на длинно растянувшееся войско Тибо де Бара, заворачивавшее вместе с дорогой. Благостная страна, невысокие зеленые холмы, цветные квадраты земли – пашни темнее, виноградники совсем молочно-зеленые, белые купы цветущих плодовых садов, все это очень мило и чрезвычайно удобно для войны. Конец Раймонишке, сказал Эд, сплюнул на землю и растер плевок ногой. Это тебе не горы, это долинный Тулузен, жги-не хочу. Я едва сдержался, чтобы не закричать.

Умилосердись, Господи! Доколе? Когда произведешь суд?

Неужели дашь мне так недавно и безнадежно узнать моего отца и полюбить его безрассудной любовью только для того, чтобы…

Горе, матерь моя, что родила меня человеком, который спорит и ссорится со всею землею.[7]7
  Иер. 15, 10. (прим. верстальщика).


[Закрыть]

Например, с только прибывшими графами Бара, старым Тибо и молодым, про которого говорят только хорошее, потому как щедрый рыцарь, и военные песни пишет – заслушаешься, образованный и добрый человек.

Я готов, Господи, молился я с закрытыми глазами. Готов стать чем Ты захочешь, любым малым хлебом, который накормит моего отца. Только пускай это окажется ложью, пускай ему еще не конец. Он же отлучен. Что же будет, если мой отец, мой единственный отец умрет отлученным? Тогда, чтобы встретиться с ним, мне останется только пойти в преисподнюю…

Такие глупые мысли думал я, милая моя, на склоне монтобанского холма, наблюдая приближение армии Бара. Я-то думал, похоронив вместе с мессиром Эдом свой величайший грех, что теперь все стало проще – ан нет, так запуталось, что ни один парижский диалектик не разберется.

Едва к Монтобану прибыло Барское войско, к нам подоспели и новые гости. Барцы не успели лагерь поставить, как часовые прискакали к Монфору с веселой вестью – новое посольство от Раймона, на этот раз – «лучшие люди Тулузы», человек двадцать, под предводительством двух консулов Капитула, одного вигуэра, да еще сколько-то там судей и нотариев, и – в подтверждение католичности миссии – священник, личный капеллан графа Раймона. Мне удалось увидеть этих послов – «лучшие люди» приехали с другой стороны, нежели барцы, с юга, от Тулузы, и протащились по всему лагерю, начиная от стоянок простых пилигримов, что ближе к дороге. Плотно сбитой компанией, на крепких лошадях и мулах, пробирались тулузцы к шатру Монфора, что в самой середине ставки, рядом с передвижной часовней и палатками старшего священства. Смуглые, по большей части бородатые, все как один – представительные, многие с брюшком, «добрые мужи» нервно оглядывались по сторонам, будто бы ожидая камня. Лица их, обезображенные тревогой, вызывали взрывы смеха у толпы мальчишек, шедшей по пятам послов с самой дороги. То были большей частью оруженосцы, но кое-кто прибился и из пилигримского лагеря; они трусили по сторонам, выкрикивая ругательства на французском. Бородач в синем, что ехал в самой середине посольства, цеплялся за древко сильно дрожавшего белого флага – парламентеры мы, парламентеры! – и вертел круглой головой, блистая зубами в неуместной испуганной улыбке. Ясно дело, не уверены голубчики, что живыми выберутся.

Уже в виду Монфорова шатра, над которым в безветрии свисал тряпкой львиный стяг, послы спешились и смиренно побрели непривычными к ходьбе ногами, сопровождаемые насмешливыми взглядами рыцарья и дразнилками молодежи. Похоже, они не знали франкского наречия – или искусно притворялись, что не знают, чтобы иметь повод не отвечать на насмешки. Брат, немедля побежавший к Монфоровой палатке в надежде подслушать, о чем идет речь, позже говорил, что синий бородач отлично изъяснялся по-человечески; значит, притворялись. Переговоры с представителями города велись втихую, в здоровенном шатре, у входа в который скалились часовые. Однако уже к вечеру весь лагерь знал, о чем шла речь: все о том же. Почему да зачем прибыло такое большое войско? Почему столь недвусмысленно обращены острия мечей в сторону Тулузы? Ведь Тулуза послушна, Тулуза честна и весьма католична, город подчинился легатам, все подписал, заплатил штрафы и дал заложников, сколько потребовали. Нет в Тулузе еретиков, ни единого – а если и есть, то капитулу о том ничего не ведомо! Не может быть, чтобы Тулуза еще чем провинилась перед Церковью!

Большинство наших считало, что посольство приехало, только чтобы оттянуть время. Что эти униженные бородатые горожане – такое отрадное зрелище для честолюбивых сердец мелких дворян – желали только одного: пересчитать наши отряды, чтобы было о чем пересказать своему отлученному господину. Вот смех-то: провансальские консулы, никому от века не подчинявшиеся, порою даже резавшие неугодных сеньоров, как поросят – нашли себе любимца, нашли себе властителя, этакого изгоя христианского мира! Ну и пропадайте вместе с ним.

Господин легат Арно сделал доброе дело: отпустил посланцев живыми. Ступайте, сказал, и передайте городу, что вина его в одном: держатся тулузцы Раймона, врага Церкви, и не желают принять нового графа, христианского, того, которого предложим мы. (Столь ясно это слово означало Монфора, что не стоило бледным сквозь смуглоту послам и оборачиваться в сторону, отвешивать отрывистые поклоны его медвежьей фигуре). Отвергнитесь Раймона, признайте над собой государя-католика – и тогда живите. А нет – так радуйтесь, что к данным вами заложникам мы не прибавляем сейчас двадцать новых.

«Лучшие люди» спешно уехали на рассвете следующего дня, задержав выступление армии на целые сутки, чем многие были недовольны. Мой брат говорил, что не следовало их отпускать – так считали многие добрые бароны войска, да и епископ Фулькон, который тулузцев знает лучше всех на свете. Но якобы граф Монфор показывал свое благородство Тибо де Бару, вернее, обоим Тибо де Барам, которые еще не привыкли к здешним способам ведения войны.

Мы с братом теперь жили неподалеку от сердца нашей армии – ставки Монфора, потому как перенесли свою палатку поближе к мессиру де Руси. Пускай катятся, сказал брат, перед сном устраиваясь поудобнее. Пускай передадут Раймону, сколько нас и что мы для него приготовили. И заснул – засыпал он стремительно. Обычно я умел спать в любое время, когда выдавался свободный час; а тут мне все мешало – и жара, и Эдов храп, и звуки отходившего ко сну лагеря, и редкие паразиты в волосах, на которых я обычно не обращал внимания, если число их не достигало той парижской зимней бесконечности… Но это ж не просто ночь, это ночь перед первым истинным походом – настоящим походом против него, собственного моего отца. Мы уже не в Монтобане, городе великого Рено, сына Аймона; не просто в землях провансальской ереси; мы – в нескольких дневных переходах от Тулузы, Господи помилуй и сохрани.

* * *

…Пойдите вокруг Сиона и обойдите его, пересчитайте башни его, обратите сердце ваше к укреплениям его, рассмотрите домы его, чтобы пересказать грядущему роду… Так шептал я себе, когда впервые открылась моим глазам царственная Толоза, Роза Городов. Какой он большой, думалось мне, неужели можно взять такой огромный город? (Как позже выяснилось, Монфор думал сходным со мною образом). В оранжевом мареве жары лежал розовый город вдалеке-предалеке, как целое поле светлых роз. И где-то там, в середине огромного цветка, билось сердце моего отца.

Река, которую нам предстояло перейти, называлась Эрс. Не особенно широкая, переправа заняла бы немного времени – если бы на том берегу нас не ждали.

Сначала мы долго стояли, готовясь к переправе; мы с братом были среди барцев – и Эд уже начинал жалеть об этом. Дорого бы он дал, чтобы оказаться поближе к центру событий, а именно – там, где граф Монфор и его избранный круг! А так нам оставалось вертеться на конях, приподнимаясь в стременах и тщетно пытаясь распознать, в чем там дело, отчего затор. Рыцари Бара, окружавшие нас, говорили со смешным акцентом – вернее, это наш шампанский акцент был смешон для них, и потому мы с братом больше молчали. Но тут Эд уже не выдерживал – он то и дело спрашивал у ждавших впереди, что происходит, началась ли переправа, о чем там думают эти лентяи; или же пытался послать меня вперед, посмотреть, что Монфор и иже с ним? Я отказывался, боясь затеряться – и верно, живая плоть армии то и дело меняла очертания, и единожды отстав от Эда, я рисковал не найти его до самого того берега.

Наконец прибежал пеший гонец – на коне тут было не развернуться – и проорал приказ: разворачиваемся, идем вдоль берега. Гонец быстро скрылся, ничего не объяснив; ругаясь на чем свет стоит, рыцари разворачивали коней, скользивших копытами по быстро истоптанной в грязь глине. Берега Эрса были глинистые, бедно поросшие мелкими маками и одуванчиками.

Появился новый гонец – уже конный, держась в отдалении, выкрикнул новости: на том берегу Раймон, с ним рыцарей не меньше тысячи, тако же люди графов Фуа (опять Фуа!) и Комминжа; прорываться на глазах неприятеля рискованно, ищем широкий брод или мост. «Раймон», сквозь зубы сказал мой брат. «Раймон. И с ним Фуа. Черт бы их побрал, дьяволовы отродья».

Сердце мое начинало колотиться где-то в горле. Эрс ослепительно сверкал на солнце, пить хотелось – вся вода из тела уходила в виде пота. Мысль о том, что на том берегу – Раймон, что желтоватая лента дразнящей воды отделяет меня от моего отца, свербила в горле хуже жажды. Конь оступался на частых прибрежных камнях, чьи серые спины здорово маскировались под глину. «Шлем надень и завяжи, – велел мне брат, – может, рубка будет. Приготовься. Щит возьми на локоть. Будут стрелять, сволочи.» Я кивнул, почти не понимая его слов. Он что-то еще сказал, потом в глазах моих что-то вспыхнуло – я думал, что уже началась битва, и схватился за меч, но это всего-навсего Эд отвесил мне оплеуху, чтобы вывести из созерцательного отупения. «Шлем мне надень! Что, уснул? И сам готовься!»

Я трясущимися руками поправил на брате подшлемник, водрузил «горшок» ему на голову. Тот глухо командовал из-под шлема: «правее! Еще правее, болван! Да что с тобой, перегрелся?» Наконец в прорези показались оба его глаза, голубые, злые и заранее усталые. Как раз в это время командующий нашим флангом рыцарь объявил переправу – нашелся мост, первые отряды уже рванулись по нему, к великой досаде брата – конечно, Монфоровы люди. Половине барцев – той половине, в которую входили и мы – приказано было переправляться вплавь и ударять на Раймона с фланга, пока Монфоровы люди сдерживают врага. Обоз и пехота переходят реку последними.

В самом деле, мелкая река – наши кони плыли не долее, чем нужно, чтобы прочесть «Отче наш». Потом ноги моего скакуна снова заскребли по дну. Увязая в глине по самые бабки, он с трудом карабкался – вверх и вверх, один раз подвернул ногу и чуть не упал, так что вода захлестнула мне на пояс. Меч я уже держал в руке, по примеру старших рыцарей, держа его над водой и наготове; второй рукой намертво вцепившись в поводья, я мечтал попить – хотя бы немного, глоточек – но боялся упасть. Многие рыцарь похрабрее опускали ладони в желтые струи и поспешно пили, пока их кони изо всех сил гребли ногами: кто знает, когда еще раз придется пить воду, может, разве что на том свете.

Я потерял своего брата, замешкавшись на берегу. Наверху что-то происходило, что-то, чего я еще не видел. В рыцаря, вылезавшего наверх рядом со мной, сверху вниз воткнулась стрела, и он с грохотом обрушился на мелководье. Кто-то бросился его поднимать. Я уже слышал ритм войны – «Мон-фор, Мон-фор», снова становясь частью потока; конь, отчаянно цепляясь копытами, рывком вытащил меня наружу, на крутой бережок, и я поскакал вместе с остальными нашими, крича и крича…

Я сам не понял, отчего визжит мой конь; только когда мы оба упали и покатились единым клубком, стало видно, что обломок древка торчит у него из груди. Откатиться, как можно дальше откатиться – конь так отчаянно извивался и сучил ногами, что мог легко убить своего седока. Спасло меня то, что неважным был я всадником – ноги мои вылетели из стремян сразу же, как только скакун встал свечкой. Перчатка содралась с моей руки, едва не прихватив с собой пальцы – она запуталась в поводьях, которые я предусмотрительно крепко намотал на руку. Я приложился о землю – больно, но слабее, чем мог бы, и покатился по одуванчикам и макам, стараясь собраться в один комок. Через меня тяжело перепрыгнул чей-то чужой дестриер – огромное заднее копыто впечаталось в грунт в трех пальцах от моей головы. Толком не зная, что происходит, я приподнял голову – вот преимущество открытых шлемов над закрытыми: Эдов «горшок» непременно сбился бы от падения прорезью на сторону. Первое, что я увидел, так это острие копья, нацеленное мне в глаза, и дальше за ним – молодое, испуганное, злое лицо из-под шлема с личиной.

– Ты что, своих не узнаешь? – взвизгнул я – по божественному наитию – на нежданно прорезавшемся окситанском, одновременно откатываясь. Что-то катило со стороны реки, что-то неотвратимо огромное, на что поверх меня бросил взгляд оскаленный всадник, мой неудавшийся убийца. Слева рявкнул незнакомый рожок – отрывисто, три раза. Копье ткнулось мне почти что в грудь, «Хватайся, уходим!» – крикнул всадник, едва не вываливаясь с седла от усилия – поднять меня с места. Вздернув меня на ноги, он какое-то время продолжал рывок, так что я ткнулся головой в бок его коня.

– За стремя держись!

– Не могу! – проорал я, хромая на обе ноги. Нарамник у меня на груди, как видно, обо что-то распоролся во время падения – может, зацепился за стремя, когда я падал с коня. Теперь он распахнулся на груди, как сарацинский халат, и хлопал меня по рукам.

– Болван! Цепляйся за что хочешь! Лезь, черт тебя дери!

– Не могу! – продолжая орать, я уже впивался пальцами в бока коня, стараясь пропустить ладони под подпруги, одновременно цепляясь второй рукой за ногу своего нежданного спасителя, так что тот кренился в седле. Тоже был не ахти какой всадник.

– Не за меня! Черт! Упаду! – тот яростно отбрыкнулся, едва не угодив мне в лицо; уворачиваясь, я ударился носом о заднюю луку и заорал снова – уже от боли; но боль вернула мне немного разума, и я умудрился втянуть себя на круп коня, цепляясь за ту же заднюю луку – за мгновение до того, как конь перестал крутиться на месте, мотая головой, и выслался-таки в галоп.

Я как клещ вцепился в одежду на спине всадника, второй рукой стиснув его за талию, как жадный влюбленный. Чужой рожок продолжал кричать. Конь шарахнулся в сторону, едва не сбросив нас обоих – зато некто, скакавший наперерез, промчался мимо, с таранным грохотом столкнувшись копьями с кем-то другим, не с нами. У нас уже и копья не было. Мой спаситель – тот, что мог бы стать моим убийцей – неловко, с натугой вытянул меч. Бросил через плечо:

– Не вцепляйся так! Тьфу, дьявол, лапы убери!

Я попробовал послушаться – но понял, что не могу, свалюсь, круп коня был скользкий от пота, меня страшно мотало в стороны. Так я и крикнул – «Не могу!» Конечно, по-провансальски. За последние несколько минут это было самое частое мое слово. Слюна забивала рот, под руками трещала одежда всадника, обнажая крупные кольчужные кольца. За нами гнались. Мир переворачивался.

Однако разума моего в бешеной скачке еще хватало, чтобы удерживать часть происходящего. Те, что сзади, кричали «Монфор». Те, что спереди – мы – отступали, да что там, стремительно драпали. То розовое, что скачками приближалось спереди, была Тулуза.

Несколько раз мы оба едва не упали с коня – когда под копыта бросались люди. Мы скакали уже через предместья, мимо райских домиков под красными крышами, мимо белых садов, и ломкие кусты виноградников трещали, ломаясь под бешеной волной нашей скачки. Страшно воняло гарью. Я знал и умирая, что это значит – наши все поджигают за собой. То есть Монфор поджигает.

Кое-кто из рыцарей с красно-золотыми наплечниками, кричавших и мчавшихся рядом с нами, в общем потоке, разворачивал лошадей. Мы – ни разу.

Я уже знал, что произошло. Я еще мог остановиться. Сбросить с седла того, кто вез меня, занять его место. Соскользнуть с крупа коня, ломануться в сторону, выжить, выжить. Но я не хотел. Нет, не хотел.

Таким образом я и въехал в Тулузу, розовый город моего отца – через ворота Пузонвиль, на крупе чужой лошади, вместе с отступающим отрядом графа Тулузского.

– …Вот черт, – сказал мой спаситель, оборачиваясь и часто дыша. Нам пришлось проехать сильно вперед, чтобы пропустить многих, стремительно скакавших за нами. К счастью, шестисотный отряд разделился, чтобы въехать через двое разных ворот и не создавать затора; мы уже были в предместье святого Сернена и шагом ехали ко второй стене. Гнедые бока коня вздымались, он хрипло дышал.

– Чертов Монфор. Дьявол, а не человек.

Я молчал. Безумие произошедшего проникало мне сквозь кожу сильнейшей дрожью. Страшно болели ноги, колени, которыми я ударился о землю. Я расцепил руки, уже затекшие так, с пальцами, намертво вцепившимися в переднего седока.

– Ты чей будешь? – спросил меня тот. Он снял шлем, жадно хватая воздух ртом, и развернулся. Так я впервые увидел его лицо.

В самом деле совсем юное, моих лет или чуть старше. Черные кудлатые волосы, неимоверно вьющиеся и перепутанные. Глаза – как две виноградины. Полуоткрытый от частого дыхания обветренный рот.

Мне было нечего сказать. Придумать я не успел, сориентироваться на месте не мог от крайнего изнеможения, взявшегося ниоткуда, как всегда после штурма или быстрой скачки. Я смотрел в молодое, незнакомое провансальское лицо и молчал. Разумнее всего было бы соскочить с коня и скрыться. Но этого сделать я тоже не мог. Тело отказывалось повиноваться.

Ветер шевелил на груди раздранную желтую котту. Темные глаза юноши остановились на чем-то взглядом, на уровне моего сердца. И стали широкими-широкими. Я проследил его взгляд и наконец увидел. Крест, мой крестоносный знак, красный, немного криво нашитый по левую сторону нашей прачкой.

Губы юноши скривились, словно он собрался заорать. В руке у него был меч – так и оставался там, накрепко зажатый – но рука с мечом была правая, а развернулся он через левое плечо, так что все, что у него получилось сделать – это неловкий взмах, будто курица крылом. Я облапал юношу сзади обеими руками, прижимая его локти к туловищу. Тот рванулся всем телом, испустив нечленораздельный яростный звук. Мимо нас ехали конные – по одному, по двое, очень быстро, не обращая никакого внимания. Черноволосый юноша изогнулся и ловко ударил меня головой в лицо. Я не успел нагнуться, чтобы защититься шлемом, и замычал от боли. По подбородку потекла кровь, но хватки я не ослабил.

От резкого движения мы оба едва не свалились с коня. Умное животное пораженно остановилось. Ужасно глупо было так сидеть, крепко обняв своего врага, посреди улицы тулузского предместья. Но ничего более разумного мне в голову не приходило.

Юноша неожиданно так выругался, как я еще не слышал даже от парижских студентов. И добавил:

– Р-руки убери… сучий потрох!

Я мог бы боднуть его в затылок – при наличии острой верхушки шлема это принесло бы эффект. Но я не хотел.

– Сиди, – выдавил я, набычивая голову. – Молчи. Не ори.

Тот, парень умный, мгновенно распознал мое намерение, как можно сильнее наклонился вперед. Замечательная позиция, нечего сказать! Конь тем временем остановился. Из-за невысокой ограды деревянного домика выглядывали ветки какого-то куста. Конь вытянул длинную шею и принялся жевать.

Мой… собеседник – как ни трудно назвать его так, иначе тоже не получается – тем временем издал странный замороженный звук. Я не сразу распознал его и сперва подумал, что того тошнит. Звук повторился, и я ушам не сразу поверил – тот едва сдерживал смех.

А что делать, и впрямь положение – комичней не придумаешь. Впору фаблио написать. Про двух доблестных рыцарей. Хуже, чем про Беранжера Пышнозадого, получится.

– Смешно? – глупо спросил я. А что еще оставалось делать.

– Ты правда франк? – спросил тот, продолжая дергаться всем телом – то ли от смеха, то ли в попытке вырваться.

– Да. То есть нет… Слушай, если я тебя отпущу, не трогай меня.

– Еще чего, – резонно отозвался тот. – Я тебя зарублю.

– Тогда не пущу.

– Ладно. Посмотрим, надолго ли тебя хватит. А еще я могу заорать.

– Если заорешь, я тебя ударю шлемом в затылок. Может, даже получится насмерть.

– Ха. Ври давай. Если б мог, давно бы ударил.

– Послушай… Я не шпион, – выдавил я, еще глупее прежнего – а делать-то что? Руки мои медленно, но верно начинали неметь. Еще немного – и простым рывком парень сможет освободиться. И тогда пиши пропало. Оставался еще вариант попробовать-таки трюк со шлемом; но бить в затылок человека, только что спасшего мне жизнь, страшно не хотелось. И вообще, Иисус-Мария, не хотелось мне никого бить!

– Ага, конечно, – хмыкнул тот, откровенно издеваясь. – А кто ж ты тогда? Парламентер? Старая тетушка Гильометта, приехавшая в гости к племянникам? Или карнавальная маска?

– Мне нужно к графу, – вот все, что я смог сказать. – У меня к нему… дело.

– Ха-ха, – ненатурально отозвался мой оппонент. Мы опять надолго замолчали.

– Слышь чего, – сказал наконец парень, чуть напрягая мышцы – как будто проверяя, много ли у меня еще осталось сил. Ему тоже было нелегко держать на весу тяжелый меч, неожиданно осознал я. И еще осознал, что сам я остался без меча – должно быть, выпустил его из рук, когда падал вместе с конем. Так что окажись мы с новым знакомцем друг от друга на расстоянии сажени друг от друга – мои шансы на выживание приблизились бы к минимальным.

– Слышь чего. Откуда ты так по-нашему говоришь?

– Да я… провансалец. Наполовину.

– Ха-ха, – снова ненатурально отозвался чужак – первый, кому я сказал о себе правду, и тот не поверил. Впрочем, неудивительно.

– И чего ж ты меня не сбросил там… на поле? – спросил тот, помолчав. Эта мысль, которую я настойчиво пытался донести до него долгими «объятиями», только сейчас пришла в кудлатую голову: у меня было так много отличных шансов его убить, да только я не стал. Не хотел, значит.

– Не хотел, значит, – честно сказал я. И не услышал в ответ «ха-ха», хотя уже успел к тому подготовиться.

– Ехать надо, – встрепенулся парень, услышав вдали что-то, мною пропущенное. – Слышь? Надо ехать. Отцепись.

– А ты меня рубить не будешь?

– Посмотрим.

– Нет уж, на «посмотрим» я не согласен. Скажи, что не будешь. Скажи – не буду. Э?

Просить перекреститься или еще чего было бы разумней – да только как может перекреститься человек, которого держат за обе руки? Кроме того, смутное воспоминание, что все тутошние люди – еретики и не христиане, оставляло мне выбор полагаться только на честность нового знакомца. Тот посопел, нехотя сказал:

– Э. Не буду.

Я с громадным облегчением разжал занемевшие руки. И тут же со всей силы ударился спиной о камень: черноволосый парень свалил меня с коня, и пока я, кряхтя от боли, приходил в себя, обнаружился сидящим у меня на груди. Его острые колени впивались мне в раскинутые руки; у самого горла я увидел, скосив глаза, блестящую сталь клинка.

Я исхитрился плюнуть предателю в глаза. Плевок не долетел, упав мне самому на грудь. Тот же улыбался во весь рот, и зубы у него были белые и крупные.

– Ну как? Хорошо я тебя подловил?

– Ты… лжец. Сволочь.

– А вовсе нет. Я когда сказал «не буду», то тихонечко шепотом прибавил: «тебя отпускать». Так что все честь по чести, Бог меня не накажет. А ты, франк, теперь говори все начистоту. Чего тебе здесь надо? Зачем в город пробрался? Говори, а не то… – клинок недвусмысленно царапнул мне кадык. Я с трудом сглотнул.

– Надо… поговорить с графом Раймоном.

– Врешь.

– Не вру.

– Ну и что ты ему скажешь? Графу-то? Давай мне говори, что графу хотел сказать.

Я едва не рассмеялся. Но парень с перепугу еще приблизил клинок к моему горлу, так что стало уже по-настоящему больно. Я закрыл глаза и без слов обратился к ангелу-хранителю, хотя настоящий страх почему-то никак не приходил. Слишком быстро и глупо все случалось, чтобы мне успеть испугаться.

– Я бежал… от франков. Хотел… перейти к графу. Потому что я… наполовину провансалец. – Я говорил, а сам удивлялся, как глупо и неправдоподобно звучит моя правда. Тем более что рождалась она непосредственно сейчас. Я и не знал, что собираюсь оставить крестоносное войско, бежать от брата, от всего, к чему привык – а теперь, когда так получилось волею Божьей, казалось, что ничего разумней измыслить было нельзя. Я уже даже начинал гордиться собственной смекалкой, подарившей мне такой чудесный способ бегства. От родства моей матери – к родству отца.

– Что за чушь.

Как же это обидно, когда ты говоришь правду, а тебе не верят! Я начинал понимать ветхозаветных пророков. Никому, никогда я не говорил так много правды – а толку-то? Сейчас меня прирежут в проулке предместья, как куренка. Глупо ужасно. Обидно до слез.